Жизнеописание священоинока Иова Историческое описание Голгофо – Распятского скита на Анзерском острове. „…Пришел однажды к старцу келарь скита и говорит: „Отче, некому воды в поварню наносить”. Старец встал и пошел носить сам воду с озера из – под горы, но братия, увидев трудника, выбежала и избавила его от труда – наносила воды до избытка”.
„Тот же келарь через несколько времени пришел опять к блаженному старцу с жалобою: „Повели, отче, – сказал он, – одному из братии, свободному, приготовить дров для поварни”. „Я свободен, пойду приготовлю”, – отвечал блаженный. А между тем к этому самому времени приспел обед. Старец благословил идти к обеду, а сам взял топор и начал рубить дрова.
По окончании обеда невольно взялась и братин за приготовление дров на пользу общую”.
„Из одежды отец Иов довольствовался только двумя свитками, из коих одна была власяная, жесткая на теле, а другая еще худейшая, которая покрывала первую. Старец встречал иногда и укоризны за такой простой уничиженный образ жизни…” И т. д. и т. д.
Весь текст, написанный Мелетием, повторяет „Житие Феодосия”. Сохранена последовательность событий, их привязка к одним и тем же церковным праздникам. Подробный рассказ о смерти и погребении обоих также совпадает до деталей. В „Житии Феодосия” кто – то из иноков в двери кельи „проделал дырочку”, чтобы увидеть последние минуты жизни игумена. „Один брат” подглядывал при смерти Иова: „видел все через некую скважину”, но не говорится о том, что он сам ее устроил.
Реальный исторический Феодосии запрещает участие в похоронах посторонним. Нестор, прославляя Феодосия, просто должен был сообщить читателю жития, что на погребение игумена собралось множество народа. Но тогда как не допустить к могиле пришедших проводить Феодосия в последний путь? Это дело нравственно невозможное. Однако следовало соблюсти и последнюю волю покойного. Вот как повел сюжет Нестор, решая непростую литературную и этическую задачу, и как вторил ему соловецкий игумен:
„Долгое время они пребывали около кельи почившего, ожидая его выноса в церковь, но, к сожалению, внезапно поливший сильный дождь вынудил многих разойтись, кто куда мог; а между тем ученики воспользовались этим случаем и исполнили заповедь своего старца…”
Казалось бы, одно и то же событие разгоняет присутствующих. Но Мелетий, переписывая Нестора, заботится о некоторых частностях, которые могут поставить под сомнение его текст. Чудо дождя у Нестора усилено внезапным его прекращением: похороны проходят при ярком солнце. Мелетий не случайно опускает деталь, которую, казалось бы, выгоднее сохранить в тексте. Но из реального Печерского монастыря люди могли вернуться в город, на Анзерском же острове уйти было просто некуда. И, чтобы большая часть собравшихся не пошла к могиле, дождь на похоронах Иова не прекращается.
Итак, перед нами плагиат? Не будем спешить с выводами. Это не плагиат в том смысле, в каком мы его понимаем. Это особенность житийной литературы. Многие, очень многие жития сплетены из того, что уже написано ранее. Из одного жития в другое, третье кочуют сюжет, факты, речи персонажей и т. д. Глубоко изучивший многие сотни житий В. О. Ключевский по поводу большинства текстов сделал обоснованный вывод о совершенной ненадежности их как исторического источника. И, хотя это покажется парадоксом, утверждал, что наиболее надежны жития в той их части, где они повествуют о посмертных чудесах святого. Ключевский имел в виду, что запись чудес шла непосредственно за событием, и, сколь ни фантастично само чудо, реальные детали обстановки, достоверные факты, обрамлявшие чудесное событие, были тем надежным материалом, который интересовал историка.
Со времени работы В. О. Ключевского над житиями прошло много более ста лет. С тех пор, в особенности благодаря исследованиям советских ученых, наше представление о древнерусской литературе не только обогатилось, оно во многом изменилось коренным образом.
Повторы – особенность средневековой литературы, где читатель ищет не новизны изложения, а его назидательности, учительности, следования автора установившемуся нравственному идеалу. Повтор ситуации воспринимался не только, как должное, но и, как достоверное, соответствующее установленному свыше порядку вещей.
Сказанное, правда, относится и к писателю, и к читателю средних веков. Мы же видим синодальное издание 1912 года. Тем не менее, с точки зрения церковной, это тоже не плагиат. Повтор, даже дословный повтор, в агиографии – особый прием. То, что на Соловках было составлено жизнеописание Иова не житие! – Иов еще не святой, очевидно, знак готовившейся его канонизации. Переписывая “на Иова” житие Феодосия, канонизированного святого, автор всегда мог сослаться на текст, с которого списывал: чудеса в нем апробированы церковно, следовательно, не могут вызвать возражений. Повторы благочестивых ситуаций оказываются не плагиатом, а свидетельством благочестия Иова… Так церковник XX века выводил себя и своего героя из – под огня критики, которая могла последовать при обсуждении кандидатуры в святые.
Мелетий детально обдумывал свое „заимствование”. Монах, который наблюдал за последними минутами Феодосия, провертел дырочку в келью. Деталь, с монастырской точки зрения, острая. Монах в лавре нарушил прямой запрет уединившегося Феодосия. Согрешил. Соловецкий монах только обнаружил имевшуюся щель и тоже, конечно, согрешил, но совсем простительно. А если уж строго церковно толковать, то и не согрешил вовсе. Могла ли быть случайной эта щель? Нет, подглядывать его привела сила более властная, чем игумен…
Дополнительно Мелетий прославлял Соловецкий монастырь: перечень аналогичных с Печерской лаврой чудес и ситуаций свидетельствовал равное благочестие и равную славу обоих монастырей. Претензия, которая вряд ли пришлась бы по душе инокам Лавры, но, повторим, Мелетий достаточно надежно защитил себя от церковной критики. Возможность научной оценки своего сочинения Мелетий попросту не принимал во внимание, в его время церковь еще вполне могла себе это позволить.
Так выглядит типичное житие. Так выглядит церковное литературоведение. Можно было бы поставить на этом точку, если бы не ряд современных сочинений на темы русской истории, авторы которых склонны некритично подходить к проблемам церковности прошлого. Вопрос, следует признать, весьма непростой, и эти авторы, надо полагать, вовсе не стремились идеализировать ни русское православие, ни монашество.
Дело не в том сопоставлении текстов, которое мы провели, а в том, что и „Житие Феодосия”, написанное Нестором, также создано им из традиционных житийных деталей византийской агиографии, ролевых сюжетов, переходящих из жития в житие. Но как же возможно?! Нестор – первый историк наш, исследователь вдумчивый и добросовестный; он критично анализировал письменные источники и этнографические свидетельства, древние предания и рассказы современников, – словом, заслуживает как историк высокого доверия… И это справедливо. Также справедливо и то, что Нестор был добросовестным агиографом. Нестора – добросовестного историка и Нестора – добросовестного агиографа следует различать. Историк изучал и анализировал источники, стоял на определенной политической позиции, составлял летописный свод… Агиограф создавал житие, сплетал факты биографии Феодосия и традиционные житийные детали в повествование, отражавшее христианское миропонимание самого Нестора.
Одного внимательного чтения круга средневековых источников для того, чтобы правильно разбираться в них, недостаточно. Агиография – жанр, который требует проверок и перепроверок всем наличествующим корпусом источников, знания эпохи, анализа материала приемами исторической, филологической и религиоведческой критики. Иначе материал, созданный с позиций религиозного мировоззрения, может сыграть с современным читателем злую шутку.