Десятилетиями, из поколения в поколение родители, учителя, наставники, священнослужители, газеты, книги, университетские профессора внушали: частная собственность- основа цивилизации, частная собственность – высшее благо, она источает благополучие, благоденствие, она отвечает законам вселенной, чувство собственности заложено свыше в самой природе человека; частная собственность потому священна и покушение на нее – высший грех, Грех с большой буквы, а враги собственности- враги общества, не люди, недочеловеки, ибо сам факт обладания собственностью – свидетельство избранности. Тем, кто был так воспитан, многое в конце века должно было показаться парадоксальным. Чем выше степень концентрации собственности, тем больше крови и грязи источает она. Чем выше положение столпов общества, этих «естественных» хранителей собственности и порядка, тем чудовищней и безнаказанней их злодеяния. Конечно, парадоксально это выглядело лишь с точки зрения самих же буржуа, а не трудящихся, для которых частная собственность всегда являлась источником эксплуатации и страданий… Но в душе человека, воспитанного в благоговении перед собственностью, не могло не возникнуть острого конфликта. Если у него хватало сил победить предрассудки, привитые ему классом, из рядов которого он вышел, конфликт получал верное, действенное разрешение: признание несостоятельности частной собственности как основы общественного порядка, признание исторической закономерности иного общественного строя, основывающегося на общественной собственности. Но возвыситься до такого вывода могли лишь немногие.
Однако конфликт этот мог получить и иное, мнимое, иллюзорное разрешение. Мучительная проблема о приятии или неприятии собственности и основанного на ней «мирового порядка», преломленная сквозь призму религиозных эмоций, порой оборачивалась эпизодом «вечной борьбы», «космических сил добра и зла», смертного греха, демонизма…
Блетсуорси-неудачник не мог уверовать в свою избранность на основе «внешнего опыта», на основе успехов в бизнесе. Но он чувствовал, что не выживет, если не обретет такой же уверенности в себе, в своей «избранности», какая сопутствует удачливым. И он призывал себе «на помощь» пресловутый «внутренний опыт»… Бессонные ночи, мучительные бдения, полные раздумий, страхов, кошмаров наяву, неуверенность в завтрашнем дне, сожаление об утраченном благополучии и страх, страх, страх… Страх перед теми, кто наверху, и перед клокочущим, бурлящим океаном трудящихся масс, страх перед дальними и страх перед ближними, страх перед кризисом и страх перед войной… Страх на фоне других отрицательных эмоций: разочарования, чувства обреченности, отчаяния, презрения к себе, зависти… Моральное истощение в совокупности с истощением физическим, вызванным нарушением ритма питания и качества пищи (по сравнению с «благополучными патриархальными» временами), убыстрение темпов жизни, антисанитарные условия больших городов, в частности начало кислородного голодания,- все это для лиц определенной категории, уже соответствующим образом идейно, психологически настроенных, являлось не менее тщательной подготовкой к сознательному (часто при содействии наркотиков) или случайному достижению «мистических состояний», чем та, которую осуществляли тибетские монахи или последователи сюфизма. К тому же техника погружения получила дальнейшую и все более изощренную разработку во всякого рода тайных мистических обществах и сектах. Деятельность этих сект то затухала, то разгоралась, но не прекращалась на протяжении всей истории капитализма. И именно приемы и методы самопогружения являлись их главной тайной, именно вокруг этих методов и приемов в первую очередь создавали мистический ореол «сокровищницы вечных тайн бытия», «врат истины» и т. д. Мистические течения конкурировали между собой. В этих-то сектах и обретали будто бы «чувство избранности», «право на грех»… Причем не обязательно было самопогружаться. Достаточно было видеть, как это делают другие, достаточно было присутствовать на сеансах используемого в мистических целях гипноза и внушения, чтобы поверить в свою избранность. Действительная же тайна «мистических состояний» – внушение или самовнушение, будь то в гипнотическом сне или наяву – оставалась для них сокрытой.
Тренировка воли, аскетический образ жизни, отказ от употребления мясной пищи (вот почему мистики придавали особое «оккультное» значение вегетарианству и т. д.) пролагали путь экстазам и трансам. Вот оно, «колдовство»! Как обычно это бывает у мистиков, психофизиологические пути и методы достижения особых состояний сознания и ощущения, испытываемые во время самих этих состояний, получают мифологическое толкование, под которым всегда скрыт социальный подтекст. Так, в достижении «мистических» состояний большое значение имеет тренировка воли индивида, стремящегося к «погружению»: умение обуздать себя, ограничить в пользовании житейскими благами, подавить мысль и т. д. Этот волевой акт индивида вырастает в мифическую, космическую и божественную волю. Миф очень скоро приобретает социальную направленность: если с помощью воли можно «войти в потусторонние, высшие сферы», т. е. свершить «нечеловеческое» и достичь экстаза, видений, почему же одной воли недостаточно, чтобы изменить человеческие порядки? Здесь один из источников волюнтаризма всех религиозных утопистов. То же можно сказать и о понятии «грех». Использовать для самопогружения средства, выходящие за рамки предусмотренного церковным ритуалом,- преступление и против догмы и против религиозной совести верующего. Это равносильно нарушению табу, воспрещающего рядовым верующим входить в святилище храма, или лицезреть образ божий, или читать богохульные писания, запрещенные церковью. Сие позволено только посвященным – жрецам, священникам. Но уж если нарушено это высшее табу в сфере «внутреннего опыта», если совершено «покушение на экстаз, на познание, преследуемое церковью», если совершен этот грех против религиозной совести, почему не обратить этот грех вовне, против неугодного общественного порядка?.. Замена относительного аморализма буржуазии того периода, когда она была еще прогрессивным классом, практически безграничным и абсолютным (в исторической перспективе) аморализмом гибнущего класса истолковывалась как свидетельство крушения всякой человеческой морали вообще, как апокалиптическое знамение пришествия эпохи «сильных», стоящих «по ту сторону добра и зла», – так рождалось психологиЯ мелкого буржуа, обезумевшего от ужасов капитализма. Этот обезумевший мелкий буржуа на свой лад становится «врагом капитализма». Но враг-то он не настоящий, а мнимый. Ибо воюет он не против реальных буржуазных порядков, а против мифического, его собственным воображением созданного «капитализма», оторванного от конкретной исторической действительности, от реально существующих классов и партий, «капитализма», олицетворенного системой символов, мифов, легенд, догм. Эгоизм, маммонизм, холодный эгоистический расчет, рационализм…- вот что для него капитализм, а не продажа рабочей силы, не эксплуатация человека человеком путем извлечения прибавочной стоимости, не монополии и другие проявления реально существующего капитализма.