Важным правом средневековых монастырей был их юридический иммунитет. „А случится суд, городским людям или волостным с монастырскими людьми, – гласит текст царского указа, – то, прав ли будет, или виноват, монастырский человек, наместники мои и тиуны в монастырского человека не вступаются, ни в правого, ни в виноватого, а ведает игумен в правде и в вине своего человека сам”. Так монастырь становился своеобразным государством внутри государства, и права монастырского начальства оказывались в чем – то даже большими, чем права светской власти: тяжбу, спор монастырских людей с мирскими решал только церковный суд. Мудрено ли, что, как правило, и судил он в свою пользу?
Нужно ли говорить, что никакие повинности с населения не снимались, что все тяготы оставались прежними, с тою лишь разницей, что шло все это в монастыри? Понятно, что монастырь Саввин „менее чем в восемь лет выдвинулся из дремучего леса в благолепном виде и сияющими главами и крестами, которые издали, были заметны путешественнику”.
Пожалования и привилегии получал почти каждый монастырь. Многие хранили десятки, а такие, как, например, Троице – Сергиева лавра, сотни жалованных грамот.
Но при всем богатстве и размахе строительства, при безраздельном господстве религиозной идеологии авторитет монашества падал. Слишком много закладных на землю, долговых расписок скопилось в монастырских сундуках – укладках, слишком алчны были помыслы молящихся за мир. В глазах не тихий сеет благостной доброты – огонек жадности: стяжатели бога не боятся. Только темные ризы вместо заморских сукон и ярких бархатов отличали владетелей церковных от светских феодалов. Но издавна известно; платье монахом не делает…
С развитием всего народного хозяйства, рынка, товарно – денежных отношений и с укреплением собственной экономической базы монастыри начали сдавать землю в аренду, получая доход натурой или деньгами, и, наоборот, ссужали деньги, предварительно обеспечив себя закладной на какое – либо имущество. Чаще всего опять – таки на села и земли, которые не так – то легко было получить обратно их прежнему владельцу… Давали монастыри ссуды под проценты, вели торговлю, организовывали свои или прибирали к рукам чужие промыслы, – словом, с кипучей энергией занимались делами мирскими.
Такой была власть средневекового монастыря, так скапливались монастырские богатства. Но в некоторых отношениях это иноческое государство в государстве было зависимо от власти более чем феодальное княжество. Не от светской “мирской”, а от церковной власти. Монастырь был в ведении того архиерея, в епархии которого он находился. Конечно, в феодальном праве все было не столь прямолинейным, зависимости существовали разные, и порой очень запутанные, но, так или иначе, над монастырем стояла церковная власть, которой он был подчинен административно и дисциплинарно и был обязан отдавать ей часть своих доходов. В конечном счете, все богатства практически оставались в церкви и даже в руках монашества, ибо высшая церковная власть – всегда из черного духовенства.
Кирилло – Белозерский монастырь „казну дает в рост”, настоятель Чердынского монастыря монастырскую землю „воровством распродал”, начальствующие Пермского Вознесенского – „забогатели, а скопили крадучи…”. Поток жалоб – челобитных, идущих чаще всего от рядовой братии, нескончаем. Он растет от века к веку, и едва ли не самое большое их количество приходится на XVI век. Били челом митрополитам и воеводам, патриарху и самому царю. Инок Вассиан в миру князь Василий Патрикеев хорошо знал это: “Мы, войдя в монастырь, не перестаем всячески приобретать себе чужие села и имения, то бесстыдно выпрашивая у вельмож лестью, то подкупая; вместо того, чтобы безмолвствовать и питаться своими рукоделиями, беспрестанно разъезжаем по городам и заглядываем в руки богатых, лаская их всячески и угождая, чтобы как – нибудь получить от них село, деревнишку или деньги, или какую – нибудь животину…” Речь Вассиана образна, но при этом протокольно точна, полна примеров „неправедных”, то есть превышающих установленные, поборов с крестьян. Это, прежде всего, отдача денег в рост, но не просто под проценты с выданной ссуды, а под проценты сложные, когда „лихва на лихву нарастает”. Вассиан указывает на конфискацию крестьянской земли и имущества: „прогоняют с земли”, „доводят до конечного разорения”, „забыв свой обет, уже в седой старости поднимаются из своих обителей и толкаются в мирских судилищах, судясь со своими соседями о границах земель и сел”. Все это, подлинная, правда, эпохи. Она, как мы увидим далее, не случайно вырвалась из уст опального князя, насильственно постриженного в монахи.
Гневные стрелы его обличений направлены в кого – то конкретного. В кого? Можно лишь гадать.
Со временем реальную жизнь иночества церковь превратила в благостное житие. Это годилось для потомков: современники такого жития не признали бы. Эпоха полна документов – обличений, из которых видно, кто в мире монастыря был действительно сиротой.
Монастыри в XVI веке обличают и монашествующие, и церковные верхи, и сам царь. Не монашеской жизни искали вы, бросает Иван IV пострижен – никам Кирилло – Белозерского монастыря, князю Шереметеву и другим монахам из бояр, вы и постриг приняли „из боярства”, из спеси, из властолюбия. Какие уж тут монахи: „Шереметев в келье сидит, что царь”, а за монастырем у него „двор на дворе”, да амбары, а там „запасы годовые всякие”. При основателе монастыря такого „устава” не было, упрекает Грозный. И дальше иронизирует: „Над Воротынским вы целую церковь поставили, а над Кириллом – чудотворцем нет такой, он за церковью этой похоронен”… Сарказм царя усиливается: даже на Страшном суде, полагает он, придется предпочесть Шереметева и Воротынского Кириллу: Воротынского – за роскошную церковь, а Шереметева – за „новый устав” монастыря, который „их Кириллова крепче”.
Впрочем, у Ивана IV отношения с монашествующими были сложные. Он, то гневно уличал их в „неиноческом” быте, в стяжаниях безмерных, то сам надевал скуфью и подрясник, сетуя на свое царство и свое царствование, на грехи мира и свои великие прегрешения, страстно молился, то вновь „перебирал людишек” жесточайшими казнями.