…Как-то Паустовский, заядлый рыбак, шел с удочками мимо озерца, в котором даже головастиков отродясь не водилось. Однако на берегу прямо-таки толпились рыбаки, завороженно уставившись в мертвую воду.
– Клюет? – спросил Паустовский.
– Тсс! Не мешайте!..
– Да здесь же никогда рыбы не было и быть не может. Только время зря теряете – пытался вразумить мужиков писатель.
Те возмущенно загалдели: как так нет? Сам Паустовский написал, что есть.
– Да он как раз написал, что не рыбное это озеро – возразил Паустовский.
– Видать, новичок ты в этом деле. Раз написал, что нет – значит, завались рыбы. Для себя он место это, приберечь хотел – авторитетно пояснил старый рыбак.
– Самое интересное и даже обидное – вспоминал потом Константин Георгиевич – что рыбаки вернулись с того озера действительно с отличным уловом.
Вот уж действительно: «В начале было слово…»
Кто-то из писателей заметил однажды: «Паустовский описывал Мещеру так, как Том Сойер красил забор – так аппетитно, что там сразу хотелось побывать».
Паустовский вообще был влюблен в мир, в котором для него не существовало неинтересных мест, людей, событий. «Скептицизм оставим для тех, кто уже мертв для собственной трезвости. Скептицизм не украшает жизнь» – твердил он. Прирожденый скиталец и романтик, влюбленный во все необыкновенное, он с детства мечтал стать моряком. Любимой его наукой в гимназии была география. Часами просиживая над географическими картами, он, словно заклинания, повторял причудливые названия рек, морей, островов: Гебриды, Югорский шар, Гвадаррама, Инвернесс… Два чувства охватывали его тогда: восхищение перед воображаемым миром и тоска из-за невозможности увидеть его. Именно эта тоска, «желание все знать и все видеть» и сделает его писателем. Одну шестую суши в пределах границ тогдашнего Союза Паустовский изъездил вдоль и поперек. Его феноменальная способность подмечать чудесное в обыденном, восхищение феерией жизни рождало в восприятии читателей образ кряжистого, широкоплечего, с обветренным лицом и прищуром пронзительных глаз путешественника. Но он был невысок, сухощав, элегантен. Понятно искреннее удивление партийного начальника Калинина, который, вручая Паустовскому награду, неожиданно сказал: «А я представлял вас совсем другим». Заметим, что это во времена, когда в искусстве ценился так называемый социалистический реализм, и от человека, который был свидетелем революции, дважды видел Ленина, участвовал в войне, в те годы можно было можно ждать произведений уж никак не про аквамариновый цвет звезд, и не про то, что слово «заря» никогда не говорят громко, и не про то, что рыжий муравей-разбойник тащит маленькую мошку, словно похищенную прелестную принцессу, а листья ольхи похожи на детские ладони – с их нежной припухлостью между жилок.
Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….
Но он рассказывал именно об этом. И как рассказывал! Он предпринимал путешествия не только в пространстве, но и во времени – любил работать в полной тишине, в которой ничто не спугнет голоса Левитана и Андерсена, Гюго и Оскара Уайльда, Грига и Флобера, Эдгара По и Врубеля, Грина и Лермонтова. Он слышал и видел их так же отчетливо, как рыбаков на озере, как тех, кого встречал в своих странствиях по белу свету.
Всматриваясь в реальность глазами романтика, Паустовский часто додумывал, до воображал реальность. Он был блистательным рассказчиком и часто повторял, что «писательская биография – велико дело. Если ее нет, ее надо создавать». Он очень любил историю о Марке Твене, которого какой-то критик уличил во лжи. «Как вы можете судить, соврал я или нет – будто бы заявил рассвирепевший Марк Твен – если вы сами не умеете даже бездарно соврать и не имеете никакого представления, как это делается». Как это делается, прекрасно знал Паустовский. Можно, рассказывать о войне, описывать запах пороха, смерть и лишения. И войны в этом рассказе все равно не будет. А можно рассказать такую историю: во время Отечественной войны Паустовскому, как военному корреспонденту, довелось жить в Одессе, в совершенно пустой, полуразрушенной гостинице с выбитыми стеклами, без электричества; чтобы умыться, надо было сойти в котельную, где из разбитых и порванных труб еще капала вода. И каждый раз при умывании он встречался еще с одним постояльцем, пожилым человеком в черных элегантных брюках вечернего костюма и подтяжках поверх нижней бязевой рубашки. Это был норвежский король, покинувший свою оккупированную страну и совершенно забытый в блокадной Одессе.
Или другой военный эпизод, рассказанный Паустовским: когда его отозвали с фронта, возникла необходимость перевезти семью в Москву из Алма-Аты. Самым сложным в этой ситуации из-за карантина оказалось оформить на документы на домашнего любимца – таксу Фунтика. Фунтик словно чувствовал нависшую над ним опасность и непрерывно тяжело вздыхал. Ценой невероятных усилий документы удалось оформить. Ехали в мягком вагоне. Сосед по купе – усатый капитан в новенькой форме – увидев собаку, вызвал проводника и принялся распекать его. Но документы Фунтика оказались в полном порядке. Тогда капитан, гневно раздувая усы, сорвал с полки свой чемодан, с треском задвинул дверь и перешел в другое купе. На узловой станции в вагон набились солдаты, возвращавшиеся из госпиталя на фронт. Даже стоять было негде. А тут еще собака. И Паустовский спрятал Фунтика у себя на груди под шубой. Но любопытный Фунтик высунул мордочку наружу. Константин Георгиевич обмер. «Смотри-ка, собака! Рыжая…» Десятки рук потянулись погладить песика. Тут другой сосед по купе не без тайного злорадства рассказал про горячего усатого капитана, который возмущался и требовал, чтобы собаку высадили. Раздались голоса: «Это который? Усатый, говорят! Ишь ты, какой шустрый, собака смотри, ему помешала». Шум нарастал. Стали искать усатого. Но не нашли, кто-то видел, как он сбривал усы.
В ранней юности начинающий писатель Паустовский был, по его словам, большим приверженцем экзотики. А экзотика и романтика – не одно и то же. Экзотика, ка позолота – блеск без глубины. Понял это Паустовский вот при каких обстоятельствах. Однажды он был приглашен в московский планетарий, который только что открыли. По восторгавшись макетом искусственного звездного неба, гости вышли на улицу. Был поздний вечер. Стоял октябрю. «На улицах пахло палым листом – пишет в воспоминаниях Паустовский – и вдруг как бы впервые я увидел у себя над головой огромное, живое, кипящее звездами небо… Казалось, черный воздух осени усиливало пылание небесного свода. И вот – почти все, написанное мною до этого вечера, представилось мне таким же искусственным, как небо планетария – бетонный купол с фальшивыми созвездиями. Вначале оно поражало, но в нем не было глубины, воздуха, объема, слияния с мировым пространством. После этого вечера я уничтожил наиболее нарядные и искусственные свои рассказы».
О его наблюдательности складывали легенды. «Однажды мы пришли в ресторан – вспоминает писатель Александр Бек – Паустовский шел между столиками впереди меня. Не оглядывался и все же сказал: «Вы сначала посмотрели в ее тарелку, а потом заговорили с ней». Черт возьми, как же он сумел заметить? И это при страшной близорукости – десять диоптрий» – удивлялся Бек.
Только к старости удалось Паустовскому побывать в странах, которые он когда-то описывал. Франция, Турция, Англия, Италия… Стоило все это увидеть, чтобы написать: «Все красоты Неаполитанского залива не променяю я на ивовый куст, обрызганный росой».
В последние года жизни доктор Пауст, как звали его коллеги-писатели, был особенно придирчив к тому, что выходило из-под его пера. Ведь каждая страница могла оказаться последней. За день до смерти он сжег первые главы начатой книги.
Есть морские обычаи, одинаковые для всех морей, широт и флотов. Один из них – капитанский час – время, когда капитаны вступают в переговоры между собой. Капитан теплохода, что курсировал в дальних водах у Курильских островов отменил его только однажды. В день смерти Паустовского.