Виртуальные судьбы творчества

Вступление

У меня есть знакомый, пожилой, но еще крепкий пенсионер, всю жизнь проработавший в области технического конструирования. Как-то мы разговорились, и он признался, что в свободное время составляет справочник по своей специальности. И в эту работу он, по его словам, хотел бы вложить всю душу, и опыт, и оставшееся здоровье.

Что здесь можно сказать? Имеющейся литературы по данной отрасли предостаточно. Но если и возникнет нужда в новом образце, его создание потребует информации, методов и средств, заведомо превосходящих те, которые находятся в распоряжении нашего энтузиаста. А если даже его личная осведомленность была бы столь исключительна, а его стиль так притягательно своеобразен, что это перекрыло бы недостаток специальных навыков, то все же потребовалось бы сперва распознать все эти качества. Эта задача входит в обязанность издателей, редакторов и прочих специалистов. Работы по сортировке и оценке разных любительских предложений у них всегда хватает. Но по правде говоря эта работа необременительна, точнее, она не столь важна, чтобы так уж тщательно ею заниматься. Вполне достаточно взгляда опытного работника, чтобы определить хотя может быть и не подлинную, объективную ценность того или иного опуса, но нечто более существенное – его пригодность для определенных целей. И это самое главное. Ибо цели эти при всем разнообразии сводятся к одному – повышению спроса на продукцию того издательства, чьи интересы представляет и отстаивает данный эксперт. В некоторых случаях, при счастливом сочетании обстоятельств чья-то частная инициатива может пробиться там, где давно утвердились крепкие профессионалы. Но для этого, как известно, вовсе недостаточно подлинной новизны, своеобразия, глубоких открытий и всего прочего, что обусловлено нераспознанным еще личным талантом. Все это прежде должно как-то выйти наружу и проявить себя. Для этого необходим первоначальный риск внедрения: затраты на материальное тиражирование, а также компетентные отзывы, рецензии, рекламу и проч. Те, кто в состоянии запустить весь этот механизм, должны быть убеждены, что не занимаются поддержкой одних лишь благородных устремлений. А чтобы убедить их в этом, нужны качества, далеко выходящие за рамки бескорыстного творческого призвания.

И не найдется такой отрасли, будь то наука, техника, литература или искусство, которая бы хронически нуждалась в притоке аматорских начинаний. Положение дел в любой из них определяется экономическими закономерностями – балансом спроса и предложения творческого продукта, который в конечном счете неизбежно становится товаром. Заниматься творческим делом профессионально означает сделаться частью сложного механизма обмена материальных благ. Каждый человек умеет что-то такое, чего не умеет другой, продукт своего умения он предлагает в обмен на другой продукт, и на этом вся земля держится. Обмен материальными благами в развитом обществе – это рынок, а рынок – это всегда риск перепроизводства, в том числе и продуктов “творческого горения”. И в этих условиях все преимущества за творениями профессионалов.

В разговоре мы слегка коснулись этих сложных вещей, но было ясно, что жизненный опыт моего собеседника с самого начала принимал их во внимание. Конечно, некоторые умеренные надежды у него имелись, но главное было не в них. Говоря по правде, чем-то надо заниматься отставникам – людям еще в силе и не без способностей.

Но ведь и кроме них немало желающих реализовать свою творческую потребность, не утоленную добыванием насущного хлеба. Здесь нет ничего кроме чьих-то личных проблем. Если есть цели, их приходится добиваться. Эти цели могут быть двух родов: творческое произведение само по себе или же в качестве средства для повышения жизненного уровня и благосостояния. Обе эти цели хороши и похвальны. Можно пробовать себя в достижении первой, а затем, с приобретением опыта, перейти ко второй. А можно не уметь перейти ко второй и навек остаться творчески одержимым чудаком. Ничего зазорного в этом нет. Жена моего знакомого хоть и ворчит иногда, но в общем довольна, что муж сидит за своей работой, а не пропадает с друзьями бог знает где. Все в порядке и все довольны.

Но все ли в порядке? Разве не должны люди систематически избавлять себя от всевозможных иллюзий? И разве не следует правильно оценивать все имеющиеся надежды? Но в нашем случае выходит, что это несущественно. Ибо никакой трезвый взгляд не заставит пренебречь творческими намерениями – для тех, кто к ним предрасположен. В конце концов всегда можно отнести свои надежды к отдаленному будущему и увидеть себя в ряду благодетелей человеческого рода, получивших признание далеко за пределами своего жизненного срока. Все это можно себе внушить и этим утешаться, – и это все, что может здесь получиться в житейском плане.

Но теперь нас интересует не житейский план, а философское осмысление. Пусть нашим исходным пунктом будет дисгармония между творческой потребностью людей и недостаточным общественным спросом на плоды этой потребности. Попробуем поставить проблему. Что должны думать о себе и об окружающем мире сами творческие личности, если: (1) они не принадлежат к числу тех, кто занимается творчеством профессионально и с гарантией востребованности; (2) они не намерены заглушать в себе потребность творить; (3) здравомыслие не позволяет им строить надежды на скорое признание.

Еще вчера трудно было говорить об этих вещах всерьез. Что значит “невостребованное творчество”? – это похоже на душевную аномалию, которую необходимо преодолевать. Человеку кажется, что он сотворил нечто стоящее – но кроме него никто этого усмотреть не может. Словно бы сама жизнь даёт здесь человеку урок: “не возносись над другими”.

Наше предположение в том, что сегодня положение меняется, и виной (или заслугой) этому – новые и причудливые витки технического прогресса. Да и философия человека становится неотделимой от философии техники. Ведь и сам человек все больше зависит от искусственных продолжений своих органов, и может быть не за горами его превращение в техно-биологическое существо.

Но это пока что дело неопределенного будущего, а сегодня имеем творческую личность, перед которой – новые технические средства самореализации. Они, правда, не дают жизненно важных гарантий, но позволяют расширить простор для обобщений и мировоззренческих заключений. Как это ни мало, все же здесь очередная возможность для человека переосмыслить себя и найти, быть может, в этом известное прибежище от все усложняющейся, непостижимой действительности.

II

Для каких отраслей творчества применимы наши рассуждения? Как будто очевидно исключить отсюда науку и технику. В самом деле, свободные творческие инициативы в лице одиночек-исследователей и изобретателей, распространенные еще сто лет назад – сегодня теряют последние остатки актуальности. Научно-техническая деятельность теперь сосредоточена в организованных и планируемых программах, осуществляемых специализированными коллективами. Теоретические исследования более свободны в отношении личных инициатив. Но и здесь важна связь с современной экспериментальной практикой, требующей материальных затрат на уровне крупных фирм, государств и их сообществ.

Тем не менее научный мир регулярно сотрясают известия о различных ересях, в которые впадают обладатели признанных имен. То они вдруг пробуют силы за пределами своей компетенции, то выдвигают и защищают теории, к которым мало кто готов присоединиться.

Что это как не свидетельство тесноты рамок солидного профессионализма? И что тогда сказать о традиционно открытых для любительских инициатив литературе и искусстве? Пожалуй, стремление творить на свой страх и риск, повинуясь зову открывшихся возможностей – это не чудачество, а фундаментальное человеческое свойство.

Будем рассматривать творчество, результаты которого на данный момент невостребованы, а будущая судьба неясна. Имело ли оно какую-то первоначальную ориентацию? Подразумевают ли творческие замыслы с самого начала свою востребованность? И как быть с очевидно желательным переходом любого творчества на профессиональный уровень?

Возьмем пример личных дневников. Их ведут многие, и для большинства людей это средство обозревать и упорядочивать течение жизни. В таком виде бывает достаточно кратких записей о случившихся событиях – они представляют интерес только для их автора (иногда еще для следователя). Но случается, узнаем про дневники, ставшие достоянием истории и культуры. Это происходит тем вернее, чем больше проступает за личными записями литературное начало. И вместе с ним – цель, явно выходящая за рамки насущных потребностей. Где-то здесь, может быть в подсознании у автора брезжит представление о будущих читателях, о том, что все описываемое им имеет не так уж быстро преходящую ценность.

Мотивы человеческих поступков уходят в глубины и пучины психики. Всегда можно предположить, что с виду бескорыстный творческий акт был нацелен на получение каких-то материальных благ, обретение славы и проч. Судить о таких вещах многие предпочитают по реально достигнутым результатам. Ход мысли судей здесь нередко парадоксален. Состоялись, например, успех и признание – значит автор и не думал о них, а только давал выход своему гению. А если затраченные время и труд выродились в безделицу или груду невнятного материала, напоминающую остатки первозданного хаоса, – скорее всего бесталанный, но честолюбивый неудачник только и мечтал, чтобы заявить окружающим о себе. Для философского анализа небезынтересно, что такие оценки допускают замену одна на другую без ущерба для их правдоподобности. Действительно, почему нельзя быть гениальным в достижении жизненно-значимых целей, почему не суметь заставить людей ценить (и материально востребовать) именно твои творческие придумки безотносительно к их неведомой “подлинной ценности”? А сколько было так и не пробившихся, безвестных творцов, какие может быть грандиозные замыслы они вынашивали, как могли бы осчастливить человечество в случае признания… Трудно не сбиться здесь на иронию. Знаменитый Станислав Лем написал про них так:

“Второклассных гениев открывает либо следующее поколение, либо одно из позднейших; гениев первого класса не знает никто и никогда, ни при жизни, ни после смерти. Это – открыватели истин настолько невероятных, глашатаи новшеств настолько революционных, что их абсолютно никто оценить не в силах. Поэтому прочное забвение – обычный удел Гениев Экстракласса. Впрочем, и их менее мощных духом коллег обычно открывают лишь по чистой случайности…”[1].

Но так уж повелось, что если хотят что-то рассмотреть с философской точки зрения, иронию и серьезность трудно разделить между собой. В любом случае вывод окажется не только спорным, но и вызывающим. Поэтому лучше, если вывод окажется вызывающим с оттенком иронии, чем поучения. Держа это в уме, еще раз сформулируем известный факт в качестве исходной точки. Многие, и даже весьма многие люди готовы затеять творческое предприятие, рискованное для их здравой репутации. И убеждены, что его надо довести до конца. Зачем? – мало кто из них спрашивает себя об этом. Но попробуем спросить за них – и предложить сколь угодно спорный ответ.

Биологические основы самовыражения

III

Поищем некий первоначальный акт, общий для любого творческого процесса. Это должно быть действие, определяемое личной потребностью запечатлеть какую-то часть внутреннего мира, интересов, намерений. Но по своему смыслу это запечатление есть выход за пределы внутреннего мира, как бы формирование мгновенного “следа” личности на окружающем материальном субстрате. Будем называть такое действие “самовыражением”.

Откуда могло взяться самовыражение в живой природе? Мы наблюдаем, как животное спокойно сидит в минуту бездеятельности и вдруг без видимых причин производит энергичные жесты и произносит на своем языке какие-то “слова”, полные экспрессии, но неясно, к чему относящиеся. Упрощенно определим такое поведение как накопленную, суммарную реакцию на множество наложившихся друг на друга впечатлений предыдущей жизнедеятельности. Здесь не наблюдается мгновенный отклик на определенный, сиюминутный, концентрированный стимул. В самовыражении проявляет себя нечто, накопившееся в душе и уже начавшее ее переполнять.

Почему же каждое из ряда этих предыдущих впечатлений не вызвало тотчас определенную, исчерпывающую реакцию? Жизненная ситуация может быть неоднозначной, не предоставить возможности для действия вполне адекватного и снимающего психическое напряжение. Ситуация по своем прошествии остается непонятой, но по-прежнему важной для понимания: она не отпускает индивида, она ожидает – что же он все-таки может сказать по этому поводу?

Например: кошка поджидает мышь возле норки. Мышь не появляется – не потому, что ее нет, и не потому, что кошка плохой охотник. Просто произошло невезение, вмешалась случайность. В итоге в структуре психики животного на время сохраняется участок неутоленного негативного “давления”. Или наоборот: целеустремленное действие завершилось до невероятности успешно, и радость жизни не способна тут же излиться вся – что-то от нее остается и ожидает своего часа.

Такие задержанные эмоциональные комплексы создают настроение, которое может проявить себя позже, в ином жизненном состоянии и вне связи с начальными причинами. Настроение может располагать к продолжению привычных действий или к их угасанию, сну. То есть настроение либо определенно по своей эмоциональной окраске, либо нейтрально (заторможенное состояние). Соответственно, в первом случае имеет место психическая напряженность, в сущности нарушение равновесия некой сложной системы. При этом возникает тенденция к восстановлению баланса внутренних сил, обретению оптимального (энергетически выгодного) состояния. В психическом отношении таким балансом будет душевный покой. Но чтобы это произошло, настроение должно либо угаснуть само собой, либо завершиться действием, с виду не целесообразным. Это может быть подобие ритуала, например имитация успеха после неудачной охоты. Нелегко определить извне сходство указанных спонтанных действий с привычными и легко распознаваемыми. Но естественно предположить, что с возрастанием сложности психики связь первых со вторыми становится необязательной. Все более тонкие душевные настроения потребуют в качестве действенного отклика уже не того или иного жизненно-привычного действия, а изобретения новых действий, причем так или иначе выражающихиндивидуальность. Наблюдения над высокоразвитыми животными обнаруживают неповторимый стиль жизни каждого из них: в охоте, путешествиях, изучении окружающего мира. Но вряд ли где индивидуальные особенности проявятся более полно, чем во внезапных, беспричинных попытках снять накопившееся внутреннее напряжение.

Можно нередко наблюдать словно бы настойчивое стремление животного обратить на себя внимание, дать кому-то понять о том, что с ним происходит. Как будто оно неудовлетворено тем, что оно делает, и пытается сделать это иначе и совершеннее. Ясно, что наблюдатель-человек начнет здесь домысливать по аналогии с собой. Поэтому ограничимся следующим фактом: такое беспричинное и в отношении обычных целей нейтральное действие бывает весьма энергичным и потому энергоемким. Но тогда разумно предположить скрытую целесообразность этого действия, закрепленную эволюцией. Если в порядке технической аналогии представить развитую психику как эластичный материал, а внешние воздействия и впечатления – как растягивающие напряжения, то должно иметь место подобие упругой релаксации. Животному словно бы снятся наяву ранее пережитые им минуты радости или опасности, но теперь они предстают не в виде отдельных событий, разнесенных во времени (как это было на самом деле), а в единой синтетической форме и постепенно нагнетают настроение, растягивают “материал” души, вызывая потребность в исходном равновесии – и соответствующую реакцию, не предусмотренную привычными жизненными программами.

Подобная психическая “релаксация” важна для нас теперь не сама по себе, а в плане ее эволюции, логики ее усложнения и появившейся функции разума в этом процессе. Давление изнутри побуждает отвечать ему все более сложным образом и в конце концов – выражать его. Фактически выражать собственную индивидуальность как она проявилась в том или ином значимом жизненном настроении – то есть самовыражаться. Нетрудно проследить, как эволюция приведет в конце концов к материальной форме самовыражения разумных существ в виде “следа личности” в окружающем. И как будут отработаны приемы, посредством которых это происходит.

IV

Таким образом мы добрались от беспокойных животных до первобытных наскальных рисунков и ритуальных статуэток. Качественный скачок очевиден, но куда он ведет? Кроме обретения психического равновесия должна была появиться еще какая-то важная цель в акте самовыражения. Да и само равновесие должно было наступать все более эффективно, а “след личности” в окружающем – становиться все более весомым и долговечным. Очевидно, с формированием в животном мире человеческого начала самовыражение должно было связываться со все более сложными формами общения индивидов.

Многие люди утверждают, что умеют разговаривать со своими животными, а сами животные – друг с другом. Развитое общение предполагает сопереживание, но и в зачаточном общении должно что-то от этого быть. Общаться – это быть в обществе себе подобных, быть социальным существом – и это люди прочно унаследовали от своих низших предков. Представим себе, что потребность снятия внутреннего психического напряжения накладывается у живых существ на естественную тягу к социуму, обществу себе подобных. Что тогда можно мыслить в итоге?

Сформировавшаяся индивидуальность, некий примитивный внутренний мир изначально является и частью “коллективного сознания”. Психологи много толкуют об этом, но сейчас примем во внимание лишь одно: в индивидуальном психическом акте должна присутствовать внешняя составляющая или “ориентация”, и она будет эволюционно нарастать. Низшим существам достаточно быть вместе, ощущать друг друга – как рыбам в стае. Да и более развитым животным нечего передать друг другу кроме информации, относящейся к порядку иерархии в стаях, половым отношениям и совместному добыванию пищи. Но все же есть данные о потребности взаимопонимания, выходящей за пределы согласованности коллективных действий. Достаточно заметить, что в пределах иерархических групп некоторые индивиды предпочитают общество некоторых других, а не каких угодно [2]. Не говоря уже о том, на каких тонких индивидуальных предпочтениях может строиться половой подбор в животном царстве [3].

Таким образом на попытки самовыражения должны влиять социальные реалии. Отсюда разовьется наконец свободное, ненасущное общение индивидов, а за ним – потребность для индивида какой-то внешней оценки его душевных движений. В развитии языка этот момент соответствовал бы, после появления знаковнеобходимого общения типа “дай”, “пора идти”, “это съедобно”, – возникновению первых средств обмена настроениями, например “как хорошо вокруг” или “мне грустно”. То есть для настроения уже недостаточно просто быть и выражать себя. Эффективное самовыражение теперь должно не только гасить “внутренний огонь”, но адресоваться кому-то и надеяться на отклик. Подобно тому, как насущные цели общественной жизни требуют коммуникации индивидов в форме служебных адресований, личная, внутренняя жизнь самих индивидов постепенно продвигается к потребности быть хоть отчасти понятой.

Наверное, многие любители кошек согласятся, что эти животные-индивидуалисты способны тонко выражать свои социальные потребности – как в отношении себе подобных, так и людей. Дело еще и в том, что известные манеры домашних животных подстраиваться под настроение хозяев и “угождать” ему (на этом основаны старинные фокусы с собаками и лошадьми, выполнявшими арифметические действия), – эти манеры кошкам абсолютно чужды. Тем значительнее кажутся маленькие открытия. Я замечаю иногда, как моя кошка устремляет на меня пристальный и настойчивый взгляд, словно приглашение к важному разговору. Делать нечего, я начинаю его как могу, пытаясь хотя бы интонацией слов уловить ее настроение и замыслы. И ответы мне, при помощи доступных ей средств, бывают поразительно разные. Если я что-то сумел разгадать, ее голос варьируется от неприкрытого удовольствия до сдержанной удовлетворенности, если же так ничего и не понял, в ответ следуют самые раздражительные упреки. Домыслы? – положим, – но не сводится ли к ним и все наше познание природы?

V

Что значит “быть понятым другим”? Здесь также может пригодиться идея “следа души”. Ведь это не функциональный, информативный след подобно зарубке на дереве, свидетельствующей о росте, силе и занятой животным территории. Любой след, предназначенный для чего-то насущного должен быть хорошо различим, устойчив, – короче, он должен быть по возможности совершенен в отношении своих функций. Но если след предназначен адресовать психическую разгрузку, ему достаточно для начала выражать индивидуальность. Насколько это прибавит ему долговечности? Древний ящер в предсмертной судороге сомкнул в челюстях кусок ракушечника – получился очень красивый отпечаток, подарок археологам. Помимо таких случайностей животные не умеют производить нефункциональных следов, выражать свою индивидуальность, – но эволюция не оставляет без внимания своих подопечных.

Рука человека совершенствовалась в создании разнообразных своих “продолжений” – топоров, копий, игл. Потребность в повышении функционального совершенства подобных вещей оказывала обратное влияние на умелость самих рук. И руки постепенно могли производить все более тонкую работу, которая развитым сознанием должна была восприниматься в том числе и в минуты потребности душевного самовыражения. “Как вокруг хорошо и красиво!”, – так мог бы иногда подумать получеловек-полуживотное в редкие минуты сытости и спокойствия, среди расщедрившейся природы. Но вот подобное настроение возникает при виде только что завершенного костяного ножа, на котором пока еще произвольно и случайно, но следуя логике нарастающего мастерства, появился первый искусственный орнамент. Свершилось нечто избыточное с точки зрения функционального назначения. Подобный эстетический артефакт должен был появиться, сложиться наподобие какого-нибудь редкого по красоте пейзажа. Чтобы подобное состоялось, требуется случайное совпадение множества факторов, – но ведь по прошествии огромного числа ординарных образцов они наконец должны были совпасть таким или несколько отличным, но не менее эффектным образом. Человеческое искусство не могло произойти от намерения создать красоту. Оно должно было произойти от признания чего-то уже созданного в качестве избыточно хорошего – то есть красивого.

Чтобы не усложнять слишком этот момент, не будем пока говорить о стороннем признании и оценке. То, что вдруг волею случая появилось как первая ненасущная ценность – предстало в этом качестве перед конкретным зрителем и оценщиком – ее автором. Он сумел сотворить некую неординарную вещь, но она вначале была непонятна ему самому. Ведь пока что ее создал не он сам как сложившаяся целостная личность (которой он еще не мог быть), а ее создали развившееся мастерство его рук, смекалка и глазомер. Кроме того долгое время перед этим он старался производить вещи, все более функционально совершенные. По всем вероятностным закономерностям наступил момент, когда умение и старание породили нечто, покинувшее рамки привычных насущных замыслов.

Может быть, в этот момент родилось искусство? Однако мы еще не перешли дистанцию от украшенного орнаментом ножа до первого наскального рисунка. Пока что в наличии только некий артефакт и впечатление от него. Животные тоже способны чувствовать красоту на свой лад, чему свидетельство их удивительные и прихотливые брачные наряды. И эти вещи также получают свою заслуженную оценку – со стороны тех, кому они предназначены, для кого они закономерно функционируют. Но орнамент на ручке ножа в качестве эстетического артефакта хотя и мог иметь предшественников (то есть и он своеобразно эволюционировал), но по-настоящему возник вовсе не в материальной форме следа резца на кости. Он стал некой новой реальностью, когда удостоилсяпризнания и оценки. Случайность материальной реализации должна была вызвать к жизни вторую случайность – чье-то необычное впечатление. Первым его должен был испытать автор. Это основательное предположение не только потому, что автор находился ближе всех и был первым зрителем. Имелась еще одна случайность: указанное впечатление должно было рано или поздно совпасть с назревшей потребностью самовыражения.

Заметим для дальнейших целей: тот или иной человеческий талант – это не просто врожденное или развившееся свойство, – он должен подкрепляться независимым от него внутренним давлением (потребностью) души. Если такого давления нет – человек может быть мастером своего дела и даже обладать индивидуальным стилем, но ему не дано выйти в этом деле за рамки функциональности. И он будет убежден, что это и не нужно, потому что это действительно не найдет применения за пределами сложившихся насущных целей – как у него самого, так и у потребителей его продукта.

Таким образом три независимые реалии – способность к творческому труду, потребность самовыражения и чувство красоты – должны были рано или поздно сойтись вместе. Вначале это могло быть новое, особое чувство удовлетворенности, дополнительное к простой констатации достижения цели: “я сделал это, теперь можно этим воспользоваться”. От этого чувства уже совсем близко к чистому эстетическому впечатлению. Но мы не почувствуем главного, если не учтем, что к такому впечатлению должен был примешаться момент авторской рефлексии. Человек-творец еще не был способен толком ничего осознать, но мог уже почувствовать, что этот-вот только что вышедший из-под его рук костяной нож с орнаментом снимает накопившееся в душе напряжение. Вдруг оказалось, что это волшебное облегчение также могло быть целью, причем даже более важной, чем производство необходимой утвари. Ведь человек этот был хоть и первобытное существо, но с жизненным опытом (ибо он уже был умелец), и моменты непонятного, беспокоящего психического давления должны были быть ему знакомы. Ведь он и до этого момента время от времени беспокоился и претерпевал что-то непонятное для него. Он не знал, что нужно делать, когда непонятные, не связанные ни с какими знакомыми потребностями ощущения словно бы распирали его изнутри. Чтобы узнать, что нужно делать, он должен былнаткнуться на средство – точно так же, как некогда, когда ему было нестерпимо холодно, он набрел на зажженное молнией дерево. И теперь ему оставалось распознать в странных извивах и переплетениях линий на костяной рукоятке именно то (или скорее “примерно то”), что было уже ему неоднократно знакомо в виде мучительных и к чему-то смутно призывающих внутренних чувств.

Предполагают, что орнамент должен был появиться как способ материального упорядочивания внутренних психофизиологических ритмов организма [4]. Поэтому орнамент – еще не искусство, хотя уже похож на предмет самовыражения. Но пока что это еще случайный предмет, хотя и на новом содержательном уровне.

Подобные зачаточные формы позволили индивиду приготовиться к встрече с самим собой, но теперь уже настигшим давно желанную цель. Закономерная потребность выразить себя и случайная находка способа как это сделать однажды свершились, порождая общечеловеческую традицию свободного творчества. Всякое открытие ждет своего часа, многократно намекая на свою возможность тем, для кого оно станет откровением. И приходится множество раз просмотреть и не понять, прежде чем придет озарение – и тут же сменится уверенностью, что так и было всегда.

VI

Итак, зачатки целенаправленного самовыражения возникли, похоже, в повседневной трудовой деятельности, ремесленничестве. Теперь нужен был прорыв к нефункциональному виду творчества – искусству. Однако результаты такого творчества не могли остаться свободными от всякой функциональности. Орнамент и другие украшения на орудиях труда были сопутствующим придатком к общественно-полезному продукту. Вещь, кроме того что была полезной, стала и красивой. И это придало ее вторую, косвенную степень полезности, потому что с красивой вещью стало возможным успешнее вершить дела, – эстетические впечатления наделяли энергией. Но теперь этим впечатлением предстояло оторваться от первичного – полезного – носителя.

Первыми художественными произведениями принято считать профильные изображения зверей в натуральную величину. Найдены также куски дерева и камня, у которых естественная “зверообразная” форма искусно выделена и подчеркнута. Охота была главным источником сильных впечатлений и последующего настроения самовыражения. Перед внутренним взором человека стоял разъяренный зверь, которого нужно одолеть, – и этот образ требовал нового, особенного запечатления. Внутреннее напряжение питалось сильными стимулами – страхом, предчувствием гибели, торжеством победы. Неуверенные еще движения рук прочерчивали линии, отвечающие смутному внутреннему образу. Но вдруг скопления этих линий отрывались от внутреннего образа и начинали впечатлять своей собственной, присущей, неприродной красотой.

В это же время складывалось мифическое восприятие окружающего, и подобные рисунки стали его частью. Они сделались средством привораживания добычи. На некоторых наскальных изображениях сохранились следы от ударов копьями – ритуал счастливой охоты. Рисовать для кого-то стало уже не только зовом души, но и обязанностью перед обществом. Обнаружилось, что самовыражения индивидов могут быть полезны для других людей. С обретением общественной востребованности произведения переставали быть итогом всякий раз уникального, трудоемкого и длительного личностного опыта. Теперь следовало производить их и без внутренней потребности, используя только специфическое умение. Самовыражение, едва сложившись как устойчивый феномен, тут же породило традицию новых прикладных ремесел. Время от времени среди ремесленных изделий появлялись необычные вещи – ножи и сосуды, не предназначенные для использования по прямому назначению. Они могли служить, например, подарком высокого назначения [5]. Но однажды люди поняли, что подобные вещи могут ничему не служить. Им достаточно занимать почетное место в жилище, чтобы иногда взор их владельцев останавливался и отдыхал на них.

Но и это было не последнее открытие удивленных людей. Появилось нечто такое, что им захотелось сохранить – сберечь навсегда.

Это были первые картинные галереи Ориньяка и Альтамиры.

Происхождение искусства

VII

Итак, спонтанное, животное самовыражение должно было трансформироваться в некую высшую стадию. Будем понимать под “искусством” любую реализованную творческую потребность, результат которой не имеет прямого и очевидного насущного значения.

С другой стороны искусство предстает как “точка пересечения” личностного и общественного сознания. Если это пересечение состоялось, произведение искусства востребовано обществом и признано в качестве особой, ненасущной ценности. Но если ни востребованности, ни признания нет – это еще не означает объективную неудачу творческого порыва. Факт лишь в том, что личностное и общественное сознание на данный момент не пересеклись. Произведению искусства может быть в будущем уготовано признание либо полное забвение – то и другое зачастую лишь дело случая. Но это признание есть глубинная цель искусства, без которой оно теряет всякий смысл.

Систематическое исследование требует здесь множества сведений и компетентности во многих областях. Но этот вопрос крайне интересен и для чистой философии, если понимать последнюю как прибежище мысли обобщающей и не слишком скованной специальными знаниями и проблемами. Но уж конечно мысли не безответственной.

Связь личных психических потребностей и искусства как общественного феномена остается темной и интригующей. Спонтанное, первичное самовыражение никуда не делось от нас – современных людей. Оно с нами, поскольку сохраняется животный уровень в человеческом сознании. Но люди развились и цивилизовались. Поэтому если из-за внутреннего давления зверь или птица проявляют беспокойство, цивилизованный человек берет пишущее средство и что-то выводит им на бумажном листе. Так рождаются, например, стихи, свойственные состоянию романтической влюбленности. Но и чуждая этому состоянию натура все-таки найдет чем заполнить пустоту листа, записывая события прошедшего дня или давно минувших лет. Самый развитый человек может не отдавать себе отчет в подобных действиях, – и не в обиду ему следует и здесь усмотреть предковое, животное начало. Служители зоопарков любят забавляться, снабжая обезьян бумагой и пишущими средствами. Один раз даже произошел курьез, – обезьянье творчество послали на выставку абстрактного искусства, и оно завоевало премию. Никто не скажет, что здесь животные занимаются глупостями, – что тогда взять с человека? Поэтому спросим о том, как человеческие спонтанные самовыражения преобразуются в произведения литературы и искусства? Или почему они не преуспевают в этом, сохраняя, однако, намерение к такому преобразованию?

Исторически искусство не столько возникло (сколь угодно сложными путями), сколько состоялось. Некое личное самовыражение должно было получить общественную оценку и подтверждение своих притязаний. Ремесленнику было нетрудно, при наличии таланта, пробиться в художники, ибо он мог изготовить настолько искусную вещь, что ее “нефункциональная” сущность заявляла бы о себе всем обладателям хоть какого-то вкуса. Но тому, кто начинал с видимо бесполезных изображений, стоило бы выдумать им применение прежде чем доводить до художественного совершенства. Обладание тонким вкусом и духом новаторства плохо совместимо с выдумыванием перспективной пользы. Предположим, искусство возникло не только из совершенствующегося ремесла. Тогда здесь должно наблюдаться подобие естественного отбора: множество следов спонтанных самовыражений в основном растворялись в небытии, но сохранялись немногие единицы, которые впечатляли и воздействовали на зрителей сильнее других. (И среди них те, которым по разным причинам больше везло). Что означает это “сохранение”? Не что иное как обретение вторичной, косвенной функциональности: экспрессивное изображение зверя становилось предметом обряда, ритуала. Однако столь же внутренне ритуализовано массовое искусство в его современном назначении. Книги читают, картинами любуются, музыку слушают – совершая обряд удовольствия и отдохновения от насущных дел.

Напрашивается предположение: “выживали” и сохранялись для истории образчики творчества, для которых словно бы нарочно образовались таинства, обряды и целые пласты человеческой культуры. Вначале потребность самовыражения находила выход в произведении различных артефактов, в том числе ни для чего насущно не пригодных. Но счастливой судьбой некоторых из этих образчиков “чистого искусства” явилась их внезапно возникшая культовая, магическая востребованность. То есть некоторые произведения инициировали “чувство потустороннего”, которое в свою очередь формировало и закрепляло определенные ритуалы. А после этого требовалось расширенное производство образчиков – уже в качестве ремесленного продукта.

Таким образом общественная жизнь стимулировала творчество, но далеко не в пропорции с личными потребностями индивидов. Поэтому должен был идти жесткий отбор произведений, в наибольшей степени улавливающих текущее настроение общества. Следствием этого отбора стали прежде всего общиеразновидности: изобразительное и музыкальное искусство, устное коллективное творчество, сказания и мифы. Затем закрепились различные каноны в пределах этих разновидностей: формы ритуальных изображений и фигурок, обрядовых песен, преданий. Параллельно складывалось понятие ценности, позволяющее различать общественно-значимые творческие результаты и те, которые имели значение только для личной психической разгрузки автора.

В какой-то момент самовыражение стало нуждаться в восприятии и изучении имеющихся форм и канонов, то есть приобщении сложившейся культуре. Но это уже ведет к профессиональному овладению самовыражением, и здесь помимо воли автора происходит сближение искусства и ремесла. Наконец индивид, еще до того, как обнаружит в себе творческое начало, может нацелить себя на создание различных востребованных поделок. Он может пройти специальную выучку, овладеть приемами и в итоге стать производителем продукции, пользующейся спросом, но не обязательно подкрепленной творческой потребностью в глубинном смысле. Здесь мы видим зарождение массовой культуры и ее продукции. Это становится возможным и даже начинает преобладать по своим масштабам именно за счет утвердившихся (слишком прочно) в общественном сознании канонов и ценностей.

Не исключено, что творчество может питать одно лишь бескорыстное стремление к совершенству. Но по существу никто об этом знать не может иначе как в объективно неподтверждаемой интроспекции. Горячие заявления сторонников “чистого искусства” к сожалению не могут ничего доказать, ничего противопоставить тому факту, что их творения созданы, чтобы отвечать мерилам общественной значимости. В противном случае мы бы ничего не знали о таком искусстве, а тем более о том, что оно может быть “высоким”, “чистым” и “прекрасным”.

Человеческое существо не может жить, а тем более творить для одного себя, – но его драма гораздо глубже. Каким образом самовыражение может быть важным и интересным кому-то еще кроме самой творческой личности? Как утверждаются общечеловеческие ценности? Заметим вновь, что это похоже на действие естественного отбора продуктов творчества. Сильнейшие должны выжить, остальные – уйти. И аналогию можно продолжить: неизвестно, к какой великой или ничтожной цели ведет подобный эволюционный отбор [6].

VIII

Достославное величие человека сосредоточено в культуре, возникшей как противовес игре природных сил, в том числе и всевозможным естественным отборам. Все “природное” – это реальность, но ведь это может быть неудовлетворительная для людей реальность? Остановимся немного на отвлеченно-философской стороне дела.

Когда-то один прекраснодушный мыслитель заметил, насколько даже нерелигиозному человеческому уму трудно смириться с фактом смерти всех когда-либо живших на Земле людей, утратой и растворением в вечной пустоте их переживаний, надежд и замыслов. Это неправильно и несправедливо, – утверждал он, – и люди должны отыскать средство, чтобы обессмертить самих себя. Наука, – разве не приличествует ей поставить перед собой эту самую великую и достойную цель?

Однако самонадеянно указывать природной реальности, какой ей следует быть. Реальность можно только исследовать, открывать все новые ее стороны, – и в этом естественная задача и наук, и философии, да и всех неприкладных творческих начинаний людей. До недавнего времени наука была немыслима без опытной проверки ее гипотез, но сегодня ее авангард постепенно сближается с философий в самодостаточности теоретических моделей. Метод исследования, при котором природе мысленно задают вопросы, а затем проверяют ответы опытным путем постепенно истощается. Слишком обширны и глубоки становятся вопросы по сравнению с физическими возможностями людей и их техники.

Вопросы невозможно не задавать, – просто в какой-то момент станет ясно, что научные ответы на них складываются по иным критериям, чем могут предоставить самые мощные телескопы и ускорители частиц. Должна будет возникнуть уверенность, что внутреннее совершенство мысленных конструкций вполне достаточно, чтобы отвечать познавательным устремлениям, – что мир, оказывается, в пределе не может не оказаться именно таким, каким мы способны его последовательно и непротиворечиво мыслить. И что немаловажно, – мыслить его в пределах отпущенного нам жизненного пространства и всех в принципе доступных средств технического исследования и освоения природных ресурсов. Ведь такие вещи как освоение Космоса и установление связи с иными цивилизациями выглядят в свете современного познания достаточно утопичными. И если будущее окажется на этот счет благосклоннее, чем можно ожидать, это следовало бы отнести в “запас прочности” тех философских осмыслений, которые доступны нам именно сегодня.

Следует пытаться понять, как устроен мир, а также разрешать другие фундаментальные проблемы буквально “не сходя с этого места”, то есть всегда в настоящем, – и не принимать во внимание все то, что может подарить нам будущее развитие человечества. Просто потому, что согласно здравому смыслу будущие прекрасные обретения вполне равновероятны с самыми ужасными и невозвратимыми потерями. И предлагаемый взгляд на судьбы творческих начинаний людей будет принимать во внимание только то, что сложилось в мире и жизни к настоящему времени.

IX

Что же представляет собой естественная эволюция произведений искусства? “Человеческое” привходит в биологическую природу самовыражения с появлением устойчивых материальных следов. Первобытный человек изготавливает примитивные ножи и топоры, скрашивая (и внутренне организуя) этот монотонный труд нанесением на камень или кость насечек в ритмичном и приятном глазу порядке. Иногда это существо, повинуясь внутренней потребности, видоизменяет материал без определенных намерений, но используя уже сложившийся опыт и навыки. В результате появляется Нечто, пока еще непонятное ни ему, ни внешним наблюдателям (его сородичам и нам – постановщикам этого мысленного эксперимента). Но в какой-то момент Нечто должно показать свою сущность. Этого не произойдет, пока длится первоначальный спонтанный творческий акт. Он должен естественно завершиться, но если он теперь завершится навсегда – “человеческое” проявит себя только некоторой степенью умения и владения подручным материалом. Подлинная же человеческая сущность – это способность возвратиться к завершенному ранее творческому акту и возобновить его. Творческий акт должен превратиться в разорванный во времени творческий процесс.

Как возможно такое превращение? Вряд ли его может стимулировать нанесение насечек на орудия труда и утварь. Такая работа может быть автоматически возобновлена с того места, где была закончена – в этом и сущность организующей ритмики орнамента. Но настоящее узнавание своего творчества может состояться, если результат творчества будет подобен любому иному предмету узнавания. Этот предмет – всегда та или иная целостная сущность: жилище, оружие, сосед по племени, ориентир на местности. Если индивид занят, например, изготовлением топора, он может прервать эту работу, а затем возвратиться к ней – благодаря тому, что топор как предмет узнается в недоделанном полуфабрикате, который был накануне начат и отложен. В обломке камня со следами обработки узнается топор – потому что этот обломок уже имеет топорообразную форму, потому что в нем заключен образ будущего топора.

Не вдаваясь в подробности, предположим упрощенно, что условием узнавания предмета является называние, то есть наделение его образной или знаковой сущностью. Если животные узнают и различают важные для них предметы, то мы, внешние наблюдатели, судим об этом по соответствующим реакциям животных.

Но животное может ошибиться, приняв, например, за настоящий предмет нечто на него похожее. Чем сильнее подобие или сходство, тем выше вероятность ошибки. Однако животные инстинкты превосходят разум в умении узнавать без ошибок. Человек скорее ошибется в темноте, приняв косный предмет за живое существо и наоборот. Эта негативная особенность появляется и закрепляется у человеческого существа, когда оно учится в коллективных действиях соотносить предметы и определенные произносимые звуки. Специально обработанному камню ставится в соответствие слово “топор”, живущим поблизости существам – слова “волк” или “бизон” [7]. И в отличие от животных, которые доверяют только внешним чувствам, человек обретает способность доверять всплывающим в сознании образам, связанным с этими словами. А образы эти инициируются обрывками, зачатками впечатлений, различными обманами чувств, ошибками узнавания и прочим подобным. Все это почти ничего не значит для животных именно потому, что у них не возникает ассоциаций впечатлений со сложившимися в сознании и памяти звуками речи.

Если первобытный человек, обладающий зачатками языкового общения, увидит камень или обломок дерева, сходные с бизоном в миниатюре, он может сказать “вот бизон”, несмотря на то, что на самом деле это не бизон. Ассоциация сработала, и образ животного всплыл в памяти. Приложим подобную ситуацию к акту самовыражения, когда рука выводит на стене экспрессивные волнистые линии. Пока она их выводит – свершается действие, сознание молчит. Если же что-то отвлекло от этого действия – достаточно возврата к начатому, нового взгляда, чтобы за мазками и царапинами вдруг возник образ, и было произнесено соответствующее слово. Но теперь это будет узнавание особого рода – не только узнавание образа в случайных предметных скоплениях, но узнавание себя самого, своего творчества, которое теперь оказывается необходимым продолжить и совершенствовать.

Здесь творческий процесс утрачивает спонтанный характер и приобретает своеобразную регулярность. Разрыв во времени влечет за собой узнавание характерных предметных признаков, ибо теперь видно, что узнанное – это предмет во-первых изображаемый, а во-вторых недо-изображенный и подлежащий дальнейшему изображению. Конечно же и без таких сложных рефлексий первобытное существо будет побуждаться продолжать начатое – точно так же, как продолжает оно какую-нибудь насущную работу, оставленную ранее по причине сложности и трудоемкости. Но в отличие от этой работы нельзя сказать, что ненасущным, самовыраженческим процессом движет цель завершения. Здесь эта цель не имеет места наподобие того, как изготовитель примитивного топора знает (хотя бы и смутно), чтó он делает и зачем. Все, что можно предположить в случае самовыражения – это узнавание образа, ощущение незавершенности узнанного и может быть механически пробуждаемые в памяти движения рук, продолжающие начатую ранее работу.

Вопрос в том, что дальше, к чему это все приводит? Узнавание образа, связанного с актом самовыражения должно сопровождаться каждый раз все более сильными и отчетливыми эмоциями. Ведь происходит сравнение реального “материального следа” с образом в памяти, – и хотя последний всегда будет выигрывать в живости, ощущение его запечатленности должно раз от раза нарастать. Особенная эмоциональная составляющая и делает это ощущениеэстетическим. Мгновенный зрительный синтез (для изображений) сопровождается сильным позитивным импульсом, – как это бывает при утолении естественных потребностей – голода, полового чувства. Почему это возможно? – потому, что усложняющаяся психика нуждается в подобного рода импульсах, – при том что более примитивная психика животных довольствуется полным или частичным торможением – сном, бездействием. Появляется потребность в более эффективном противодействии стрессовым состояниям. И эволюция решила, что еще одним подобным средством в дополнение к традиционным видам отдыха должны стать сгущенные, уплотненные во времени настроения радости и удовлетворения. И здесь уже только вопрос в их источнике, – а мир достаточно многообразен, чтобы таковые предоставить. Особенно если внутренний мир индивида нарождается как существенное дополнение к внешнему миру.

X

Теперь внутреннее психическое равновесие в какой-то мере восстановлено: состоялось не только самовыражение, но и его материальное воплощение – “отпечаток” того, что творилось в душе. Это еще не произведение искусства, но реальный претендент на него. Состоявшись, он тут же дает об этом знать автору, посылая ему импульс эстетического впечатления – как нечто изначально им ожидаемое, как цель, о которой долго он сам ничего не знал, но которую тем не менее упорно искал. Какова же его судьба? Большой ли отпущен ему жизненный срок?

Мы видим, что немало уцелело с самых древних времен, и даже и сегодня радует наш взор. Но мы, современные люди, представляем себе историю и судьбу этих вещей, и в числе прочего – насколько чудесно, что они дошли до нас. Потому что это чрезвычайно “хрупкие” вещи, несмотря на то, что зачастую сделаны из прочных и стойких материалов. Ведь хотя они и могут долгое время сохранять первозданный вид, им легче легкого затеряться в пространстве и времени. И еще вероятнее, что отысканные, они не будут распознаны в своем специфическом качестве. Или же напротив, дадут повод для неожиданных заключений [8].

Для представителей Ренессанса было откровением сохранившееся наследие античности. Почему, спрашивали они, люди, жившие так давно, столь многого сумели достичь? Напрашивалась мысль, что чем древнее была цивилизация тем более обеспеченным, стабильным и гармоничным было человеческое общество. Позднее древнюю идею Золотого Века Руссо претворил в первую концепцию первобытного общества. Согласно ей люди жили в первозданном раю, их было немного, им всего хватало, они не знали лишений. Соответственно процветали наука и искусство, но все уничтожили нагрянувшие бедствия и раздоры.

Что касается “райской жизни” в первобытную пору, эта гипотеза имела некоторые основания. Археологические исследования на побережье Мадагаскара обнаружили следы жизни небольшого племени, проживавшего там в эпоху неолита на протяжении ни много ни мало восемнадцати тысяч лет. Эта длительность была установлена по толщине слоя раковин моллюсков, составлявших основную пищу людей. Кроме этих даров моря местность изобиловала неопасными животными, птицей, а тамошний климат типично “курортный”. При раскопках было найдены примитивные орудия, утварь, – но ни одной скальной росписи, фигурки, орнамента, или иных признаков одухотворенного творчества.

Точно так же отсутствуют подобные следы на стоянках первобытного человека, обнаруженных на самой границе древних ледников, куда перволюдей загнало давление хищных врагов. В противоположность благодатной Африке обитателям тех мест вряд ли оставалось время, не занятое прямой борьбой за существование.

Что же – их не было вообще? Вряд ли представители обособленных очагов цивилизации, могли различаться настолько, чтобы специально культивировать в себе либо наоборот, заглушать потребность самовыражения. Дело кажется именно в том, как окружающая социальная среда воспринимала итоги их стараний и насколько была заинтересована их сохранить.

Памятники первобытного искусства в основном обнаруживались в относительно умеренных в отношении природных благ областях: средняя полоса Европы и Азии, Сахара, бывшая в эпоху неолита благоприятной для жизни [9]. Особыми местами можно считать очаги великих цивилизаций – Месопотамии, Египта и Средиземноморья. Здесь природа требовала от людей большого труда и самоотдачи, но вознаграждала их благоденствием после этих трудов. Сильные эмоции и переживания, связанные с успехом и неудачами в насущных делах могли закономерно завершаться в началах индивидуального творчества и интересе к нему со стороны окружающих.

Но все это могло возникнуть там, где опасности и радости жизни полноценно совмещались и складывали собой норму цивилизованного бытия. Жизнь может требовать напряжения всех сил, но временами оставлять возможность для созерцания, ощущения загадки и красоты вокруг человека и в нем самом.

XI

О способности людей распознавать в чужом творчестве источник собственных сильных и важных переживаний уже говорилось. Но теперь вопрос в другом. Зачем человеку нести свое творчество людям, если он не может заранее оценить воздействующую способность этого творчества и тем более – его будущую общественную пользу?

В первобытном обществе творец практически не мог уединиться для своего труда. Он был вынужден работать на виду у других и в непосредственной близости с ними. Понятно, насколько эти другие были и хотели быть в курсе дела всего происходящего рядом с ними, и насколько им было интересно выступать в качестве ценителей и критиков (в лучшем случае).

Но все же существо дела не совсем в этом, не в реалиях тогдашней жизни, которую нам, цивилизованным людям, осмыслить так же трудно, как и “войти” в сознание животных. Важно уловить здесь некий элементарный акт, “атом”, ответственный за распространение личностно-значимых феноменов на общество в целом. Присмотримся еще раз: самовыражение есть акт подлинного погружения в себя, уединения с самим собой – если и не физически, то “внутренне”. Хосе Ортега видел в этом явлении решающее отличие человека от животных:

“Человек способен на время забыть о своих заботах, отвлечься от окружающего мира, не обращать на него внимание. Указанное действие, абсолютно немыслимое в мире животных, заключается в том, чтобы повернуться спиной к миру, уйти в себя” [10]

Но поскольку человек в кровном родстве с животными, какие-то животные черты должны быть во всех человеческих начинаниях. В какой-то мере справедливо и обратное, – и если согласиться, что общее усложнение психики неминуемо порождает личность как нечто отличное от общности, – тогда животные просто еще только начинают углубляться в себя, “пробуют на вкус” духовное уединение. Но весьма важно, что это следствие эволюционного развития оказывается в сущности противоестественным, оно происходит как отклонение от нормального положения вещей. В самом деле, к чему животным погружения в себя? – они им противопоказаны, потому что опасны при непрерывной борьбе за жизнь. Они может быть иногда необходимы для разгрузки психики, но в общем это должно осуществиться и прекратиться как можно скорей. И животные инстинктивно ограничивают время своего пребывания “внутри себя”.

Человек получает больше возможностей в этом плане. К настоящему дню люди развились настолько, что некоторые их представители вообще не выходят “из себя” во всю жизнь и довольствуются маской, позволяющей им выглядеть наравне с другими, то есть в составе общества им подобных. Жизнь таких индивидов зачастую представляет собой сплошной творческий процесс – безмерно растянутый акт самовыражения.

Так почему бы просто не пребывать в таком состоянии, не оставаться всегда наедине со своими мыслями, не утруждая ими посторонних? Мы знаем имена тех, кто осмелились навязывать свои мысли другим и стали благодетелями человечества. Но сейчас ищем самый общий, элементарный случай. Кто уверен наперед, что его труды оценят? Речь даже не об уверенности, а о стремлении благодетельствовать и надежде на признание. Таких индивидов всегда в избытке, – откуда они происходят? Понятно, что современные люди развиты, предусмотрительны и прагматичны, – они не склонны терять даром время, затраченное даже на самые сокровенные духовные потребности. Но что могло двигать в этом случае первобытными дикарями? Невероятно, чтобы общественная востребованность могла складываться только благодаря внешнему распознанию и оценке личностного творчества. Такое могло происходить только случайно и неспособно перерасти в практику и обычай.

Первейшее условие общественной значимости произведения – это авторская инициатива в виде возбуждения чужого интереса. Творец должен указать окружающим, что то, что он создал – он создал не просто потому, что не мог это не создать, что к этому влекла его непреодолимая внутренняя тяга. Он вообще не должен делать акцент на никому не интересной причине создания. Он – Прометей, добывший огонь, – но надо показать, как пользоваться огнем: как им согреваться, готовить на нем пищу и защищаться от врагов. Но ведь и окружающие не дураки в том плане, что до сих пор ведь и то, и другое, и третье дело худо-бедно осуществлялось и без всяких огней. Общество консервативно, оно и не может быть иным, ибо следует медленным закономерностям своего развития. В какие-то моменты приходится преодолевать эту медлительность, побуждать и подстегивать. Хорошее всегда пробьет себе дорогу, – но тот, кто первым нашел это хорошее, не должен быть склонным держать его при себе. Но еще больше он должен быть готов сносить недоверие и неблагодарность.

Мы продвинемся еще немного в нашем поиске, если вспомним некоторые разновидности поведения животных. В противовес борьбе за личное выживание стремление поделиться найденным – важный способ стабилизации общества начиная с муравьев и пчел. Конечно, здесь инстинкты, навязанная и закрепленная программа. Но кто сказал, что люди научились их преодолевать? Люди многому научились, в том числе и действовать относительно свободно, отделяя инициативу от давления обстоятельств. И это им приходится совмещать с внешним облагораживанием многого из того, что им явно навязано.

XII

Цепочка “эстетическое впечатление – личная инициатива – общественная польза” теперь отчетливо складывается, но в ней недостает психологического реализма. Что означает, что некогда человекообразное существо получило мощный импульс позитивных эмоций – и не в виде внешнего случайного дара, а как итог им самим предпринятого труда? Индивид, ушедший на время в себя, в свое творчество, принужденный к этому внутренней тягой, должен теперь восстановить нарушенное равновесие. Ему вновь необходимо стать одним из многих – вне которых он не может не только жить, но и пребывать сколько-нибудь без надежды на скорое соединение. И если ему суждено испытать или прочувствовать нечто немаловажное лично для него, что-то потрясающее его внутренний мир и тем самым отделявшее его от всех других, – желание воссоединиться должно потребовать передачи этого впечатления своим соратникам и разделения его между как можно большим их числом.

Примеры того, сколь сильно в человеке желание разделить с кем-то сильное впечатление известны каждому. Детские переживания чего-то страшного побуждают искать защиты у родителей с указанием на источник, – и это прямой жизнесохраняющий инстинкт. Но если страшное животное не появляется вблизи, а красочно изображено на книжной странице, механизмы психики все равно побуждают к привлечению чужого внимания. С тем отличием, что теперь небольшая доля страха примешивается к общему захватывающему впечатлению от живости изображения. Все дальше и дальше будут уводить нас подобные примеры – и когда всякие следы полезного “воссоединения с другими” перестанут замечаться, все еще будет обнаруживаться сильная и почти необъяснимая потребность к этому. Тяга детей к родителям как естественно-близким существам особенно впечатляет, когда вдруг “…разъята связь времен…”, и поколения перестают понимать друг друга. Появляются новые вкусы, веяния, новая мода, которую родители часто не готовы принять. Тем не менее дети, пока не получат явных доказательств неприятия, идут к старшему поколению с открытой душой. Они изначально не допускают мысли, что могут оказаться непонятыми, что новые убеждения и вкусы окажутся только их вкусами – чуждыми тем, кого они любят. Настоящая драма в том, что и родители, и дети в какой-то момент осознают, что никакая любовь и привязанность не заставит их пожертвовать собственной системой ценностей.

Это важный момент для наших целей. Дело в том, что если индивид, получая сильные впечатления, не находит при этом стороннего отклика, сочувствия или интереса, – и даже в самых мрачных моментах духовного отчуждения и разрыва с окружающими, – главная сущность данного положения вещей сохраняется. Человек может быть замкнут в себе со своими переживаниями, но в самом же себе он теперь творит мир и общество себе подобных, полные благожелательного внимания к его запросам и готовности сопереживания. Он теперь просто воображает собеседников, ведет с ними обсуждения своих переживаний. Он домысливает их реакции на то, что его взволновало – стихи, картины, музыку. Его внутренний мир по-прежнему заполняют нескончаемые вариации его собственных впечатлений, но он вынужден теперь превращать их в призрачные знаки воссоединения с обществом. Ему остается представлять, что многие воспринимают и ценят то же, что и он, и каждый – в своей индивидуальной манере.

В примерно таком же состоянии отчуждения может находиться индивид, занятый работой самовыражения, но уже приблизившийся к ее итогам. Как бы ни был он требователен и самокритичен, эти итоги (по самому определению итога) должны включать авторское одобрение и позитивные эмоции. Но согласно сказанному сторонние мнения и оценки также должны сложиться и утвердиться в воображении автора – задолго до их реального осуществления. Словно эхо внутри пещеры, они усиливаются и долго резонируют – без внешней поддержки, но за счет совершенной имитации этой поддержки мощными средствами социально-ориентированной психики.

XIII

Разобравшись хотя бы поверхностно в этих вещах, получаем новые любопытные вопросы. Эволюция общественных форм жизни вела к необходимости внешнего сопереживания сильным индивидуальным впечатлениям. Но отбор в начале происходил по жизненно-важным впечатлениям, источники которых – в основном найденная пища или присутствие врага. Внутренние переживания, связанные с такими внешними раздражителями должны эффективно превращаться из индивидуальных в общие. Приближающийся хищник повергает в беспокойство вначале одного жителя колонии птиц, а затем его сигнальные крики тревожат остальных. Но остальным необязательно видеть хищника, – достаточно слышать условный сигнал. Животные устроены столь рационально, что неизбежные ошибки в подаче сигналов, вызывающие напрасную всеобщую сумятицу, вполне перекрываются пользой от действительного распознания опасности. А почему? – потому что такие ошибки редки, – потому что животные искусны на этот счет. Почему пара глупых птиц способна быстро соорудить гнездо, долгие месяцы выдерживающее напор ветров и непогоды, решая при этом инженерные задачи, непосильные для человека? Когда мы говорим, что птицами движет инстинкт, подразумеваем, что ими не движет разум – умение предвидеть и упорядочивать ситуации за счет общественного опыта и обучения. Но это человеческое умение куплено ценой утраты некоторых простейших общественных навыков. Если представить себе колонию, где место птиц заняли люди, всего один-другой ошибочный сигнал приведет к потере доверия к “часовому” и признанию его неспособным справляться со своим делом. Способность состоит здесь в умении правильно распознавать врага – не принимать за него безобидные предметы и не принимать такие предметы за опасность. Людям для этого требуется специальная индивидуальная тренировка, – обеспеченная ею компетентность становится уделом избранных лиц. Тогда как у птиц налицо взаимозаменяемость всех членов колонии.

Итак, некий предмет вызывает сигнальную реакцию, передающуюся от индивида к обществу. Теперь возьмем в качестве такого предмета источник эстетического впечатления. Животные мало восприимчивы к таким вещам, но вообразим какого-нибудь павиана, которого вдруг потрясла красота предвечернего заката среди африканских саванн (восхитительно описанного Дж. Дарреллом в “Гончих Бафута”). Животное получило мощные позитивные впечатления, они разгрузили его психику от усталости и треволнений, вызвали подъем жизненных сил. Все это важно лично для него, но здесь проглядывает и какая-то смутная общественная ценность. Ведь если таково благотворное действие красоты на одного индивида, это применимо и к другим? Предполагая это, он подает сигнал, привлекающий внимание других к тому, что ему открылось.

Но ожидаемое им всеобщее восхищение и вдохновение вряд ли состоится. Эволюция не удосужилась закрепить стандарты эстетического вкуса. Развитие сообществ животных не шло в ущерб усложнению отдельных особей, в частности их психики. При этом неизбежно возрастание индивидуальных отличий между особями. Поэтому такие непростые феномены как внешние впечатления не могут быть единообразными. И во всяком случае они не могут быть одинаково значимыми для всех индивидов.

Поэтому животные с повышенной впечатлительностью (каковыми и были первые люди) должны были столкнуться с нарушением внутриобщественной гармонии как раз там, где индивидуальные устремления ожидали ее торжества. Предположим, внешние впечатления еще могли оставаться почти что общими для всех. Но когда дело касалось продуктов творчества и привлечения внимания к ним по образцу внешних явлений, – уникальность каждого “внутреннего мира” должна была приводить к непонятным вначале недоразумениям. Полноправный член общества – колонии, племени – замечал здесь нечто важное для него и не мог не ожидать, что оно окажется таковым и для остальных. Тем более, если он сам производил то, что затем признавал достойным внимания. Но при попытке подачи сигналов по образцу тех, которыми он сообщал другим о найденной пище, пригодной для жилья пещере или красивых женщинах соседнего племени, он в ответ получал насмешки или упреки от напрасного беспокойства.

Тем не менее не всякий раз складывались такие невразумительные ситуации. Ведь иногда привлечение внимания к источнику впечатлений производит даже слишком сильный эффект. Известны примеры, когда ничтожные причины вызывали массовый психоз, панику, а оброненное слово или жест могли воспламенить толпу, – в том случае, если ее участники предрасположены были нечто услышать или увидеть, чтобы совместно прийти в направленное движение.

Подобное явление может быть общественно-полезным. Если после удачной охоты и пиршества люди собирались вокруг костра, вид разгорающегося пламени гипнотизировал их, побуждал к танцам и оргиям, стимулируя психическую разгрузку. Но в подобной ситуации общественное настроение может принять и другие формы – созерцательность, зачатки медитации, углубление каждого индивида в себя, в свои внутренние ощущения. Здесь эти индивидуальные переживания словно бы становятся общими для всех, кто связан единством местопребывания и внешнего впечатления.

Подобного же эффекта мог искусственно достичь одаренный энтузиаст скальной росписи или других способов самовыражения. Для этого ему надо было угадать способ, как настроить общество на свои собственные переживания. И самое верное здесь – настроить себя на переживания общества, которые обычно скрыты, но только и ждут пробуждения извне. Предложить людям творческий результат, который могли бы произвести и они сами, если бы обладали большей чуткостью к своему внутреннему миру. Чтобы достичь этого, не нужна ни сознательная установка, ни какое-то сверхъестественное мастерство. Просто надо, чтобы общественное начало в индивиде соединилось с природным умением, личным энтузиазмом и способностью завершать начатое дело. Здесь-то и наступает пересечение общественного и личностного сознания, это и есть искусство.

Подобные моменты зависят от многих случайностей и не могут быть частыми. Это попросту говоря удачи, хотя и предполагающие одаренность. Но кроме того это удачи на обширном фоне попыток, не оказавших ожидаемого влияния, не оставшихся в доброй памяти людей. Авторы этих попыток стали возбудителями ненужного, а часто и вредного беспокойства. Действуя из лучших побуждений одарить общество чем-то новым и полезным, они оказались неуместными дарителями. Хотя они всего лишь выполняли свое предназначение – наравне со всеми остальными выискивать все полезное и важное и подавать сигнал, если таковое найдется. Таким образом общество узнавало о несостоятельности некоторых своих членов: они занимались тем, что было понятно им одним и не умели объяснить другим, зачем это нужно. Там, где такое стало возможным – было уже обществом не примитивных и безошибочных животных, а развитых и заблуждающихся людей.

Самоосмысление творческой личности

XIV

Что же автор должен думать о себе и своем завершившемся труде самовыражения? Теперь нужно донести его до окружающих и всего общества. Здесь два варианта завершения. В первом – успех и признание как эталонный итог любого осмысленного труда. Первобытный художник, завершивший картину на стене пещеры удостоился того, что впечатлительный зритель пронзил нарисованного зверя копьем – неплохой образец признания.

Второй вариант содержит подлинную философскую интригу. Пренебрежем случаем, когда честолюбие художника превосходит его таланты. Предположим, самооценка автора более или менее адекватна, то есть он знает, что создал нечто, имеющее общественное значение. Допустим, он объективно не заблуждается в этом отношении. Такая оговорка существенна, потому что внешних доказательств этой правоты не имеется, ибо признания не получено. Но если так, какие же основания для подобных допущений? История говорит нам, что множество творческих свершений получили признание намного позднее срока их осуществления и жизни самого автора. Даже единичные подобные случаи (а они определенно не единичны) позволяют адекватно мыслящему автору надеяться на то, что признание к нему рано или поздно придет. Так в наших рассуждениях появляется категория надежды – отсылка к неведомому, но возможно благоприятному будущему для итогов творческой работы.

Каково же философское значение этого вывода? Исходная точка в том, что творческий акт не порождается предшествующей ему надеждой на признание (и на все вытекающие из этого выгоды), – он порождается потребностью самовыражения. Но в какой-то момент автор остается наедине со своим произведением, которое теперь подлежит внешней оценке. Однако оценка никак не состоится, – и теперь ситуация хоть и небезнадежна, но пропитана неопределенностью.

Это можно представить на примере творчества детей. Ребенок засел за стол и долго с напряжением что-то рисует, лепит или сооружает из подручного материала. Потом он бежит к родителям со своим опусом. Родители видят, что их любимец что-то сотворил, – что именно, они не понимают и не имеют времени вникать. Но им хочется думать, что “растет талант”. И они довольны, и не скупятся на похвалы. Но не ясно ли, что это совсем не повод для похвал? Они уместны, когда ученик справился со школьным заданием, и смысл выставленной отличной оценки можно прояснить: “Это хорошо, похвально, потому что эти знания будут полезны для твоей будущей жизни”. Но в данном случае это всего лишь стихийное самовыражение, игра в творческий процесс. Здесь похвала будет значить для ребенка не больше, чем любое ежедневное, привычное и беспричинное проявление родительской любви. Она никак не будет совпадать с его стремлением быть понятым в своем замысле, воплощенном и развитом с неосознанной целью дара другим. Если в ребёнке таится будущий творец, он вряд ли воспримет такие похвалы как поощрение, – во всяком случае ощущение одиночества и неразделенности должно быть здесь весомым.

Аналогичные ситуации уготованы и многим взрослым авторам. Они завершили то, что задумали и идут к другим – потому что больше некуда идти. Но эти другие лишь видят, что произведено нечто, претендующее на внешний интерес и внимание, – то, чего они к сожалению в себе не находят. И им неясно, почему они должны испытывать этот интерес – как это положено им, например, при посещении музея классического искусства. Им затруднительно сформировать свое мнение по той причине, что на данном произведении не имеется ярлыка (которым снабжены музейные экспонаты), удостоверяющего уже состоявшуюся общественную ценность.

Автор может сознавать, что дело теперь исключительно в том, чтобы кто-то помог нацепить ярлык на его творение. Но эти прагматичные мысли сейчас не принимаем во внимание. Что тогда остается? Автор сознает: он должен был сделать то, что он сделал. Но внеличностное значение этого неясно. Остается еще надежда – что называется, “радужная”, потому что весьма нечеткая. Чтобы ее конкретизировать, надо выбросить из нее все слишком мечтательное. Оценить ее вероятное воплощение. В итоге останется немного. Можно думать, что творческое произведение хотя и не сделает автора благодетелем человечества, но произведет некоторое впечатление на сходных с ним натур и побудит их к собственным творческим поискам. То есть повторится ситуация с самим автором: когда его самовыражение перешло в регулярную стадию, ему понадобилось знакомство с чужим опытом в этой области. И когда он погрузился в изучение, среди множества признанных образцов он ненароком обнаружил нечто как бы случайно завалявшееся в мировых запасниках и архивах. Он изучил находку очень поверхностно, что и неудивительно в отсутствие всяких ярлыков и комментариев. Но что-то из этого знакомства запало в память и душу, и в урочный час повлияло на работу самовыражения, которой он был занят.

И теперь он понимает: по здравому рассуждению только на нечто подобное он сам лишь и может надеяться. Что же такое это “нечто”? – назовем его “преемственностью творческих свершений”. Сама эта преемственность ни в коей мере не влияет на вынесение оценок и признание. Это лишь способ связывать между собой отдельные личностные творческие усилия в пределах цивилизаций и культур, не обретшие шансов на общественное признание и обеспечиваемое этим признанием сохранность.

Но сразу же ясно, что и подобное “связывание” – нечто случайное и эфемерное. Почему вдруг сохраняется в запасниках нечто непризнанное? – очевидно по недосмотру тех, кто отвечает за очистку запасников от накопившегося хлама. И автор должен смириться с тем, что до тех пор, пока ценность его произведения нераспознана, оно условно попадает в категорию “хлама”. И это может длиться долго, далеко продлеваться за срок жизни автора, – и наконец это может длиться вечно. И конечно это чудо, если когда-нибудь сохранившееся произведение будет распознано внимательным и заинтересованным умом. Показательна случайная находка рукописи “Слова о полку Игореве” в забытом монастырском архиве. Но есть в этой истории неочевидная мораль. Немалое число уцелевших в мировых пожарах памятников литературы, искусства и человеческого изобретательства лежит Бог знает где мертвым грузом. Но ведь по многим из этих произведений томится современное человечество. Никакое творение не может стать злободневным через сотни лет, но по многим причинам оно способно оказаться для потомков более интересным, чем для современников. Историки и любители копаться в архивах конечно же ищут, – но чтобы искать, нужно представлять, что именно хочешь найти. Здесь исследовательская психология достаточно ограничена: с одной стороны искать приходится то, что имеет доказательства причастности к уже сложившимся ценностям. Ищут уцелевшие строчки античных классиков, наброски гениев Возрождения, первые подступы к великим научным теориям, записи выступлений революционных вождей. Это как в поговорке: “деньги к деньгам, а нужда к нужде”. То, что известно и ценно для всех – словно бы должно стать еще и еще известнее и ценнее. Иное дело – когда общественные или национальные потребности нуждаются в “поддержке истории”. Это как раз пример “Слова…”. В подобном произведении возникла общественная потребность – и оно должно было быть найдено или даже специально создано как найденное [11]. Но это не тот случай, когда открытые кем-то глубины смысла, мудрости и красоты остаются непонятыми и ненужными.

Кроме того наша цивилизация развивается достаточно долго, чтобы легко было “схватить” ее достижения одним умом или даже умами одной эпохи. Уже Аристотелю было непросто ориентироваться в научных работах своих предшественников и выбирать из них достойные, по крайней мере, серьезной критики. Пускай сегодня поразительно преобразуются формы и способы хранения знаний и творческих усилий. Папирусным свиткам, через время рассыпающимся от прикосновения, пришли на смену практически вечные материальные носители информации. Но что бы такое записать на них, что потомки захотели бы расшифровать с такой же страстью, как и мы – древнеегипетские иероглифы?

Но угадывать не приходится, потому что никто не способен придумать что-либо, не соответствующее его личным интересам и стремлению выразить себя. Это стремление приходится принять за точку отсчета, и уже к нему прилагать все возможные осмысления.

XV

Самовыражающаяся личность вынуждена воспринимать самое себя как состоявшуюся, незыблемую данность. Вопрос для нее теперь не в том, как справиться с сомнительной потребностью творить, – а в том, как сформировать свое мировоззрение с учетом этой потребности. Заметим, что ни в каком осмыслении не будет нужды, если автор твердо надеется на признание. Но и трудно представить, что столь целеустремленный автор вначале выразит себя, а затем будет ломать голову, как согласовать результаты с общественными запросами. Ведь самовыражением движет внутренняя потребность, весьма неясная по природе, – намного более неясная, чем рано определившееся желание опережать других и первенствовать в какой-либо творческой области.

Но наш случай вовсе не таков, и удел нашего автора – никакая ни устремленность к общественному признанию. Его устремленность уже позади. Теперь у него на очереди – разобраться с самим собой и своими надеждами. Для многих очевидное заключение, что такой автор не от мира сего и дело его нестоящее – это теперь значения не имеет. Для философии интересен именно этот случай: когда биологически обусловленная необходимость переходит затем в высшую человеческую, экзистенциальную необходимость.

Вспомним наше предположение: общепризнанные и общезначимые ценности образуются в конкурентном отборе из обширной массы творческих продуктов. Здесь ожидает первая возможность осмысления. Великие творческие личности не появляются в одиночку. Для каждой эпохи расцвета в любой области свершений несколько имен войдут в историю так прочно, что переживут и свой, и последующие века. Но им обязательно сопутствуют имена менее известные. Феномен Пушкина в российской поэзии – это как Джомолунгма в Гималаях, которая велика, потому что окружена другими великими вершинами, только чуть пониже.

Историческое исследование обнаруживает, что действительных талантов было еще гораздо больше, но многие не смогли пробиться, или совершили ошибки, или их было очень много и эпоха при всей благожелательности не могла “переварить” их всех. Тогда спрашивается: сохранились ли имена первостепенных гениев благодаря их гениальной одаренности и прочим личным качествам, или же оттого, что множество исторических случайностей и совпадений выдвинули их на самое освещенное место, а прочих задвинули в тень? Найдутся примеры и одного, и другого рода. Но кажется вторых должно быть больше. Их окажется больше при условии, что исследователю этого вопроса станут доступны события и факты ушедшей эпохи, и вся огромная масса материальных следов самовыражений, многие из которых не менее масштабны, чем те, которым повезло с признанием.

Теперь предположение сводится к следующему. Общепризнанная ценность, подлежащая вечному хранению, появляется зачастую как статистическая флуктуация из массы относительно равнозначных образчиков. Поясним это примером из фантастического романа. Если стрелку с винтовкой предложить попасть в летающую муху, из этого ничего не выйдет. То же самое ожидает и десять, и сто стрелков. Но если число стрелков увеличить до астрономической цифры, надежда на попадание появится. Если увеличивать и дальше, в конце концов кто-нибудь из них попадет в цель. Является ли этот индивид гениальным стрелком? Такой вывод будет напрашиваться при одном условии: он сам и все его соратники являются объектами, не образующими единую совокупность. Это означает, что стрелки совершают выстрелы по одной и той же цели, будучи вне пределов видимости и даже всякого представления друг о друге. Столь же трудно допустить, что все они поодиночке ставят перед собой одну и ту же задачу. На самом деле удачный выстрел становится осуществимым в силу участия стрелка в едином, массовом, кем-то организованном эксперименте. Человек, достигший здесь успеха, объективно не является исключительной личностью. Он обязан принимать во внимание факт своего везения на фоне громадного количества невезений других личностей, стремящихся к той же цели. Можно образно говорить о “статистическом давлении”: этот фактор как бы “выжимает” единичную удачу из большой совокупности родственных, но все же различных событий.

Отсюда видно, насколько наши суждения о каком-то факте зависят от широты кругозора и учета многих и многих слоев происходящих рядом событий. Всякая индивидуальная творческая психология формируется под влиянием духовного, культурного окружения. Постановка какой-нибудь цели не может свершаться независимо от социального контекста этой цели, – это и делает цель разумной.

Множество людей стремятся выразить себя. Но при этом они по-разному стремятся к целям в общем сходным. Это цели, имеющие общественную ценность, хотя бы поначалу и неизвестную. То, что общество может не распознавать эту ценность в индивидуальных предложениях – есть следствие многочисленности, избыточности предложений. Здесь должен возникнуть механизм отбора, но само общество не в состоянии выработать этот механизм. Ибо для этого потребовались бы уже сложившиеся эталонные ценности. Тогда как эти ценности как раз и являются результатом отбора – победы в конкурентной борьбе того или иного творческого начинания. И победы эти носят достаточно выраженный статистический характер.

Обычно полагают, что принципиальные новшества в искусстве или других видах творчества (в том числе научные открытия) складываются из множества предыдущих попыток, как бы прокладывающих дорогу для конечной состоявшейся ценности. Пушкин создал новую русскую поэзию. Эйнштейн произвел революцию в физических воззрениях на мир. И тот, и другой имели предшественников, и благодаря их трудам сумели создать ценности, признанные великими. Однако никак не видно, чтобы предшественники Пушкина или Эйнштейна специально трудились для торжества этих признанных гениев. Они трудились для своих собственных целей, которые, будучи достигнутыми, могли бы представить нам новую русскую поэзию или новую физику в каком-то ином качестве.

Гениям удалось внедрить в сознание общества новые идеи. Но историки правильно подмечают, что начиная с какого-то момента новые идеи “носятся в воздухе”, пронизывают собой духовную жизнь общества. Требуется последний, решающий творческий акт. И будучи осуществленным, он в силу своей удачливости производит некое завораживающее впечатление. Он выбивается из ряда, предстает чем-то качественно отличным от многих иных ему подобных, но не оказавшихся столь результативными.

Где-то здесь происходит подмена в оценке событий. Мы наблюдаем эти события в ретроспективе. Мы имеем свершившийся конечный результат и видим, как постепенно приближались к нему с разных сторон многочисленные человеческие устремления. Словно бы перед решающим попаданием в цель выстрелы ложатся все ближе и ближе. Ясно, что попадание не могло не произойти, – но обычно напрашивается вывод, что попавший в цель оказался более метким, чем другие. Нелегко, но важно разглядеть, что этот вывод – вовсе не очевидность, а предположение, которому хочется верить, но верить которому нет достаточных оснований. Чем интенсивнее стрельба, то есть чем больше количество стрелков – тем менее будут значить искусность или меткость каждого из них. Конечного результата достигает здесь не индивидуальные качества, а участие в создании общей высокой плотности огня.

Общество нуждается в ценностях, и ценности приходят в общество. Кандидатов на их утверждение предостаточно, но кому судить, который из них более достойный? Этим судьей оказывается сама реальность, складывающееся положения вещей. Аналогия с биологической эволюцией уместна, поскольку и здесь выживание нового вида еще не говорит о том, что это был самый “гениальный” вид с точки зрения адаптации к данным условиям. Может быть надо подразумевать, что “гениальность” непременно включает в себя “везучесть”? Тогда утверждаемые гениями ценности хотя и становятся общепризнанными, но должны поменять свою “объективную” категориальную сущность на “случайную”. Для проблемы самоосмысления эта весьма интригующая замена.

XVI

До поры до времени никто из авторов не знает, что его личная творческая цель – это горная вершина, которую с разных сторон штурмуют многочисленные энтузиасты. И если одни из них пользуются руками, ногами и смекалкой, то другие предпочитают вездеходы и другие технические средства. Ведь никто здесь не ставит условие, как взбираться на вершину – ценой личных способностей к скалолазанию или возможности раскошелиться на дорогое оборудование. Вопрос даже не в средствах, а в формулировке исходной задачи – либо просто совершить восхождение, либо успеть это раньше других. Если случайный характер ценностей осознан вполне, то эта формулировка становится определяющей. Творческий человек, будучи общественным человеком, может с самого начала понимать дело так, что его работа – это никакое не самовыражение, а гонка с препятствиями за общественное признание. Можно думать, что одно неотделимо от другого, что в этой неразрывности – вся человеческая жизнь, по крайней мере современная. Но здесь рассматриваются, следует повторить, неудачи и проигрыши особого рода. Эти поражения не случайны – они определяются принципиальным нежеланием вести борьбу и гонку там, где с самого начала ориентировались на самовыражение, и ни на что больше.

Что касается научных исследований, им положен особый статус. Они давно уже немыслимы вне жестко организованного и технически обеспеченного сообщества специалистов. И поэтому в среде ученых проблема приоритета сегодня сводится к констатации технического успеха – кому из равных участников гонки удалось опередить других на доли секунды. Это обусловлено среди прочего возможностью прогнозировать и даже планировать важные научные открытия.

Но в искусстве и других видах свободного творчества положение должно оставаться единым на все времена. Если не касаться промышленной фабрикации бестселлеров и продукции шоу-бизнеса, никто заранее не знает, чтó требуется такого, что, будучи произведенным, на долгие времена вызовет у людей интерес, восхищение, желание спорить, обсуждать и подражать. Это знание появляется, когда кто-то достиг желанной цели. Но тогда же и выясняется, что в основном все решил здесь случай, распорядившись выбором одного из участников стихийно сложившегося “эксперимента”.

И именно неудача интересна здесь для анализа. Для победителя уже безразлично все кроме своего успеха. Он не озабочен сведениями о его фактическом участии в массовом забеге. И ему естественно думать о себе как о единичном претенденте на заявленный успех и единственно этого успеха достойном.

Здесь не встает вопрос о справедливости. Имеется нечто уже сложившееся, – если кому-то это не нравится, он может сделать новую попытку и достичь наконец признания и успеха. Никто не гарантирует, что ему опять не повезет, и потому одна из возможностей – не рисковать, а задуматься о существе дела. Ведь почему успеха достиг другой, а не я? – не потому ли, что этот другой был одним из многих, включая и меня? Но тогда его успех – это наш общий, в том числе и мой успех.

Человек мог бы быть тогда спокоен: его труд не пропал даром, а был непременной составляющей конечного результата. Но это было бы натянутым самоуспокоением, ибо здесь нивелируются индивидуальные различия, в том числе ценностные. Непризнанное произведение имеет собственное оригинальное содержание, открывающее совсем другие горизонты. Замыслы его автора и их воплощения теперь отходят в тень не как нечто подобное и равноценное, то есть то, чем не жалко пожертвовать, – а именно как существенная альтернатива. И его историческое влияние, если бы состоялось, было бы совсем иным.

XVII

Итак, представившуюся возможность осмысления нельзя считать удовлетворительной. Поищем иные, – и наверняка что-то найдем. Но прежде не мешает отвлечься и определиться – кому и для чего это нужно?

Вот человек, затративший может быть всю жизнь, чтобы привести свое самовыражение к доступной ему степени совершенства. И вот он понял, что все даром – успеха и признания не видать. Что же из того, что он это понял? Покается ли он, что перевел свою жизнь? Захочет ли образумиться – хотя бы к последнему занавесу? Напрасно ожидать этого от истинно творческих натур. Они по всей видимости тем сильнее уверяются в своей правоте, чем больше получают доказательств обратного.

У людей в запасе всегда есть одна-две надежды на будущее, которого по счастью никто не знает. Надежды невозможно отнять, и это жизненный факт. Большинство людей довольствуются этим фактом, что позволяет им не думать о подобных вещах. Широко укоренилось мнение, что думать об этом бесполезно. Но это бесполезно в том плане, что не найти другого действенного выхода кроме смирения и надежд. Однако “думать” – далеко не означает только поиск жизненного действия. Это ведь и желание понять, что есть мир, жизнь и сам задумавшийся человек.

Наше предположение вовсе не в том, что творческая личность склонна к философским размышлениям. Но во всяком случае эта личность склонна занимать нестандартную жизненную позицию, утверждая новый взгляд на те или иные вещи. И уже не важно – она ли сама захочет осмыслять этот факт или кто другой. Настаивать на том, что твой новый взгляд на вещи нормальный и правильный – хотя большинству окружающих так не кажется – означает молчаливо признавать, что следуешь какой-то весомой, но до поры до времени непроясненной идеологии.

Что же такое эта скрытая идеология? Не сводится ли она к различным “девиациям” и прочим терминам психиатрии?

Одна из прописных истин, которые внушают (по крайней мере недавно внушали) детям в школах: “Все, что вы видите вокруг себя, все блага цивилизации – созданы чьим-то самоотверженным творческим трудом”. В этих словах заключен совсем не тривиальный смысл. Творческий труд не может не быть самоотверженным, – вопрос в том, достаточно ли он самоотвержен, чтобы оказаться напрасным. А он зачастую не может не оказаться напрасным – из-за того, что опережает свое время или его самого опережают в творческой конкуренции. Но из многих и многих напрасных усилий возникают материальные и духовные ценности, складывается прогресс человечества. Словно бы незримый экспериментатор вовлекал все новых участников в свой грандиозный опыт, – желая достичь результата одной только грубой силой, за счет массовости живого творческого материала, – обрекая на забвение миллионы, чтобы действием статистической закономерности на их костях торжествовали единицы. И это надо признать нормальным, потому что никто не в состоянии представить, как могло бы быть иначе.

Подобно тому, как это происходит в муравейнике, большинство индивидуальных усилий в человеческом обществе пропадают зря из-за отсутствия общей координации. И тем не менее эти усилия не пропадают зря. И когда-то для людей может встать вопрос – как так может быть? Ведь если даже такое положение вещей постигнуто, это еще не повод для чьих-то личных оправданий. Попробовал бы творец-неудачник заявить, что его неудачи нужны, потому что статистически позволяют состояться чужим удачам. Это даже не вызывало бы смех – настолько было бы жалко. Весь смысл настоящих творческих усилий – сколь бы они не оказались напрасными – это незыблемая ориентация на победу, на торжество, на востребованность. И если люди не захотят допустить, что в основе этого одна только “муравьиная”, биологическая, нерассуждающая настойчивость, – тогда им придется признать, что они знают нечто важное – но еще не удосужились отдать себе отчет, что именно они знают. И это скрытое знание – никакая не “девиация” и не упрямое чудачество. Здесь открывается повод для самопознания, – хотя надо иметь вкус к философии, чтобы эта сторона творческой одержимости показалось бы сколько-нибудь значимой.

Философия не ищет утешений и не призывает к преобразованиям. Она принимает реальные мир и жизнь как они есть – со всей их несправедливостью и кажущейся бессмыслицей. Философия только обращает внимание на то, что бессмысленность мира несовместима с человеческим чувством собственного достоинства. Если люди не хотят изменить этому чувству, они должны сами наполнить мир смыслом и поверить, что мир таким и был изначально. Собственно, подобный кульбит мысли уже осуществлялся при зарождении всевозможных религий. Люди поверили в то, что сами придумали, и передавали эту веру по наследству на протяжении поколений. Философская же вера отличается только обязательной рефлексией над своим предметом. Например, можно понимать, что в любом случае мир – это чье-то представление мира и чей-то собственный, “вложенный в мир” смысл. Но чтобы быть последовательным, следует систематически отучать себя думать, что за этим представлением должно еще что-то стоять – какая-то “объективная реальность”.

Каким же должны быть мир и жизнь, чтобы в них воцарилась хоть какая-то справедливость к человеку, не противореча при этом фактическому положению вещей? При исследовании этого придется пересмотреть отношение к надеждам – столь необходимым людям в их повседневном существовании. Поскольку надежды в обычном понимании, так же как и само будущее, есть нечто неопределенное по своему существу, их учет обещает подорвать доступную строгость вывода.

Но ведь не может это означать какой-то умозрительный запрет на самое сокровенное человеческое начало – на представление благоприятного к человеку будущего? Об этом речи нет, – надо лишь понять, чем является для человека надежда по глубинному существу дела. Настоящая надежда – это по существу и вера, то есть такое представление, которое надо себе внушить в качестве реальности. Иначе говоря, это будущее, которое необходимо принимать какнастоящее.

И здесь нет ничего особо философского, – такая установка свойственна людям во многих ситуациях. Например, когда идет война, сила духа воюющей стороны состоит в том, чтобы надежды на победу уступили место уверенности в победе. То есть следует вести себя так, как если бы победа была предрешена и надо просто сделать последний, изо всех сил рывок в ее направлении. И в то время как фактическая жизнь состоит в отчаянной борьбе, – мгновенные “просветы” этой жизни, моменты осмысления наполнены неколебимым спокойствием. Немало сохранилось свидетельств с последней Великой Войны о том, как наши люди в самых тяжелых положениях могли уверенно говорить о том, что будут делать и как строить жизнь после несомненной для них победы.

В данном случае жизнь и настроение простых людей дают важный урок для философии. Сомневаться в том, что желаешь для исполнения – это попросту не очень сильно желать. Жизнь, которая не наполнена сильными желаниями с необходимостью будет сомнительной по всему своему существу. Поэтому следует разграничивать сомнения как повод для постановки и решения задач и как парализующее средство, действие которого допускаешь или не имеешь сил не допустить. И универсальная жизненная позиция в том, чтобы взращивать в себе настоящие, сильные интересы, желания и устремления, которые позволят не слишком придавать значение тому очевидному обстоятельству, что будущее никак не склонно всему этому соответствовать. Всякий здравомыслящий человек понимает, что все его планы и надежды могут быть мановением судьбы развеяны в пыль. Но сильный и здравомыслящий человек попросту не принимает это во внимание, – разве что использует всю доступную ему способность предвидения для улучшения своих планов. Философское осмысление этой ситуации приводит к поразительной картине вневременного духовного состояния человеческого существа. Непосредственное бытие этого существа как процесс объективной жизнедеятельности, принятия решений, постановки целей и их реализации – само по себе есть концентрированное устремление к будущему. Но если говорить о внутреннем настрое, определяющим направление мыслей и в конечном счете все мировоззрение, то здесь человек словно бы творит для себя мир, который ему нужен, который отвечает его требованиям, который человек признает справедливым и осмысленным и только в нем одном согласен пребывать. И тот факт, что такой мир на самом деле есть только представление, складывающееся из нежелания учитывать неблагоприятное, глухое и слепое к надеждам будущее, – этот факт становится несерьезной и ни для чего не годной мелочью.

Отсюда вытекает дальнейшая программа нашего поиска. Имеется сложившееся на данный исторический момент положение в области личностного творчества – насколько уже состоявшегося, настолько же непризнанного и невостребованного. Будем принимать эту данность как фундаментальную. Более того – будем воспринимать ее как воплощение наших разумных и ответственных надежд. Разумеется, текущие и повсеместные изменения здесь неизбежны. Но в той мере, в какой мы можем их представить на основании исторического опыта, эти изменения не нарушают существа дела. Наверняка грядут еще изменения, которых мы представить не можем. Но таковые полностью порывают с предметом осмысления – наличной реальностью. И если возлагать непроясненные надежды именно на такие изменения – это как раз и означает жить неведомым будущим, что противоречит нашему исходному намерению.

XVIII

Интересующее нас положение состоит в том, что отдельные результаты творческой деятельности количественно превосходят востребованность этих результатов со стороны общества. Притом что личное творчество (как было показано) всегда ориентируется на внешний интерес к себе, – во всяком случае только такое творчество следует считать подлинным.

Положение это не таково, чтобы являть собой какую-то конкретную социальную проблему. Проблемой может быть, например, занятость населения, – и эта проблема настолько важна, что ради нее зачастую приходится создавать производства с сомнительной востребованностью продукта. Власти вынуждены идти на такие меры, чтобы избежать волнений, вызванных безработицей, хотя со стороны это выглядит подлинным человеколюбием.

В нашем случае невостребованность индивидуального творчества со стороны общества не грозит опасностями и потрясениями. Это одна из личин взаимного отчуждения людей – относительно нового общественного феномена. Благодаря возросшему уровню образования и общего психического развития людям становится затруднительно – не то чтобы общаться между собой – но понимать и “чувствовать” друг друга при общении. По выражению одного писателя, возрастающие индивидуальные различия словно бы заключают людей в прозрачные оболочки, которые позволяют видеть и слышать других, обмениваться информацией, но не дают возможности соприкасаться в смысле высшего духовного сродства.

В творчестве реализуется личность, и в нем же заключена основа для человеческого общения, взаимного интереса и взаимопонимания. Возникнув на первичном, биологическом уровне, творческое начало неистребимо в людях. Но в ходе эволюции личностей и общества это начало неожиданно обнаруживает свою избыточность и отсутствие для себя видимых перспектив. На Земле становится все больше людей, среди них – все больше творческих личностей, а среди последних все большее число оказывается перед фактом, что результаты их усилий нужны только им самим.

Будем теперь исходить из противоречия между двумя сторонами этой реальности, каждая из которых по-своему права. Первая сторона – это сами творческие личности. Если для них остается только надежда на признание, – как согласовать это с запретом принимать во внимание будущее?

Здесь тонкость в том, что подобное переосмысление надежды требует обращения к философским категориям, – но в то же время результат переосмысления всего лишь выражает на этом отвлеченном языке жизненную реальность, близкую и понятную всем настоящим творческим натурам. Они убеждены, что должны творить, потому что это нужно людям – а не только им самим. Но из окружающего они получают свидетельства, что на самом деле это не нужно людям, и что только необоримая внутренняя тяга заставляет их что-то сотворять, а затем предлагать это другим. Для философии это классическое противостояние действительного и должного. Действительность может быть сильнее всего, но она не может быть ценнее всего. Человек не может не пребывать в действительности и не следовать ее законам и порядкам, но в его силах творить и утверждать помимо нее духовный мир должного. Если же должное утверждает ценность, которая для действительности оказывается недостижимой, – это может стать поводом для существенного жизненного выбора. Что мы и наблюдаем на примере творческих личностей, которые не ставят свою работу в зависимость от ее внешней востребованности. Здесь словно бы порождаются ценности, независимые от того частного факта, будут или не будут они приняты, признаны, усвоены, – принесут ли пользу людям сегодня, завтра или через тысячу лет.

Конечно возникает вопрос, не слишком ли это высокие слова? Разве люди в своей обычной, хотя и творческой жизни думают о таких вещах? Действительно, стараются думать о чем-то попроще. Например: “Если признания никогда и не наступит, можно предположить, что какой-то искатель случайно наткнется на мое творение. И что-то в нем его зацепит, отложится в памяти и побудит к новым поворотам его собственную ищущую мысль или творческое чувство”. Все это гораздо основательней честолюбивых надежд. Но в силу своей скромности эти мысли не противоречат превращению будущего в незыблемое представление должного. Ибо кто же такие эти грядущие искатели? – они сами творческие натуры. Но они только начинают свою работу и потому стремятся к знаниям, к освоению опыта цивилизации – они-то и способны оправдать такой ход мысли. Надежда на них – это уверенность в них. Потому что если их не будет, все по-настоящему обессмысливается, – а потому они должны быть.

Честолюбие неспособно к таким выводам. Ведь оно по своему существу не может довольствоваться осмыслением. Оно стремится к осуществлению, то есть к будущему, которого еще нет, но которое вот-вот должно наступить. Поэтому здесь имеем одно непрерывное ожидание, осуществление которого (в общем случае) маловероятно.

Бывает еще и так, что глупый случай разом расправляется со всеми надеждами, уничтожая за миг многолетние усилия. Но эти ситуации подобны внезапно подступившей смерти: поделать ничего нельзя, и осмысление неуместно. Известно только, что все тут в равном положении, и кому-то приходится брать на себя самое худшее, чтобы других это могло обойти. Кажется только здесь можно довольствоваться такими ни к чему не обязывающими заключениями.

XIX

Теперь надо выслушать вторую сторону. Почему же правым оказывается и общество? Конечно потому, что никому не нужно слишком много ценностей.

Приведем параллель с научным познанием. Множество умов работают над осмыслением экспериментальных данных, переворачивающих привычные представления о законах природы. Множатся гипотезы и теории, равным образом привлекательные, внутренне согласованные и обладающие объяснительной силой. Наконец остаются две или несколько теорий, упорно соревнующихся за право отражать действительное положение вещей. Достоинства и недостатки есть у каждой из них, и скорее всего окончательного тожества ни одна не получит, пока наконец все они не уступят место совершенно новой научной парадигме. Затем появятся новые непонятные данные, и цикл возобновится.

Однако число конкурирующих теорий не может быть слишком большим. То есть в принципе может, но на деле не складывается. Причины этого – в социальной природе науки. Для того, чтобы число теорий множилось, нужен живой человеческий интерес к проблеме. А он будет поддерживаться пропорционально вероятности получения положительного итога. То есть очередного решения проблемы, признанного научным сообществом. И эту вероятность можно интуитивно оценить, исходя из ряда уже имеющихся решений. Чем больше будет появляться мощных, компетентных, производящих всеобщее впечатление результатов, тем невыгоднее станет поиск новых результатов. И не потому, что они уже не могут оказаться истинными или полезными для развития науки. Еще и как могут. Но внимание к ним со стороны неизбежно будет ослаблено. Есть предел насыщения впечатлений, а следовательно и способности объективно судить и критиковать.

А нельзя ли понимать все это как “рынок научных теорий” и его естественное насыщение? Тогда инициаторы этого “рынка”, ученые-производители теорий, должны тонко чувствовать конъюнктуру и согласовывать с ней свои интересы и планы. Иначе ведь они не будут квалифицированными производителями и поставщиками на этот “рынок”.

Если так обстоит дело в области непосредственного практического интереса, что говорить о литературе и искусстве? Рыночная экономика должна с необходимостью заправлять и здесь. На рынке творческих продуктов всегда должно быть побольше “стихов хороших и разных” и всяких других произведений, – но все же не столько, чтобы у потребителя зарябило в глазах и ушах. Не так уж слишком много, чтобы вместо сильных соревнующихся ощущений читатель или зритель сделался разбитым и усталым, и его ожидания наилучшего уступили место недоумению. Иначе говоря, число произведений должно быть обозримымдля потребителя – и это уже экономическая реалия. Она показывает, что духовные творения становятся достоянием общества не иначе как через рыночный спрос – так же, как и любые иные нужные людям вещи. Чтобы спрос оставался на высоте, предложение должно быть широким, но не чрезмерным. В противном случае пресыщается духовный интерес. И как важнейшее следствие – падает потребительский интерес, готовность платить за эстетические удовольствия. Чтобы этого не происходило, издавна запущены и отлажены специальные механизмы отбора произведений.

Коснемся бегло этой материи. Традиционная публикация произведения предполагает сопутствующий критический разбор или отзыв. В них высказывается мнение, которое должно быть профессиональным и авторитетным. Однако следование авторитетности из профессионализма не является необходимым, – поэтому всегда следует ожидать нескольких авторитетных, но не совпадающих мнений по одному предмету. Потребитель волен выбрать одно из них, – и он делает это, когда предпочитает подписаться на одно издание, а не на другое или третье. Впрочем, можно подписаться на все издания, изучить все отзывы и составить свой собственный, – это будет уже приближение к профессиональному подходу и очередная заявка на авторитетность. Но для того, чтобы подобная заявка состоялась, она в свою очередь должна найти своего издателя, – или таковой должен быть специально учрежден.

Таким образом критический отзыв представляет собой такое же личностное самовыражение, как и то, что заявлено в самом критикуемом произведении (это нужно запомнить для конечных выводов). И вместе с тем снабжение опубликованного произведения критическим отзывом – то же самое, что прикрепление ярлыка к выставленному на продажу товару. В ярлыке указаны назначение товара, возможные сферы его применения, а главное – его цена. Но чтобы заявить денежную цену издания (журнала, книги, платной выставки или концерта), нужно сперва установить “содержательную цену” всего в них опубликованного, выставленного, исполняемого – то есть эстетическую ценность. Именно этим и занимается критика, перемежая в себе отчасти выражение, отчасти формирование общественного мнения, объективный анализ и ненавязчивое рекламирование.

Не приходится конечно утверждать, что именно критика ответственна за то, что называют “большим успехом” романа, картины или иного произведения. Необязательно создавать подобный фурор, – достаточно прочувствовать его подступающую возможность и расставить где нужно необходимые усилители и детонаторы. Интересом к новинке и модой на нее можно умело управлять и вызывать к жизни их повторные регулярные приливы. Наряду с этим будет возрастать эстетический “индекс цитирования” произведений – в виде парафразов, аллюзий и отсылок со стороны вновь создаваемых образцов. Но даже и этого еще мало для окончательного вхождения произведений в “золотой фонд”. Остается завоевать поколения с малого, ученического возраста. И здесь важнейшая функция критики – поддержание социально-педагогических заказов на эстетические ориентиры. Школьная программа обеспечит произведениям прочный пьедестал как ценностям национального и всемирного значения. Их становится уже нельзя забывать – как бы ни трудно было понять новым поколениям, за что именно они должны чтить эти вещи, уже слишком мало говорящие их умам и сердцам.

Самовыражение личности и Интернет

XX

Итак, и авторы, отвергнутые обществом, и само общество – правы. Но их правота неравнозначна, ибо с одной стороны она внутренняя, личностная, а с другой – внешняя, наличная. Миры автора и общества не совпадают, но общество в своем духовном прогрессе все больше становится состоящим из авторов. Такая дисгармония должна нарастать, и до недавнего времени это могло восприниматься как неизбежное зло. Реалии современности способны здесь многое переменить. Речь идет об Интернете, точнее о его функции Всемирной Выставки Самовыражений.

Здесь мы предполагаем объективно складывающееся положение вещей, нисколько не учитывающее чьи-то пожелания или упования. Глобальные природные процессы равнодушны к человеческому существу, его телесной организации, психике и самосознанию. А процессы, запущенные самим человеком в собственной среде обитания – едва ли не самые непредсказуемые по сравнению с мощными, но растянутыми во времени воздействиями косной природы.

И точно так же, как плохо управляемая на сегодняшний день экологическая обстановка опускает перед человечеством занавес неизвестности, мало что можно сказать о последствиях информационного строительства наших дней. С одной стороны здесь все во благо, потому что прибавляется, даруется людям – возможность познания, осведомленности, коммуникации.

Негативные моменты здесь также очевидны. Интернет – зона всечеловеческой и притом незамаскированной анархии. Здесь в принципе не может быть чего-то подлинного – настоящих истин, ценностей, – ничего, что воспринималось бы как значимые для всех духовные достижения цивилизации. Если что-то подлинное здесь и имеется, его не отличить от его сколь угодно искусных имитаций. Здесь собралась огромная масса информации, которую каждый может воспринимать как захочет – как откровение или как вероломнейший обман.

Можно сделать исключение для официальных сайтов, представляющих традиционные и узаконенные структуры обществ, государств и культур. Но и эти образования в виртуальном мире оказываются беззащитны перед изощренными подделками и имитациями, осуществляемыми зачастую в полном смысле просто так – “из любви к искусству”. Неудивительно, что с самого начала эта среда оказалась забита одуряющим и ядовитым хламом.

Понять все это нетрудно. Перед нами кроме прочего и зона беспрецедентной человеческой свободы, и она притягивает людей возможностью отступить от сковывающих условностей общественного поведения.

Однако не приходится и слишком сгущать краски. Не исключено, что все это плохое и нежелательное является таковым лишь для чьего-то неширокого кругозора. Может быть надо учиться глядеть на все вокруг глазами тех, кто впитывает эти новшества от рождения. Во всяком случае поколение ровесников Интернета уже не мыслит себя в отрыве от виртуальной среды, не скованной никакими ценностными ориентирами.

Обратим внимание лишь на один аспект этой новой и очень интересной “реальности”. Но сперва надо спросить, какие традиции духовной жизни общества продолжены и преобразованы в этом феномене? Как вообще влияют на общество всякие информационные новации?

XXI

Свобода мнений в демократическом обществе обеспечивается свободной прессой. Такие ее образцы как газеты и журналы представляют собой товар, подлежащий выбору и оплате, что зависит от чьих-то установившихся предпочтений. В XX веке с появлением средств массовой информации свобода мнений расширилась, поскольку отпала нужда предварительно выбирать источник сведений. Теперь можно было просто впитывать поток информации от многочисленных и дешевых источников, а потом уже фильтровать его, то есть чему-то верить, с чем-то соглашаться или спорить. (И напротив, в странах тоталитарных режимов эти средства использовались для массированного насаждения идеологии и перестройки сознания граждан).

Интернет доводит принцип информационного плюрализма до всестороннего завершения. Теперь уже не только политические новости и обозрения, но и всякие иные сведения представляют собой набор свободно избираемых альтернатив. Мало того, желающие получают возможность участвовать в формировании этих сведений. Так, виртуальная энциклопедия “Википедия” предоставляет статьи, свободно редактируемые каждым желающим и принимаемые тайным голосованием неизвестных лиц. Здесь устранен принцип компетентности как условие предоставления правильных, истинных знаний [12].

Также и система образования сегодня предполагает использование полученных из Сети разнообразных сведений, в том числе и расходящихся с принятыми образовательными стандартами. Правильнее сказать, что никакие духовные стандарты теперь вообще невозможны, поскольку всякий намек на них может восприниматься как посягательство на свободу мнений.

В этих условиях, так же как и раньше, происходит выработка индивидуальных предпочтений, убеждений и вкусов (впрочем, это попросту условие развития личности). Но что теперь понимать под “выработкой”? Традиционно здесь предполагается время, нелегкий труд, ошибки, их исправление, – в общем все, что охватывается понятием “выстраданные убеждения”. Как ни странно, именно ограниченность источников информации способствует выработке подобных убеждений, свойственных целостной личности. Почему столько исторических (и легендарных) имен прославились благодаря своей непоколебимой позиции в каких-то вопросах? Как правило с начала жизни они находились под влиянием определенной идеологии, например, религиозной. Они не ощущали пьянящую свободу воздействия множества идеологий, представших перед ними на совершенно равных правах.

Но для поколения Интернета настолько естественна такая свобода, что она уже неспособна опьянять. Она теперь единственно мыслимая повседневность. В ее условиях нет желания делать никакой сковывающий выбор, и неясно, зачем вообще его делать.

Предпочтения не могут оставаться только личными, как не может человек не быть охваченным теми или иными общественными влияниями. Но когда источников влияний слишком много, падает их влияющая способность. Если теперь человек изберет что-что одно и не изберет что-то другое – это будет скорее следствием случайного импульса и представлять собой частный факт. Никто на основании этого факта не сможет сделать вывода, что существуют те или иные истинные сведения, знания или подлинные ценности.

Конечно когда-то придется сделать выбор, например, проголосовать на политических выборах. Но это для многих будет уже целиком интуитивный и безрассудочный выбор. Выбор индивида, не желающего обменивать на определенность свою анархичную и многокрасочную виртуальную реальность.

XXII

Какие же изменения вносит Интернет в формирование всеобщей системы ценностей, так называемого “золотого фонда человечества”? Но как эта система формировалась до сих пор? – проследим это детальнее.

Допустим, обычный человек хочет определиться, чтó для него предпочтительнее, важнее, ценнее, чем все остальное. Один из сильных стимулов для такого выбора – это мода как общественное согласие во вкусах. Но мода – это и составная часть повседневности. Поскольку повседневность не должна давить однообразием, модам приходится сменять одна другую.

Заметим теперь, что подобные смены так же мало зависят от культурного и технического прогресса, как средняя продолжительность жизни людей – от прогресса медицины. Потребность предпочитать сегодня что-то одно, а завтра что-то другое есть присущая и неистребимая черта массового сознания.

Однако принято считать (но может быть уже и “было принято”), что помимо вещей преходящих и по существу сомнительных есть нечто иное, изначально определенное в отношении развития человечества. “Классика”, “золотой фонд мировой культуры” – все это полагалось по крайней мере существующим, какие бы ни велись споры о зачислении сюда тех или иных отдельных творений. То есть такие споры могли отражать переменчивую моду, тогда как сам предмет спора стоял вне перемен – по своему статусу “вечных ценностей”.

Что лежит в основе этого молчаливого всеобщего признания? – настоятельная общественная потребность. Ведь общество должно быть сплоченным хотя бы в отдельных своих частях, в пределах наций и государств. И духовные ценности призваны поддерживать такое положение вещей. А если можно говорить о всеобщем, всечеловеческом самосознании, то самое большее, на чем оно могло основываться – это общность признаваемых ценностей. И люди, будучи по факту сплоченными, должны время от времени осознавать, чьим творческим успехам эта сплоченность обязана.

Однако вера людей в наличие “золотого фонда” основана на допущении градации всех мыслимых творений по степеням ценности. Если что-то одно лучше чего-то другого, то всегда можно отобрать некоторые образцы, чтобы они образовали не слишком большое, обозримое множество “лучшего среди лучших”. Предполагается, что можно указать принцип подобного отбора, исходящий от каких-то не подлежащих изменению человеческих предпочтений. И это основательное предположение. Люди не чуждые культурным интересам всегда будут обнаруживать впечатляющие расхождения во вкусах. Но по неким средним, обобщенным показателям должна выявиться их общность, которая попросту доказывает принадлежность людей к единому биологическому роду. Как бы ни варьировалось представление о прекрасном с точки зрения человека – в таком обобщении оно всегда будет противостоять его понятиям безобразного. И представления о “золотом фонде” должны исходить от единой для всех человеческой сущности.

История знает попытки утвердить в качестве ценностей отклонения от прекрасного в традиционном смысле: от античных киников до недавних и современных нигилистов и ниспровергателей устоев. Такие попытки имели частичный успех, но никогда не могли утвердить новые каноны, противоречащие человеческому естеству. Можно сказать, что “революционерам” в искусстве всегда противостояли “обыватели”, и первые могли достигнуть успеха, если численно разрастались до пределов поколений и сами превращались в “обывателей”. Но такой успех не сопутствовал тем, кто предлагал начисто отказаться от предыдущих достижений вместо проведения умеренной ревизии. Всегда складывался переходный этап между старым и новым: старое не могло вечно довлеть, а новое не могло сразу быть понятым и принятым. “Частные разногласия на фоне общих канонов” – это формула соответствовала в живой жизни деятельности журналов, выставок и других средств издания и обнародования творческих произведений. Чтобы этим заниматься, заинтересованные лица – редакторы, книгоиздатели, критики – должны были чувствовать настроения общества и знать толк в делах рынка. Насущным их делом было выдвижение претендентов на присутствие в “золотом фонде”. Так же как творцы противостояли друг другу в подаче лучшего материала, организаторы и публикаторы этого материала соревновались за лучшее понимание текущих общественных предпочтений. А итог складывался сам собой: когда претендентов становилось слишком много, некоторых приходилось отодвигать в сторону. Ибо “фонд” должен был оставаться обозримым – для людей хотя и искушенных, но не специалистов по истории искусств.

Таким образом должны были находиться в динамическом равновесии три разновидности творческого материала: (1) произведения, идущие от авторов к публикаторам, (2) произведения, идущие от публикаторов к обществу, и наконец (3) тот конечный результат, который общество в состоянии усвоить и в течение длительного времени отдавать ему должное в качестве общепризнанной ценности. Равновесие это регулируется путем отбора и предложения потребителям первичного материала. Эту работу производит “механизм среднего звена” – редакторский и издательский аппарат по выпуску книг, журналов, организации всевозможных выставок, концертов и проч.

Вместе с тем все это – ничто иное как деятельность огромного рынка сбыта готовой продукции, а именно – итогов человеческого самовыражения. Поток исходного материала должен здесь контролироваться таким образом, чтобы не ослабить интерес людей к духовным ценностям, – интерес, плавно сопряженный с покупательной способностью. Существуют способы “обмануть” такое положение вещей, например публикация произведений за счет авторов или формирование альтернативных рынков (“самиздат”). Но ввиду малого распространения все это можно не учитывать.

В итоге обеспечивается с одной стороны нормальное функционирование рынка, а с другой – стабильность представлений о “золотом фонде” и устойчивость эстетических ценностей. Но здесь уже уместнее употреблять прошедшее время. Интернет намерен эффективно подорвать эту систему и открыть новые и неоднозначные перспективы.

XXIII

Представим сумасшедшего миллионера, одержимого манией траты денег, которые у него не кончаются. Вначале он пытается приобрести все самое ценное, что есть на свете. Но заинтересованные продавцы наперебой убеждают его в подлинной ценности своих товаров, представляющих по существу все, что только есть в мире. Кончится тем, что добро будет накапливаться без всякого разбора, ибо никакие предпочтения не справятся с безграничными возможностями. Страсть к приобретательству сохранится, но ее движущей силой отныне и навсегда останется только ощущение новизны.

Оставим в стороне товары жизненного спроса, с успехом формирующие современный виртуальный рынок. Человек, стремящийся к знаниям или эстетическим наслаждениям и погрузившийся с этой целью во Всемирную Сеть (учитывая предстоящее ее совершенствование) окажется примерно в положении нашего миллионера. Он имеет перед собой сразу все, и ему надо определиться, что из этого всего для него важнее, чем другое. Но на интерес к подобному выбору влияет два фактора: стоимость духовных товаров и обозримость их числа.

В былые времена для духовной продукции искусно поддерживалась высокая рыночная стоимость (которая как известно может не только отпугивать, но и привлекать). Для этого духовная продукция должна быть облачена в специальную материальную оболочку. Для книги это роскошное подарочное издание. Картину можно поместить в Лувр с баснословной платой за вход. И звуки великой симфонии зазвенят монетой, если за нее возьмется модный и дорогой дирижер. Надо только определиться – что именно издавать, помещать и исполнять. Сомнения на этот счет могут одолевать специалистов. Но общество будет спокойно насчет своих ценностей, пока на аукционах предлагают миллионы за карандашный набросок гения, умершего в нищете.

Специфика Интернета позволяет здесь многое расширять и совершенствовать. Но к досаде опытных устроителей здешние возможности простираются необозримо дальше, оставляя позади рыночные отношения как скучный анахронизм. Понятно, что многие любят тратить деньги, – тогда насколько же другие должны любить их выкачивать. Но вдруг наш миллионер обнаруживает, что с него не требуют денег за приобретение очередных товаров! Ему предлагают взять их задаром, – просто воспользоваться ими, оказать милость тем, кто произвел их в поте лица. Новые деятели заполнили горизонт: они, оказывается, хотят делиться с другими тем, что имеют – просто так, по широте душевной. Некому вступиться за несчастных продавцов, несущих убытки. Они пробуют давить и принуждать, уничтожать товары, расправляться с конкурентами – как в добрые старые времена первичного накопления. Но лавины не остановить – при условии, что речь идет о товарах, допускающих для своего воплощения виртуальную форму. Ведь у картин, книг и симфоний есть еще духовное содержание. Его не впихнешь ни в какой дорогой футляр. Но его можно тиражировать и передавать в виртуальном пространстве, обладать и наслаждаться им не выходя из дома и даже из-за стола. Его можно приносить в дар тем, кто еще незнаком с ним. И душевное удовольствие от собственного бескорыстия – не главная причина. Обладатели духовных ценностей хотят получать новые. Легко предположить, а затем убедиться на опыте, что поделившись своим, побуждаешь к этому других.

XXIV

Новые технические возможности порождают новые человеческие интересы. На наших глазах складывается альтернативная форма предложения творческих продуктов – виртуальная Выставка Самовыражений в противовес традиционному Рынку.

Элементарная ячейка Интернета – сайт, одна из функций которого – служить накопителем информации. Сайты творческих организаций могут содержать архив работ и произведений их участников. Немалую долю составляет здесь явная и скрытая реклама – средство привлечения интереса к деятельности организации и к приобретению ее продукции. Такие сайты являются подобием печатных изданий, и претенденты на публикацию проходят здесь всю традиционную процедуру.

Существенное различие в другом. Частные издательства существуют на доходы от продажи. Затраты на публикации должны окупаться. И это сложнее для произведения, чем быть содержательным и выдерживать взыскательную критику. Однако возможность обнародования произведений в виртуальном виде снимает многие проблемы. Теперь новоявленные издатели способны опубликовать все что угодно. Вопрос в том, для чего этим заниматься? Но это легче осмыслить, принимая во внимание реальное наличие множества подобных электронных страниц и тенденцию к росту их числа.

Почему возникают частные инициативы и в их числе деятельность, не приносящая прямых доходов? Почему наконец возникают деструктивные инициативы, такие как распространение компьютерных вирусов? Потому что для этого появляются соответствующие возможности. Любая вредоносная возможность будет осуществлена если окажется привлекательной. А привлекательно все, что отвечает скрытому стремлению личности к самовыражению и самореализации. Двух мотивов: “я могу это сделать” и “этого еще никто не сделал” в принципе достаточно и для самого возвышенного самопожертвования, и для уничтожения одним махом всего мира.

В наше время Интернет пока еще горячее новшество и чуть ли не кипящее море возможностей. Открыть свой сайт или завести блог – для начинающих все равно что отведать райский плод. Новые способы общения и знакомств создают качественную иллюзию всеобщего родства душ. Освоив несложные правила, желающий получает в распоряжение нечто вроде открытого в мир двустороннего окна: в него не только видно бескрайнее окружающее, но и само это окружение способно замечать то, что творится за окном внутри. Система интернет-серфинга построена так, что любой новый любительский сайт наверняка будет замечен и просканирован множеством “взглядов” извне. Правда, большинство таких “взглядов” окажутся одноразовыми. Поэтому содержание окна приходится делать привлекательным, или хотя бы “цепляющим” память посетителя.

Это извечная проблема готовой формы, которую надо наполнить содержанием. И если человек не готов преподнести что-то свое, он может превратить свой сайт в трибуну, или форум, или клуб для встреч и обмена мнениями для всех желающих выразить свое мнение, да и просто что-то сказать, крикнуть или шепнуть. Так возникают личные собрания специализированной либо “по интересам” информации – виртуальные варианты выставки, журнала или библиотеки. Установив критерии отбора, можно привлечь к себе двоякое внимание: желающих обнародовать плоды своего самовыражения, а также ищущих что-то для себя полезного или интересного. Здесь инициатор оказывается на пересечении двух потоков: виртуального предложения со стороны авторов и подобного же спроса со стороны потребителей духовной продукции. Отличие от методов традиционной публикации – несравнимая малость материальных затрат, изобретательно покрываемых как правило размещением рекламы [13].

Для частных, не идеологизированных публикаторов существует одна задача – привлечение внимания к себе. Для этого нужно следить за пополнением, обновлением и разнообразием материала – основной гарантией высокого рейтинга сайта. Виртуальный спрос на публикации, хотя и доступен для статистики и учета, отражает скорее динамику сиюминутных человеческих интересов или колебания моды. Проблему пополнения “золотого фонда” здесь попросту не на чем основать – нет подходящего фундамента.

В итоге Всемирная Сеть становится прибежищем авторов, которым недавно еще не на что было надеяться. Другое дело, что им по-прежнему не приходится рассчитывать на особую востребованность, признание и награду. Виртуальный спрос на личное творчество неблагодарный, но он лучше, чем ничего. С этим будет мириться подавляющее большинство авторов. Сами же формы самовыражения могут существенно меняться, вплоть до утраты индивидуального характера творческого процесса. Можно к примеру вообразить возникновение группового творчества (по образцу стародавнего фольклора) на основе блог-культуры: псевдоцелостные произведения возникают из множества отдельных вкладов, движимых возможностью и интересом что-то добавить или улучшить в пришедшихся по душе чужих образчиках.

Кто же теперь захочет утверждать, что истинно и ценно, а что нет, – точнее, кто будет столь самонадеян, чтобы надеяться быть в этом услышанным?

Идеологическая функция критики – склонять на свою сторону мысли и вкусы, а ее рыночная функция – быть ярлыком на произведении как товаре. То и другое непременно станет анахронизмом, хотя до этого еще далеко. Но людям всегда будет желательно обмениваться мнениями по поводу новых эстетических впечатлений. И здесь уже появляются новые формы, например комментарии посетителей различных виртуальных выставок – часто развернутые и обоснованные. Некоторые из них вполне способны породить заинтересованность или моду, то есть возвысить одно произведение над другими. Но по своей природе эти сколь угодно интересные мнения не смогут восприниматься как что-то подобное авторитету. Всякая инициативная на этот счет личность обнаружит в себе все то же вечное стремление самовыразиться, а затем вынести результат на суд и снисходительность других.

Заключение

XXV

Так постепенно складывается и набирает обороты глобальный эстетический релятивизм. Это столь же естественное и неодолимое явление как технический прогресс, рост образованности людей, их информационная связь в масштабах планеты. Вместе с этим возрастает отчужденность людей в пределах наций, государств и культур, не говоря уже о цивилизации в целом. И все то, что должно казаться невероятным и нежелательным, и тем не менее, как можно чувствовать, нас ожидает – должно быть осмыслено сегодня как уже сложившийся факт реальной жизни. Человечество постепенно избавляется от иллюзий, среди которых самая коварная – способность людей иметь согласие о всеобщем благе и сообща стремиться к нему. Не об этом надо задумываться, и не подобными псевдопроблемами стоило бы философам морочить людей. Самое большое, чему люди могли бы здесь научиться – это принимать сколь угодно тревожное близкое грядущее как то, что они сами желали и к чему стремились. И если в этом будет достигнут успех, станет ясно, что это не только не самообман, но и последнее средство для людей сохранить свое естество и свое достоинство.

Склонные к творчеству натуры первыми ощущают всякую тревогу в жизни человечества. Ведь от всего потаенно-тревожного тянутся импульсы душевного беспокойства и требуют своего разрешения в традиционных и новых формах материального и духовного созидания. Эти люди изобретают, изображают, сочиняют книги и музыку, упорядочивают и классифицируют, открывают законы природы, навязывают природе новые законы, измышляют невиданные и непредсказуемые возможности. Эти люди могут все. Но единственное, чего не может ни один из них – сделать свой внутренний мир и его прекрасное содержимое естественной частью общего для всех мира. Этого они намертво лишены, – и это их жертва и расплата за способность достичь поставленных творческих целей.

Однако взамен реального признания и востребованности всегда ярко горит или теплится надежда на них. Она побуждает людей добиваться своего, пробуждать чужой интерес, бороться и ждать – ждать всю жизнь. Ждать хотя бы чуда, если нет больше ничего, и одно лишь глухое молчание вокруг.

Сегодня положение вещей меняется настолько странно, что трудно оценить – в хорошую или плохую сторону оно меняется. Надежды обесцениваются теперь потому, что желанного воссоединения с остальным миром достичь проще простого. Мир всечеловеческой духовности зиждется уже не на томах в солидных переплетах, архивах и сокровищницах. И не в состоявшемся признании, документально зафиксированном в напечатанных разборах и отзывах. Весь мир, в лице Всемирной Сети, в своей информативной, виртуальной кодировке теперь дышит каждому в лицо после нажатия пары клавиш, – весь этот мир перед тобой, с огромным множеством таких как ты, со всеми близкими и далекими сожителями, – неизвестными, но с которыми не так уж трудно свести знакомство. Наконец вот в нем и ты сам в своем “окне” – в отстранении от себя самого, – и не знак ли это, что все люди теперь – новое и невиданное единое целое? Проблема лишь в том, чтобы определиться, какие же возможности теперь избрать, чтобы появился настоящий интерес к их осуществлению? Надежды теперь блекнут не потому, что ничего уже не светит, а оттого, что слишком много света изливается и ослепляет.

Люди получают неоспоримые признаки того, что плоды их самовыражения дошли до других, ибо теперь эти достижения обнародованы и натурально видны всем, желающим смотреть и замечать. А что же дальше? Быть понятым, разделенным, оказаться в фокусе всеобщего внимания – не об этом ли мечталось? Но коль скоро обнародование осуществилось, крупица внимания ему обеспечена – это гарантируется принципами интернет-серфинга и законами статистики. Другое дело, что быть может хотелось не статистики, а чего-то живого, человеческого, – но это уже поистине роскошные и неоправданные мечты.

Никто не мешает и здесь ожидать лучшего. Пожалуй, мерило человеческого здравомыслия – способность сознательно различать между надеждой-верой, которая не может не исполниться, – и коварной надеждой-мечтой. Чего на самом деле хотелось творческому человеку, что было им ожидаемо, когда началась работа его жизни на собственный страх и риск? Никто не отрицает, что хотелось наверное и почестей, и славы, и денег. Однако те, кто на самом деле хотелтолько этого – должны были это получить. В противном случае они из тех законченных неудачников, которых не стоит принимать в расчет. Но есть неудачники только на чей-то полуслепой взгляд: на них держится мир, и они знают это. Их право – быть довольными собой искренне или через силу, – и для сущностного анализа интереснее допустить первое. И тогда выяснится, что всем понятные материальные интересы и честолюбивые намерения все же не были основополагающими. Что главным было именно самовыражение и сопутствующее ему стремление поделиться тем, что нашел или создал.

И сегодня эти люди получают желанный свет вместо мрака или тумана, окружавшего их до недавних пор, когда редакции удосуживались лишь сообщить, что “присланные рукописи не рецензируются и не возвращаются”. Они обрели строго то, чего хотели – обнародование своих творений. Они не получили признания, востребованности, успеха – ибо сами признались, что не это было самым важным для них. Если имелись бы основания ожидать высшей, божественной справедливости, то вот она перед нами в виде Всемирной Выставки Самовыражений – для всех тех, кого надоумил перст Божий.

Нам действительно ниспослан (или все же мы сами это сотворили?) необычный и таинственный социально-технический феномен. Наверняка в его осмыслении все впереди, но очевидные соображения напрашиваются с первого взгляда. Разве человек сможет долго оставаться тем, чем он есть – творчески одержимым и технически оснащенным животным? Биологическая природа зовет каждого к единению с остальным человеческим стадом, и вот единение свершилось, но не принесло чего-то сокровенно-желаемого, – точно так же, как и все прошлые прорывы и достижения в человеческой истории. Единение налицо, но оно показывает в первую очередь, сколько нас уже необозримо много – в нашей виртуальной вселенной. Раньше случайная публикация ставила автора в ряд именитых соратников; сегодня закономерное обнародование растворяет его в неопределенной массе таких же как он – то ли известных, то ли нет. Бросать в море бутылку с рукописью, расклеивать страстный призыв на городских тумбах, обнародовать свое творчество в Интернете – много ли здесь отличий? Несомненно лишь, что немалое число глаз пробегут по строкам, но кто догадается придавать изложенному предполагаемое автором значение? Рядом с основным текстом можно поместить разъяснения и рекомендация – но им уж точно никто не поверит. Ведь сегодня даже электронные письма люди приучились воспринимать по краткой строке Темы, – ибо иначе вся жизнь уйдет на чтение ненужных писем.

В отличие от стародавних журналов Интернет с легкостью выдает пропуска в святые места славы. Пройдя по ним, человек оказывается наедине с новой разновидностью окружающего молчания – шумного, многоголосного, завлекающего, обещающего, одурманивающего – и потому еще больше непонятного, чем прежде. Невозможно не верить, что с тобой и твоим внутренним миром знакомятся, получают впечатления и что-то выносят из него. Когда-то человек всегда и надежно был “среди своих” – потому что был еще невинным животным. Потом он обнаружил, что всегда рядом с ним Бог, перед которым все равны и под его защитой. Сегодня в своей виртуальной вселенной он остается словно бы наедине с ночным небом, где вместо звезд – чьи-то глаза, огромное множество глаз. Они светятся и мерцают, – но не удается понять, смотрят ли они на тебя, или куда-то мимо тебя? Да и чьи это глаза – неужели таких как ты? А может быть добрых фей? Или голодных волков?

Не стоит гадать. Человек всегда будет надеяться на лучшее, потому что чувство надежды не подвластно психическому контролю. Тем не менее многое говорит ему, что надежды – это нечто, оставшееся от низшей, животной природы и должны быть по возможности преодолены.

Но самовыражение по сравнению с надеждами переменило свою начальную биологическую природу. Оно становится свойством личности в экзистенциальном смысле. И потому негоже ставить его в зависимость от исполнения надежд. Имеются все основания для людей быть уверенными, что замышленное и сотворенное ими не бесполезно, и не глупая прихоть. Сегодня люди добиваются своего ценой перемещения в новую среду жизни и человеческого общения. С первой видимости подозрительно искусственная, эта среда мудро указывает место творческого человека в обществе и мире. Классики и современники, гении и бесталанные, счастливцы и неудачники – со своей неутолимой потребностью искать и создавать, – все они теперь образуют единое и элитное сообщество виртуальных экспонатов, на одинаково равных правах ценности и значения. Это становится нашей истиной, нашей подлинной реальностью, – и в этом качестве есть самое верное самовыражение – уже не отдельных личностей, а Мира как такового.

Ссылки и примечания

1. Статья “Одиссей из Итаки”, в составе сборника “Идеальный вакуум”.
2. Тих Н. “Предыстория общества”, Л., 1971.
3. Дарвин Ч. “Происхождение человека и половой подбор”, СПб, 1896, стр. 152.
4. Рогинский Я.Я. Об истоках возникновения искусства. М.,1982.
5. Среди первобытных племен установлен обычай заготавливать припасы, а также производить предметы обихода специально в качестве даров, иногда бесконечно циркулирующих между дарителями (см. Алексеев В.П., Першиц А.И. “История первобытного общества”, М, “Высш. шк.”, 1990, стр. 228).
6. Биологически-подобную разновидность эволюции культуры предполагает Р. Докинз в своей гипотезе “мимов” – единицах передачи культурного наследия (книга “Эгоистичный ген”, гл. 11).
7. Причем сам факт для предмета иметь название или имя настолько впечатляет, что они могут приравниваться к присущим признакам самого предмета. См. напр.: Карнап Р. “Философские основания физики”, М., “Прогресс”, 1971, гл. 12.
8. Поначалу даже ископаемые останки древних диковинных животных и ящеров воспринимались как случайная “игра природы”.
9. Лот А. “В поисках фресок Тассилин-Аджера”, М, “Мысль”, 1973.
10. Ортега-и-Гассет Х. “Избранные труды”, М., “Весь мир”, 2000, стр. 485.
11. Классика этого жанра – талантливая мистификация Вацлава Ганки “Краледворская рукопись”, успевшая до раскрытия истины возвысить самосознание чешского народа.
12. Достаточно уяснить, что знания по своей природе предполагают компетентность, которая в свою очередь удостоверяется определенными и притом гласными общественными отличиями. Отказ от этого принципа означает информационную анархию: осведомленным и правым оказывается теперь незнающий, а инициативный в провозглашении себя знающим.
13. На сегодняшний день в Интернете можно найти и получить практически все образчики “духовной пищи”; платить же за это приходится желающим покупать грибы в магазине, а не собирать в лесу.