Феноменология зазеркалья

(Еще несколько слов о взаимоотношении “палача” и “жертвы”.)
1. Введение. Фашизм и вопрос о сущности человеческого Бытия.
В своей небольшой статье под названием “Размышления о палаче и жертве” Жорж Батай пишет – “…палачи суть наши подобия”. (1) Тем самым он, конечно же, вновь разделяет их, палачей, представляющих собой как бы завершенное нечто, и нас самих, жертв, которые как бы в большей или меньшей степени лишь затронуты оным. И вместе с тем, он настаивает и на некоторой общности между ними или, скорее, на какой-то присущности “жертве” того, что обычно противопоставляется ей в качестве “палача”. Однако при этом он ничего не говорит нам о том, на чем же основывается их сходство, и тем более о том, вследствие каких причин оно могло бы быть развернуто до абсолютного тождества. Одним словом, он только в очередной раз заставляет нас усомниться в правильности привычного диалектического разделения того, что обозначают слова “палач” и “жертва”, на диаметральные противоположности, и, как и многие другие исследователи этой сферы, снова подводит нас к вопросу о том, кем или, может быть, чем является палач?

Я думаю, что наиболее точный ответ на этот вопрос дает, конечно же, тот опыт, который фашизм навязывал всем тем, кого хотел подчинить своей власти, и, прежде всего – заключенным концлагерей. Бруно Беттельхейм, немецкий психолог и бывший узник исправительного лагеря, анализируя его, главным образом, как высокотехнологичную машину, безотказно действующую в направлении полного изменения личности, в качестве одного из основных ее элементов вычленяет так называемый феномен “последней черты”. Для того чтобы его продемонстрировать, он приводит один из примеров лагерной жизни. Однако прежде чем его воспроизвести, мне хотелось бы подчеркнуть, что технология, использованная в этом случае, применялась фашистами повсеместно и всегда давала ожидаемый результат – именно потому, что такова ее суть.

Итак: “Однажды эсэсовец, надзиравший за командой заключенных-евреев, обратил внимание на двоих, которые, по его мнению, “сачковали”. Он приказал им лечь в канаву, вызвал заключенного из работавшей неподалеку команды поляков и приказал ему закопать провинившихся живьем. Стшаска (так звали поляка), окаменев от ужаса, отказался подчиниться. Эсэсовец принялся его избивать, но Стшаска упорно отказывался. Тогда в бешенстве эсэсовец приказал им поменяться местами. Теперь те двое получили приказ закопать поляка. В смертельном страхе, надеясь избежать своей участи, они стали бросать землю на своего товарища. Когда голова Стшаски уже была еле видна, эсэсовец приказал им остановиться и выкопать его обратно. Евреям снова было приказано лечь в канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, – возможно, из-за того, что они согласились его закопать, а, может быть, надеясь, что их тоже пощадят в последнюю минуту. Но на этот раз помилования не последовало, и эсэсовец притоптал сапогами землю над головами жертв. Когда пять минут спустя он приказал их отрыть, один был уже мертв, а другой умирал, и обоих отправили в крематорий”. (2)

Сразу же после описания этого эпизода Беттельхейм переходит к выводам, подкрепляя их фактами, демонстрирующими окончательный результат концлагерных технологий. Он пишет: “Психические изменения, происходившие со всеми “стариками”, формировали личности, способные и желающие принять внушаемые СС ценности и поведение, как свои собственные”. И немного далее: “В 1938 году в лагере я опросил более ста “стариков”-политзаключенных… На вопрос, приняли ли бы они участие в войне других государств против нацизма, только двое четко заявили, что каждый, сумевший выбраться из Германии, должен бороться с нацизмом, не щадя своих сил. Почти все заключенные, исключая евреев, верили в превосходство германской расы. Почти все они гордились так называемыми достижениями национал-социалистического государства…”. (3)

В свете всех этих данных мне кажется очевидным одно: фашизм с непреодолимым, почти маниакальным упорством снова и снова ставит все тот же самый вопрос – способен ли человек, будучи жертвой, несмотря ни на что до конца утверждать себя в качестве Жертвы, то есть того беспредельно избыточного существа, чье Бытие безусловно осуществляется только как Дар, или же существуют какие-то обстоятельства, в которых он обязательно обнаружит свое естество палача? Более того, весь ход анализа Беттельхейма, равно как и все те документальные свидетельства, которыми мы сейчас об этом располагаем, указывают на то, что главная цель тоталитарного предприятия как раз и заключается в том, чтобы во что бы то ни стало доказать: при определенных условиях трансформация жертвы в палача неизбежна. Одним словом, фашизм как никакое другое явление этого мира вплотную подводит нас к вопросу о сущности человеческого Бытия и, хотим мы того или – нет, навязывает нам негативный ответ.

2. По эту сторону зеркала: Бытие как невозможный Дар, жертва и Жертва.

В самом деле, ведь, в конце концов, Стшаска все-таки закопал живьем тех двух несчастных евреев и тем самым обрек их на жуткую смерть. Мог ли он поступить иначе? Конечно – мог. Собственно говоря, он и поступил иначе. Не следует забывать о том, что первоначально он ответил на требование эсэсовца это сделать безапелляционным отказом. Более того, несмотря ни на какой риск и вопреки какой бы то ни было опасности – а он не мог не понимать, чем чревато его неповиновение, – Стшаска проявил столь недюжинное упорство, что тем самым довел эсэсовца до бешенства. Вполне очевидно, что его непреклонность черпала силы в безусловной утвердительности добра, никак не зависящей от того, что собой представляли те парни, ради которых оно совершается, и, соответственно, в безоговорочном неприятии зла, полностью сконцентрированном в эсэсовце, который ему приказывал их убить. И это значит, что Стшаска действовал, руководствуясь однозначными ориентирами, заданными сводом подлинно абсолютных ценностей, укореняющимся, в свою очередь, в уникальной данности жертвоприношения и, как следствие, во всеобщей сущности Жертвы.

Действительно, поскольку человек располагает всего лишь одной жизнью, которая дана ему как дар, являющийся незаменимой основой любых возможных даров, в подлинном смысле он жертвует ею только один раз и таким образом, навсегда оставляя в мире все бесконечное многообразие отведенных ему даров сразу, приносит тот Дар, который, в сущности, невозможен. И это говорит о том, что жертва, исчерпывая себя в мгновение смерти целиком и вместе с тем развертывая из пункта, находящегося за ее пределом, всеобъемлющую силу самой себя как Жертвы, тем самым на деле укореняет реальность Бытия. А потому – ни что иное, как возобновление этого единственного раза любым человеком как раз и является залогом непременного воссозданиякаждой жертвы в качестве Жертвы и осуществления бытия в качестве собственно Бытия. Что и подразумевает, в конечном счете, основной христианский императив – пожертвуй, если того требуют обстоятельства, своим бренным телом, но ни в коем случае, идя у него на поводу, не ставь под угрозу спасение собственной бессмертной души.

И Стшаска без малейших колебаний ему следует, демонстрируя полную готовность здесь и сейчас умереть. Однако, начиная с того момента, как первый ком земли падает на его все еще живое тело, поскольку по приказу эсэсовца на сей раз в канаве оказался он сам, все меняется. Следует задаться вопросом: почему, например, этих провинившихся евреев нельзя было просто убить? Почему нельзя было просто убить отказавшегося подчиниться Стшаску? Почему так важно было непременно закапывать их живьем, а потом откапывать? На мой взгляд, дело здесь, конечно же, в том, что главная цель эсэсовца, как и вообще всех фашистов, состояла вовсе не в физическом уничтожении собственных жертв, а в их радикальном обращении. То есть, в действительности, им нужно было как раз не столько их тело, сколько именно то, что принято понимать под словом “душа”.

3. В подземелье: редукция к изъятому телу, материя и форма.

Я думаю, что в тот момент, когда комья земли с лихорадочной поспешностью полетели в тело Стшаски, который ни секунды не размышляя поставил на кон свою собственную жизнь, он должен был испытать сокрушительное потрясение поступком евреев,ни один из которых даже не попытался протестовать. И тотчас же вслед за этим его должен был охватить панический ужас, многократно превышающий обычный животный страх. И, наконец, на него должно было нахлынуть душераздирающее и безысходное отчаяние. Одним словом, он, вероятно, почувствовал как раз все то, что, по прихоти эсэсовца, и должен был почувствовать человек, оставленный один на один с непроходимой определенностью собственного тела, которое в то же время является насквозь проницаемым для беспредельной стихии неминуемой смерти.

Скорее всего, в те минуты, когда земля постепенно покрывала все его существо, Стшаска неизбежно должен был прочувствовать, что никакие сокровища духа теперь уже не смогут его спасти, поскольку ни в ком из его товарищей не блеснула даже искра повторения исходной Жертвы. А значит – на самом деле нет никакой Жертвы вообще. Что, следовательно, никакие сокровища духа, утверждая которые он без колебаний пожертвовал собственной жизнью, не имеют в принципе ни малейшей ценности и ни малейшего значения. А потому – его жертвоприношение изначально не несло в себе никакого смысла. И, исходя из этого, в результате он непременно должен был прочувствовать, что отныне и до конца он есть всего лишь это тело, а вся его жизнь, поскольку теперь она сводится исключительно к телу, дана ему только как смерть этого же самого тела. Однако после этого он не мог не пойти далее и не обнаружить, что в то же самое время он есть ни что иное, как именно то тело, которое – как раз постольку, поскольку оно было безвозвратно предано смерти, – больше не является его собственным телом, но уже безраздельно принадлежит Другому. И, наконец, он не мог не прийти к тому, что в силу всего этого он есть не более чем просто “жертва”, чья жизнь, поскольку она вообще изначально и сводится к телу, полностью отдана на произвол другого.

В общем, я считаю, что ритуал погребения заживо был направлен, конечно же, вовсе не на то, чтобы убить человека каким-то особенно зверским способом, и даже не столько на то, чтобы таким образом напугать его до смерти, но, в основном, на то, чтобы, разместив его между жизнью и смертью и погрузив его в лоно смерти руками его же товарищей, довести его до последней крайности в качестве жертвы и Жертвы или свести его собственно к телу и включить в него, соответственно, как Другого, так и другого в качестве превращенной формы ее же самой. То есть, во-первых, на то, чтобы, прежде всего нивелировав его как субъекта, жертвующего собой ради своего другого, и тотчас представив его в качестве объекта, жертвуемого своим в качестве чужого другого, тем самым отторгнуть его от Жертвы, а значит – и от непосредственной данности собственно Бытия, и зародить в нем идею пагубности самопожертвования вообще, а значит – поколебать его в собственном бытии как жертвы.

А, во-вторых, на то, чтобы, сведя его целиком исключительно к телу, которое из-за чужого другого исчезает в немыслимой очевидности смерти, по мере того как вся его жизнь поглощается ее неотвязным присутствием в качестве иного Другого, вместе с тем отделить от него и само это тело и, как следствие, до конца исчерпать и его самого. Все это значит, что, в сущности, он был направлен на то, чтобы, вписав человека посредством другого в границы тела, распахнутого навстречу смерти, и таким образом подведя его в качестве жертвы и Жертвы к пределам его бытия, – где он сам как субъект, обращаемый внутрь себя как объекта, неуклонно становится лишь просто “жертвой” – пустой формой его как бы мертвого тела, и где это все же живое телоявляется только инертной материей или безвольным объектом иного Другого, данного как абсолютный субъект, (4) – впоследствии окончательно подчинить жизнь всего его тела Другому и, подтолкнув этот новый объект к неизбежному выходу из себя в качестве субъекта, представить его самого как другого.

4. По ту сторону зеркала: иллюзорный характер двойственности, часть и Целое.

Итак, в самый последний момент, когда дневной свет должен был навсегда померкнуть над головой Стшаски, эсэсовец приказывает евреям выкопать его обратно и снова лечь в канаву, а Стшаске – опять – их закопать. Стоит ли задаваться вопросом о том, почему он и в этот раз не поступил иначе? Для меня ответ очевиден – потому что не мог. Дело, прежде всего, в том, что теперь он был вынужден действовать в принципиально новой системе координат, являющейся, на первый взгляд, разительнойпротивоположностью той, в которой он до сих пор безошибочно находил самого себя. Во-первых, отчасти причиной его смерти, казавшейся совершенно неотвратимой, должны были стать его же собственные товарищи, чего он от них никак не мог ожидать. А, во-вторых, своим нечаянным возвращением к жизни он был обязан ни кому иному, как тому же самому эсэсовцу, который до этого времени был для него несомненным олицетворением зла.

Действительно, изначально сам Стшаска, в своей готовности к жертве, выдвинулся навстречу смерти, будучи всем своим существом на стороне тех двух несчастных евреев, а вместе с ними – всех и всяческих жертв, и, соответственно, целиком по ту сторону как от этого фашиста в частности, так и от каких бы то ни было палачей вообще. Однако впоследствии его тело, вне зависимости от него самого, было подвергнуто воскрешению будто бы по ту сторону от его уже бывших товарищей, которые неожиданно согласились выполнить роль палачей, и, соответственно, как бы на стороне эсэсовца, который внезапно явил себя в роли спасителя. И это свидетельствует о том, что вопреки его воле следствием первоначального сопротивления Стшаски эсэсовцу стала не якобы полностью предрешенная смерть его самого как жертвы на территории собственно Жертвы, но, совершенно наоборот, ошеломляющее обретение жизни им же самим исключительно в качестве тела, свершившееся на территории палача. Иными словами, наперекор устремлениям Стшаски его же тело, а вслед за ним и он сам, ровно в той мере, в какой он был сведен собственно к телу, в каком-то смысле уже претерпели решающее вытеснение за “последнюю черту”, которое началось еще с первым комом земли, упавшим на это тело, и завершилось в тот миг, когда был отдан приказ его откопать.

По сути, и мнимое погребение этого тела, и его явное возвращение к жизни состоялись в искусственно созданном мире, обратном по отношению к тому, в котором Стшаска как целое находился до этого, или, как я бы сказала, в зазеркалье. Однако при этом реальный мир, – а вместе с ним и та подлинная система ориентиров, в которой он сам, воспротивившись убийству товарищей, по приказу эсэсовца оказался в канаве, – разумеется, не прекращал существовать. В результате чего все “элементы” сложившейся ситуации оказались крайне двусмысленными. Так, несмотря на то, что для Стшаски как целого в рамках реальной системы координат эти двое евреев, которые безропотно выполнили приказ и тем самым его безотчетно предали, по-прежнему оставались жертвами, для его тела, которое было ими по-настоящему похоронено, а значит – и для него самого как именно этого тела, внутри иллюзорного мира они не могли не предстать исключительно в качестве палачей. Наряду с этим, невзирая на то, что для Стшаски в действительности этот эсэсовец являлся не более чем палачом, для его тела, в которое он в самом деле вдохнул как бы новую жизнь, а значит – и для него самого в качестве этого тела, в рамках заново обретенного мира он не мог не предстать исключительно в виде спасителя.

Между тем, нетрудно заметить, что, поскольку еще в исходной системе координат эсэсовцем был поставлен вопрос именно о жизни и смерти Стшаски как целого, вроде бы исключающий вероятность двойственного ответа, поступок евреев, совершенный без отклонений от одного из двух предусмотренных смыслов, оказался ни чем иным, как способом перехода от реальности Стшаски как целого сквозь реальность Стшаски как тела или целого в качестве части, к реальности собственно тела как части (5)и, соответственно, к иллюзорной реальности части в качестве целого, а значит – не только способом видимого удвоения всей реальности, но и способом укоренения иллюзорного мира части как реального мира собственно целого. В результате чеговнутри этого мира те же самые “элементы” обрели иллюзорную однозначность.

При этом ровно настолько, насколько реальным и недвусмысленным изначально был факт погребения Стшаски руками товарищей, то есть – факт разрушения целого наряду с сохранением целого в качестве части, а также редукцией этого целого в качестве части собственно к части и, соответственно, обращением этой части исходного целого непосредственно в целое, ровно настолько же недвузначным и подлинным должен был показаться впоследствии факт его возвращения к жизни по воле эсэсовца, то есть – факт воскрешения целого в качестве части, пораженного полной редукцией к части, и, соответственно, превращения части исходного целого непосредственно в целое, между тем упраздняющий как реальность сам факт неминуемой гибели целого в качестве части, а значит, тем более, и свою же реальность как факта действительного возрождения собственно целого. И это указывает на то, что в основе заданной таким образом иллюзорной модели мира, первоначально укореняемойнепосредственно в теле как значимой части и, в свою очередь, укореняющей его в качестве всеобъемлющей формы исходного целого, лежала реальность того и иного другого, то есть, по сути, отдельных частей безграничного Целого, представленная в каждом случае только в качестве формы другого. А потому – все ее явные ориентиры, однозначность которых исчерпывалась лишь формой, силой навязанной телу, на деле вели его к содержанию, полностью противоположному ей самой. (6)

Действительно, будучи в принципе установленной вследствие низведения жертвы как Жертвы руками другого до уровня только лишь просто “жертвы”, то есть – пустой формы целого в качестве части, растворенного в как бы мертвом теле как части, а значит – вследствие превращения изначально по воле чужого другого этого все же живого тела как части исходного целого в качестве некой инертной материи и в того, и в иного Другого как собственно целое, эта система координат также предполагала возникновение свода якобы абсолютных ценностей, венцом которого не могла не стать безупречно чистая Форма, парящая над бескрайней девственной пустотой. Однако поскольку она представляла собой результат окончательного сведения посредствомфигуры “предателя” всей полноты реального Целого в качестве собственной части к как бы мертвому телу, а в сущности – к потусторонней ему и насквозь иллюзорной части, и, соответственно, произвольного произведения посредством фигуры “спасителя” из все же живого тела как подлинной и непосредственной части исходного Целого совершенно формального Целого, эта модель мира на деле оказывалась осуществлением крайнего случая релятивизма, втуне подорванного невосполнимой нехваткой реального Целого, а потому – для воспроизводства себя как собственной части этого Целого, бытующей в качестве иллюзорного Целого, – предзаданного на поглощение изначального Целого в качестве множества множеств частей.

Из этого следует, что заключительный жест эсэсовца или сам акт возвращения к жизни Стшаски, стал, в свою очередь, способом замещения лишь условно реальной и частной фигуры “предателя”, посредством которой он первоначально как целое в качестве части, заключенное в собственной части, и, соответственно, часть исходного целого, обращенная в иллюзорное целое, был вытеснен на изнанку реального Целого, – полностью иллюзорной и псевдо-всеобщей фигурой “спасителя”, посредством которой впоследствии он как целое в качестве части, поглощенное собственной частью, и, соответственно, часть исходного целого, превращенная в иллюзорное целое, был включен уже в иллюзорное Целое.

И это значит, что таким образом он оказался ни чем иным, как способом неуловимой подмены “оснований” существования Стшаски как целого в качестве части, изначально укорененного только в реальное целое или Целое в качестве части, и тем самым являвшегося непосредственным осуществлением собственно Целого. Так, в силу того, что в момент погребения сам он как целое в качестве части подвергся тотальному погружению в как бы мертвое тело как целиком отделенную часть и, замкнутый в этойнасквозь иллюзорной части реального Целого, был исчерпан крайней нехваткой собственно Целого или видимой пустотой, само его все же живое тело в качестве неотъемлемой части исходного целого и, соответственно, подлинной части реального Целого было предзадано к полному претворению заключенного в нем избытка исходного Целого в чистую Форму, а потому – до конца состоялось как новое иллюзорное целое. (7, 8) В результате чего, в момент воскрешения он как целое в качестве части, отныне укорененное и в иллюзорную часть, и вместе с тем как реальная часть исходного целого, данная также и в качестве иллюзорного целого, должен был обнаружиться как органичная часть иллюзорного Целого, представленного как реальное Целое.

А это значит, что заключительный жест эсэсовца вместе с тем оказался и способом окончательного конституирования иллюзорного мира, в котором он сам – как раз потому, что в реальной системе координат он вторгался на сторону жертвы, следуя собственной сущности палача и являясь тотальным носителем смерти для Целого в качестве множества множеств частей или жертв, то есть, производителем абсолютной нехватки собственно Жертвы как Целого, – должен был проступить на этой же, как бы сведенной к пустоте, и теперь уже собственной стороне палача в виде единственного дарителя жизни для каждого поглощенного тела как части исходного Целого, то есть, в личине спасителя предъявить себя как абсолютный избыток реального Целого в качестве его собственной иллюзорной Формы.

Таким образом, в данном перелицованном мире сам Стшаска, который вследствие сопротивления палачу подвергся со стороны своего же другого как будто бесповоротному уничтожению в качестве жертвы и Жертвы, был, тем не менее, сохранен для себя как только лишь просто “жертва”, то есть пустая форма реального целого в качестве части, сведенного к как бы мертвому телу как к иллюзорной части, а потому – обнаружился строго на линии зеркала обращенным лицом к своему как к чужому другому. При этом, так как само его все же живое тело как насквозь реальная часть исходного целого в виде инертной материи претерпело на стороне чужого другого законченное превращение и в того, и в иного Другого как иллюзорное целое или же перешло под контроль изначально чужого другого как нового своего, он уже в качестве этого тела был целиком вовлечен в зазеркалье, а потому – оказался поставленным прямо напротив себя самого, данного в подлинном мире как жертва и Жертва.

В результате чего сам Стшаска в качестве просто “жертвы” или опустошенной формы реального целого в качестве части, укорененного в как бы мертвое тело как собственную иллюзорную часть, стал бесконечно меньше себя самого как жертвы и Жертвы. И вместе с тем, в силу того, что само его все же живое тело как насквозь реальная часть исходного целого в виде инертной материи претворилось в того и в иного Другого как иллюзорное целое, он уже в качестве этого тела стал бесконечно больше себя самого как только лишь просто “жертвы” и жертвы. В общем, поскольку сам Стшаска как Целое в качестве части и, соответственно, как реальное целое в качестве собственной части, был опрокинут в свое как бы мертвое тело как полностью иллюзорную часть, тогда как само его все же живое тело как неотделимая часть исходного целого в качестве иллюзорного целого было отчуждено к палачу как к иллюзорному Целому в качестве его собственной части и таким образом оказалось для них обоих общим, он как реальное целое в качестве этой отсутствующей и иллюзорной части, которая, тем не менее, поглощает исходное целое, а значит и в качестве этой реальной и неотъемлемой части, которая как иллюзорное целое превосходит исходное целое, стал самому себе абсолютно неравным.

Из этого следует, что, оставаясь в действительности по эту сторону зеркала, то есть в реальной системе координат, по-прежнему жертвой или же целым, данным как целое в качестве части, и в то же время будучи закрепленным по ту его сторону, то есть в искусственно созданном мире, посредством тела как части исходного целого, представляющей его в качестве иллюзорного целого, он оказался к тому же для самого себя совершенно потусторонним. Кроме того, из этого следует, что, являя собой с лицевой стороны непосредственно Целое в качестве части или же собственно Целое, а именно – жертву как осуществление исключительно Жертвы, и проявляясь с изнаночной стороны как тело, причастное только Другому, то есть как часть иллюзорного Целого в качестве самого иллюзорного Целого, он оказался еще и насквозь расколотым как раз вдоль той самой “последней черты”, которую он так или иначе вынужден был перейти.

5. Сквозь зеркало: произведение превращенной формы, нехватка и избыток.

Итак, в этом целиком перевернутом мире, в точности отражающем его искаженное состояние, Стшаска был извлечен на поверхность – с тем, чтобы вновь получить от эсэсовца тот же самый приказ, который был призван вернуть его в первоначальную ситуацию и вместе с тем – ввести в действие все факторы извращенного положения дел. То есть, он должен был, прежде всего, пробудить в нем самом с новой силой и тот же самый тотальный и однозначный протест, который не мог, в свою очередь, тотчас же не повергнуть его как раз в ту же самую беспросветную бездну, откуда он только что восстал, и в результате – не восстановить в недрах самого его тела во всей их исчерпывающей полноте и не менее однозначные иллюзорные ориентиры. А потому – любая попытка его самого как жертвы снова дать в столь же категорической форме отпор палачу на деле должна была сообщить его телу, а вместе с ним – и ему самому в качестве этого тела, неодолимое побуждение к определенным эсэсовцем действиям.

И это значит, что в то самое время, как в подлинном мире сам Стшаска как жертва и Жертва, то есть как первозданное Целое в качестве части и Целое, двинувшись против эсэсовца как настоящего палача, должен был сразу же быть вовлечен в игру и какизмененное целое в качестве собственной части и тем самым уже оказаться смещенным на линию зеркала, между реальной и иллюзорной системой координат он не мог не сомкнуться с самим же собой как с только лишь просто “жертвой” илиопустошенной формой реального целого в качестве части, растворенного в якобы мертвом теле как иллюзорной части, и, будучи напрочь сраженным предельной нехваткой исходного Целого, не появиться напротив евреев как видимых палачей. А вместе с тем как раз в это же время в искусственно созданном мире само его все же живое тело как неотделимая часть исходного целого в виде инертной материи непременно должно было тотчас же превратиться в того, и в иного Другого как иллюзорное целое, то есть, вобрав весь избыток реального Целого, претворить его в чистую Форму, и, оказавшись включенным эсэсовцем как его мнимым спасителем или видимым воплощением Жертвы как полноценная часть в иллюзорное Целое, толкнуть его уже в качестве этого тела к выходу за пределы себя самого, явившегося на линии зеркала в качестве просто “жертвы”, а вслед за тем – к прохождению и сквозь себя самого, данного по эту сторону в качестве жертвы, и, наконец, обрушить в лице евреев на собственных настоящих товарищей в виде неконтролируемой фигуры “палача”. И это свидетельствует о том, что именно вызванный тем же приказом эсэсовца как действительного палача всеобъемлющий отклик Стшаски как жертвы и Жертвы, то есть какнеизменного Целого в качестве части и Целого, задействовав его также и как превращенное целое в качестве собственной части, заданной предварительно как иллюзорное целое, как раз и должен был стать тем насквозь предсказуемым и всецело решающим неустранимым толчком, который не мог не повлечь за собой мгновенное выворачивание наизнанку образовавшейся в подземелье просто “жертвы” в полном соответствии с вычерченной на внутренней поверхности ее тела фигурой “палача” и таким образом не представить на деле сообщником палача и его самого. (9)

Короче говоря, как мне кажется, в случае Стшаски, как человека, который в реальной системе координат оказывал непоколебимое сопротивление эсэсовцу и, вероятно, был в полной мере готов принести себя в жертву ради других, именно последовательная ориентация на подлинные ценности, целиком сохраненная в лоне навязанного ему иллюзорного мира, где импульс структуры противодействия только развязывает и усугубляет структуру реванша, как раз и должна была привести его к самому себе в качестве другого, то есть – вылиться в действия, в точности соответствовавшие модели поведения палача. В пользу этой точки зрения свидетельствуют многочисленные факты вполне успешной ломки любых, даже самых стойких заключенных, которые противостояли фашистам до последнего предела, и которых к их собственному невероятному изумлению как бы предавало их тело. То есть, рано или поздно, так или иначе с ними все-таки происходило то, что можно было бы назвать эффектом зазеркалья, подразумевая при этом тот случай, когда исключительно подлинные побуждения, подвергаясь неотвратимому преломлению у крайних пределов собственно тела, обнаруживают себя в прямо противоположной форме. (10)

6. Заключение. Фашизм как технология обращения и эффект неузнавания.

В силу всего этого для меня фашизм является, прежде всего, концентрированным проявлением неких общих, как правило, более или менее размытых условий (11), которые с необходимостью приводят к превращению “жертвы” в “палача” как реального безграничного избытка в иллюзию всепоглощающей нехватки, вырывающуюся на поверхность в качестве убийственной формы. Иначе говоря, на мой взгляд, он представляет собой комплексное воплощение тех спонтанных и чаще всего разрозненныхприемов, которые до сих пор, несмотря на их повсеместное распространение, неизменно ускользают от схватывания в период их действия, и чей совокупный эффект, поскольку он оказывается совершенно неожиданным, становится столь же убедительным, сколь иллюзорным он является по существу.

Одним словом, с моей точки зрения, он есть ни что иное, как крайний случай той скрытой технологии, которую неизменно приводит в действие отречение жертвы от самой себя в качестве собственно Жертвы, которое неизбежно влечет за собой непреодолимый подрыв ее самоосуществления в качестве жертвы, который столь же неизбежно низводит ее до уровня тела, которое, в свою очередь, засасывает смерть или Другой, – что и замыкает круг ее выхолащивания до состояния просто “жертвы”, оказывающейся по ту сторону от жизни собственного тела, пустую форму которого она собой и представляет, в то время как его инертной материей безраздельно владеет палач. И, соответственно, – технологии, достигающей окончательного эффекта в решающем акте разрыва последней связи между этой уже превращенной в Другого слепой материей и померкшей исходной формой, более не способной ее удержать, который и завершает полное обращение просто “жертвы”, то есть – выводит из самого себя это тело, производя фигуру “палача”.

09.09.09

Примечания:

1. См. Bataille G., Oeuvres completes, Paris, Gallimard, 1987, t. 11, p. 266: “…les bourreaux sont nos semblables.”.

2. Цитируется по тексту, опубликованному в ИНТЕРНЕТ, в частности на http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Chern/05.php.

3. См. там же.

4. Данное состояние расщепления сознания и тела и их полной автономии друг от друга детально описано, в частности, в рассказе Ж.-П. Сартра “Стена”.

5. На мой взгляд, в основе любого акта насилия лежат одновременно два момента – во-первых, момент изъятия тела с целью причинения ему невыносимых страданий, а, во-вторых, момент редукции человека собственно к телу. И именно это совпадение изъятия и редукции как раз и приводит к подлинной катастрофе сознания, которое, утрачивая привычную для него опору, как бы проваливается в пустоту, в то время как из недр тела вырываются на поверхность сокрушительные аффекты. То есть, оно производит как бы оборачивание сознания в безграничную сцену разгула стихии немыслимого или непосредственно в бессознательное, в результате которого сознание оказывается, по сути, потусторонним для самого тела.

Все это означает, что, говоря о редукции человека, схватываемого в аспекте собственной телесности, к изъятому телу или же о сведении целого в качестве части собственно к части, я подразумеваю, прежде всего, охватывающее его состояние бессознательного аффекта, детально проанализированное, в частности, Жаном-Франсуа Лиотаром в работе “Хайдеггер и евреи”. (См. Лиотар Ж.-Ф., “Хайдеггер и евреи”, СПб., Аксиома, 2001, стр. 25-69.) Пожалуй, нет нужды особо подчеркивать то, что тело в данном контексте понимается не только и не столько как физическая реальность, то есть как собственно тело, сколько как силовая среда или само по себе бессознательное.

6. Идея дезориентации также была выдвинута Аленом Бадью в ходе семинара, посвященного философии Платона и проведенного им в Париже в 2008 году. При этом речь шла о дезориентации собственно мысли, вследствие которой, как я бы сказала, пришедшая человеку в голову мысль в действительности является не его собственной мыслью, но мыслью другого.

7. В этом месте мы подошли вплотную к проблеме, которая с точки зрения Алена Бадью является для французской философии XX века ключевой, представляя собой как точку пересечения двух ее основополагающих направлений, поскольку она в равной степени образует ядро каждого из них, так и пункт их поляризации, поскольку именно сообразно способам ее решения они и расходятся. В своем докладе под названием “Панорама современной французской философии”, сделанном в Буэнос-Айресе в 2004 году, он, отталкиваясь от классической терминологии, обозначил ее как проблему субъекта, уточнив при этом, что во французской философии это место занимает бессознательное Фрейда, и сформулировал ее так: “Как существование может быть носителем концепта, как нечто может быть сотворено исходя из тела…” (См. Alain Badiou, “Panorama de la philosophie francaise contemporaine”, на http://www.lacan.com/badfrench.htm: “…c’est la question du sujet. …On peut definir ainsi le sujet, pour la philosophie francaise. Or, en sertain sens, l’inconscient de Freud occupe cette place… Comment une existence peut-elle porter un concept, comment quelque chose peut-elle etre creee a partir d’un corps, c’est la question centrale…”.)

Я бы сказала, что, в сущности, речь идет о проблеме происхождения символической формы или формы вообще, и, в соответствии с заданным контекстом, в общем, сформулировала бы ее примерно так: принимает ли Целое форму части или же это часть придает форму Целому. На первый взгляд кажется, что применительно к рассматриваемой здесь ситуации гораздо естественнее было бы сказать “Целое, будучи сведенным к части, воспроизводит себя в качестве формы части“. Однако из этого следовало бы, что часть уже обособлена в качестве части и имеет определенную форму, которая, в свою очередь, детерминирует существование Целого. То есть, в самом конечном счете, это бы означало, что Бытие дано как бытие чистой Формы, которая есть ни что иное, как знак пустоты в качестве собственно Бытия. Иными словами, это бы означало, что необходимо принять наличие формы как данность, а не как произведение, а попросту – постулировать ее. Что, конечно же, с моей точки зрения, оказалось бы просто воспроизводством состояния зазеркалья в виде философии зазеркалья.

Поэтому мне кажется более продуктивным принять как раз обратное – “часть, вобравшая целое, претворенное ею в чистую Форму, проявляется в качестве иллюзорного целого“. Таким образом мы придем к тому, что Форма является результатомпроецирования целого на один из своих фрагментов, который, оказывая сопротивление, проецирует ее, в свою очередь, на другой фрагмент и так далее. То есть, в итоге, это будет означать, что Бытие есть как в-себе-чрезмерное, где чистая Форма представляет собой предельное проявление его избыточности. А это позволит нам полагать, что осуществление собственно Бытия происходит именно путем жертвования или же вычитания избыточной Формы и, соответственно, упразднения зазеркалья.

Вполне закономерно, что данная весьма схематическая попытка реконструировать следствия двух принципиально разных вариантов ответа на затронутый здесь ключевой вопрос, так или иначе, осуществляется в русле двух упомянутых направлений французской философской мысли, называемых Бадью концептуальным формализмом и экзистенциальным витализмом (См. там же: “Vousavezd’uncotecequej’appelleraisunvitalismeexistentiel, quiasonoriginedansBergson, etpassé certainementparSartre, FoucaultetDeleuze; etdel’autrevousavezcequej’appeleraisunformalismeconceptuelqu’ontrouvechezBrunschvicgetquipassé parAlthusseretLacan.”.) или же, применительно к другой глобальной философской проблеме современности – проблеме отношения негативности и недиалектического изменения, аксиоматическим и виталистским путями ее развития (См. Alain Badiou, “Petit pantheon portatif”, Paris, La fabrique editions, 2008, p. 94-95: “C’est la sans doute le probleme central de la modernite. Qu’est-ce qu’une relation de negativite? Qu’est-ce qu’une alterite non dialectique?.. Avec, a l’arriere-plan, deux voies: …la voie axiomatique et la voie vitaliste…”.).

Совершенно очевидно, что я пытаюсь придерживаться так называемого виталистского пути, то есть мне кажется более перспективным исходить из того, что имеется случай Бытия или избыточное Единое и, наконец, виртуальное (Делез), а не множество множеств или чрезмерная пустота и, наконец, знак перечеркнутого нуля (Бадью), хотя центральное положение психоанализа о том, что означаемое избыточно, а означающее обладает превосходством, конечно же, выглядит оптимальным.

8. Можно было бы сказать и несколько иначе – нехватка реального Целого есть ни что иное, как его же избыток, нагнетенный в пределы части и полностью превращенный в Форму, выявляющую ее, в свою очередь, в качестве иллюзорного целого. Здесь, так же, как и во всех остальных аналогичных пунктах, опять-таки подразумевается захватывающее человека состояние бессознательного аффекта, а также порождаемые им эффекты.

В этой связи мне кажется крайне важным отметить, что, как подчеркивает Лиотар, бессознательный аффект – это состояние, к которому сознание человека и весь его психический аппарат никогда вообще не бывают готовы. И как раз эта принципиальная неготовность указывает, на мой взгляд, на насильственную природу бессознательного аффекта, поскольку человек по определению ничего и не может знать заранее о том, какому насилию будет подвергнуто его тело. Наряду с этим Лиотар акцентирует внимание и на сущностной чрезмерности бессознательного аффекта, то есть на том факте, что он заведомо превосходит все ресурсы сознания и психики. Иными словами, он представляет собой некую тотальность, которая моментально опрокидывает сознание тела, переживающего невероятную встряску.

Именно отсюда, с моей точки зрения, проистекают и подчеркиваемые Лиотаром принципиальная внеположенность этого состояния сознанию, отсутствие его пространственно-временных атрибутов и, наконец, его так называемая внепамятность, а попросту – то, что оно по природе своей всегда остается вне сознания, вне пространства и времени и, соответственно, вне памяти. Мне кажется очевидным, что поскольку речь идет о теле, которое оказывается с бессознательным аффектом один на один, а тело само по себе по определению ничего не может знать о том, где и когда оно находилось и что это было, это состояние действительно никогда вообще и не может стать объектом воспоминания и, следовательно, быть осознано.

Однако, как отмечает Лиотар, оно, оставаясь для опыта человека неким инородным телом, все-таки как-то в нем присутствует и дает ему о себе знать в неузнаваемой форме. (См. Лиотар Ж.-Ф., “Хайдеггер и евреи”, СПб., Аксиома, 2001, стр. 25-69.) И это тоже мне кажется вполне очевидным, поскольку, не включаясь в опыт самого человека, оно сохраняется как опыт собственно тела. При этом в силу того, что это тело, являясь, прежде всего, телом самого человека, оказывается в то же время носителем всеобъемлющего и потому – автономного от него опыта, оно рано или поздно, так или иначе должно будет, проскользнув сквозь собственного хозяина, выйти на сцену вместо него самого или явить этот опыт в абсолютно непредсказуемой форме. И это как раз и позволяет мне полагать, что данная форма или же Форма вообще, просто не может быть произведена чем-то иным, кроме как телом в качестве самого бессознательного.

9. В наиболее емкой форме это можно было бы сформулировать так: в то время как сам он как целое в качестве части устремляется в зазеркалье к собственной иллюзорной части, его же тело как неотделимая часть исходного целого вырывается из-за зеркала в качестве иллюзорного целого. В результате чего он как целое в качестве части становится уже данным себе самому как реальная часть, обращенная в иллюзорное целое.

10. На мой взгляд, самое главное в анализе Беттельхейма заключается в том, что ему, пожалуй, как никому другому со всей наглядностью удалось показать абсолютную беспроигрышность применявшихся фашизмом технологий вплоть до замыкания порочного круга, когда действие самих механизмов защиты лишь подхватывает и воспроизводит насилие. Он сам по этому поводу пишет следующее: “Внутри столь жесткой системы, как концентрационный лагерь, любая защита, действующая в рамках этой системы, способствовала целям лагеря, а не целям защиты. Видимо, такой институт как концентрационный лагерь не допускает по-настоящему действенной защиты. Единственный путь не покориться – уничтожить лагерь как систему”. (См. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Chern/05.php.)

Наряду с этим, не менее важными, с моей точки зрения, являются и те его замечания общего плана, которые предваряют предлагаемый им анализ. А именно: “Его можно использовать для объяснения тоталитаризма, для поиска путей сохранения автономии личности в государстве. Если существование в определенных условиях, которые я назвал экстремальными, способно так сильно деформировать личность человека, то мы должны, по-видимому, лучше понимать, почему и как это происходит. Не только чтобы знать, что могут сделать с человеком эти самые экстремальные условия, но и потому, что всякое общество формирует личность, хотя, может быть, другими способами и в других направлениях”. И далее: “Чтобы понять роль лагерей, не следует заострять внимание ни на зверствах как таковых, ни на отдельных человеческих судьбах. Лагерь в данном случае важен как пример, обнажающий сущность государства массового подавления…”.

Подобное ретроспективное прочтение его работы – от окончательного вывода, где речь идет о невозможности противостоять воздействию концлагерных технологий и необходимости уничтожения лагеря как системы, к преамбуле анализа, где Беттельхейм указывает на его общую сущность с тоталитарным государством и, возможно, государством как аппаратом насилия вообще, – как ни что другое ставит под сомнение все те способы, которыми “общество формирует личность”, равно как и саму возможность действенного сопротивления оным для всех, живущих в его пределах.

11. Я действительно совершенно убеждена в том, что и механизм спонтанно происходящей детской травматизации и весь диапазон технологий манипулирования, сознательно применяемых в собственных целях мошенниками, политиками, спецслужбами, а также – органично включенных в способы построения бизнеса в неокапитализме, и не только, укладывается в одну и ту же схему, действующую с большей или меньшей жесткостью и очевидностью. Как сказала одна моя замечательная знакомая, “это всегда та же самая ситуация”.

Примерно такого же мнения придерживается, в частности, и Лиотар, считая, что то, что происходило в нацистских концлагерях, отнюдь не является вопиющим исключением для как бы нормальной жизни общества, неким разовым выпадением из правил, согласно которым оно якобы живет. Он пишет: “это уничтожение не просто имело место единожды – тогда, в Освенциме, – а другими, с виду совершенно другими методами имеет место и сейчас, в “управляемом обществе”, в “позднем капитализме”, в научно-технической системе – какое имя ни дай тому миру, в котором мы живем. В котором мы выживаем”. (См. Лиотар Ж.-Ф., “Хайдеггер и евреи”, СПб., Аксиома, 2001, стр. 72. Курсив мой, – Е.Г.) Однако, с моей точки зрения, уничтожению, а точнее – попыткам уничтожения, подвергалось и подвергается только то, что не поддавалось и никогда не поддастся гораздо более широко распространившемуся обращению. То есть – само по себе Бытие.