Пролегомены к осмыслению Генезиса

СЛОВА  ПРОПОВЕДНИКА

События в Раю, происходящие с человеком, а правильнее с мужем, Адамом, имеют и для нас то же самое учительное и автори­тетное значение, которое они имели для тех, кто прошёл путём земным впереди нас,- т.е. для  пред–идущих, или  предков. Вы заметили, что я говорю: “происходя­щие”, а не происходившие в прошлом; ибо то, что происходит в Начале, или  а р х э, суще вне времени: оно есть всегда: и для всего совершающегося во времени эти собы­тия остаются организующим принципом, или а р х э , в смысле авторитетного образца, организующего наше понимание самих себя и всего, что о человеке, т.е. о нас с вами.

Сказанные события, как они отражены в первых Книгах Бытия, совершаются в рам­ках отношений Адама (мужа) с Хозяином Сада райского и с Евой (женой) и в опре­делённых бытийных обстоятельствах, знаме­нуемых двумя деревьями: Древом Жизни и Древом Познания. Эти “деревья” означают два возможных для человека бытия, между которыми пролегает   граница, опре­деляемая авторитетом Хозяина Сада. По од­ну сторону границы лежат Жизнь, как непос­редственно вкушаемая (плод древа жизни), ограничение разумного волеопределения (заповедь) и отношение почтительное к Хо­зяину Сада, в котором и находятся силы, нужные к соблюдению заповеди. По другую сторону границы лежат Смерть, пытливое знание, как источник волеопределения и отрицание авторитета Хозяина, или наруше­ние отношений почтительности к Нему. Собственно, пытливое знание (ответы на воп­росы о свойствах плодов и о причинах пове­дения Хозяина Сада) и является предметом запрещения к его использованию в качестве волеопределения.

По сю сторону Адам вкушает Жизнь, не­посредственно получаемую в почтительности, и окормляет Еву (жену), и в плане господ­ства, и в плане жизнедания. По ту же сторо­ну Ева вкушает смерть и окормляет Адама, так что не муж питает жену и направляет её, а жена питает и направляет мужа. Ещё по сю сторону – Закон и уверенность в опоре на Хозяина. А по ту сторону – страх и рабство­вание знанию, изменчивому, как змея, кото­рая и служит сему знаком.

СЛОВА  ЛЮБОМУДРА

Многие частные практики в логическом мире сопряжены каждая со своей системой суждений, отнесённых к человеку как общему термину. Так, к примеру, для хирурга человек это одно, для зоолога – второе, для администратора – третье, правоведа – четвёртое, для портного – пятое, для политика – шестое, и т.д.

Среди всех  этих практик, безусловно, выделяется практика служения /Богу/, трансцендирующая за область Причины и имеющая, в этом плане, дело с беспричинными явлениями в мире, или с «чудесами». С этой практикой сопряжена своя система суждений (в которой, в частности, обосновывается сама эта практика, в части её необходимости и важности). Эта сис­тема суждений основывается не на пози­тивном исследовании (и позитивных гипо­тезах), как причинные практики, а на традиционных авторитетных свидетельст­вах, имеющих трансцендентный источник (откровение Бога). Тем, кто делает трансцендирующую практику частью своего су­ществования, эти свидетельства сообщаются авторитетным Учителем (Проповедником).

СЛОВА  УЧИТЕЛЯ

То, что произошло с нами в Раю, пов­торяется и происходит всегда; и мы теперь те же, что и в Раю были; потому что в Пи­сании сказывается наша вневременная сущ­ность. И поэтому так важно, братия, глу­боко вникнуть в своё прошлое-вечное-нас­тоящее, чтобы знать себя истинных, живу­щих и сущих, в отличие от себя преходя­щих, бренных, неистинных; чтобы, образно говоря, понять, что не хвост машет соба­кой, а собака машет хвостом, и избегнуть таким образом пагубной относительности умозрения, не опирающегося на сверхумные начала.

СЛОВА  ПРОПОВЕДНИКА

Сказал Моисей в Книге своей: сотворил Бог человека, двоих сотворил их, Адама и Еву, или мужа и жену во плоти единой.

Заметьте, что хотя из более ранних пре­даний взят пророком образ первой супружес­кой пары, как родоначальников человечес­тва, в контексте Моисеева Завета речь идёт о “муже” и “жене” во  плоти единой, то есть о раздвоенном “внутреннем” че­ловека, вмещённом в одно тело, – неважно, женское оно или мужское по внешности; или о структуре того ментального целого, которое сопряжено не с телом, а с лицом.  Ведь «жена» это не самка, и «муж» – не самец; но это понятия социально–психологические. Для чего же взят пророком образ тради­ционной супружеской пары? А для того, что в ролевом аспекте эта пара как раз явля­лась знаменованием сказанного ментального целого, а в практике отношений – часто и прямым выражением; она образовывала одно юридическое лицо – фамилию. То есть этот образ позволяет понять, что для различённостей ментального целого, именуемого человеком, характерны: субъектность, тесная связь и соподчинение.

Итак, кто же эти соподчинённые субъекты, в единстве образующие лицо? Один из них, именно муж, это слово, суд, право  и  господство; другой, именно жена, это пища (плоды дерева), половая  сила (знаменуемая партнёрством со змеем) и страдательность относитель­но слова. То есть они суть ты и твоя душа.

И касательно этих двоих сказал Хозяин Сада: да будет жена во всём покорна мужу. Почему мы не говорим “Творец”, а говорим “Хозяин”? Потому что творец просто устро­ил бы так, как должно, Хозяин же даёт по­веление; то есть обращается со словом к тому, кто не только может или хочет, но, главным образом, согласен испол­нять повеление. И этим повелением Хозяин Сада устанавливает “внутреннее” человека как господство, посредуемое за­коном в части разумной воли, или правиль­нее, может быть, сущее в части разумной во­ли, как закон (заповедь).

Мы привыкли под “первой заповедью”, дан­ной человеку в Начале, понимать запрет вку­шения плодов Древа Познания, и упускаем из виду, что ранее этого прозвучало повеление: да будет жена во всём покорна мужу! Так происходит потому, что эти слова относятся нами к Творцу. Между тем, “покорность” и сопряжённая с нею на другой стороне власть это не свет, не твердь, не воды, т.е. не стихии,- это человеческие отношения, кото­рые предполагают свободную волю (согласие на-, и признание авторитета). Поэтому, ука­занное слово Бога это не “творческое слово” но именно повеление, которое обращено к Адаму и своим отрицательным дополнением виртуально образует заповедь (запрет) самоволия Евы.

Таким образом, в Начале мы имеем две первых заповеди, которые на деле образу­ют единство, так как дополняют друг дру­га,- ибо одна обращена на “внутреннее” человека (его отношения со страдательной душой), а вторая – на “внешнее” человека (его способ быть в отношениях с другими центрами воли). И мы видим из библейско­го рассказа, что правильный внешний порядок, продолжаясь во внутреннее, образует и пра­вильный внутренний порядок; и нарушение внешнего порядка (отношений с Хозяином) переворачивает и внутренний порядок. Так что не муж подаёт жене хлеб Жизни и питает её, а жена подаёт мужу яблоко знания и пи­тает его, чем и ставит его в зависимость от себя,- а этого не должно быть, по запо­веди Хозяина о покорности жены мужу.

Таким образом, а р х э  о двух возмож­ных человеку бытиях, между которыми он вы­бирает (в чём и состоит существо так наз. “первородного греха”), имеет также и мен­тальное измерение. Практически это означа­ет, что мы можем познать собственную гре­ховность также изнутри, что может быть для нас более весомо: ведь дело идёт о питании, то есть о жизненных силах, которые мы получаем и возобновляем.

И нарушение первого Закона (а вместе с тем и выход за область Права) даны нам в Свидетельстве Моисея не только внешним об­разом, как предпочтение запретного Древа, но и внутренне, как изменение ментальности, нарушение ментального порядка. Это мы ви­дим из оправданий Адама пред лицом Хозяина: это, мол, не я, а моя жена сорвала плод и дала мне вкусить; то есть уже не жена по­корна Адаму, а он послушен жене, что является нарушением первой Заповеди в её мен­тальном измерении.

СЛОВА  ПРАВОВЕДА

Таким образом, в бытии по сю сторону определяемой Заповедью (зако­ном), Адам пребывает в правовом прост­ранстве, и содержание его разумной воли есть право, организующее контину­ум его отношений с Хозяином Сада и сущее в этих отношениях. (Заметим, кстати, возможность издания Заповеди из правового положения Хозяина, или собственника по отношению к пользо­вателю.) В бытии же по ту сторону Адам находится в пространстве представления: пассивной душе, или “жене”, причиняется страх, обольщение и или, говоря обобщённо, страдание.

Поскольку мы имеем дело с Начальной правовой ситуацией (архэ всего последующего права), постольку Заповедь Хозяина Сада есть первая Конституция. Как и следует ожидать, содержание первой конституции – это возможность самого существова­ния права и необходимое условие его существования. То есть первая Заповедь есть запрет внеправового бытия, – возмож­ного для человека наряду с правовым.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Итак, Хозяин Сада издал запрет, кото­рым определил порядок пользования Садом. (Его право собственности, из которого истекает и право установления порядка, обосновано тем, что, как сказано в Кни­ге, Он “насадил сад на Востоце”). Имел ли Он целью только охранить свой сад и утвердить свой доминиум собственника,- как думал о сём Адам? Это могло бы быть так, если бы за Хозяином не прятался Отец Адама, Отец человеков, который за­интересован в Адаме, чтобы сделать его своим наследником. Он взял его от земли, из всех обитателей Сада выбрал его, что­бы усыновить, и так, через Ада­ма, соединить предвечный и присносущий мир Идей с преходящим и возвращающимся физическим миром в единый Космос.

Усыновить значит соединить земного человека со своим предвечным Сыном,- ко­торого до времени породил с Супругой Своей, и который сущ вместе с Ними (Элохим) в единой предвечной Троице (Мать Отец Сын) соединить в одно существо, в котором сое­динились бы земная и небесная природы, и прешло бы то первоначальное разделение земли и неба, которое есть от начала Тво­рения (В начале сотворили Они небо и зем­лю), и этим завершилось бы божественное Домостроительство.

Сказанное соединение Адама и Сына, или физического человека и Идеи Человека, на­чинается посредством слова, ибо в слове идея получает доступное чувст­вам существование. Поэтому в тайной Свя­щенной Истории, фрагмент которой находим у евангелиста Иоанна, говорится: “в На­чале было Слово”. И Слову Отец передал всё, что об Адаме, ибо ему недоступна Идея иначе, чем в слове.

СЛОВА  ПРАВОВЕДА

Идеальная, или Платонова (божествен­ная )   л ю б о в ь, в которой и для которой существует  личность, зовётся  “любовью” потому, что образом ея, доставляющим язык выражения нашей мысли здесь, служит индивидуализирую­щий мир  э р о с а . Но при этом дан­ная аналогия обеспечивает нам только выделение объекта любви из массива среды, остальное же содержание нужного нам понятия заключено в слове личность   (что упускается всеми известными мне толкователями христианс­тва). Во-первых, это  персона, маска на театре, изображающая духа, и значит нечто идеальное, причастное божеству, так как “бог дух есть”; во-вторых это  лицо, или субъект права . Таким образом, соединяя, мы получаем содержание понятия  лич­ность : это субъект божественного Права. То есть личность, как сущее, оп­ределяется  законом, исходящим от Бога, до всякого человеческого правоопределе­ния, так что последнее должно исходить из априорного факта бытия личности, ес­ли оно (человеческое право) хочет иметь абсолютные основания.

Итак, первая Конституция, установ­ленная в Раю и полагающая границу меж­ду двумя возможными для Адама бытиями, содержательно различает эти бытия, как личное    и    безличное. В самом деле, в первом Адам находится в отношениях с  лицом  и, вместе, с Богом, то есть с   личностью. И значит, через эти отношения (в этих отношениях) сам определяется по меньшей мере как  лицо   (а в пределе, как личность). Во втором Адам находится в мире целей и ценностей и определяется как  функция   (число). То есть первая Конституция в своём раскрытии содержит в себе закон, восставляющий присутствие    из    пред­метности   (вводящий, или возвра­щающий Адама в присутствие Бога в лице Хозяина Сада) и отрицательно представ­ленный, как запрещающий опредмечивание и опричинивание (или замену “кто” на “что” и “как” на “почему”),- значит ут­верждающий личность, как неотменимый факт бытия и её неисповедимость, или свободу.

Таким образом в корпусе права, охра­няющего и обеспечивающего личность, за­печатлено наше   а р х э   (первособытие в Раю), которое и сообщает Биллю о Пра­вах безусловный авторитет. Поэтому-то права личности не имеют в современной либеральной Конституции никакого гражданского обоснования, а является той   пра­вовой доминантой, наличие которой толь­ко и позволяет говорить о либеральной конституции. Но, опираясь на вышесказанное, мы можем теперь сказать и больше: что наличие этой правовой доминанты от­личает   богоугодную  конституцию от всех прочих (возможных); и в особенности от тех, которые пытаются прятать человеческий произвол и анархию за большими числами, подменить   Глас Божий гласом народа, абсолютный  авторитет Хозяина авторитетом собрания. Но ведь именно союз верности с Хозяином сообщает абсолютность лич­ности, тогда как авторитет собрания уничтожает личность в иерархии коллек­тивов, – ведь один человек это самый маленький коллектив… И разве коли­чество лиц, выбравших жизнь без Бога (трансцендентного Пастыря, Судьи и Господина), что-либо меняет в самом факте безбожия?

Отсюда заключаем, что, в конечном счете, выбор на политическом уровне между обществом-машиной, в котором господствует логическая принудитель­ность знания, в котором законы подме­нены инструкциями, а лица – олицетво­рёнными функциями,- и обществом право­вым, которое выстраивается соглашени­ями свободных лиц в рамках конституци­онного права, организуемого корпусом абсолютных прав личности, есть не воп­рос социального строительства (инжене­рии) или реализации идеальной модели, или особенностей национального харак­тера, исторического развития и т.п., но это вопрос религиозный: вопрос Верности (= веры) или отступни­чества, праведности или греховности, Царствия Божья или Геенны огненной.

Не давая имена вещам, – т.е. не соз­давая виртуальный предметный мир, в который изымается земная душа человека из мира телесно-чувственного, наличие и обнаружение которого теперь сокрыто и опосредовано сигнальной завесой, – Бог Субботы не смог бы изъяснить Адаму свою Волю, так как существенной сторо­ной её содержания является отношение к земнородной воле Евы, от которой Адам должен отделиться в своём устремлении: не достигать того, чего жаждет Земля. Владение словом (которое в плане земно­родности имеет вес сигнала, подаваемо­го вожаком стаи) позволяет Адаму вла­деть   поставом   (или помещением предмета в виртуальном пространстве; пред очи) и так обнаружить для себя во­лю Евы, устремлённую к внеположному (замещённому в данном случае сигналом), как нечто   иное, отличное от него, как Слова (обращенного словом и в слове к-…). Он   познаёт  Еву, жену, и в этой дистантности познания (экспе­риментируя с возбуждением хотения помо­щью сигнала) он выделяется из тварной неразличённости андрогина (адама-евы), так как его информационно определяемая воля   получает, благодаря вербальному языку, дополнительные содержания, вно­симые общением с Хозяином Сада. Эти со­держания формально обусловлены тем, что имена вещей, помимо соответствий желани­ям, стоят ещё и в другом смысловом ряду, фундированном   авторитарным отношением с Хозяином. (В самом деле, если бы Адам просто находил среди виртуальных пред­метов соответствия (объекты) желаниям Евы, то это не было бы познанием: это было бы его работой в составе единого существа. Именно наличие другого отно­шения к предметам (вещам), помимо их соответствий желаниям,- отношения, выст­роенного волей Хозяина, – делает возмож­ным  Познание, как разделения желаний вместе с их объектами на классы в отнесении к тому порядку их, который определён вербализованной волей Хозяина). Так Адам отделяется от земнородной ду­ши, изымаясь из исключительности порядка внутреннего душевного причинения, и в ЭТОЙ ОТДЕЛЕННОСТИ становится к Еве  во властное отношение Суда, законом  которого является вербализованная воля Хозяина Сада. И этот суд есть  область его свободы, ибо ему  дан  з а к о н суда, суд же (сентенцию) Адам износит сам: он сам решает: принадлежит ли вожделеемый Евой плод запретному Древу или нет. И здесь впервые в божественном Космосе является нравственное существование, которого нет в физическом космосе: Адам может произнести ложное суждение или, что то же самое, извратить закон, а это уже вопрос хранения верности в отсутствии Хозяина (который, как известно отлучился из Сада), в ситуации делеги­рования полномочий, доверия и ответст­венности.

Таким образом, у Адама появляется совершенно новый выбор (новая свобода), – что является необходимым признаком нового существования, но не достаточ­ным. Если это просто формальный выбор между двумя возможными модами сущест­вования, тогда в нём нет момента становления, и нельзя говорить о чём-то  новом. Необходимо, чтобы это был бытийный выбор, который бы уничтожал энергетическое безразличие логического многообразия. (То есть логически ведь возможны разные “законы” и между ними нет принципиального различия (логического), которое могло бы служить основанием предпочтения, – что и является соблазном ума). И такой выбор обеспечивают отношения с Хозяином, которые суть не только информационно-упорядочивающие (сообщение о запрете и рассказ о его последствиях), но и жизнедательные. Ибо только закон, данный для Ада­мова суда Хозяином, сопряжен с изливаю­щейся от Хозяина витальной силой, тог­да как любые другие законы, которые Адам может сконструировать чисто логи­чески, не сопровождаются притоком силы и могут только заимствовать силу Евы, угождая ей.

Итак, новый выбор – остаться верным в уподоблении или своевольничать в над­менном ревновании, будучи бытийным, есть выбор: быть ли Адаму судом, духовно некоррумпированным (здесь – независимым от Евы), и этим уподобиться Хозяину Сада, или быть причудливым придатком Евы, продол­жающим её в мир слова, и этим только искривлённо отражать Хозяина.

Разумно предположить, что первый за­кон Суда утверждает существование самого суда. Именно такова первая Заповедь, данная Адаму в Раю. Она проводит границу между бытием Адама в качестве судьи и умиранием (небытием) его в этом качест­ве. Содержание этой заповеди таково, что с одной стороны она запрещает Адаму ка­саться дерева, растущего в центре Сада, тс есть запрещает касаться   закона (ибо в данном контексте Сад есть Суд), а с другой стороны запрещает руководить­ся в суждении знанием того, что благо и что зло для Евы (земной души). / Т.е. примыкает к первой части Заповеди, ко­торая запрещает от себя издавать законы, запрещая коррумпировать закон из угожде­ния жене. /

Итак, сей Адам, который выделился из тварного человека, Андрогина, подобного Элохим, образовался Словом и в словесном общении с Наставником, обучавшим его ре­чи и логосу; и сам он есть  слово, ибо не телом обнаруживается, но словом, – и господин, и судья, и верный; сиречь он есть  ч е л о в е к , не в биологи­ческом, а в духовном смысле слова; о ко­тором вся св. история Послетворения, о котором закон и пророки, вера и неве­рие, праведность и грех, смерть и бес­смертие, временность и вечность, гибель и спасение. И первая заповедь в отноше­нии сего Адама подобна слову первотво­рения, ибо в исполнении ея заключено его быть!, его жизнь и смерть.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Да, таково начало усыновления Адамова, его становления в совершенного Человека, медиатора неба и земли. Он живёт в Саду, не знает Сына и не знает Отца. В лице Хо­зяина Сада он имеет наставника и воспита­теля; в общении с ним (словесном общении) он существует в слове (в логических полях) так что словом окормляется его воля. Сло­во Хозяина есть слово Закона, и в этом Слове приходит к Адаму забота о нём пред­вечного Отца. Почему через Хозяина? Да потому, что авторитет хозяина ДОСТУПЕН И ПОНЯТЕН ЧУВСТВЕННОМУ ЧЕЛОВЕ­КУ; на этот авторитет, продолженный из телесного мира в мир слова, опирается правовой статус   хозяина (через знак фактического владельца территории). В грядущем граде, который построит Каин, это будет Судья и Царь земный, прообра­зующие для становящегося в Сына Адама (здесь, человека вообще) небесного Судью и Царя, которых он прозреет в Сыне, приблизившемся к Адаму в лице Учителя Праведности, когда Адам в устремлениях свих, окропляемый словом, дозреет до уподобления Еноху праведному. Но здесь мы забегаем вперёд. Посему возвратимся в Сад, к содержанию  а р х э , сопряжён­ному с первой заповедью.

Имея в виду сказанное выше об Отце, мы заключаем, что Отец (в лице Хозяина) не может предопределить выбор Адама, – т.к. выбор есть существенная часть его становления, – но он хочет, чтобы Адам предпочёл мир Права миру Знания. Первый мир – мир персонального присутствия, второй – мир предметов. В первом слово соединяет двоих, во втором слово только отражает одного, подобно зеркалу; это слово одиночества. Ясно также, что лицо любится, а предмет ценится Поэтому первый – это мир любви, а второй – это мир ценностей. Или мир благого и злого, так как последние суть имена двух основных классов ценностей: желанных или избегаемых. Закон ограждает мир любви: его соблюдение есть граница, ступая за которую, человек попадает в предметный мир целей и ценностей, в котором не су­ществует к т о, но только – ч т о.

СЛОВА    УЧИТЕЛЯ

Помните, что вы не можете держать всё, представляющееся вам значимым, под конт­ролем. Поэтому стремиться к этому бес­смысленно. Но это ещё и греховно, ибо для уверенности в себе вам, в таком случае, придётся принижать ближнего до такой степени ничтожности, чтобы не учи­тывать его независимого мнения. А это на­рушает справедливость равенства в области духа, установленную Тем, Кто может уста­навливать в этом Саду законы: и вы знаете, что это так, безо всяких доказательств.

Нигиляция значения свободной воли ближ­него и его интересов (= не признание равенства его со мной) своим логическим концом имеет убийство. Именно так поступил Каин с Авелем, чтобы уничтожить его представ­ление о служении Богу. Так не лучше ли признать неустранимое присутствие другого и право его быть для меня неподвластным мне фактором жизни? Не лучше ли признать закон и соблюдать его, а в остальном положить­ся на Того, кто всё именно так уст­роил и запретил допытываться, поче­му?

Поэтому, если вы слышите мнения, не спешите формулировать своё. Если у вас есть своё мнение, не спешите его выска­зывать. Ещё менее стремитесь утвердить его в собрании. Удалитесь от борьбы мне­ний в место, где царит суббота, в коей поко­ится Тот, Кто может (сделать) больше вас, и не де­лает. Почтите субботой своего Создателя, и отказом от мнения – Хозяина Сада.

Ваш ум, ваша теория, ваше представ­ление никогда не вместят Света Божьего; ваше суждение никогда не вместит Суда Божьего над этим светом. Поэтому не по­лагайтесь на знание, которое создаёт иллюзию власти. И, как в физическом мире вы не устроитесь с помощью только зна­ния,- которое убьёт вас, ибо вместе со знанием в мир пришло убийство; так и среди людей не можете устроиться исходя из своих пониманий, представлений, поз­наний, которые как будто отдают вам в руки ваше положение. На самом деле, наи­большее, чего вы добьётесь, это стать голым числом, функцией в составе машины: и при этом вы растеряете всё то челове­ческое, что ускользает от вашего знания и контроля. Ибо мир человеческий – вов­се не продукт человеческой хитрости; он часть Света Божия: и так же бездонен для познания, как и Природа, и, следовательно, так же неподвластен. (Не довольно ли примера Улисса, который думал, что ему довольно хитрости для осуществления его планов?) Потому оставьте самонадеянность и приблизьтесь к Хозяину Сада и Пастырю людей, заключите договор с Ним и испол­няйте его,- так используйте свою свободу. В ней равенство Богу (как стороне догово­ра). Чего же больше? Или вы хотите вытеснить Хозяина из Сада и заменить собой? И разве после этого вы не сатаны?

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Между мёртвым и живым словом различие таково, что мёртвое    слово объявляет себя в логических построени­ях,- обосновывающих, объясняющих, раз­деляющих, открывающих путь к цели, ве­дущих за собой способность представле­ния (и так созидающих предметный мир). “Истина” мёртвого слова – это истина страха и истина удовольствия. Его “правота” – в успехе (или постижении жела­емого).

Живое   Слово   молчаливо: оно говорит не более того, что говорит Отец в Законе своём. Объявляет себя всеми составами человека, движущимися к восприемнику (слова) в потоке любви. Истина его – истина покоя вневременного. Правота его свидетельствуется Матерью Небесной: даётся непосредственно, без­доказательно, в разуме истины.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Человек истинный, отрасль Жизни, и человек формальный, отрасль знания, где-то, на уровне отвлечённой (от конкрет­ного партнёра) сообщительности, или публичности, могут казаться неразличи­мыми (в определённых формальных аспек­тах).   Однако, вполне подобные друг другу культурные формы, принадлежащие этим разным (в оптическом смысле) чело­векам, будучи взятыми в целости сущест­вования (или в составе /единстве/ экзис­тенции), тут же обнаруживают свою раз­ность.

Культурная форма, сущая и восприня­тая в откровении истинного человека, всегда есть   феномен, самость, открывающая себя, обнаружение сущности, обладающее жизненным смыслом, то есть несущее восприемнику жизненную силу (энергию, негэнтропию).

Культурная же форма, сущая в сообщи­тельности формального человека (неистинного), есть образ: феноменально неподвижный, меняющийся только стилис­тически; он скрывает сущность, обладает смыслом только контекстуальным (логическим).

Соответственно, и традиция по-разному преломляется в культурах этих двух человеков: формальный прочитывает Писа­ние как   текст   и понимает только текстуальный смысл; то есть, фактически, производит регрессивную операции декоди­рования – воссоздаёт в представлении ту инструментальную реальность, целост­ность которой отразилась в логической связности языка данного текста.

Он пос­тупает так потому, что в повседневной жизни привык к “обезьяньему” использованию языка, когда язык есть просто сред­ство   телекоммуникации для переда­чи информации о позитивной реальности тем сородичам, которым она непосредст­венно недоступна (по удаленности, в ши­роком смысле слова). Но это – земная работа языка. На небе же он работает совсем иначе: здесь логическая форма сообщает совсем о другой реальности; инструментальная же реальность (или об­раз), послужившая созданию логической, языковой формы, должна быть совсем за­быта; её воссоздание в представлении только затемнит откровение. Поэтому формальный человек, человек-образ ока­зывается в ловушке образа, который он принимает за смысл: вместо того, чтобы идти вперёд от логической формы, он идет назад – к образу, её фундирующему со стороны инструментальности и чувст­венности.

Так, например, формальный человек, принимающий авторитетность Писания за доказательство непременной осуществи­мости его образной текстуальной реаль­ности (раз сказано в Писании, значит так и было! или так и есть!), прочиты­вает, что Бог восставил человека из глины Словом Своим и вдохнул в него ды­хание жизни. И выводит отсюда (“веруя”, так сказать), что можно слепить из гли­ны человека (буквальным образом) и ожи­вить его таинственным божьим словом, которое сокрыто от смертных, непосвя­щённых, – как и Имя Бога, – но которое можно узнать. /Вспомним в этой связи глиняных воробьев, которых слепил, а затем оживил мальчик Христос из Еванге­лия Детства/.   Чтобы узнать волшебное слово, нужно, как он знает, “приблизить­ся к Богу”, и он пытается сделать это, осуществляя созижденный в инструментальный способности образ праведни­ка, и т.п.; то есть, подобно Каину, приносит Богу артефакт, думая этим понравиться Ему.

 

Истинный же человек, прочитывая тот же текст, не задерживается на образности его, которая «работает» в его восприятии наподобие модема или фильтра, – сквозь каковой фильтр почтительность к источнику Слова проводит его к мысленному переживанию своего опыта в логике Слова. Ключом этого переживания является общение с тем, кто произносит Слово для него. Получая слово в передаче (традиции) он сообщается с учителем (отцом), помогающим ему осознать себя истинного, или соединиться со словом, – и, значит, выс­тупить в речевой сообщительности, вочеловечиться.

В неложной общественности его феномен включается в общую культурную форму, которая есть не панцирь, но – энтелехия или осуществление. Эта форма органична; она охватывает весь подле­жащий мир и прослеживается сколь угодно глубоко – до самого центра земли, или до кончиков хвостов змееногих гигантов (вроде Фу-Си и Нюй-Ва) …

Не такова культурная форма, воплощаю­щая текстуальный, или буквальный смысл; она поверхност­на, мертва, наполнена содержанием чуж­дым, которое напрягает и грозит взорвать её, ибо она не господ­ствует, но насилует и соблазняет.

Таким образом, в континууме ментальности текстуальный смысл образует (как бы) двусторонне-ориентированную поверх­ность, одна сторона, которой смотрит от логоса в направлении объектной чувствен­ности, так что разумеющий субъект волеет в этом направлении; другая же сторона смотрит сквозь логос в направлении отк­рывающегося ему в данном логосе лица, так что разумеющий не волеет, но любит и вни­мает.

Отсюда ясно, что муж, движущийся (в своём волении) от этой поверхности, условно говоря, “вниз”, бытийно регрес­сирует (в плане становления Человеком), тогда как движущийся, условно говоря, “вверх”, исполняется в своём человечес­тве.

 

Если бы движение “вниз”, при этом, заключалось только в погружении в чувственность, то, в конечном счете, слово показало бы свою ненужность, ибо, зачемимя чувства, когда есть само чувство, и зачем имя вещи, когда вещь действует в собственном своём бытии?

 

Однако, слово не исчезает, т.к. регрес­сирующее разумение имеет дело не с непос­редственной чувственной реальностью фи­зического космоса, а с таковой, опосре­дованной орудием (в первую голову рукой, как орудием), или с реальностью инструментальной. И если естест­во жизни, как оно есть само по себе, не­причастно слову и неподвластно ему, то орудие, в качестве нового (неприродного) физического фактора подвластно слову. Посредством орудия слово становится вещью, которую можно определить, как   продолжение   логическо­го бытия в бытие физическое.   В качес­тве вещи слово вступает в тот порядок бытия, где “вещи наказывают друг друга за несправедливость”, то есть может воздействовать на другую вещь или при­родное тело ощутимым образом, и в пла­не такового воздействия слово бытует как    причина.

Слово-причина создаёт в природе арте­факты или причинные тела, которые в об­щем порядке Природы суть нарушения это­го порядка, и поэтому – неустойчивы и требуют эффекторного возобновления. Причиняемое орудием страдание какой-ли­бо вещи, в общем порядке взаимодействия вещей, через чувства возвращается душе, образуя искусственную аффектацию, или страдание души, причиняемое логосом, и значит управляемое логосом. (Осозна­ние этой власти слова над страданием приводит к философическому целеполага­нию избавления от страданий). Разумеющий субъект, глаголющий слово-при­чину, овладевает управлением аффектаци­ей и опытно выстраивает логическую маши­ну для этого управления. Эта логическая машина, продолжающаяся через орудие в физический космос и создающая мир ве­щей, как нечто целое, именуется обычно причинным сознанием или   причинной   картиной мира. В совокупности с причиняемой логосом аффектацией (души) она образует неприродную причинную ментальность, которая не исчерпывает далеко всей пси­хики человека, но сильно выпячивается, будучи энергетически насыщена, и чаще всего открывается в коммуникации, как (якобы) “душа человека” (= сосуд стра­дания). Движение этой ментальности (логоса в связке с аффектацией, посре­дуемой вещами) и есть жизнь падшего слова (или падшего человека, как слова)

 

Здесь, в погружённости в землю, нравственные категории доброго и злого претерпевают дальнейшую деградацию, т.к. в озабоченности причинным жизнеощущением они применяются для различения раду­ющих и огорчающих, приятных и отвратных здоровых и болезненных переживаний, вы­зываемых причиняющим логосом. И посколь­ку в таком употреблении они утрачивают отношенческий и правовой смысл (т.к. функционируют вне всякой отнесённости к лицу и разграничиваются не правовым законом, а “законом” причинным, или ма­тематическим), то, тем самым, применяющий их логический субъект пребывает в облас­ти греха.

Тем не менее, корпус причинной ментальности, страдательно связанный с ло­госом, способен (поэтому) быть отраже­нием духа в водах души, и так квазисуб­стантивировать (эмоционально поддерживая через образный ряд) логос, чья субстан­ция на деле лежит по другую сторону смысловой поверхности: который поэтому на стороне, обращенной к чувственности, исключительно формален.

СЛОВА  ПРОПОВЕДНИКА

Итак, Адам сотворен Богом. Сотворен значит закончен,- это совершен­ное время. Так говорит Библия.

Но закон­чен только отчасти, а именно, в своей физической части, погружённой в физичес­кий космос и неотделимой от него. И в тварности своей Адам не может ничего из­менить. /”Не можете и волоса единого сде­лать белым или чёрным” – говорит по это­му поводу Спаситель. / Он (Адам) таков, каков он есть, по плоти своей и душе плотской, или тварной. Далее, как и лю­бая тварь, у которой есть детство, как время обучения, Адам вступает в область волн, или свободы, которую он должен освоить; содержанию которой должен обучиться.

И здесь мы можем справедливо ожидать, что содержание его свободы (или воли),- сиречь качества тех альтернатив, которые перед ним открываются в возможности,- аде­кватны его тварности; то есть имеют те­лесно-чувственное обнаружение. Однако, в Библии мы находим, что Бог, насадив­ший Сад и поселивший в нём Адама, вовсе не интересуется телесным человеком (ко­торый, собственно даже ещё не Адам, а Адам-Ева – некий нерасчленённый андрогин, из которого не выделен ещё муж, господин жены). Он изымает его из законченного физического Космоса, от по­чивших в Субботе Элохим(ов), и помещает в некий искусственный “сад”, наполнен­ный не тем, что Земля произвела по Сло­ву Божию, а тем, что этот Хозяин Сада (за которым, кстати, угадывается хал­дейский Энки, – особенно в части его ме­лиоративных работ) сам насадил. Ясно, что Адам-Ева вовсе не может ориентиро­ваться: в этом “саду”, выросшем не из зем­ли, а из ума, – ибо что же может оз­начать “насадил сад на востоке”, как не исполнение некоего замысла, предсущест­вующего в уме? Поэтому телесно-закончен­ному сотворенному Адаму отводится лишь роль носильщика: он тащит на себе како­го-то другого Адама,- которого Бог обучает речи. Этот Адам осваивает сад, давая имена всем вещам. Таким образом, Адам оказывается не среди телесно-чувст­венных произведений земли, а среди соот­носящихся друг с другом имён, то есть в царстве Слова. И его свобода, или воля, определяется логически.

Итак, что мы видим? Мы видим, что сот­воренный Адам вырван из почвы (как расте­ние) и пересажен в искусственный огоро­женный Сад, где искусственно же выращен в какого-то другого Адама.

В какого же? И как? А так, что одно только качество тварного Адама подверглось выращиванию в Саду, а именно, его способность к сиг­нальному сообщению с себе подобными.

Чтобы понять, чем замечательна эта способность, нужно заметить, что реаль­ность, сопряжённая с телом, концентриру­ющаяся вокруг центра чувствами организо­ванной воли, уникальна и закры­та для другого центра соматической воли, у которого своя реальность,- так что мир другого сопрягается с моим лишь на пери­ферии сферы воления: он вторгается в мой мир лишь изменениями моих состояний, но при этом я никогда не могу поместиться в центре мира другого, не могу стать им и сопереживать ему вчуже. Таким обра­зом я могу зависеть от другого: он может быть причиной моих страданий и т.д.,- но я никогда не могу с ним отождествиться: он не может открыться мне, как такой. И только сигнальное (а в развитии, знако­вое) сообщение, будучи отвлечённым от конкретной телесности, в качестве перено­симого отражения, позволяет такое отождес­твление. Ясно, что этим создаётся новый уровень общности вместе с возрастанием индивидуальной свободы. В самом деле, ведь при взаимном причинении (когда каж­дый действует в своём мирке, но при этом вторгается в мир другого, в силу единст­ва Космоса) согласование воль является принудительным,- хотя каждый как будто свободен в своём мирке,- так что единение с ближним не может быть целью, предметом свободной воли. И только возможность ото­ждествления (виртуального переноса себя в центр чужой воли) открывает возможность свободного единения и согласования воль.

Снятие принудительности присутствия друго­го, неукоснительно утверждающей ценность бытия другого в глазах Бога Космо­кратора, предоставляет моей воле новую свободу, чем и возвышает её в иерархии космических сил. Но одновременно это оз­начает возможность греха, или зло­употребления символьным откровением дру­гого мне. Того хуже, когда с помощью символьного моделирования я насильствен­но (т.е. без их согласия и намерения) открываю других для себя и через это подчиняю их себе. Это изменение сотво­ренного порядка взаимного причинения за счёт знания причины (логическо­го отражения).

Но, несмотря на это возможное злоупот­ребление, Бог Субботы (Послетворения) позволяет Адаму создать логический образ сотворенного мира (называние Адамом имён). Ради того, чтобы мочь отк­рыться ему в своих Промыслах и предложить ему стать Его общником, союзником, сотрудником и наследни­ком. Это становление в Гос­подина Космоса Адам должен испытать в мире слова и в словесном общении с Богом Субботы: испытать не пассивно, как-то  было с тварной его природой, – но активно и свободно (без принуждения) сообразуя свою волю с открытой ему Во­лей Хозяина Сада. Собственно, только в этом становлении Адам является “ада­мом”, или “человеком”,- сущест­вом нетварным, но свободно уподобившемся в общении и откровении через слово. Ска­занное становление, как мы знаем, должно завершиться Совершенным Человеком, или Сыном. И оно совершается в разуме­нии и усвоении Воли Отца в свободном уподоблении и сознательном союзе с Ним.

Таким образом в Послетворении (Субботе) из тварного андрогина (нераздельности причинения и страдания) выделяется и ста­новится Муж, Господин-Слово, властвующий над Женой, помощницей ему. И его история — это уже не история творения, но – грехо­падения. Ибо Бог Субботы уже не творит: Он произнёс Слово, но это уже не слово при­чинения, тут же имеющее действие, а слово закона; и исполнение сего слова – за Ада­мом. Так Бог Субботы делегирует Адаму Свои полномочия, обнажая этим Промысел Свой ка­сательно него,- чтобы сделать его Сыном, Соправителем и Наследником, – о чём сооб­щается нам более открыто в новозаветном откровении о Совершенном Человеке.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Согрешивший Адам, вкусивший от пищи, подаваемой Евой, ставший её помощником (против мысли Бога, который Еву сделал помощницей Адаму) в поисках благого, сок­рытого от неё в словах, хотя и умирает для Бога и для Царствия Его, но продол­жает призрачное существование в Земле, в царстве Плутона (земного плодородия, которым питается Ева), как тень прежнего Адама. И поскольку Адам есть Слово, постольку он есть слово и как призрак (совершенно подобно тому, как призрак телесного человека имеет вид тела) – слово не живое, но мёртвое, лишь формально движимое силами Евы. И хотя эти два бытия – одно истинное, а другое призрачное – существенно отли­чаются друг от друга, формально, на уровне текста, они могут казаться не­различимыми, (т.е. если воспринимать феномен человека как текст, обладающий формально-логическим смыслом). Неразличимым, потому что раз­личить тексты по истине, т.е. энергийно-бытийственно, Адам, энергети­чески зависимый от Евы, не может, ибо жена, или страдательная душа, одина­ково воспринимает слово и Слово, только как информацию о возможном при­чинении, как знание о благом или злом для неё.

Отсюда, таким образом, понятна роль Евы в бытии Адамовом. Ева — это ресурс становления Адама: пока жива Ева (её земной срок) логическое тело Адама, хо­тя и неживое, но спящее, сохраняется, и Адам может быть воскрешён из мёртвых: ожить как Слово. Таковых-то мертвецов воскрешал (вызывал из гробов их) Христос Иисус, Слово Живое.

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

Вы унаследовали беззаконие отцов, и оно лишило вас выбора. Отцы привили вас на Древе Познания доброго и злого: научили в сём мире взять, что получше, и избежать того, что похуже. И вам да­же внушили, будто вы, стяжавшие благое, а ближнему оставившие злое, лучше прочих, будто бог призрел на вас и пото­му даровал вам благое, а тем, другим, что похуже вас, уделил злое. И вы обма­нулись иллюзией свободы: вы подумали,- и так вас научили,- будто свобода — это выбор между добрым и злым, между благом и не благом, и те, которые получили худ­шее, просто дурно воспользовались своей свободой: испугались труда, сопряжённо­го со стяжанием благого, и предпочли худ­шее, дающееся меньшим трудом. И вы раз­делили мир на лучшую и худшую части, и себя причислили к лучшей, в которой всё ваше благое, а иных – к худшей, из кото­рой всё постигающее вас, против вашей воли, злое. И это соблазн и суд непра­вый. На деле вы положили себя вне преде­лов свободы, ибо вы уже выбрали. Отцы ваши выбрали прежде вас, и вы под­твердили их выбор. Правде Божьей вы предпочли преступная благая, ложь, раз­деление и вражду с братом. Но вы думали, что выбрали благо, и усилились оборонить своё благое, с которым соединились, и изгнать из своей жизни злое, от которого отделились. И вы подумали, что злое и несправедливое – это другие люди, кото­рых если бы не было или были бы они по­добны и равны вам, хорошим (ибо только благое вы к своему “Я” приписали), то было бы всё в порядке. Но Правда Бо­жия не такова, и Она состоялась о вас, по сказанному в Писании. Согласно же Правде этой, “благое” и “злое” суть плоды од­ного дерева, и это дерево вашей жизни: их нельзя разделить. И нет свободы в вы­боре благого, но тех, кто тянется за бла­гом, неизбежно постигает зло. Ибо здесь область судьбы, где “вещи наказы­вают друг друга за несправедливость”. И поэтому тот из вас, кто хочет избыть злое, должен прежде отказаться от благо­го своего, что имеет от жизни сей. Тог­да и злое его отойдёт от него. Если же сохраняет благое и изгоняет злое, богу же не хочет послужить, то в худший грех впадёт. И будет так, что зло победит, и отымется благое от него, и тогда сми­рится, или же сохранит благое, и злого избежит, но участие своё в Боге погубит, и не будет его доли в Царствии никакой. Третьего быть не может. Так установлено и проверено и нам сообщено, о чём и от себя свидетельствуем. Внимайте же сему и размыслите, и порадейте о том, чтобы услышанное к себе приложити.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Если вы успели заметить, то в русском изводе Св. Писания, в книге бытия Адамова, говорится, буквально, не о “благе” и “зле”, как плодах Древа Познания, а о добром и лукавом. Такое прочтение уже не оставляет места двус­мысленности: “доброе” и “лукавое” нельзя спутать с “полезным” и “приятным” или “вредным” и “мучительным”,- потому что это категории этические. Навер­ное, здесь переводчик не ошибся,- ведь нечестиво было бы думать, будто “приятное” и “неприятное” дали свои имена доброму и лукавому: ибо нет никакого развития от гедонизма к нравственности. Обратное же как раз соответствует представлению о выс­траивании человеческого быта от Начал его. То, что речь идёт о нравственности ясно подтверждается и тем, что Адам прячется от Бога, потому что ” н а г “. То есть ему не холодно и не жарко от его наготы, но стыдно.

Что же в таком случае означает запрет знать “доброе” и “лукавое”? Значит ли он, что Бог не хочет, чтобы человек был нравс­твенным существом? Ведь Богу присуща нрав­ственность, о чём Он и заявляет устами толковника, яко, зная добро и зло, Адам стал как один из нас, т.е. богов. Всё де­ло здесь, как видно, в слове “как”: Бог хочет большего для Адама, Он хочет, чтобы Адам обожился, стал не “как мы”, а одним из Нас. Поэтому, нап­ротив, Бог хочет, чтобы Адам стал нравс­твенным существом, каким является Он Сам, но вопрос заключается в том, как им стать? каков должен быть подход к становлению нравственным существом? И оказы­вается, что нельзя стать нравственным, познав “доброе” и “лукавое”, как предме­ты. То есть нельзя расклассифицировать поведенческие и отношенческие формы и распределить между ними ярлыки “добро­го” и “лукавого”, чтобы затем воспроиз­водить “доброе”, как образ праведности. Ведь Бог не идёт по этому пути. Он не сообщает, в частности, Адаму, что “наго­та” есть нравственно дурное. Поэтому Он и вопрошает Адама: откуда узнал, что ты наг? Но Бог даёт человеку закон. То есть Адам должен знать закон, по ко­торому износится суд о том или о сём, как о “добром” и “лукавом”. Именно тако­ва нравственность “нового Адама”, Иисуса Назаретянина, и поэтому она входит в кон­фликт с лженравственностью, в которой суд предвзят, ибо заранее извест­но, что хорошо и что плохо на уровне по­веденческих форм (напр. работа в суббо­ту, пол которой понимается уже не покой Божий, а день недели, и т.д.). Так же лженравственен и стыд наготы, о котором Ева узнала от Змея,- так как он облича­ет использование половой силы в культур­ном формотворчестве, наместо Силы Бога. Отсюда мы окончательно уясняем себе смысл Первой Заповеди, данной Адаму в Раю. Она говорит, что “доброе” и “лука­вое” суть сентенции суда, износимые по Закону Божьему, которые нельзя узнать за­ранее. Попытка знать их сопряжена с умерщвлением своей нравственной сути, “ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь” – сказал Бог Адаму. За­метьте, что не по прошествии лет, в дрях­лости возраста, а “в день в который ты вкусишь”; то есть само опредмечивание нравственности есть умерщвление её. И значит человеку достойно есть знать закон, от которого право судить о доб­ре и зле. Предвзятое же знание доброго и злого, рождающее мёртвый образ Бога, как нравственного существа, неугодное Ему.

“Нет закона, нет и греха”, – так го­ворил св. Павел. И, разумеется, “первород­ный грех потому есть грех, что Адам нарушал закон. При этом я не говорю вам о так наз. “первой заповеди” на этот раз: но – о подлинном законе, обязательном для всякого правового поля, как деятель­ного правоотношения свободных лиц; это закон о соблюдении добровольно заключён­ного договора.

Отступая ненадолго от основной нити из­ложения, скажем, что о “первородном грехе” думают часто, будто это какое-то прирож­дённое несовершенство человеческой породы: животность, или земность человека; однако, это не так: земнородность не есть грехов­ность,- ведь животные не ведают стыда, и пока Адам не согрешил, он также не ведал стада. Сказанный грех зовётся “первород­ным” потому, что он совершился в первом роду человеков и распространил своё дей­ствие в поколениях.

И грех этот, как уже сказано, заклю­чился в нарушении договора. Если вы пом­ните, то Хозяин Сада, поселив Адама в Раю и отдав ему в пользование всё, что из­водит райская земля, обусловил это посе­ление и пользование соблюдением заповеди, касающейся духовной жизни человека: имен­но, запретил Адаму фальсифицировать нрав­ственность на путях предметной рефлексии: запретил знать доброе и злое и, поль­зуясь этим знанием, мимикрировать под нравственное существо, но – озаботиться только правым.

Нарушение закона выводит Адама из пра­вового поля и отдаёт его во власть Причи­ны, Князя мира сего. (Сего значит лежащего по сю сторону храмовой завесы отделяющей святая святых, и которая раз­дирается теперь только крёстным жертво­приношением, выкупом за грех).

В царстве Причины Адам стяжает лож­ную свободу и ложную самостоятельность: он научается быть причиной, и тогда его страдательность компенсиру­ется тем, что он сам причиняет страдания другим и себе: он становится причиной са­мого себя, своей собственной аффектации, и тем впадает в иллюзию господства: ему кажется, что если не что-то внешнее, а он сам причиняет себе страдание и сам яв­ляется зиждителем своих переживаний, то значит он обрёл самость, или стал, как сущность, как истина. И он становит­ся Демиургом, сыном Причины, и в этом ка­честве созидает многообразный эффектор­ный мир причинения: мир загадку, мир ла­биринт, мир аттракцион, мир тренажёр, мир игру. Бодрствующий человек (по Шпенглеру) втягивается в этот мир, как в музыкаль­ный инструмент, двигаясь в котором, он приводит в действие механизмы, трогающие струны его души; и многообразие пережива­ний, которые каждый, проходящий этим ла­биринтом может выбирать и устраивать по своему усмотрению является его душевной жизнью, замещающей естественную жизнь ду­ши в природе, но, главное, и м и т и р у ю щ е й жизнь духа и выдаваемой за тако­вую. Опьянение этой аффектацией, одушев­ление игрой, способствует в затемнённом разуме образованию ложного понятия вечнос­ти (не всегда артикулируемого, но всегда сущего) в виде бесконечного возобновления и повторения тех же удовольствий, предвку­шение которых позволяет желать наступле­ния “завтра” и не желать конца времени, как прекращения эмоционального пира жиз­ни.

Та же самая жажда, которая тем больше, чем сильнее душа стрессирована рабствова­нием слову, рождает и ложное поня­тие свободы, как анархии: “я хочу, чтобы мне не мешали выбирать свой путь в лаби­ринте Причины, который я сам опытно нахо­жу”. И поэтому бодрствующий в предметном мире хочет освободиться от власти Садов­ника. Но, разрушая авторитарную парность, Адам перестаёт быть нравственным сущест­вом, так как категории нравственности неотделимы от союза с авторитетным лицом, и их невозможно фундировать “сочувствия­ми”, “сопереживаниями”, “отождествлениями”, и т.п. Созерцаемое нами а р х э  ясно свидетельствует, что человек определён как парное существо в двух ортого­нальных плоскостях: в “гендерной”, как муж и жена, и в авторитарной, как тварь и Творец, как пользователь и Хозяин, как законополучатель и Законодатель, и, наконец, как Сын и Отец.

Там же мы находим, что авторитарная пар­ность бытийно первенствует, оттесняя на­чальную гендерную парность в сферу твар­ности, позволяя ей лишь фундировать пар­ность авторитарную, так что в становле­ния Человека пара “муж-жена” обретает совсем другой смысл, нежели в творении: “да будет жена во всём покорна мужу” – это совсем не то, что “двоих сотворим их по подобию нашему”.

Таким образом, мы заключаем, что авто­ритарная парность,- то есть бытие в сою­зе со Старшим, – есть существен­ное определение человека. Естественно (в смысле контекстуальной и системной логичности), что такое понятие о человеке мы получаем в авторитетной традиции. И эта традиция, пройдя через тысячелетия, не обновила понятие челове­ка в этом аспекте: последний Адам, Иисус Христос, так же, как и первый, немыслим вне авторитарной парности: Отца и Сына, Господина и Верного (или Вассала).

Мы можем, конечно, измыслить иное по­нятие о человеке, анархическое, но при этом понятии наше самосознание оказывает­ся несущественным (и опыт подтверждает это): оно, как дырявое сито, упускает са­мое главное, так что в своём разуме мы себя не находим, и самое важное о нас ос­таётся подверженным случайности. Ведь на­ше существо не меняется от ложного созна­ния, и, несмотря на то, что мы мыслим се­бя предметно, как часть операционной сис­темы, управляющей причинением, ми остаём­ся глубинно и тайно от себя связанными с Отцом, Учителем и Хозяином: и эта связь – неустранимая составляющая нашего бытия, в чём мы быстро убеждаемся, когда на путях ложной самостоятельности заходим всё даль­ше в дебри греха.

Парность человека, как существенный структурный принцип его ментальной сферы, влечёт за собой и другой, столь же важное для нас понятие об этой сфере. Именно, диалог. Ведь если брать “парность” со стороны л о г о с а, то мы видим ло­гическую “часть души” осуществляющейся не в монологическом “мышлении”, а в понима­ющем общении, или диалоге.

Ибо как ещё можно представить себе со­юз двоих в логическом плане, если они (эти двое) не числа, объединённые в одном уравнении, а лица, открыва­ющиеся друг другу в слове, обращенном к-…? (Вспомним, что Слово, которое было в Начале, было словом, обращенным к-, то есть словом диалога (…”и Слово бе к Богу“). Откуда мы с уверенностью заключаем, что душевное человека – это обязательно диалог. Чему мы имеем подтверждение, как в истории первого Адама, который пребывал (и пребывает, как а р х э) в диалоге с Хозяином Сада, до своего изгнания,- так и в истории последнего Адама, который пребывал и пребывает в диалоге с Отцом, как Гла­вой божественной семьи, в которой и братья были Ему небесные, ученики Его.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Во младенчестве, когда становление зиждется на растительных силах души, принцип удовольствия играет ведущую роль в существовании. И поэтому в этом первом возрастном “ашраме” ребёнок поручен няньке, которая блюдёт, чтобы становление не сорвалось бы в самом начале, лишившись поддержки этих растительных сил, и дитя не замкнулось бы в аутизме; и, конечно, чтобы оно не заболело и не погибло физически.

Отсюда с образом няньки соединяется первенствование страдательной души, как ведущего начала в волеопределении. Здесь душа естественно “стекает” к   приятному от неприятного, а логос, как голос няньки, только информирует (поощ­ряет, предостерегает) о добром и злом. Сама же нянька – это безусловная приятность, утешение, защита, убежище, которое всегда наготове.

В нормальном порядке воспитания нянька подчиняется матери, прекрасному существу, быть рядом, с которым, быть любимым им – великое счастье. То есть мать – это уже не безликое тёплое лоно и покров; и влечёт к ней уже не “либидо”, но Эрот, внимающий эстетике персо­нального. Мать исполнена любовью к отцу и почитанием его речений (папа сказал! папа велел!). Через мать в жизнь ребёнка входит авторитет отца. Мать посредует этот авторитет и подкрепляет его своей любовью. Её поясняющий логос внимательный к развитию логического человека в ребёнке, вовлекает в нравст­венное становление уже логические (разумеющие) силы души (составы).

В этой семье: Отец, Мать, младенец, Нянька,- как иерархической системе эротов: безличного, вакхического (нянька), персонального аполлонического (мать) и личностно–нравственного, платонического (отец),- выстраивается ментальность ребёнка, в которой представлены соподчинённые душеные силы, как ступени, позволяющие его воле возвыситься до господства. Такая семья есть социальная “матрица”, непосредственно порождающая человека. В конечном итоге, ментально оформившийся человек есть “интериоризованная” семья, так что в своём ментальном “доме” (доме души) он, действующий, пребывает в диалоге, или, вернее, в диалогах: с нянькой, матерью, отцом. Каждому из этих диалогов отвечает свой логос, и они иерархированы так, что слово отца имеет наибольший вес, а слово няньки – наименьший. Нарушение этой иерархии, как задержка во младен­честве, состоит в том, что няньке при­даётся авторитет, так что она смеет возражать отцу, оправдывая нарушение заповеди тем, что-душа-то ведь просит, или тем, что будет больно, и т.п. /Социальное сиротство, отсутствие пра­вильной семьи, когда у человека нет родителей, но только нянька: или извра­щенная семья, в которой отец не поль­зуется авторитетом, а мать есть факти­чески нянька, не позволяет человеку стать. /

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

Многие из нас нравственно неполноцен­ны, потому что задержались во младенчес­тве, – отчасти невольно, ставши злой жер­твою за грехи отцов, отчасти же лукавой волею; во младенчестве, где к доводам няньки ещё прислушиваются, где она сме­ет возражать родителям, стоя на страже здоровья и душевного равновесия младен­ца, изымая его из суровости отца и стро­гости матери кардинальным словом о ма­лости ребёнка; о том, что ему больно, и что он заболеет. Идеология няньки – это покров тела и ублажение души. Её всепрощающий довод: ведь душенька-то просит! И разве не этот довод привёл Адам Отцу, когда сказал: жена моя (сиречь, душа) восхотела плода запретного и ела. То есть, если восхотела, и показался ей плод тот приятным и вожделенным: то как же ей отказать, ведь она огорчится?!. И добавил: ведь это Ты дал мне её. То есть, открыто отказался от господст­ва над женою и обнажил своё желание сле­довать за ней (угождать душе). Ты, мол, её дал мне, так и сделай её такой, как тебе угодно, а мне предоставь соединяться с ней в радости ея. То есть предпочёл остаться в тварности. И если бы он просто был тварью, но он именно предпочёл, потому что аргумен­тировал и остался с нянькой, отчуждив­шись от Отца. Он   нашёл слишком суровым испытанием требование Отца побороться со страстью души перед лицом соблазна. Как же часто мы, подобно Исааку, не до­веряем Отцу и тревожно озираемся, воп­рошая: а где же жертва? И сбегаем от алтаря к тёплому лону матери, или, по настоянию её, отделываемся только знаком жертвоприношения – козлёнком. И тот, кто сбегает от алтаря и отца, принося­щего в жертву младенца, чтобы стать ему (ожить) мужем, перестаёт бить Иса­аком, сыном Авраама, и становится Са­муилом, сыном Агари, рабыни, – выбирает его судьбу. А его судьба – не иметь нас­ледства в доме Отца, и быть изгнанным вместе с матерью. Это означает сиротство: потерю и отца, и матери, так как мать существует только в отношениях с отцом (в отнесении себя к нему, в союзе с ним). В сиротстве же возможна только нянька.

Итак, тот, кто спрятался от отца в кусты, стал Самуилом, сыном изгнанной рабыни Агари, которая, будучи лишена руководства, может только опекать сына и потакать ему. Её цель выживание, поэтому она лишена нравственного начала. Соединившись с ней, Самуил также лишился нравственного начала.

Мы видим, как История Самуила и Агари прообразована в Раю, когда Хозяин выгоняет Адама из Сада вместе с его “нянькой”, от имени которой он возра­жает Хозяину, оправдываясь похотением  жены.

Урок всего этого таков: в присутст­вии Отца, или Учителя, приводящего сироту к Отцу, нянька   должна молчать! А мать, если в ней нет любви к Отцу, и она многоречиво возражает Ему, вовсе не мать, но – Противник Отца в платьи матери.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

А р х э, или Начало, которое мы с ва­ми до сих пор здесь рассматриваем, хотя и есть всегдашнее начало всякого челове­ка, как взятого от земли, и так же дейс­твует в нас, как и в первых людях, почи­тается, тем не менее, Началом ветхого ве­ка (э о н а).

То есть оно (это архэ) не универсально, и мо­жет быть исторически исчерпано, если по­лучает своё развитие, что и доказывается тем, что мы с вами живём под знаком Ново­го века (зона), который организуется и Новым Началом (а р х э). Старое Начало при этом отнюдь не исчезает: оно так же действенно, – но действует оно в исполненности.  Это означает, что-то бытие, та человечность, которые развивались под этим Началом, заверши­лись, или приняли законченную форму, и те­перь служат основанием новому развитию под новым Началом, – причём, основанием неустранимым­. /Об этом, как мы помним, говорил и Хрис­тос Иисус, когда сказал, что пришёл исполнить закон, и что ни одна йота не прейдёт из закона, хотя земля и небо прейдут; и также, когда спросил юношу, пожелавшего ступить в но­вый век, исполняет ли он закон? /

Таким образом, Новый век – это век совершенного человека, которым завершилось развитие человечности от первого Адама до последнего под знаком “ветхого” архэ Послетворения. Следовательно, Новый Век есть век бытия, тогда как ветхий был веком генезиса (= становления). Различие этих двух веков в отношениях человека к Богу знаменуется тем, что, если первый Адам – раб, возделывающий сад, то второй Адам – Сын, восседающий за столом Отца.

Чтобы нам увидеть сказанное развитие и тем самым осознать себя в плане нашего необходимо­го усовершения, вернёмся на “сцену”, где разворачивается первособытие, памятова­ние о котором входит в состав нашего базо­вого сознания,- если мы мыслим себя при­надлежащими к “исполненности”, о которой сказали выше.

Там мы находим Адама, пребывающим в правоотношениях относительно пользования собственностью, притяжаемой творческим (производящим ценность) трудом. /Ведь мир его сотворен и благоустроен Хозяином: Адам живёт не в чистом поле, но – в Саду! /. То есть он живёт в правовом пространс­тве, которое структурно определено зако­нами. Границей этого пространства также выступает закон: закон, как таковой, вооб­ще закон, преступая который (любой) и не признавая преступления, а утверж­даясь в ином волевом принципе (следова­ние за женой), Адам полагает себя вне правового пространства – изгоняется из Сада.

Поскольку граничным при злостном нару­шении является любой закон, постольку в свидетельстве об архэ приведен один из законов – о порядке пользования плода­ми сада,- который, в данном случае, выс­тупает и как граничный. В ре­зультате его преступления Адам оказыва­ется во тьме кромешной, где нет подлинно­го света разумения и где он вынужден прес­мыкаться по земле, которая стала единст­венным источником его жизненной силы, – извиваясь, как змей, в своём логосе, ибо в нём не стало принципа, противостоящего Еве.

Теперь спросим себя: если бы всё огра­ничилось только изгнанием Адама и его смертью для Бога и о Боге, то, как бы воз­можно было нам говорить об усовершении, исполненности и Новом веке совершенного космоса? Очевидно, что для полноты нашего начального архэ недостаёт другого Адама, который не преступил закона, но который усовершился в законе, устанавливаясь в правоотношени­ях с ближними своими (братьями), испра­шивая закон у Хозяина через святых, про­роков и служителей Вышнего. Ясно, что в человечестве, как множестве, реализуют­ся оба Адама, и памятование особое о согрешившем нужно нам как раз для того, чтобы стать в другого Адама, начальника праведного человечества, сообщающегося и соотносящегося отныне не только меж собою, но и с человечеством грешным, – сообщения, так же руко­водимого законом, как читаем об этом в Библии (относительно Каина и Ламеха, сына Мафусала).

Из свидетельств о начале Нового века мы видим, что и совершенное человечество имеет сообщение с человечеством грешным, и что в составе совершенной добродетели (а р е т э) находится и милость к пав­шим и забота о спасении грешных. И хотя грешные имеют Спасителя в лице совершен­ного человека, Сына Божия, и уповают на него, мы всё же видим, что Спасителю предшествует Креститель, который требует покаяния и возвращения в лоно закона, прежде узрения лика Спасителя. О том же говорит и Помазанник Божий, когда речет, яко ни­кто же возможет войти в Царствие Божие, если не крестится водою и духом святым. То есть и Спаситель подтверждает, что невозможно сразу креститься Духом, не крестившись прежде водою, то есть, не воротившись в лоно закона, в правовое пространство. Поэтому Он не отменяет зако­на, но Он расчищает правовое поле, изы­мая людей из-под власти человеческих уста­новлений и преданий старцев, которые не назначены к усовершению людей, но толь­ко охраняют привилегии немногих, и поэ­тому утратили справедливость в глазах Бо­га.

Напрасно, следовательно, думают иные возвыситься к Богу из ямы греха не на путях закона, а на путях ка­кой-то экстатической “любви”.

Не полу­чится. Но, если кто действительно ищет опоры в Боге и не знает, как приблизить­ся к Нему, пусть ищет закона Божия в своих отношениях с ближним, ибо только исполнение закона выгораживает в его персональном эгоцентрическом мире (микрокосме) место, где быть ближнему. (В каббалистическом умозрении этот акт описан как самоограничение Бога, «цим-цум», необходимое, чтобы дать место миру. Так же человек, если не потеснится, ограничивая себя, то заполнит собой всё, не давая никому быть иначе, чем на службе ему.

В этом самоограничении, рассматриваемом, как ценность, получающая цену не от притяжания, а от почтения к Старшему Другу, только и приоткрывается Любовь Отца к ближнему (и, значит, к человеку вообще). Ибо, через то, что Отец хочет от меня самоограничения в пользу ближнего, я заключаю, что мой товарищ так же ценен Ему. И нет другого пути осуществить Христову заповедь Любви, кроме как присоединиться к Любви Отца, открываемой в законе, ограничивающем меня в пользу брата моего.

Так что, невзирая на то, что в Начале Нового века мы находим нового Адама в гораздо большей близости к Богу, чем та, в которой пребывал первый Адам, – поскольку теперь он не раб, а сын; неверно было бы заключить отсюда, что в новом веке закон потерял своё значение ведущего начала нашей воли; и что архэ нового века состоит уже не в соблюдении закона, а в усыновления Богу через «любовь» – под каковой неизвестно, что понимать. Хотя не видно оснований, по которым мы должны взять себе в руководство последнее наставление Учителя ближайшим ученикам, таковыми вовсе не являясь. Такое впечатление, что мы ищем какую–нибудь простую заповедь, столь неясную и абстрактную, что она позволит нам жить по своему произволу. А между тем, мы – граждане нового Иерусалима, и Христос Иисус – наш царь. Он даёт нам закон и суд, который мы получаем от Него воскресшего (= живого), а не из скудных и противоречивых воспоминаний очевидцев его земного пути. Если же мы не общаемся с Ним вживе, то тогда у нас есть обновлённый договор с Ним. Не совершенно новый, не имеющий связи с прежним, а обновлённый. Поэтому мы не должны разрушить свою общественность и правовую систему, выросшую из прежнего завета (договора), но – обновить её в соответствии с новыми возможностями и обетованиями: с новым положением человека в Космосе, обновлённом воплощением Истины, или вочеловечением Бога.

В такой ситуации, разумеется, мы отдаём предпочтение обновлённому закону перед лицом ветхого. Однако, перед лицом беззакония. Хорош любой закон: и положения об отмене, якобы, старого закона новым, в этой позиции не имеют никакой силы. То есть: новый закон лучше старого, но старый лучше беззакония и произвола.

Сама по себе возможность спасения через Искупление жертвой Христа, не означает автоматического осуществления этой возможности. Никто не отменяет покаяния и исправления. Прежде чем думать об усыновлении Богу, каждому из нас должно вначале перестать быть “мудрейшим из зверей”, и из состояния анархии во­ротиться в состояние правоспособности и правопотребности: т.е. в активно-нравст­венное состояние правильного господства над целеполаганием, целевлечением, целе­достижением и самообнаружением в публич­ных отношениях; а это означает, вместе и в первую голову, воротиться в отношение почтительности и верности Авторитету, чьи законоположения, суждения и правоопределе­ния доставляют содержательность нашему господству, в котором наше достоинство и свобода от причинения. Ключевым моментом здесь является переход от бытия в обстоя­тельствах к бытию в отношениях, от функ­циональности к нравственной позиции, от псевдосвободы выбора траектории к нравст­венной свободе: к тому, что подлинно на­ше, и где мы – у себя. Это означает, что нужно перестать соблазнять, запугивать, уговаривать и обманывать жену (сиречь, душу) и положиться на законодателя и су­дию, и правоту в глазах Его.

И ещё раз говорю вам, что наша жизнь это не сострадание вместе с душой-женой, не переживание обстоятельств, успехов и не­удач, не предвкушения и разочарования, но – доверие и почтительность к Тому, кто всё перечисленное запрещает: запреща­ет сидеть с женою у стены плача или на пиру благополучия, но велит искать правды Его, в которой и царство Его,- не только в смысле владычества, но и в смы­сле обители, невещественной, не­причинной, в которой, однако, душа пре­бывает, – и не за гробом только, а теперь.

Это невещественное, независимое от тварных энергий, Царство совершенного че­ловека, человека-бога, венчает собой ие­рархию царств, ставших до человека и име­нуемых “царствами природными”, завершая этим становление единого Космоса. Царь Человека, венчающий своим царством пирамиду царств Природы, Помазанник Божий, является и одержителем всего Космоса (Космократором), ис­точником Порядка (Высшим Логосом), в котором утишилось и прекратилось всё бывшее беспокойство и неустойчивость роста (ста­новления). Все прежде явившиеся цари зверей и хозяева природных доменов со­подчинены в этом Порядке. Новое качество завершённого Космоса: подчинение царей Природы Человеку-царю, наместо неопре­делённости и неустойчивости становления, выразившихся в разрушительности тварного человеческого мира (лже-божьего царства), надстроившегося над Природой, ознаменова­но в Евангелии поклонением царей от Восто­ка (т.е. от начала “дня Брамы”, от начала Становления) младенцу Христу, или новому Царю, – чья новина по отношению к бывшему до него порядку ознаменована новой Звез­дой, которую, в свою очередь, заметили волхвы, т.е. гадатели, наблюдающие эволюцию божественного Космоса посредст­вом небесных светил. В этом поклонении совершилось и прообразованное в истории Иосифа Прекрасного поклонение старших братьев младшему, когда старшие в поряд­ке становления и самораскрытия Космоса боги приводятся Единым Отцом к поклоне­нию самому младшему из богов, Человеку.

Как вы успели заметить, из сказанного совершенного Космоса исключены тварный мир и тварный человек вместе с «Князем се­го мира», самовольным демиургом. Яко истинно свидетельствовал Иисус о Себе, как Царе человеков, говоря: “вот идёт Князь мира сего, и не найдёт во Мне ничего своего”.

Исключены, ибо через природную душу, изъятую из-под ига творящего (причиняю­щего страдание) логоса и нашедшую успокоение в нетварной обители живого Бога, и через преображённое тело человеческое соединяется Царствие Божие с физическим космосом, органично увенчивая его до Совершенного, и минуя, таким образом, тварный мир, – который оказывается обра­зованием акосмичным: чем-то вроде нарыва, спродуцированного лживым словом (логосом) на теле Природы.

Хотя, по сказанному выше, Царствие Божие непричастно тварному миру по су­ществу, оно всё же обнаруживается в тварном мире по форме, – благодаря тому (сие возможно), что тварный мир причас­тен формальному логосу. И обнаруживается Оно принципиальной преходящестью  тварного мира.

Я говорю теперь не об энтропийности этого мира, обусловленной его антаго­низмом с Природой, а об его логически необходимой преходящести, как промежу­точного состояния, которое существует лишь как “фаза” или “вспомогательная мода” определённого перехода. И эта пе­реходность и вспомогательность тварного мира, конечно же обусловлена переходнос­тью тварного человека, который есть не окончательно ставшее существо, но – нимфа, личинка, должная разрешиться бабочкой.

В этом плане т р а н с ф о р м а ц и и , которую лучше назвать преображением, духовная  “преходящесть” – это не медлен­ное и тотальное угасание во времени целого мира, на­подобие исчезновения уходящего вдаль по­езда, а скорее квантовое преолбразование в составляющих атомах. И этот «атом» – отдельная личность; потому что тварный мир, несмотря на коллективные и материальные “объектив­ности”, существует лишь вместе с тварным человеком, как субъективный мир этого человека, и суть совокупность субъективных миров. Поэтому, принципиаль­ная и логически необходимая преходящесть – это исчезновение (прекращение быть) тварного мира в “точке” трансформации, или преображения человека: там и тогда, где и когда имярек избывает свою твар­ность; где разрывается логика образа, в пределе стремящегося к идеалу, – разрыва­ется вопреки причиняющему (страдание) подкреплению этого образа. Последнее оз­начает, что силу быть логосом и являть смыслонесущую форму этот имярек черпает не в причиняющем силовом поле, сопряжённом с логикой мира; что разум его получил трансцендентное основание. И, поскольку смыслы его самообнаружения понимаются в порядке человеческих взаимоотношений, в порядке человеческого единства, постольку мы заключаем отсюда, что это единство существенно отличается от единства, именуемого миром, совмещаясь с ним на формально-языковом уровне. Последнее – потому, что как раз нетварное Единство человеков, о котором здесь говорим, рождает язык и владеет им, тогда как мир  всегда владеет только каким-то   текстом  или  выска­зыванием, – тогда как другой текст на том же языке чужероден ему и означает другой мир или возможность другого мира.

Сказанное Единство, которому принадле­жит имярек, прекративший свою тварность, и в котором имеет силу быть, вопреки силам мира тварного, есть Царство Божие. Оно, таким образом, обнаруживается в миру те­ми границами, на которых обрывается мир­ское единение человеков, но не прекраща­ется их единение, как таковое; не прекра­щается человечество, а напротив, становит­ся поистине. И эти границы суть проекция Божьего    града, или Небесного Ие­русалима, открывающийся в сторону тварности, как  разум   истины,    пра­вый    суд    и    христова    лю­бовь    к    ближнему. Князь мира сего воинствует против небесного города, противопоставляя его обнаруже­нию свой творческий идеал, о достижении которого своими творческими средствами он ревнует. И война его начинается, когда выходящие из тварного мира и входящие во Врата Царствия объявляют созидаемый идеал уже осуществлённым в них. Так именно и слу­чилось, когда о пришествии Иисуса Назаре­тянина в Иерусалим было объявлено, как о свершившемся пришествии Мессии и состо­явшемся Суде Божием.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Произнося или слыша слово “человек”, мы тут же разумеем “общность” или “коммунион”, внутри которого происходят об­мены порядком (негэнтропией), посредуемые словом. Причём это и внешнее челове­ка: социальная структура связей, одним из терминалов которой является “Я”; и внутреннее человека: структура мен­тальности, как виртуального коммуниона: потенциальное (по отношению к внешним коммуникациям) бытие, как скрытое, внут­реннее общение с другом, присутствующим в не-пространственном поле общения (чисто временном); который присутствует (есть) как партнёр общения, как сторона и терминал диалога, но отсутствует (не есть) как протяжённое тело или физическая особь, как физическое причинение.

И, фактически, мы не можем мыслить человека иначе, но иногда мы представ­ляем его себе иначе – как особь. Но и тогда это посильное для визуализи­рующего представления понятие есть толь­ко “свёртка” и эмблема всего остального, что о человеке.

Также истинное слово есть слово обще­ния (а не логическая функция управления и не сигнальное продолжение телесной при­чины), ибо только в этом случае оно несёт не силу пищи (которая бессловесна по сути), а силу того единства, которое с помощью этого слова и реализуется (т.е. в этом случае слово имеет бытие собственное).

Поэтому наш разум не должен противить­ся, когда из откровения об истинном Чело­веке мы узнаём, что Он есть Коммунион: во-первых, Троица – Отец, Мать и Сын; во-вторых всё небесное воинство – старшие боги, ангелы; в третьих – расширенная богочеловеческая Семья, включающая брать­ев, рождённых Богу через жертву Сына Пер­венца; в четвёртых всё грешное человечес­тво, в общении с которым Христос протяги­вает руку Спасения, как протянул её Петру, когда тонул тот в житейских водах.

И это чистый коммунион,- то есть без всякой примеси творения и тварности: Со­юз и общение в покое Субботы. Так что всякое “деяние” здесь не есть “делание”, но нравственное движение исполнения мо­рального закона (долга), возникающего и существующего только в общении. Поэтому совсем неуместны были обвинения законников в адрес Иисуса, которые чисто визу­ально и потому ошибочно воспринимали деятельное обнаружение Субботы (испол­нение Им нравственного закона любви к ближнему), как нарушение субботы. И это, конечно, оттого, что сами они пребывали в безнравственности, в тварности, и блю­ли лишь образ субботы, запечатлен­ный в тварности, – не понимая, что прекращение творчества есть освобождение места для любви. Помимо этого, сама возможность такой ошибки законников указывает на то, что в каком-то прочтении смысло-несущих обнаружений человеков тектонические (тварные) образы и феноме­ны истинного человечества могут быть по­хожи или неразличимы. Однако, по сущест­ву они различны: тектонические формы (функционально-логические в бестелеснос­ти управления) образованы с помощью наси­лия (причинения), как над волей ближнего (в союзе), так и над природной душой. Организованность же феномена Человека (сущая и на уровне формы, сравнимой с тектонической) существует в порядке гос­подства, в котором нет насилия ни над волей ближнего, ни над природной душой. Вместо этого там имеем признание свобо­ды воли ближнего и добровольность, а в отношении души – претерпевание (тер­пение, утишающее страсть). В господст­ве природные силы не подавляются и не обращаются друг против друга в разде­лении, но вливаются в личную волю госпо­дина без противления, и бегства, делая его сущим не только в уме, но и во плоти, без насилия над нею. Таким образом в господст­ве снимается противоречие между натурой и культурой, как только формой: здесь культура становится сущей в общем порядке сущего. Её логос есть живой ло­гос, который не крадёт силы бессловесной природы для своего формального осуществ­ления, но имеет собственные силы в том высоком человеческом единстве, обнару­жением порядка которого он является, и от которого негэнтропия нисходит в подлежа­щие порядки отныне неделимого Космоса. Сказанное высокое единство не является плоским, каким оно представало бы, если ограничиться только связующими обме­нами; в нём есть “вертикаль”, верно знаме­нуемая ментальной “вертикалью” Троицы: Мать Сын Отец, – в которой, скажем, Мыть – сила устремления к Отцу, Отец – закон, Сын – суд. Ясно, что горизонталь­ная составляющая высокого единства, о ко­тором теперь говорим, а именно: отношение к брату, немыслимо без вовлечения указанной “вертикали”, так как брат, по определению, есть также сын, находящийся в отношениях с Матерью и Отцом. Так же и всякий человеческий союз, имеющий потен­цию становления в Единство, пограничный миру, принадлежащий идеальному Граду, обязательно имеет своей идеей, своей Су­тью, Троицу. Такой союз мы знаем: это со­юз учителя и ученика, – в рамках какового союза и выступал Христос Иисус в миру, вписываясь, таким образом, в хранимые миром формы Слова. Мы употребляем слова “учитель, ученик”, заимствуя логический образ из тектонической сферы обучения, образования. Но союз, открывающийся в сторону Единства, это, прежде всего, нравственный союз, в ко­тором человек осуществляется нравственно. Как мы знаем, неистребимая мода нравствен­ного существования есть господст­во. И если союз учитель-ученик претен­дует на внутреннее движение в сторону со­вершенного человечества, то он обязатель­но имеет моду господства,- что мы и ви­дим в Евангелии, свидетельствующем о та­ковом союзе, где Иисус выступает для своих учеников и Учителем, и Господином: возрастая в логосе, они именуют его учите­лем, а реализуясь нравственно, помощью да­ваемого Им морального закона, называют его Господом.  За пределами ученичества та же самая “вертикаль” опознаётся в от­ношениях Господь – Пророк – Верные (в тер­минах каковой описана вся израильская ис­тория). Эта именно “вертикаль” разруша­ется в Раю, когда Адам нарушает отношение верности Господину, Хозяину Сада, и уе­диняется в саморазвитии логоса на путях разрушения Космоса и соблазнения жены (сиречь, души). Поэтому возвращение в Рай (избытие первородного греха) – это обяза­тельно возвращение к экзистенции автори­тетной парности, то есть в признание при­сутствия Господа, доверие и верность ему выражающееся в готовности соблюдать его повеление; испрашивание закона и почти­тельность, как отнесённая к старшему фор­ма самообладания, альтернативная трудовому созидательному бодрствованию.

В первых строках сей книги сказано, что «события, произошедшие с Адамом в Раю в Начале времён, имеют и для нас то же самое учительное значение», что и для тех людей, которые мыслили эти события Началом (или архэ) сво­его века (эона). Но могут ли эти све­дения иметь учительное значение, если события, о которых свидетельствуют, уже не имеют для нас бытийно­го значения, то есть не являются нашим прошлым, прорастающим в настоящее: ни началом, определяю­щим последующее? Вопрос скорее рито­рический, и ответ на него ясен. Ес­ли сказанные события не имеют для нас бытийного значения, если они не суть наше начало, как существ ис­торических, то их интеллигибельное значение для нас может быть только занимательным (либо вообще терять ка­кую-либо самостоятельность и силу, превращаясь в информационный фрагмент совершенно другого исторического зна­ния). Поэтому вопрос значе­ния для нас Первой Книги Бытия есть вопрос экзистенциального выбора. То есть, причисляем ли мы себя к людям соответствующей традиции и тем самым относим и себя к сказанному Началу, или по-прежнему мыслим себя отнесён­ными к новому человечеству с его но­вым историческим знанием, в котором проповедуемое нами здесь знание есть лишь свидетельство мечтательного (не рационального) сознания так наз. “пер­вобытных людей”. Разумеется, мы вос­питаны в составе этого “нового челове­чества”, и что же, в таком случае, мо­жет побудить нас принять авторитет тра­диции? – особенно если наша личная куль­тура есть культура анархии? Только явственно ощущаемая нами ущер­бность нашей экзистенции (как в лич­ном, так и в общественном планах) мо­жет увеличить для нас вес древнего мира и его людей, которым мы наследу­ем и с которыми так высокомерно пор­вали. То есть существование наше и на­шего мира, и нас в мире, должно быть проблематичным. И оно, конечно, про­блематично, даже если мы не хотим это­го признавать. При этом я не имею в виду какую-то внешнюю пробле­матичность, которая является необхо­димой частью экзистенции и понимается, как вызовы, бросаемые нашей во­ле, или как озадачивание; я говорю о субстанциальной субъектной проблематичности, которую мы лучше поймём, если посмотрим на экзистенцию не со сторонней безразличной позиции, а с вовлечённой и активной стороны,- каковой мы и являемся, как субъекты. В этой позиции уже не может быть тер­мина “существование”, но работающим является термин осуществле­ние себя и, вместе, мира, или себя в мире: осу­ществление должного, желаемого и зап­ланированного, как самополагание ра­зумной логической воли. Так вот, это осуществление субстанциально (или бы­тийно) ущербно,- каковую ущербность я назвал бы нехваткой души

Заметим в этой связи, что всякое существо на земле есть душа ж и в а я, – которая есть субстанциальное единство, имеющее силу быть и обнару­живающееся телом, или “целом”, в имени какового отражён аспект целос­тности феномена души, – будь то физио­логическое или поведенческое, или об­щественное, или вековое тело. (Имен­но такое, широкое понимание слова “те­ло”, как целостного феномена некоей души, в котором она обязательно обна­руживается /помимо конкретности/ и как единство, или единица, “квант” бытия, позволяет нам понимать утверждение о том, что тело Христово есть Церковь, или Небесный Иерусалим.)

Человек, как существо земнородное, как представитель животного царства, тоже душа живая и тоже единица, обна­руживаемая его животным телом. Однако физическое тело человека, и ещё больше поведенческое тело его обна­руживает гетерогенность: присутствие какой-то другой души или душ, отличных от животной плотской.    Кроме того, человек существо не одиночное, но общественное: его нет вне общества ему подобных. Следова­тельно, человек обладает обществен­ным телом, которое своим феноменальным единством должно обнаруживать «общественную» же душу, осуществляющуюся не в индивидуальном движении, а в обменах внутри устойчивого конечного сообщества (семьи или клана). Однако, присматриваясь к общественному телу человека, мы на­ходим, что оно не цело: что оно также гетерогенно. (Отчего и терпят крах все теории общественного блага и общественного договора, полагающие исчерпать человека только его общес­твенностью).

И более того, если у животного его стадная душа субстанциально едина с его особной душой, а особное тело спо­собно “растворяться” внутри популяции в обменах иден­тичностью, то в составах человека (в его феномене) мы обнаруживаем субъ­екта принципиально общественного, душа которого субстанциально отлична от особной души, что сразу же обнаружи­вается в феномене двух воль, когда этот принципиально общественный субъ­ект пытается осуществляться в модусе особности. Легко догадаться, что мы говорим теперь о человеке-слове, осу­ществляющемся в речевых обменах, тело которого есть логическое сообщество беседы (спора, диспута, разговора), и другого он не имеет. (Его распро­странение в сторону плотского челове­ка не простирается далее гортани, как органа речи, и этот орган, функционируя как речевой, как раз не­органичен и чужероден нормальному био­логическому телу человека-обезьяны.)

Субстанциальная разнородность человека и необходимая общественность человека-слова приводят к тому, что этот чело­век соединён (в составах человека) с плотской душой не субстанциально, а коммуникативно: она /плотская душа/ дана ему, как жена, в составе нравственного союза, которому, как таковому, имманентно присущ третий член – нравственный авторитет. И так как жена взята из другого дома, и обладает своей во­лей, то она не последует послушно за человеком-словом. Согласно Книге Бытия, она дана Адаму в помощники на условии Завета (договора) с Хозяином Сада, т.е. нравственным авторитетом. Когда же этот Завет нарушается, жена проявляет своеволие; и Адаму, чтобы не лишиться её силы, приходится угождать (рабство­вать) ей или соблазнять и обманывать, и насиловать её, – что приводит к кор­рупции его словесной воли и к её энер­гетической ущербности. Эти сервильность и слабость воли (нехватка силы), кото­рые мы испытываем, как субъекты словесной воли; разрыв между моралью и жизнью (который отчётливо обозначил Ницше, как сухость морали и аморальность полнокров­ной жизни) и являются проблемой нашего осуществления в состоянии греха. Выход из этого состояния и снятие проблемы нехватки души (или обретение души и избегание её потери; как то: “…весь мир обрящешь, а душу свою ощетишь”) предлагает нам Христос Иисус, который вновь обращает нас к “первородному гре­ху”, чтобы, освободив нас из ловушки формального закона, очистить по сущест­ву и вернуть в источное для всякого за­кона и необходимое для его неформаль­ного, субстанциального осуществления, состояние нравственного союза с Отцом, свидетелем и представителем которого Христос Иисус выступает.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Невзирая на то, что мы в нашей проповеди пользуемся языком “архэ”, или упорядочивающего первоначала, и что свидетельство традиции передано нам в образах легендарной истории (событий начала времён), немудро было бы с нашей стороны прорываться сквозь эти образы к «реалиям» геологической, биологической и человеческой эволюции, думая, что тем самым мы сообщаем традиции какую-то особую достоверность, ложно именуемую “научной”. Так любят делать материалис­ты, которые свой нравственный регресс к чувственности, свое отрицание идеаль­ного начала в человеке, выдают за “научный подход”. Здесь нам едва ли уместно доказывать, что подлость имеет мало общего с духом учёности, достаточно указать на то, что инструментальное проникновение естественных наук сквозь “видимость”, иллюзии, обманы чувств и неосновательные суждения, к инстру­ментальной реальности, в которой воз­можно бытие технических устройств, со­вершенно неприменимо к феноменам духа, за которыми не следует, поэтому, искать “испарений мозга”. Сюда же относятся и попытки подкрепить традицию какими-то “реальными событиями”, которые она якобы описывает. Фактически это есть неверие, или отрицание традиции: разрушение самого её смысла, и, вместе, разрушение основы религиозности, как отношений доверия к авторитету. Так происходит, в частности, и потому, что религиозность усматривают не в самих этих отношениях, имеющих нравственные значение и силу, а в каких-то “знани­ях”, сообщаемых ЗНАТОКОМ. Это пози­ция т е к т о н а, ищущего зна­ния для своего строительства. Но тектон (плотник), как мы знаем из той же традиции, не признаётся отцом Человека, поэтому не следует нам быть сыновьями тектона и прививаться на этой лозе.

Итак, возвращаясь к нашей теме, мы должны сказать, что, невзирая на ле­гендарный, квазиисторический формат традиционного свидетельства, нам пере­даётся не сообщение о каких-то инстру­ментально объективных событиях, а разумение. Существенное уразу­мение самих себя, достигнутое нашими духовными отцами в нравственном подви­ге, они передают нам.

Всё это я говорю вам для того, чтобы вы убереглись от соблазна «эвгемеризма» при переходе нашем к рассмотрению а р х э нового Эона, знаменуемого воскресением Христа Иисуса. Ведь если сама легендарность (и, следовательно, неправдоподобность, в отнесении к инструментальной реаль­ности) истории Адама довольно легко позволяет нам уяснить себе, что мы имеем дело не с историей, а с разуме­нием, или фактом вербального сознания, то в случае со свидетельствами Еванге­лия, которые имеют конкретную истори­ческую привязку, это уже не так легко. Опыт показывает, что здесь очень велик соблазн подменить веру, как вер­ность завету, заключённому при крещении, – верой в то, что всё это “было на самом деле“. Поэтому нам важно уяснить себе, что и здесь мы также имеем дело с ра­зумением. Историческая же привязка здесь, будучи неотъемлемой частью сви­детельства, указывает нам, что сказанное уразумение — это не какое-то отвлечённое знание, но – практическое усмотрение в конкретных человеках, и в том, что о них, откровения Духа, сущего в себе, как совершенное Чело­вечество, или Царствие Божие. И мы бу­дем правы, если, руководясь этим новым научением, расценим ветхозаветное ра­зумение также как практическое усмот­рение в земнородном человечестве, – то есть в каждом новом поколении людей, изводимом землёю, – духовного начала, в его правильном соотношении с «твар­ностью», или «земнородностью» (последние суть не одно и то же, строго говоря, но об этом после).

Итак, поскольку евангельское свиде­тельство имеет формат исторического предания и, в качестве такового, – кон­кретную историческую привязку; постоль­ку публичное обнаружение Дома Божьего свидетельствуемое в нём, должно соот­ветствовать общественным реалиям дан­ного исторического времени. Точно так же, впрочем, как свидетельство об Адаме в Раю отвечает ритуальной публич­ности древности, с её мифами и легендами о героях. И мы видим, действительно, что Дом Бо­жий в начале нового Века обнаруживается в двух взаимосвязанных и исторически совместимых аспектах: а) как философская школа, или братский союз учеников в Учителе, как духовном отце (детей Учителя), и б) как общество следующих за Помазанником, уверовавших в то, что Иисус Назаретянин – Мессия израильский.

С этими публичными аспектами откро­вения связаны отражённые в Евангелиях судьба Учителя и судьба «политического Самозванца». Но, помимо публичного ас­пекта, существует ещё и приватный ас­пект, без которого, конечно, человечес­кий феномен неполон. И, если мы при­нимаем традиционную догму о полноте проявления Бога в человечестве Христа Иисуса, и о чистоте (т.е. беспримеснос­ти феномена, что равно догмату о непо­рочности Христа), то логично полагать, что полнота божества открывает себя в полноте человечества. (Последнее слово, кстати, нужно понимать не в смысле контингентности, а в смысле ка­чества). Поэтому Евангелие свидетель­ствует нам также и о том, чему не может быть свидетелей: о личном, неиз­вестном никому, и о тайном, известном только узкому кругу посвященных (напр. Петру и братьям Зеведеевым). /Наличие такого свидетельства,- а вер­нее сообщения в формате свидетельства, ещё раз указывает нам на то, что мы имеем дело с передаваемым нам разумением, а не с исторической хроникой, о чём и говорилось выше. /

 В приватном аспекте, т.е. личном и тайном, живой Дом Божий обна­руживается как Семья Единого Отца богов (=духов) и человеков, как в-бога-становящихся. Общники этой Семьи суть ОТЕЦ – Источник живого Кос­моса, знаменуемого Древом Жизни, МАТЬ – Сила Бога живого (или Шехина), Она же Супруга Бога (или Ашера); старшие Сы­новья, боги дочеловеческого Космоса, служащие младшему Сыну (подобно братьям Иосифа) ангелами; Сын младший, возлюб­ленный, рождённый в крещении Иоанновом на Иордане реке (помните: ты еси сын Мой возлюбленный, днесь родил Аз тебя!) и братья его, рассеянные в мире от ро­дов избранных, которых Сын возлюблен­ный собирает, “как кокошь собирает под крыло птенцов своих”; и, наконец, Са­тана, сын младший, восставший на Отца: Каин, не желающий раскаиваться, не приз­нающий своей вины, строитель башни от земли до неба, на крылатом змее возне­сённый на вершину высокой горы и с пре­зрением взирающий оттуда на человеков, отрицающий земнородность свою, прези­рающий земность человеческую, возвели­чившийся в слове и предающий бра­та своего за то, что “бросил слово в грязь”.

Такова эта Семья, в составе кото­рой, как Сына возлюбленного, показыва­ет нам Евангелие Иисуса Назаретянина, через рассказ о личном и тайном его. И мы видим любовь Матери к нему, Которая берёт его за вихор и возносит на гору Фавор и преображает пред други его в Свете умном истинном. Мы также видим его в постоянном совете с Отцом и в покорности воле Его. Видим мы и старших братьев – богов, служащих ему, яко ангелы, восходящих и нисходящих к нему с небес. Видим братьев его человеческих, рассеянных в народе, которых приводит к нему Мать, и которых избавляет он от сиротства, открывая им путь к Отцу. Видим также и Сатану, искушающего и предающего его. Там же, в Евангелии, даётся нам и поня­тие о нём, как об Идее, или предвечном Сыне, сущем в лоне Отца своего, как ипостась Троицы. И тогда в Евангелии мы находим развитие этой Идеи, через нисхождение в мир и вновь вознесение, в котором былая слитность Троицы раз­вёрнута теперь в Космократоре завершён­ного Космоса, восседающего на престоле Славы Божией, вместе с Отцом и Матерью, ставшей теперь Супругой, которая отныне есть Сила также и Сына.

В ключе этого Супружества, или Свя­щенного Брака (Иерогамии), и сам Христос Иисус разумеет земное своё ристалище, часто иносказуя ученикам их союз, как брачную церемонию и брачный пир, завершающийся единением с Супру­гой, Духом Святым, в жертвоприношении, знаменуемом пасхальной вечерей. / Не зря, заметим, православный чин бракосочетания есть чин пасхальной вечери. /

Себя самого в этом контексте Иисус часто именует Женихом. В чине пасхаль­ной вечери Жених приносится в жертву и умирает, чтобы воскреснуть Мужем, выйдя заутра из опочивальни (Гроба) в обновлении плоти.

Духовное содержание этого Брака, как сочетания с Небесной Матерью, и также ритуальная сила брачной церемонии, в ключе Пятидесятницы, приоткрывается нам в рассказе о “браке бедных” в Кане Галилейской, на который пригла­шены Христос с Матерью и ближайшие наперсники его, други Жениха, первые ученики. Ритуальное духовное опьянение, аналогичное пятидесятничному, знамену­ется здесь превращением воды в вино, совершаемом Христом вместе с Матерью-Супругой. Нелишне, может быть, напом­нить вам, что “бедными” прозывались члены первой христианской общины сводного бра­та Иисусова, Иакова; и в рассказе о браке в Кане описано их ритуальное Служение, в котором они стяжали Духа Свята, – в контексте Евангелия поданное как прообразующее событие, в котором, так же как и в пасхальной вечери, в символах прообразился истинный Брак крёстной смерти на земле и воскресения на небе, рада раскрытия пред учениками сокрыто­го духовного смысла событий, в которые они были вовлечены благодатию Божией и их собственным благоволением.

С брачного Пира (в чине пасхальной вечери) изгоняется Христом Сатана, в лице Иуды Искариота. /Этот последний в своём ослеплении не знает, что слу­жит прославлению Сына Божия и собствен­ной погибели. / А также изгоняется вся­кий, не имеющий на себе одеяний брачных, то есть всяк неготовый выступить в ро­ли жениха и сочетаться с Духом Святым (сиречь нераскаявшийся, неочищенный водным крещением и не принявший Иису­са Христа, как первого вошедшего в Дом Божий через священный брак). Пос­леднее указывает на эту церемонию, как на ритуал огненного крещения, если го­ворить о Св. Духе с метафорой огня.

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

Это наука не для тех, кто пре­бывает в объятиях лже-Евы, или Змея ставшего “мудрейшим из зверей”, бла­годаря соединению со Словом. Это есть знание, нужное для креще­ния, в котором побеждается первородный грех, в который впадают люди в каждом новом поколении, изводимом Землёй, – повторяя совершённое предками, история которых есть, поэтому, знание, помогаю­щее человеку осознать себя и своё сос­тояние в порядках бытия, и так войти в разум истины, чтобы быть в жизни, а не в смерти. Которая есть область теней, в которой слово не имеет собст­венной плоти, ибо плоть тени есть на самом деле плоть стены, на которую эта тень отброшена; сама же она есть лишь локальное отсутствие света.

Презрев Хозяина, нарушив заповедь, Адам утратил также и Еву, как жену, которую мог иметь в качестве супруги только в нравственном порядке, образуемом отношениями с Хозя­ином Сада; то есть он утратил душу. Вместо души он получил силу Змея, или плодородную силу Земли (от которой взят). С душою от него ушла и плоть сей души, которая осталась вместе с нею в безгрешных порядках Природы. Ему оста­лось лишь частичное изъятие тела из управления Природы (в поведенческом ряду, где есть свобода для этого) и взятие его здесь под управление слова. Эту малую власть, которую получил от Змея, Адам использует для создания ис­кусственной плоти себе, как Слову,- за недостатком плоти натуральной. Слово, таким образом, получает тектони­ческую плоть (рождаемую поведен­ческим телом, снабжённым орудием), а изгнанный Адам рождается в Каина, стро­ителя города. Но за свою тектоническую плоть, в которой слово находит себя вовне, пребывая таким способом у себя, Каин платит дорогую цену: он должен убить своего брата Авеля, ибо сила Змея, которой он пользуется, есть сила гона, или соперничества. Потеряв бра­та, он теряет слово-партнёра, оставаясь, вместо этого, наедине с мёртвым опредмеченным словом, застывшим в тектонике града – Печатью Змея. Это слово всё время драз­нит меня, спрашивая: кто ты? – и повествует о “хорошем” и “плохом”. Входя в   это вселенское “граффити”, как в сиг­нальную среду; взаимодействуя с нею, я получаю тот суррогат души, которую дарит мне град Каинов. Силу ярости и победы, страха и позора, услады и тер­зания.

Однако сила гона может быть только в стае. Молва города тысячеустна. И когда я пытаюсь строить в речи свой соб­ственный град, полагая, что он обретает реальность от “истинных” оценок, сразу же обнаруживается его виртуальность, в отнесении именно к реальности стаи, которой нет у одиночки. Поэтому мой змеёныш хил и бесплотен. И вот тогда я обнаруживаю с очевидностью, что у меня, как у Слова, нет собственной души. Ибо та виртуальная душа, которую я ам­бициозно притяжаю, объективируя собственные оценки, на самом деле подвержена граду, следует печати Змея, страдатель­на и нестабильна, пуглива и больна.

Эта наука для тех, кто осознал это и ищет обрести душу.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Человек надприроден, ибо всё, что производит Земля, отдал Господь Космократор, человеку в поль­зование и услужение. Он – не   вне Природы, но над   нею в составе Порядка, как завершение (или венец) последнего: горнее бытие горних су­ществ, бестелесных духов, обнаружива­ющихся во плоти только Человеком говорящим, или Словом. /В классическом ин­дуизме человек – сын Брамы и Речи/. Истинный, завершённый человек есть Сын Божий, а истинное и совершенное слово есть Слово Божие. Бог же дух есть. Слово, как явление Духа и Горнего Огня.  /Языки пламени спустились с неба и почили на Апостолах, когда они благовествовали в Пятидесятницу/.

И слова Благой Вести, от Духа исходя­щие, к Духу же обращены (в согласии с верховным Началом Бытия, выраженным в логеме: “Слово бе к Богу”), ибо здесь плоть не пользует ничтоже” (Ап. Павел) И это общение духов, оформляемое в се­бе как вечеря с Богом и Град Небесный, или Царствие Божие, есть содержание горнего бытия, венчающего Космос (или Дом Божий). Его отношение к бытию под­лежащему (и предшествующему в порядке Становления) есть господство, каковое (господство) и является содержанием предлога   над- , когда мы говорим о “надприродности” человека.

Таким образом, христианская филосо­фия утверждает, что человеческая Природа и человеческая Субстанция – выс­шая в Космосе (как Иерархии), и выше её нет, и не будет, ибо Человеком завер­шено Творение, в основании которого лежит предвечный Человек, или Идея Человека, которая таким образом ис­полнилась и осуществилась в истинном Человеке, Космократоре. Значит в христианстве “божественность”, как высшее начало, тождественна с “человечностью” или совершенной человечностью, а всё помышляемое в язычестве “высшее” и “сверхъестественное” помышляемо челове­ком и принадлежит его уму.

Сказанное важнейшее убеждение христианина позволяет ему искать и открыть божество не вовне, а в себе и ближнем, в человечес­кой конкретности. Конкретно же божест­венность человечества открыта нам Спасителем, как нравственный союз меж­ду мною, братом моим и Отцом, любящим равно каждого из нас.

Однако во времени Становления, ког­да Союз этот ещё не осуществился, и мы пребываем в рабстве Египетском, и отделены от братьев своих соперничес­твом в строительстве Башни, ожидаемой достать до неба, божественность сущес­твует в нас, как некий особый орган, какого нет у животного человека. Дейст­вие этого “органа” открывается нам в умном внутреннем слухе (сравни у ап. Павла, яко “вера – от слышания”); в каковой слух шепчет нам Отец о нашем грехе, вопрошая нас прячущихся: “Где ты, Адам? и кто сказал тебе, что ты наг?”; и он вопрошает нас о брате нашем Авеле, говоря: “Где брат твой”, которо­му не дал ты правого суда?

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Принимая во внимание свидетельства науки о строительстве Дома Божия, кото­рое на этапе до рождения Человека име­нуется “сотворением мира” (хотя спра­ведливости ради нужно сказать, что в Библии именно такой квалификации нет), мы видим, что новые существа, образую­щие и населяющие новые этажи Дома Божия хотя и рождаются из ничего в своих исключительно новых качествах, которые никак не могут быть простым развитием качеств старых, тем не менее, демонстрируют информационную пре­емственность в развитии Порядка (Космо­са), так что новые существа рождаются от старых, преобразованных под воздей­ствием Творческого Начала, чтобы слу­жить существам новым в новом порядке их Царства. Хотя относительно прошедших этапов развития Космоса у нас и нет бесспорных свидетельств сказан­ного выше, однако мы можем свидетельст­вовать о человеке, то есть о себе, как о существе новом, феномен которого, тем не менее, фундируется феноменом преображённой для служения новому ка­честву Жизни обезьяны. То есть в соста­вах человека мы всегда обнаружим умелую общественную обезьяну. (Строго говоря, фундирование человека животным царст­вом не ограничивается обезьяной, так как дрессированный крокодил, например, тоже принадлежит феномену человека, не говоря уже о собаке, а в нынешнее время и о приручённых элементарных час­тицах, – и всё же именно с обезьяной Homo Sapience мы связаны органич­но, а не только культурально.) Отсюда и возможность быть по жизни обезь­Яной в большей степени, чем это нужно для связи с подлежа­щими порядками космоса (непрерывности порядка). Так что “грех”, хотя и есть категория чисто нравственная, тем не менее, сопряжён с фундаментальной живот­ностью человека. Это обусловлено тем, что когда новое качество Жизни (а в данном случае это именно нравственность) теряется, или новый этаж Дома разрушается, то обнажается фундамент, и старое качество Жизни возвращает себе свой вес в персональной экзистенции (в частности тем, что из “персональной” она больше становится “особной”). Конечно, приручённое Словом животное не виновато, что Господин сбе­жал или обленился, – оно просто обязано в таком случае жить по своим законам, так как у него нет иного выбора. Поэто­му неверно говорить о прирождённом гре­хе, имея в виду животность человека.

Напротив, следует говорить о благо­приятных качествах обезьяны Homo Sapience, позволяющих ей служить Слову. Эти свой­ства суть I) общественность и 2) уме­лость. Они позволяют слову существовать формально, когда оно теряет свою субс­танциальность. Тогда формальное слово в существе бытует как стайный сигнал и как алгебраическая форма ручного (мани­пулятивного) мышления. И надо быть бла­годарным обезьяне, что слово не теряет­ся вовсе, но остаётся существовать в слухе и через смыслы, превосходящие технологические, отсыла­ет нас к утраченному эфирному биту, в котором родилась эта словесная форма. Да, в обезьяннике она бытует как ложь, но в том нет вины самой обезьяны.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Человек с большой буквы, истинный и совершенный, открывшийся нам в Иисусе из Назарета, style=’font-size: 14.0pt’> есть Начало “человека” в обычном пони­мании слова, человека смертного. Этими словами мы утверждаем, что именно присутствие вечного и совер­шенного начала и делает человека ч е л о в е к о м. Пресловутая двусостав­ность человека, утверждённая ныне в от­кровении о двойной, человеческой и бо­жественной природе Христа существует для Адама в виде открытости его на два пространства: пространство города, или п р а в о в о е , и пространство чувства с соответствующими непересекающимися коммуникациями. И, поскольку чувственно­сть человека, вырванная из природы, ре­ализуется (т.е. находит свои предметы и цели) в городе, постольку земнородная воля подчиняется праву (ибо город есть правовая конструкция), и через право (закон) подвержена Христоначалию, како­вое и осуществляется Адамом (сиречь мужем), как судьёй воли (равно бес­словесной и логической) на предает её соответствия закону, исходящему из тво­римых Царём прецедентов. Таким образом, во Христе мы находим Богоначалие и от­ношение сыновства, по божеству, а по человечеству – царствование в человеках и отношение жертвенной любви. В Адаме же находим Христоначалие и отношение верности, по богопричастности, и гос­подство в доме своём над женой и чадами её, по причастности земле. Таким обра­зом послушная жена, верный Адам, Царь Помазанник божий, Сын и Бог Отец обра­зуют лестницу от земли до неба, соеди­няющую небо и землю (которые разделены в Начале, ибо сказано: сотворил в начале Бог небо и землю) и завершающую этим божественное домостроительство.

Существо, открывающееся как лицо Троицы, есть подлинная личность; в отличие от маски или персоны, ко­торая есть имитация личности, или фор­мальная личность). Это новое существо венчает собой Гору Божию, каковой отныне и становится прежний Космос (поскольку теперь “высшее существо, или Бог, находится не вне космоса, а на вершине его, так что все подлежа­щие уровни порядка живых существ, обра­щенные к вершине и служащие вершине, те­перь служат Богу).

К личности обращена любовь Христова, и от лич­ности же исходит. Слово личности есть слово Евангелия, и ближний ей – брат во Святодухе.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Выпадение человека из единого Космо­са преодолено во Христе Иисусе. Тем самым доказана возможность возвращения в рай всеобщей гармонии сущего и ука­зан путь этого возвращения.

Оставляя созидание богоподобия в об­разах его и рождаясь в Сына, в смерти тварного (и творящего!) человека, второй Адам начинает быть (становится) истинным подобием Отца по рождеству (ибо всяк рождающий рождает подобное себе, тогда как созидается лишь по­хожее, ибо созидается, необходимо, из “гюлэ”, сиречь материи, которая хо­тя и жива сама по себе, мертва в при­данной форме, так как эта форма не есть её собственная.

В сказанной смерти–рождении Адам преобразуется как логос: преображает­ся из фараона в Моисея, т.е. престаёт быть творящим умом, аффицирующим душу логическими предметами (эйдолами), и становится разумом диалога: внимающим речи Господа и понима­ющим смысл её. Смысл этот, как и смысл проекта (замысла), находится в формах человеческого быта, но формы эти не порождаются различением доброго и зло­го, или желаемого и отвратного: они даются авторитетом, – ибо с   Господином сообщается Моисей. Таким образом, в отличие от творца (тектона), Моисей пребывает не в одинокой анархии, а в авторитарной парности, или в отношениях старшинства и преданности (в паре с Аароном, как техническим авторитетом и в союзе с Богом отцов, как юридическим авторитетом); то есть в бытии нравст­венном, – формы какового Моисей проти­вопоставляет планам и мыслимым нуждам фараона, как “за­коны исполнения долга”.

В неподвижности закона, неколебле­мого резонами стяжания блага и избегания зла, душа, – до того захваченная демиургом и мучимая им в работе созидания, – ос­вобождается и обретает покой субботы. Таким образом, “суббота Господня” – это не просто безделье (праздник), но – труд   удержания себя в непод­вижности закона относительно причиня­емых демиургом побуждений к движению погони за благом и бегства от зла; труд, существенно отличный от тру­да тектонического, ибо есть нравст­венный труд исполнения долга, почитания господина, хра­нения верности ему, доверия ему и, в том числе, по­лагания на него в части последствий (так наз. “кармы”) волеопределений, при­нятых в послушание ему.

Таким образом, суббота Господня яв­ляется именно Субботой, а не просто выходным днём, потому что дан закон субботы (и моё недеяние имеет положи­тельное нравственное содержание соблю­дения закона); и она “Господня”, ибо своё нравственное содержание имеет в отношениях с господином и общении с ним (т.е. я соблюдаю закон не из страх или выгоды, или по прихоти, или от образа «Эго», но из признания старшинства, как формы существования, принятия гос­подина и уважения к нему).

Нетрудно видеть, что всякое законо­послушание содержит в себе субботу, как жертвование закону деяниями рационально полезными, благостяжательными и благосозидательными. Поэто­му первый закон Моисеев есть закон субботы (см. Исх. 35, 1-2).

В мире тектоническом, напротив, законом является деятельность, непрерывное созидательное бодрствование, пове­ление к которому выступает как псевдо­нравственный императив (работай, работай, работай, делай норму кирпичей, – перед каковой нормой должна отступить и духовная потребность богослужения) и становится в исключающую параллель к труду почти­тельности.

Можно сказать, что в мире-мастерской (вспомним Базарова: “мир не храм, а мастерская, и человек в ней – работник”) тоже есть авторитетное руководство, ав­торитетная парность. Они основаны на иерархии компетенции: старшинство ме­неджера, лестница функциональной ответ­ственности… Но в том-то и дело, что эта парность выступает не как нечто су­щественное, а как преходящее, исчезаю­щее и избываемое на путях усовершения работника, или прекращения предприятия. Ведь работник может (и дол­жен!), обучаясь и усовершаясь, сравнить­ся с мастером или менеджером, а затем и превзойти его в мастерстве. И это есть даже обязательная цель подмастерья – прийти в конце кон­цов к самостоятельному, одинокому твор­честву, избыть всякую ведомость. Так же, если предприятие окончено или прекращено, рассыпается и вся связанная с ним лестница подчинения.

Совершенно другое в случае нравст­венной парности: здесь нельзя пытаться вытеснить нравственный авторитет из поля своего волеопределения и стать задатчиком самому себе: пара “наставник-послушник” неизменна и неистребима из нравственного существования; она духов­но продуктивна именно как пара; то есть как нравственное существо я есмь только в  присутствии нравствен­ного авторитета, к которому постоянно отношусь (отношу себя, и так бываю в этом отнесении): я его почитаю и уважаю и в том получаю силу, сопряжённую с достоинством свободы (от причинения). Эту силу можно поставить в исключающую параллель властной силе ответственного бодрствования, контролирующего причи­нение. (Сравни в Евангелии: да не будет ученик больше учителя).

Соблазн Адама, описанный в Книге Бытия, заключался как раз в том, что он подменил отношения нравственной авторитарности отношением творческого старшинства (старшинства созидания). Он воспринял Бога, как мастера, кото­рый знает, но утаивает свои знания (не хочет объяснить и обосновать заповеди разумно, т.е. не даёт привлечь к её исполнению Жену, с её сладкими силами).  Поэтому он решил обрести знания и срав­няться с Мастером, оперев закон своего поведения на “благо” и “зло”. Здесь происходит подмена нравственного зако­на законом деятельного стяжания блага. Между тем, нравственный закон не явля­ется функцией (числом), ибо в нём форма вообще не является целью или заданием. Нравственный закон находит своё оправда­ние (бытийное) не во внешнем обнаружении в каких-то актах или формах поведения (которые имеют значение в порядке причинения), но – в самих отношени­ях с Учителем, как способе бытия: самосущем и потому первичном по отноше­нию к своим обнаружениям в коммуникаци­ях различного уровня. Поэтому в нравст­венности нет “кармы”, но есть только «дхарма”, которая существует только в сфере отношений с другом (как долг пе­ред ним). Если попытаться изъять дхар­му, сиречь верность и долг, из отношений с авторитетом как «супружником» = «йогином»* на уровне формы, то она тут же вырождается в цель, проект, – т.е. превращается в “карму”, – а супружник – в сотрудника.

———————————————————

* слово «йога» означает ярмо или упряжь, отсюда супружник – тот, с кем ты совместно запряжён в горнем служении.

 

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

Итак, душа бессмертная, эфирная, нис­падает с неба на землю, и должна верну­ться, чтобы избавиться от страдания не­собственного бытия и упокоиться в Отчем лоне и блаженстве горнего быта, ей при­сущего. Залогом такового возвращения является память о небесной отчизне, а противностью – забытье или замирание этой памяти, которую Учитель старается пробудить в учениках.

Душа падает вниз, потому что она тяже­леет от земной пищи, съеденной Адамом.

Что же означает для Адама питание земными плодами, если перевести это с образного языка метафизики на язык более адекват­ный? Если эфирное тело принадлежит нрав­ственности, то питание земными плодами означает либо аморальность (т.е. полага­ние в основу поведения принципа удоволь­ствия, целесообразности, профита и т.п.) либо моральную ложь (когда формаль­но нравственным поступком движут не силы нравственного союза, а силы игры, имеющей целью совсем не нравственную красоту человеческого союза, а нечто другое – как правило, некое притяжание), так как нравственность не может быть феноме­ном энергий телесной пищи; также, хотя из основания нравственности не может быть изъят эротический принцип индивидуации, тем не менее простое «либидо» не может проявляться как нравственность  (то, что в этом случае представляется нравственной фор­мой, на самом деле есть форма тектоничес­кая – продукт так наз. “сублимации” либи­до Человеком Умелым (Homo Faber).

Поскольку нравственное общение фунди­руется пространством слуха (“акаша”), – которое включает в себя и пространство визуальное, структурированное сигналом, если сигнал визуальный (= жест, семафор), – постоль­ку Слово подвергается опасности именно со стороны своего воздушного тела, так как игра также есть общение, опосре­дованное тем же сигнальным пространством слуха. Игра может существовать самостоятельно, на своих энергиях, однажды образовавшись с по­мощью слова. Слово же, сформировав игру, рискует остаться лишь частью игры, поте­ряв самостоятельное сущностное бытие, сохраняя лишь формальное.

Метафизики об этом говорят так: Слово, имеющее в речи тройную природу – наднебесного огня, небесного эфира и поднебесного воздуха, – будучи изнесенным, на­чинает существовать, помимо собственной стихии огня (сиречь энергии бытийного смысла), и в несобственной умной стихии эфира, (или формально-логическо­го смысла); и также в воздушной сфере несущего сигнал звука.

 Таким образом, будучи изнесённым, Сло­во–огонь духовный прежде существует в эфире, будучи помыслено, или актуализировано в логической системе языка; и затем в воздухе, как звуковое сигнальное тело. В качес­тве сигнального тела Слово колеблет вла­гу, или стихию воды. И обратно, гравита­ция воды и воздуха имеет результатом то, что волны вод могут рождать воздушное сигнальное тело, формально касающееся сферы эфира (то есть формально являюще­еся словом в лингвистическом смысле: ну, как, например, слово, произнесённое пти­цей). И здесь лежит источник бытийной лжи, когда Водяные через воздух про­никают в эфир и водят там свои хороводы, замешавшись между Огненными Словами. Водяные слова слагаются в лунную речь; она вся пропитана влагой, и этим резко отличается от речи Солнечной, героичес­кой, из которой огонь выпаривает всякую влагу, и которая упруга эфирными волна­ми величий, выражающихся в славословиях.

Адам не был героем; Адам не Геракл, он не совершал подвигов. Он не прошёл далее первого испытания отрочества: пос­лушания, – которого он не выдержал. Хотя в сфере эфира он прельстился героической участью Гильгамеша: захотел сравниться с богами, – но упал в воду страха и стыда; и его речи стали лунными, и сам он стал Луной, то есть стал рождаться и умирать, в череде всё новых Адамов…

   Слово, упавшее в воду (неоформленной бессловесной воли, или абстрактного вле­чения) становится послушным стихиям воды и ветра. Оно уже даже не луна, притяги­вающая воды моря, а отражение луны на водах, волнение которых искажает его форму. Поэтому мудрецы говорят, что Слово, в звуковом, пространстве (слуха) должно   остерегаться упругих энергий тёплой влаги, или пара, которые придают слову ложную силу, подменяющую силу эфирного тепла и христолюбивого Огня энергией подземного (Плутоническо­го) Солнца, являющегося очагом всеобщей земной (плотской) любви.

В ключе самой общей парадигмы человеческой ментальности, выражаемой соотношением “мужское-женское”, слово принадлежит мужскому, так как оно сопряжено с господством и властью, то есть с началами управляющими (господством – на нравственно-правовом поле, и властью – на поле созидательно-трудовом). Окормляя женское (в котором протекает основной энергети­ческий поток), мужское начало образует то, что называется   волей.

Господская воля – феноменальна, т.к. её форма являет её сущность, и внешнее есть продолжение внутреннего; или муж­ское и женское едины в господской воле (мужчина и женщина есть одно). Как го­ворит Ап. Фома Близнец, “когда вы сдела­ете двоих одним, и когда вы сделаете внешнюю сторону, как внутреннюю сторону, и внутреннюю сторону, как внешнюю сторону, /…../, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, -/……./ тогда вы войдёте в Царствие” (Ев. Фомы, 27).

Властная же воля – симулятивна, т.к. гетерогенна в соотношении формы и субс­танции (её форма не феномен её субстан­ции).

Поэтому, если господская воля, вырас­тающая из слова Учителя, как из семени, прорастает весь Космос Древом Жизни, то властная (трудовая) воля, вырастающая логически (= причинно) из генерального Слова-Понятия, лежит на водах души отра­жением Древа Жизни, или Древом Познания: в расслаблении – послушно изгибаясь вслед волнам, в напряжении – сковывая их льдом.

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

Никого не презирай. Следи за этим строго. Если застигнешь себя презира­ющим, тут же приноси покаяние. Ибо это большая вина. Презрительная мина, которую не замечаешь по–привычке, уже есть презрение в мыслях твоих.

Не держи обиды, не будь удручённым, не сетуй вслух и не жалуйся, – всё это – поведение ребёнка, который должен умереть во взрослом человеке.

Ни к какой вещи не относись с пре­небрежением – будь то живой или нежи­вой, в пространстве или в мыслях: не пинай её ногой своей. Ибо это – надмение, родная сестра презрения. Пом­ни: нет ничего в мире недостойного твоего участия.

Но и не относи себя к миру в само­оценке, думая: вот этого я достоин, или это меня достойно. В обладании нет достоинства, в нехватке нет не­достойного. Посему, благам мира сего радуйся вчуже, – так весь мир обря­щешь и душу не ощетишь.

Расставшись с ребёнком, войди в присутствие Старшего, который – не нянька, но наставник и желанный друг, доверие которого нужно завоевать. Вой­ди в присутствие Старшего и пребудь там. Таково да будет твоё постоянное расположение; в котором – почтитель­ность, хождение пред очами друга, го­товность к исполнению (заповеди). Сюда твоё возвращение из распутства и самовольства, из хулы и насмешки, из зависти и злобы: сюда же твоё возвращение из страха и заботы выживания, из забвения игры и погони за преиму­ществом, из созидания благополучия и размышления о выгоде и потере. Здесь стыд, и стыдишься в возвращении.

Наставник – предстатель ближнего твоего и гарант договора твоего с ним. Тщательно держись правой стороны в путях земных своих: скрупулёзность не портит честности. Будучи оправдан­ным в суде Божием, не побоишься чело­веческого суда.

Наставник – водитель твой в усовер­шении твоём: даёт тебе заповедь совер­шенства.

Первая заповедь есть суббота Господня. В Субботе – доверие Господину, Царю Вселенной. Суббота – покой почтительности. (В почтитель­ности – достойное поведение и одержа­ние себя, которое есть власть стояти над земнородным человеком: претерпе­вание страстей и хотений его в непод­вижности Слова и пустоте его относи­тельно сокровищ мирских. Из почтитель­ности охранение устоев. Из почтитель­ности уважение к закону). В Субботе нет цели и достижения её, нет представления и мечты, чтобы уйти в их дали, нет страха и нет за­боты: нет поглощённости пищей любого рода.

Блюди Субботу, она обнимает всё последующее усовершение. Вне субботы нет спасения, и приближение к Богу – внутри Субботы. “Ищите прежде Царс­твия Божия и правды Его” – таково положительное содержание Субботы. В Субботе служение ближнему, и испол­нение всякой правды в отношениях с ним.

Если удержишься в присутствии и сохранишь почтительность, не увлечёшь­ся целью, не погрузишься в утехи, не займёшь себя важными делами, соблю­дёшь молчание и пустоту Слова, то вскоре обретёшь друга в сердце твоём. Он напомнит тебе о законе, удержит от греха и лукавства, от нанесения вреда себе и ближнему. Благое твоё – в нём, ибо он знает, что угодно Богу, Отцу твоему. С ним станешь лицом Трои­цы, или личностью подлинной. С ним ты пройдёшь путь земный и сохранишь душу твою.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Великие Учителя заметили, что проб­лема нашего существования заключается в страдании, как подчинённости души чему-то внешнему, отличному от мо­ей личной воли и независимому от неё. Это равно отъятию души у меня, ибо вслед за душой и воля моя становится страда­тельной: я отчуждаю свою волю вовне, во внешнюю власть, чтобы получить от моей отъятой души что-то и для себя (какое–то дыхание жизни). Таким образом я становлюсь причи­ной самого себя, приз­навая и утверждая этим свою принципиаль­ную страдательность.

Откуда же взялась эта проблема, не­ведомая никакому другому существу на земле (до тех пор, пока оно не соеди­нится с человеком)? Как явилась в мир воля без души, заимствующая и крадущая душу у других? В завершённом физическом Космосе такому нет места, (и потому человек – изгой Природы); всякое живот­ное есть душа, и его воля, обнаруженная телом, едина с душою, (вот почему тело без души есть только труп; и не­возможно представить себе, чтобы душа одного животного имела бы тело другого). И только в становящемся, незавершённом бытии может найтись место бесплотному духу, или идее, которая должна затем одушевиться и воплотиться (т.е. в моменте творения, когда нечто сущест­вует ещё только в уме Творца, чтобы затем стать и быть). Значит, мы находим себя в длящемся акте творения? Книги Бытия отвечают на этот вопрос утвердительно, если мы прочиты­ваем их в ключе Евангельском, – как-то и надлежит нам.

В самом деле, ведь тво­рение завершается человеком: человек – венец творения. Но разве человек завер­шён? А что же тогда означают всемирная и священная истории? развитие религии и культуры? Разве не напоминают они нам ту эволюцию, которую прежде нас испыты­вал и физический космос, о чём имеем свидетельства многих наук? Разве мы не видим воочию, как поколения не повторяют друг друга, но либо совершенствуются, либо деградируют? И, наконец, каждый из нас, не должен ли усовершиться и исполниться, уподобившись Христу Иисусу, о котором сказано, как о совершенном человеке; в котором мы видим воплощённый Дух и Идею человека, получившую полное осу­ществление? (“Свершилось!” – сказал Он на кресте, и “На Мне исполнится всё”, и “Я пришёл, чтобы исполнить”).

Теперь Творение действительно подош­ло к концу: Иисус Христос есть первый завершившийся истинный человек, за ко­торым последует всё человечество; но в нас оно ещё не завершилось. Вот поче­му мы говорим о нашем (человеческом) существовании, как об усовершении и ис­полнении.

В ключе сказанного становления и за­вершающегося творения наша экзистен­циальная проблема,- если говорить более конкретно, – есть проблема генезиса пос­леднего из существ в порядке творения – Человека-Слова. (Мы говорим о человеке-слове, потому что человек-обезъяна уже завершён (научный факт!), и, следуя апостольскому поучению о завершённом Человеке Логосе). Ибо тот Образец, который окормляет на­шу волю к усовершению, засвидетельст­вован пред нами, как Божье Слово (Логос), кото­рое вочеловечилось (воодушевилось и воплотилось).

Но не только из Евангелия, но и из опыта знаем мы себя как Слово, – ибо духовный че­ловек, покрывающий живот­ного человека-обезъяну как бы чехлом, обнаруживается и выражается исключи­тельно в слове, превращая в речь всё, до чего коснётся и на что обратит свой взор (подобно царю Мидасу, обращавшему всё в золото; а если, при этом, вспомнить, что «речь – золото», то аналогия превращается в мифологему).

Чтобы ни делал человек, он всегда изрекает – и не только когда движет гортанью и языком, но и когда движет рукой или ногой; и молчани­ем; и когда перемещает камни и т.д., и т.п., – то есть говорит всегда, везде, во всём, и все­ми доступными средствами, не умея ниче­го другого. Ибо то, что бессловесно или инстинктивно – уже не его, но принадлежит плоти, – и он при том – страдателен. Он чужой в ми­ре плоти, и поэтому, будучи изгнанным из Рая, из своей бестелесной обители, Адам облекается в “ризы кожаны”, или во плоть, как в темницу, в наказание.

Конечно, текстуальный смысл мифа, который здесь использован уподобительно, гово­рит об обретении тела душой, выходящей из Вырея, – оттого речь идёт о “кожа­ных ризах”. Но когда мы говорим о Слове, то нужно разуметь, что “плоть”, которую оно обретает на земле, есть ветер, волнующий “волны души”. Эта парадигма облечения Слова плотию (заметьте: не воплощения, как в случае Христа, а об­лечения) зафиксирована в Книге Бытия: сотворение мира словом Демиурга начинается с того, что ветер (“руах”) носится над водами. Так созидается тектонический мир Слова. (В этом всяк может убедиться на своём опыте, если внимательно проанализирует свою ментальность). Не таково Царствие Божие, в его отличии от созижденного мира. Об этом сказывается так, что Тектон, Иосиф, не Отец Иисуса Христа.   В Царствии Божием Слово не Ветер, который, черпая энергию от волн морских, может какое-то время существовать в отрыве от живого эфирного тела. В Царстве Божьем Слово есть Царь, Космократор, ко­торый, восседая на троне в эфире, гос­подствует всему Космосу, вплоть до Пре­исподней. (Вот почему говорится в Еван­гелии, что, по воцарении Своём, Христос спустился в Преисподняя земли).

В истине своей Слово принадлежит не воздуху, но эфиру, или “небу”, которое обнаруживается в подлежащих уровнях Дома Божья, как Вечеря Любви (Учителя с учениками), как   Град праведный, как мир души, здравие тела, и отсутствие смерти, как воли; эфиру, кото­рый проникает все составы жизни, так что через это проникновение Слово осу­ществляется во всех составах, в том числе и в душе. Заметьте, что на этот раз я говорю уже не о “водах души”, а о самой душе. Ибо, что такое “воды”? Это нечто бесформенное само по себе, принимающее форму сосуда и увлекаемое внешним движением, – отчего и возможно волнение вод ветром. Но душа оформлена: она “кристаллична”: похожа, скорее, на драгоценный камень, имеющий свою огран­ку. Ясно, что камень (алмаз) не может быть движим ветром, но он проницается светом (эфиром), который создаёт игру бликов, благодаря которой бриллиант есть бриллиант, а не стекло, – что, собственно, и делает камень драгоценным. Ясно поэтому, что хотя в Царствии Божьем Слово имеет также и воздушное тело, оно отнюдь не ветер, обменивающийся энергией с волнами, но – слух. (Как сказал Ап. Павел, «через слы­шание»  обретаем веру и спасение). Ибо эфирное слово есть слово не причиняющее, но сообщительное: оно изрекается в чей-то слух.

Напротив, слово воздушное есть слово причинное: оно в конечном счёте долж­но быть не столько услышано и понято, сколько вызвать эффект в субстанции бессловесной (которая не рождает слова сама по себе: для которой слово – не форма её).

Следовательно, эфирное богатство ду­ши, превращающее её в драгоценность и истинное сокровище человека, из кото­рого износятся благая ближним его, состоит в общении и сообщительном един­стве, окормляемом нравственным союзом с Отцом Небесным, к которому приводит нас Христос Иисус воскресший.

Когда же сей союз нарушается нами, и сообщительное единство с братом раз­рушается преступлением против него, то мы теряем эфирное тело: и душа наша, не будучи отсель освещаема изнутри эфи­рным светом, погружается во тьму: и мы теряем её в этой тьме.

Оказавшись таким образом вне Неба, на плоской земле, покрытой водами, в которых постоянно тонем (и, возгоняя волну, пытаемся оседлать её), мы нахо­дим себя нищими, так как небес­ное сокровище мы потеряли, а в физичес­ком космосе нет ничего нашего (но только   данное нам в удел Хозяином Сада, которое оказалось отнятым, как только ми вышли из договора с Ним). Так что в мир животного человека Слово нисходит в нищете и сиротстве. Человек-слово здесь уже не первородный сын, а пасынок, которому природный отец, Род, предпочитает шерстистого, немого Исава. И чтобы получить что-либо от животного Отца, Человек-слово вынужден постыдно обматы­вать свои руки шерстью (шкурой), и так, обманом, входить в кладовые Рода. Поте­ряв свою жену, душу, единую с Евой, Ма­терью всех живых, он крадёт из дома Ма­тери одну из ничтожных рабынь, служанок, прислуживающую на браках, и держит её в плену, и пользуется её силой. Но, пос­кольку эта служанка распоряжается в До­ме только во время брака, Слово устраи­вает непрерывный брак (и этот брак есть сторона   культуры, обращённая к животной природе человека). Недаром, Христос Иисус, когда впервые входит в мир, приходит на брак. Но на этом браке он не со служанкой, наложницей, – он там с Матерью; и он не нуждается в вине это­го брака для поддержания своих сил, – он превращает в вино Воды, истекающие из лона Бога Живого, Отца Его.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

Первородный грех часто путают и смешивают с так называ­емым прирождённым “грехом”, который правильнее было бы называть не “грехом”, а врождённым пороком воли. 0

Человек (который в идее есть Христос) имеет, как известно Церкви Его, две природы: божественную и человеческую, или небесную и земную. Евангелие открывает нам эту двойственность, как двойное зачатие Иисуса у двух матерей (небес­ной и земной) и два рождения: плотское и духовное.

Сам по себе “грех” принадлежит кругу нравственных категорий, хотя и отрица­тельным образом, как впадение в без­нравственность; следовательно, грех есть принадлежность небеснородной воли. Однако, возможность греха получается нами благодаря наличию земнородной во­ли, ибо та область, в которую воля мо­жет выступить из пределов нравственно­го союза с Отцом, создаётся земнород­ной волей, которой небесная (словесная) воля может рабствовать на путях лжи. Таким образом, получается, что если бы человек был одной лишь природы, небес­ной, то не мог бы желать ничего иного, кроме небесного; но именно наличие вто­рой природы, земной, позволяет ему желать и н о г о. А поскольку эту возможность (желать земного, помимо небесного) мы получаем вместе с земным рождением от земной матери, постольку этот порок во­ли, заключающий в себе потенцию греха, является прирождённым.

Но потенция греха ещё не означает обязательной её реализации, ибо грех доброволен: можно преступить, но не непреложно. Ведь у Адама не было принуждения. Но был выбор между соблазном и верностью. Реализация (или нет) потен­ции греха разделяет человечество на два рода: грешное и праведное, – которые в логике Начала (архэ) символизи­руются двумя первочеловеками, а в логи­ке рода, двумя прародителями. Эти два первочеловека, два Адама, суть Адам Книг Бытия и второй Адам Евангелия, Иисус из Назарета. Если говорить о них, как о сыновьях Бога, то первый Сын, Иисус Христос, сохранил своё бо­жество, оставшись послушен Отцу, впло­ть до смерти, тогда как второй, Адам, согрешил, и утратил своё божество, став родоначальником грешного человечества. (Хотя в истории Иисус является вторым, мы говорим о Нём, как о первородном Сы­не, так как второй не рождается непос­редственно от Бога, но является в ре­зультате греха, совершённого Сыном. Так что Адам есть в этом смысле согрешив­ший Иисус). Будучи поставлены рядом, они манифестируют нравственную свободу человека: в них   идея   человека распадается надвое, что указывает на присутствие в этой идее момента свободы. Как говорил Ап. Павел, свобода есть в духе. Мы видим из Откровения, что и Адам и Христос, оба духовны: рождены от Духа Божия; но в истории Адама об этом сказано метафизически (вдунул в него Своё Дыхание), в истории же Иисуса более конкретно. Эта эмбриональная иден­тичность Адама и Иисуса принуждает нас обратиться к становлению, или усовершению человека, в ходе какового реализуется сказанная свобода, и является извес­тное нам различие между Иисусом и Ада­мом. В логике развития это различие та­ково, что Иисус усовершился в полного, или совершенного человека, – о чём и возгласил на Кресте, сказавши: “свер­шилось!”, – Адам же, не исполнился, так как сорвал своё становление истинное, и получил лишь тень развития в созда­нии   образа   совершенного челове­ка (заметим в этой связи, что противо­поставление истины и образа праведнос­ти, истинного Мессии и подобия его, как раз составило драму земного пути Христа).

Таким образом, когда мы говорим о первородном   грехе, мы разу­меем   первую копию   идеи человека, как она открывается нам в истории Адама, – из какового отк­ровения мы знаем о себе (копии идеи), как об имеющих свободу, предстоящую нам в виде возможности и сопряжённого с нею выбора (согрешить или нет). И это знание есть составляющая свободы в том менталь­ном плане нашей воли, который Платон именует “второй навигацией”. Это уже не та свобода, которая была изначально, а послеопытная свобода, в которую пре­образуется начальная свобода, когда мы в результате “греха” ментально перехо­дим из области любви и послушания в область труда (откуда и “вторая навигация”, как работа вёслами). На­чальная же свобода заключается в не принудительности послушания и верности договору, т.е. в надстоянии над причи­нением. (Каковое надстояние мы тут же утрачиваем, если начинаем “пи­таться кровью”, – что запрещено законом Моисея, образно раскрывающим Первую Заповедь. Питание кровью, или душою плоти, что необходимо означает страдательность, или зависимость от причинного тела души).

Однако, знание нашей идеи, получаемое из истории Адама, оказывается неполным. И в самом деле, зачем нам зна­ние об уже совершённом выборе, если мы не можем его обратить? Евангельское откровение о первородном сыне делает наше знание идеи человека полным, так как продолжает нашу свободу в возможность прощения греха и возвращения в Рай, к Отцу. Таково содержание понятия “первородного греха”.

Что же до прирождённого порока воли, благодаря которому мы так легко и с практической непреложностью оказываем­ся (или находим себя) в состоянии совершённого греха,- то этим мы обязаны земле, вовлечённой в составы человека, и силе земли, инвестируемой в ментальную экономию человека, (в случае Иисуса это его земная мать, Мария, супруга Тектона = плотника). Эта сила привлекается к формаль­ному развитию Слова, как тектонической (логической) конструкции, но не может быть инвестирована в ту область мен­тальной экономии, где обращается абсо­лютное благо (поэтому, когда Иисус раз­даёт собравшимся вкруг Него дары Духа, Его земная мать оказывается вне тесного круга, и Он не признаёт её за свою Мать). И, поскольку эти силы земли легко дос­тупны нам через нашу животную половину (или природу), постольку мы незаметно для себя начинаем предпочитать страда­тельность нравственности (чем и опасны уединённые услады), когда моральный закон посягает на душевный и телесный комфорт.

И всё же главным фактором в этом саморазврате остаётся передача греха в поколениях (так что в этом плане имя “первородный грех” надо понимать бук­вально, как грех первого рода человеков, который передаётся последующим). Механизм этой передачи прост: в состоя­нии отчуждённости от Господина, которое является следствием греха, отсутствует субстанциальная нравственность, как плоть и кровь живого союза верности и любви, и мы пре­бываем в области трудовой воли, сози­дающей свой мир, как тектоническую кон­струкцию, обеспечивающую страдательное выживание. Здесь нравственный закон формален, он спроецирован в кибер-прос­транство, где существует как разновид­ность управляющей функции, то есть в формате страдания-причинения. Поэтому формальная нравственность не может пред­ложить человеку альтернативной энергии живого нравственного союза (который раз­рушен в грехе), а лишь причиняет стра­дание, конкурирующее с другими причине­ниями-страданиями. В такой ситуации ес­тественно для человека предпочитать сладость горечи, расслабленность усилию, жизнь смерти, и уединение присутствию старшего начальника (под именем отца), который созидает свой мир для своего комфорта, а меня встраивает в него как элемент, не взирая на отрицательность моего страдания в нём (на мой диском­форт). Моральный закон выступает здесь в ряду прочих строительных пра­вил и конкурирующих проектов (будешь так себя вести – будешь наказан, ниче­го не добьёшься в жизни и т.д. и т.п.), и поэтому пренебречь им – даже доблесть, – так как преодолеваешь при этом страх и заявляешь себя в мире, как самостоятель­ного “прораба миростроительства”. Так, под воздействием формально-нравственного отца становящаяся личность рождает­ся в преступлении и живёт в анархии и ложном, проективном бытовании Права, где последнее выступает в виде Правил игры, которые соблюдаются, в силу выго­ды их соблюдать, и нарушаются, когда это невыгодно. Таким образом, греховное состояние общества продуцирует само се­бя, передаваясь в поколениях. Все самые лучшие намерения в такой передаче – за­бота о детях, о мире и т.д., – на деле коррумпированы, экзистенциально лживы; так как выступают в виде тектонической формы, не имеющей под собой нравствен­ной субстанции, то есть живого нравст­венного союза. Эта форма существует на острие авторитарной воли, стремящейся утвердить в мироздании полюбившуюся ей форму.

СЛОВА ПРАВОВЕДА

Адам, или м у ж, господствует в своём душевном доме, как наместник Царя, прила­гая к своему домостроительству власть цар­скую. Это означает, что помимо пространст­ва Сада, в котором Адам бытийствует пос­редством своей жены (души), существует пространство Города, упорядоченное присут­ствием Царя, в вассальном отношении верности и мино­риальности к которому пребывает Адам.

Царь же есть верховный судья, суды кото­рого являются правообразующими образцами (прецендентами), следуя которым Адам осу­ществляет свою личную судебную власть в сво­ём душевном доме. Принципиально важно здесь закрепить то, что Христос не осуществляет над тобой прямой власти, не даёт прямых указаний, но своими судами, – обнаруживаю­щимися в поступках, в дружеских и публич­ных отношениях, – создаёт прецеденты, окормляющие судопроизводство всякого верного мужа в дому его. Именно поэтому без жизнеописания Христа Благая Весть остаётся только обещанием, но не окормлением жизнедеятельности, так как его жизнь является источником прецедентного права, на основании которого всякий Адам, как верный Царя небесного, осуществляет судебную власть в своём ментальном доме. (Обратите внимание на то, как отличается таковая власть от известного “умного делания”, воинствующего и строящего в душевном доме. Если это «делание» не прибегает неложно к Царю, как источнику права и силы, и не стяжает тем самым Его власть, по причастию, то оно остаётся целиком тектоническим, заимствующим у язычества теургические приёмы).

Таким образом, если Град Божий представ­ляет собой, прежде всего, правовую конст­рукцию, которой подчинено всё остальное, то Град нечестия, в котором главное – это блага цивилизации, которыми должна соблазниться жена, – представляет собою артель по добыванию этих благ и гарем, как результат, в котором попраны право­отношения, восходящие к Царю небесному, и господствует наслаждение. Такому уст­ройству необходимо присущ тиран, олицетво­ряющий “справедливость” распределения благ и удовольствий, – адова насмешка над Царством небесным. В контексте этой насмешки лежит и демонстрация величия артельного труда – строительство башни до неба, как альтернативы порушенной лестни­це Иакова Праведного, и вызов общине пра­ведных, ходящих с Богом. (Обожение чело­века не через усыновление Богу, а через отрицание существования Бога и провозглашение, поэтому, человека самовластным венцом самодостаточного космоса).

В Писании этому безумному предприятию предречён неизбежный крах, оттого что люди не согласятся между собой в отноше­нии “справедливого” распределения, пото­му что тяготы труда входят в противоречие со стремлением наслаждаться плодами труда; и нет здесь равновесия, так как каждый стремится свести тяготы к минимуму и, в пределе, к нулю. Отсюда – труд подневоль­ный, рабство египетское на строительстве башен.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Свой язык (и вместе свою образ­ность) христианская философия полу­чает в наследство от так наз. “язы­ческой” (или городской религии: от религии языков, или народов, которая названа так в отличие от вселенской религии Империи, в которую эти народы вошли). В свою очередь язы­чество опирается на до–городские, пле­менные культы, вбирает в себя их образ­ность, которую затем транслирует во вселенскую религию, которая вырастает из городской. Поэтому, если не осоз­навать неистребимую метафоричность это­го языка и его образов в отношении хрис­тианской истины, можно впасть в заблуж­дение.

Так, например, христианская филосо­фия оперирует такими понятиями, как Бог, или Податель; Гот, или Добро; Демиург, или Творец и т.п., – вкладывая в них несколько иное содержа­ние, – если не совсем иное.

Так, в легенде о грехопадении пер­вого человека, включённой христианством в корпус своей умной рефлексии, Хозяин Сада, Податель первой заповеди, прежде об­наруживает себя Одержителем животного Космоса. Его упорядочивающая власть сказывается в том, что Он каждому ро­ду определяет местообитание (кому воду, кому землю, кому воздух, а человеку – Сад) и порядок питания; при этом определителем рода является пища, разрешённая и зап­ретная к употреблению, о чём ясно сказано именно в отношении человека. С тем лишь отличием, что животным принудительно определён порядок питания, а человеку, как обладающему свободной волей, дан закон питания. То есть поря­док, который Он устанавливает, есть тотемический: в нём себе-идентичность всякого рода создаётся и сберегается тотемом, или иде­альным родом, которому причащаются через поедание его плоти (в каковом акте индивиду сообщается субстанция рода). По логике тотемического родства, яду­щий тождествен пище, и потому дереву тождествен тот, кто ест плод этого дере­ва, по принципу: «я есмь тот, кого я ем». Таким образом, в этой логике, Адам поедающий плод дерева, есть также и само это дерево.

Согласно этому порядку, тотем Адама есть з н а н и е, так как пищей, зап­ретной к употреблению для него, явля­ется плод Древа Познания. Таким образом, человек в этой (языческой) философии, использующей для выражения своих истин древнюю тотемическую логику, определён, как Ум. И сей УМ, как идеальное родовое человека, есть божество (ибо сказано, что, съевши плода знания, человеки «ста­нут, яко Бози, знающи добро и зло»). То есть, в данном контексте, Ум, как божество, есть моральный Ум, способный определить волю человека в качестве благой. Отсюда ясно, что в ветхозаветном корпусе Первая За­поведь, как откровение о существе Адама, примыкает к Книгам Премудрости Соломоно­вой, и вполне соответствует философии греческого полиса. Однако философия Империи, каковой является философия христианс­кая, открывает иное существо человека, в котором Человек творческий, мудрый, выступает как незавершён­ный и, в  завершённости, должный стать подлежащим и служебным в составах  совершенного человека, кото­рый прежде всего есть общник брату сво­ему, и для него закон, уже не закон питания, а выражение права. Потому и суть империи есть Право, а не ремесло, не хитрость Улисса, как это было в полисе.

Мир, освещаемый солнцем есть физический мир, а Мир, освещаемый Богом, как светилом, есть   нравственный мир («мир» как лад и общность); и око, видящее в свете божьем, видит, что можно и чего нельзя делать (не по невозможности сделать это, а вследствие запрещения, исходящего от Царя помазан­ного) и это есть веда, или истин­ное знание. Знание же, сообщаемое Адаму своевольной женой о том, что хорошо и что плохо ей, есть ложное знание; и оно лукаво, ибо в нём нет прямоты, но обходит оно запрещение Божье.

Заметим, что Христос Иисус желал восставить Иерусалим, как Новый Вави­лон, и Он вошёл во град, казалось бы приуготовленный к тому проповедью Иоанновой: вошёл как Помазанник Божий, мис­териально; явил свои суды, к которым должен был обратиться теперь раскаяв­шийся, по Иоанну; призыв к каковому об­ращению звучал неприкровенно, как СЛЕДУЙ ЗА МНОЙ! И те, кто последовал, действительно образовали Новый Вавилон, или Небесный Иерусалим, в отражениях именуясь “христианами”.

(В скобках можно отметить также, что постоянные обличения Вавилона, как все­ленской блудницы, были бы совершенно бессмысленны, если бы этот град не пред­назначен был быть Вратами Божьими. Ибо “филиппики” в его адрес продиктованы бы­ли, конечно же, обманутыми ожиданиями и нравственными разочарованиями.)

Принявший Царя Иисуса и его суды в качестве претендентов для суда в собст­венном душевном доме дал место вознёс­шемуся Христу (а именно, доставил Ему трон царский) в своём персональном граде духовном, который есть субстанция явленного Града Божия, гражданином которого он таким образом стал.

СЛОВА ЛЮБОМУДРА

Все живое, чувствующее и ощущающее друг друга, или всякую душу живую, обнаруживающуюся для подобной себе (открывающуюся другу) в схватываемых чувством формах, Боги произвели от Земли; произвели Словом, которое есть начало всякой чувственной формы. Слово же, будучи однажды запечатлено во плоти, утрачивает свою субстанцию (смысловую) и, вместе с нею, возможность логической трансформации; и, таким образом определяет вид животного, не могущий трансмутировать в другой вид. (Мудрость, которой открыта тай­на творения, говорит о Слове, как на­чале всякой живой души, потому что только в сфере умопостигаемых смысло-несущих форм может пребывать в единстве всё многообразие не переходящих друг в друга форм чувственных).

Человека Боги также извели от Земли и определили словом, как животный вид. Но, сверх того, экземпляры этого вида Боги стали сопрягать совсем с иным существом – изведённым от Духа Божия. Слово Божие стали брачевать с душою зем­ною, как с женой (именно, не в смысле соития, а в смысле супружества, или совместного прохождения жизненного пути, отчего в начале своём жена и определяется Словом Божьим как помощница). Об этом же в Писании сказано, яко сыны Божьи стали брать себе дочерей человеческих в жёны (Быт. 6,2).

Таким образом, “человек” не как вид, но как брачная пара: “двое, муж и жена во плоти единой” имеет две души; земную и небесную и соответственно – две воли и двух субъектов воли; каковые воли не пребывают в орга­ническом единстве, но относительно независимы, автономны, и находятся в тех отношениях друг с другом, на которые взаимно соизволяют, – на ка­ковое изволение уповает и которое пред­рекает Бог, говоря, яко “не вечно Духу Моему быть пренебрегаему человеками” (Быт. 8,3).

Сказанным супружеством Боги (Элогим) соедини­ли небо и землю и этим завершили домо­строительство Своё, то есть создание живого Космоса.

Это в действительности свершается, если брак удаётся, если ска­занные воли устанавливаются в пра­вильном отношении друг к другу, и это правильное отношение есть отно­шение послушания. Но как же может принципиально бессло­весная воля быть послушна Слову? Здесь явно не хватает посредника, (примерно или даже точно такого – ибо это он и есть – какого имеет душа прихожанина в тектонике и убранстве храма, в обра­зах и гармонии песнопений); посредника транслирующего речь в эмоции и чувства.

Индуисты говорят, что в генезисе че­ловека участвует Речь: что человек рож­дается от Брамы и Речи. В Библии мы на­ходим то же самое – Адама образует Речь, ибо он становится в процессе называния вещей Вселенной, открывающейся чувствам. «И нарек человек имена всем скотам и птицам, и всем зверям полевым…» (Быт.2,20)

Понятно, что животная (земная) воля, ищущая чувственного наполнения, не может следовать за изволением Верности, обращенным к Небу, будучи прикованной к предметам чувств (к естественному пространству воли); прежде она должна быть отделена от предметов, извлечена из моря чувственности, как рыба. (Поэто­му, между прочим, посредники между Сы­ном Божиим и человеками суть рыбари). Это извлечение животной души из воды и осуществляет муж-посредник, замещаю­щий предметы чувств звуковыми формами речи, кото­рые бифункциональны: с одной стороны, это сигналы стадной коммуникации, орга­низующие коллективные поведения, а с другой стороны – логические конструк­ции, способные нести смыслы, об­наруживающие состояния духа и субъектов смысла. Так что образуется мост между общностями разного уровня, по восходящей: симбиоз, сиг­нальная стадная общность, орудийная об­щность (общество Башни), нравственно-правовая общность, или гражданская об­щественность, Град Божий во главе с По­мазанником и, наконец, Семья Бога, или Сыны Божии во главе с Отцом, прославля­емые Матерью (Супругой Бога, или Духом Святым Его). Этим мостом, сущим в чело­веках, и соединяется Земля с Небом. В аспектах такого Домостроительства Земля представляется яйцом Пеликана, энтелехия которого – птенец. Таким образом, Град и Градострои­тель суть те посредники, которые при­водят животную волю к послушанию мужу, служащему Царю Небесному. С одной сто­роны потому, что как раз во граде жи­вотная душа пребывает исключительно в условном сигнальном поле (понима­нием и выражением какового принципа служит устранение из города всего ес­тественного, так что природа допусти­ма лишь в виде искусного подражания ей, – японский сад или версальский парк, например; с дру­гой же стороны потому, что Бог обна­руживается в морали и праве, послед­ние же суть функции   отношений сотрудничества и со-потребления во граде. (Часто говорят о любви, как проявлении Бога, и даже противопостав­ляют любовь закону и морали. Однако, такие суждения весьма соблазнительны. Скорее, можно говорить о Любви Бога как субстанции права и морали).

Отсюда, может показаться, будто в легенде о грехопадении не хватает града; на самом же деле град там присут­ствует, ведь факт заповеди лежит в морально-правовой сфере, последняя же, как мы выяснили, базируется на деятельности, созидающей артефакты. И такая деятельность у Адама и Евы имеется – они возделывают Сад, пользу­ются плодами своей агрокультуры и пре­бывают в правовых отношениях с Хозя­ином Сада (договор аренды на началах раздела продукции: эти плоды вам, а эти только мне…). И хотя верно то, что в любви душа послушно следует за Ведущим (началом), так как имеет ес­тественный объект своего воздыхания – чувственный (плотский) облик Возлюб­ленного, однако сам Возлюбленный, бу­дучи в принципе бестелесным, обнаруживается всё-таки в городе, т.е. в кристалле отношений, огранённом за­коном, ибо любят за доблесть (иначе это будет просто влечением), доблесть же сообщает красоту плоти.

Возделывается же прежде всего цвет­ник души, как ближайшая часть Сада, и здесь происходит разделение: культи­вировать ли душу в идолопоклонстве или в почтительной преданности Отцу; отсюда и два разных града.

СЛОВА ПРОПОВЕДНИКА

И насадил Отец Сад цветущий вечно, орошаемый реками, истекающими из Лона Бога Живого; произращающий всякий плод во благо живущему, насельнику сего Сада; на земле тучной, неосквернённой, не тро­нутой никаким орудием; и поселил в Саду человека.

Что же это за Сад, дорогие мои, и как надлежит понимать нам эти слова Его о “Саде”, сказанные через пророка и Учи­теля нашего Моисея?

Чтобы уразуметь это, вспомним, прежде всего, кто есть человек, насель­ник Сада, или, правильнее сказать, муж, ибо именно это означает имя Адам. На человека истинного и совер­шенного (и потому в полноте отвечающего содержанию имени “человек”) указал нам Отец Небесный через Пилата, орудие про­мысла Божия, и Человек этот есть Хрис­тос, или Царь, царство которого не от мира сего. Последнее означает, что власть этого Царства не имеет в себе ни­чего от телесных причин, и подчинение ей не имеет в себе ничего от телесной страдательности. То есть и Царь и Царс­тво целиком лежат в бестелесной, духов­ной сфере бытия персонального, и таким образом человек есть дух; но не вообще только дух, а рождённый в Духе Божием, и посему сам – бог; то есть существо высшее и духовное в поряд­ках бытия, которому подчинены и служат энергии низших телесных начал. От Царя получает муж власть и силу для осуществления сего подчинения, яко человек истинный есть дух бестелесный и начало господст­вующее в составах воли человека, окор­мляющее движения земнородной души, как по­мощницы, отдающей силы свои в строение Града Божия.

Сказанному отвечает раскрытие чело­века, как Адама, или мужа, прилагающего власть домохозяина в доме своём душевном, у которого в подчинении пребывает жена, или душа земная, данная ему в помощники. Адам же, в истине, есть начало небесное, как изведённый от Дыхания Божия, которое Творец уделил брению, тогда как Ева есть изъявление плоти, как изведённая от плоти Адама, и есть земля культивируемая (или а д а м а), к плодородию которой при­лагает труды Адам, сиречь “муж”. Но прежде того, земля, в которую всажен Адам, как делатель, пользующийся плода­ми земли, есть Сад, насажденный Богом, который произрастает по Божьему благословлению, а не вследствие трудов Адама. Также и жену дал Адаму Бог, а не сам он её создал. Что, однако, не отменяет для Адама необходимости возделывать ростки семени Божьего в цветнике души своей.

Жена непорочная, послушная мужу, верному Господину его, и есть, собс­твенно то главное, что уделилось Адаму от Сада Бо­жия, произращающего плоды радости бытия, приносимые Адаму женой в пору субботнюю, свободную от тектонических усилий по извлечению пло­да земного. Сад Божий есть поэтому бытий­ное пространство непорочной земной души Адама верного Господину своему, Хозяину Сада.

Таким образом, Адам, как имеющий через жену свою корни в Саду Божием, сам разу­меется как древо сего Сада, которое вет­вями своими (кои сиречь руки его, возде­тые к светилу, освещающему Сад, благодаря каковому свету и можно различать, что есть в Саду, – и Светило это есть Господин, Хозяин Сада, издающий закон пребывания в Саду Его. Каковой закон есть свет богоу­годного разумения; и свет этот позволяет видеть разумным оком плод запретный и от­личать его от других, разрешённых) воз­растает к небу.

Итак, Адам верный, вкушающий плоды жиз­ни, подаваемые непорочной и послушной же­ной его, разумеется древом жизни. Адам же грешный, презревший Госпо­дина и заповедь Его, в угоду жене произ­носящий суд лицеприятный, доверившийся ей в суждении о добром и лукавом, наместо за­кона Хозяйского; этот Адам разумеется дре­вом познания доброго и лукавого. И познание сие есть лож­ное. Сказано о нём в Писании, яко “познал Адам жену свою”, то есть жену познал на де­ле, знание же доброго и лукавого – у Бога. Познал и стал угождать, и жена стала строп­тива, и те плоды жизни, что ранее приносила, будучи послушна, теперь отдаёт за плату, и должен Адам трудиться, чтобы угодить ей и получить плод. И через то порушился человек, как он был задуман изначально, ибо слово бестелес­ное затрудняется теперь стать плотью. А ведь именно так стал Человек – читаем мы у Ио­анна, – яко Слово, обращенное к Богу, ста­ло плотию. Потому что слово мужа стало те­перь пустое, т.к. душа (жена) послушно не следует за ним.

Стало быть, земля, в которой обитает ослушник заповеди, или почва душевная теперь неплодоносна, и растит ему тернии и волчцы. Таким образом разрушен оказы­вается союз духа и души, слова и плоти, – хотя, казалось, Адам хотел плотнее сбли­зиться с женой, угодить ей, и пренебрёг ради этого верностью Господину. Но при этом разрушению подвергся Град, сложен­ный камнями закона; град, который в ис­тине зовётся Вавилон, или Врата Божьи, ибо только во граде может быть Царь, и Царём помазанником входит во Град Бог. Таким образом, разрушая город преступ­лением закона, человек разрушает свой брак с женой, теряет душу и плоть, становясь духом бесприютным, и вкушает смерть. Оттого-то и поучает Царь, говоря: “Пе­китесь прежде о Царствии Божием, и ос­тальное приложится вам”.

В совершенном человеке, Иисусе, союз с женой не нарушен, потому что в целости Вавилон Его. И оттого мы не на­ходим у Иисуса жены, как кого-то отдель­ного от него, и не женится Иисус, но – Андрогин есть, в котором мужс­кое и женское слиты воедино. Потому же воскресение в духе, которое испытывает грешный человек, восставая в верности к Царю и восстанавливая этим град, есть од­новременно брак с душою своею, женой; и через то – возвращение к жизни полнокровной от призрачного существования тенью Аида бесплотною; каковой брак и знаменуется в Евангелии браком в Кане Галилейской.

Адам же, изгнанный из Рая, изгнан, заметим, со своей женой. То есть он в этом состоянии изгнания, под гневом, является отделённый от своей жены: то, что ранее являло одну плоть (муж и жена во плоти единой) является как две плоти: одна, плоть души есть, собственно, тело, и вторая, плоть духа, есть слово.

Следствием разрушения Града Праведного, Престола Помазанника; града бесплотного, обнаруживающегося в Праве (или Законе), и таким образом «града не от мира его”, как говорил о нём Царь Иисус, – явилось созидание Града блудного, который строит грешный Адам, он же Каин. Град этот, в отличие от града праведного, плотен, так как имеет целью уловить сбегающую от него строптивую и неверную жену: соблазнить её, обмануть, снасильничать, и так вырвать у неё нужные для оживления слова сухого влажные силы жизни.

Но никакие услады познания жены не могут решить проблемы наследова­ния, то есть продолжения жизни за гробом; потому что душа, жена, остаётся неплодна: она приносит плоды познания, но не приносит плода жизни. (Ведь деятельность доставляет энергии, стимулирующие деятельность, и только; жизнь же, которая есть дар Божий, деятельностью не добывается.) По смерти она поглощается землёй (что знаменуется выливанием крови на землю, как действия греховного; это кровь Авеля, кровь неправо казнённых галилеян и т.д.); дух же челове­ческий, являющийся началом личности, лиша­ется души и не может более воплотиться, становясь бесплотным духом, разрушающейся «мыслеформой».

И вот, человек уже не горд, как прежде, но сломлен неудачами и готов ограничить своё самоволие, опирающееся на знание, в обмен на облегчение своей участи. Это самосознание мы находим у Абрама правед­ного. И Бог приходит к Абраму с предло­жением союза, договора, согласно которому Бог даст ему землю плодовитую, теку­щую молоком и мёдом, и жена его принесёт плод: у него появится сын, наследующий его личность, его дух, в котором он прод­лит свой век,- тогда как ранее рождается лишь чуждое ему (сын рабыни, Измаил, ибо жена его – рабыня, а не супруга, ибо он силой берёт от неё то, что хочет). Теперь Бог предлагает ему субботу и заповедь, ко­торым он должен научить и потомков своих (ходить по закону), и Бог даст ему плод Земли. Это означает ограничение умной деятельности и открытию через это поля для деятельности Бога в его душевном до­ме, благодаря чему супруга принесёт ему плод в виде душевных силздесь и воскре­сения там. В Писании это выражено так, что подчёркнуто неплодная Сара, уже не могущая рожать по естеству, зачинает и приносит Абраму сына, от которого долж­но произойти новое человечество, ходящее в законе Божьем и приуготовляемое к Спасению. Это грядое Спасение прообра­зуется здесь принесением Авраамом Богу в жертву сына своего Исаака. Ближайшим же образом, это жертвоприношение есть шаг, которым Авраам подтверждает свою безраздельную верность договору с Богом.

СЛОВА УЧИТЕЛЯ

И сказал Бог человеку: вот, владей словом, подобно Мне, и выражай им любовь твою ко Мне, Отцу твоему, и нареки имена всем душам живым, и всему, что изведёшь ты из пучины словом своим, подобно Мне; однако имени “доброго” или “злого” не давай ничему, ибо суд об этом – у Меня; имена же эти суть запретные для тебя; если нарушишь заповедь эту единую, то явится из пучины змей, Левиафан, и поглотит тебя, и во чреве его будешь спать, доколе не воскрешу тебя к жизни Словом Моим предвечным. И душу свою ты ощетишь, ибо соединится она со Змеем, ты же будешь в рабстве у них, и так умрёшь для жизни в Раю. Посему не нарушай заповеди Моей! Но словом почтения и любви соеди­няйся с Духом Моим, и так господствуй над душою своею, которая будет тебе послушна. Так сказал Бог и закончил наставление Своё Отчее, и оставил Адама одного в Раю.

И мы знаем, что Адам нарушил запрет, ос­лушался Отца и стал нарекать имена “добро­го” и “злого” тому, что изводило слово его из пучины, и так взял себе суд, которого не вручал ему Отец. Разумеется, он не хо­тел этого, но по неопытности вверился жене и через неё узнал, что добро ему быти в Раю и возвышаться над тварью, и быть на равных с Богами, и возлюбил он себя как сы­на Божия, и через то вызвал к жизни демона гордыни. Этот коварный демон, дав ему пора­доваться “глупостью” твари, обратился на него самого, когда склонился Адам над ис­точником чистым, чтобы испить воды, сказал ему демон гордыни: воззри на себя, разве подобен ты Богу? не твоё ли это тело плоти? и не подобен ли ты руконогим лемурам, лаза­ющим по деревьям? разве не видел ты, как душит лемура леопард, как разрывает плоть его и размалывает зубами кости его? И вот, нет его, и душу его поглотила земля. Не то же ли будет с тобою? Как же вознамерился ты жить вечно, будучи плотян? И не для того ли обманул тебя Бог, чтобы ты слушался его и был ему рабом, возделывал Сад Его?

От этих слов демона отверзлись очи Адамо­вы, и узрел он свою плоть, и познал он смерть, как з л о, и опечалился много. И когда услышал Глас Божий в Саду, приближа­ющийся, спрятался в кустах, ибо возненави­дел Отца своего. И Бог воззвал к нему: Адам, где ты, почто прячешься от Лица Моего? Выхо­ди, да узрю тебя. И тогда сделал себе Адам препоясание листвяное, чтобы прикрыть плоть свою, которой устыдился, и вышел. Увидел же Бог одеяние Адамово и вопросил: кто сказал тебе стыдиться плоти своей? Адам же обуян­ный демоном гордыни вопросил Господа: почто обманул ты меня, назвав сыном своим, и вот все небожители смеются надо мной?

Однако не умрёшь, сказал ему Бог, – верь Мне. Адам же сказал: не верю тебе, ибо от­верзлись очи мои, верю глазам своим. И в обиде на Отца удалился.