Но главным препятствием, помешавшим Бёме подняться до уровня понятийного, логически стройного изложения смутных, неясных образов, переполнявших его, оставался его мистико-религиозный настрой. Вот почему, как отмечает Л. Фейербах, Бёме не стал настоящим философом. Он «мистик, который занимается умозрениями, в пределах мистики борется за свободу от мистицизма, за ясное познание», но оказывается не в состоянии преодолеть этот мистико-религиозный барьер. Якоб Бёме, пишет Фейербах, «самый значительный из немецких мистиков, создал философию в пределах религии и ее представлений. Но именно поэтому мистика не поднимается до научного, философского знания». Этот порок Бёме отмечает и Гегель.
Философия, писал Гегель, имеет свою истину лишь в понятии, в мысли. «Рассматриваемый с этой стороны Бёме – полнейший варвар», «у него нет метода и порядка в изложении своих мыслей»… «нет определенного отделения друг от друга моментов, а мы здесь ощущаем только борение Бёме, его стремление к такому разделению». «Он применяет действительность в качестве понятия, т. е. натянуто пользуется для изложения своих идей предметами природы и чувственными свойствами вместо определения понятий». «Применяемые им формы уже больше не являются по своему существу понятийными определениями. Это, с одной стороны, чувственные, химические определения, как, например, шероховатость, сладость, кислый, ярый; затем чувствования, как, например, гнев, любовь; далее, тинктура, эссенция, мука и т. д. Но эти чувственные формы не получают у него свойственного им чувственного значения, а он их употребляет для того, чтобы получить возможность облечь свои мысли в слова». И этот способ изъяснения, заимствованный им из области чувственного, сплетается у него со способом изъяснения, заимствованным из религии. Отсюда, например, «горечь бога», «испуг молнии». «Нужно сначала знать, что хочет сказать Бёме, тогда, разумеется, мы заметим его мысль в этих словах». Но в то же время Гегель отмечает потрясающую безыскусственность, искренность Бёме, у творений которого «то достоинство, что здесь все налично, что он во всем, что говорит, исходит из своей действительности, из своей души».
Был еще один более глубокий источник, питавший все возраставшую уверенность Бёме в своей избранности. Где-то глубоко в нем жило чувство, что его мысли и чаяния – это мысли и чаяния народа, что именно поэтому он обязан их выразить. В его сознании эта роль народного трибуна преломлялась сквозь призму библейских легенд и мистических переживаний.
Самое высокое – небо – Бёме низвел до самого низкого – простого человека, и тем самым существо, занимающее низшую ступень во вселенской иерархии, поставил вровень с ее вершиной. Этот скромный, тишайший башмачник покусился на вселенский порядок. Он перевернул его вверх дном.
Для того чтобы осмелиться в те времена на такое, нужно было всем нутром ощущать свое право, свою правоту. И у него было это ощущение. В мире, где в вечной схватке сцепились добро и зло, он, Якоб Бёме – «простой человек», «бедный грешник», «презираемый», «унижаемый», осыпаемый насмешками,- неотъемлемая частица множества себе подобных «простых незнатных людишек», «работничков», именуемых «отрепьем мира». Глубокое ощущение своей слитности с народом, крайне сложно опосредствованное в сознании Бёме,- подлинный источник могучей силы тех образов-мыслей, которые охватывали его в моменты особых эмоциональных состояний.