О поступковой природе практики

(в перекличке В.А. Роменца с М.М. Бахтиным)

Осмысление В.А. Роменцем и М.М. Бахтиным практики как поступка высвобождает ее из-под засилья производящей (модернистской» данности, открыты просторы для неурезанного, бытиеносного творчества людей, подлинно-исторического осуществления будущего. В статье прослежена роль поступка в развертывании человека миром и с бытием.

Сколь бы мыслители различных эпох и мироориентаций ни разнились несомыми идеями и позициями, они, тем не менее, во многом сходны касательно одного вопроса. Прямо либо косвенно признается, что человек живет практически. В практике жекроются «загадки» и «разгадки», если не человеческой действительности целиком, то, по крайней мере, вещей, весьма значимых, смысло-жизненного порядка. «Практика» (вплоть до причудливых данностей своих) постоянно присутствует в учениях мыслителей, причем, весьма несхожих, отправным, главенствующим моментом. Это имеет место даже, когда конкретный автор о сем не подозревает.

Верно и то, что только в лице философии марксизма практическая деятельность впервые предстает всеобъемлюще. Не «между прочим», — не попутно, не косвенно и т.п., как к ней иной раз обращаются, — а прямо: специфическим способом движения, утверждающим человеческую действительность сполна. Некоторым образом, даже данная философия строится чем-то вроде «саморефлексии практики». Однако, несмотря на столь претенциозные «притязания» и соответствующие заявления, практика тут[1], по ряду причин, редуцирована к ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ТЕХНИКЕ. Отсюда — всевозможные НЕГАТИВЫ (особенно очевидные в современных условиях), коими чревата такая «практика», равно «исповедующие» ее философские построения[2]. Опять же, — не единственно марксизм, выступающий, к тому же, в догматически, идеологизированной форме. И все же. Основополагающие жизненные установки, сокровенно-значимые интенции феномена практики касательно судеб мира, исторического процесса, человеческого будущего и прошлого сохраняются при любом раскладе дел марксизмом. Удерживаются, — несмотря на постигавшие его роковые «злоключения» с превратностями. Эти-то интенции на современном этапе истории и его (марксизма) собственной судьбы выливаются в свободный от технологической и любой иной односторонне-примитивной редукции образ практики. Вместе с тем, открывается возможность видения, которому уже доступно трезвое, животворное понимание и осуществление последней. Среди прочего, — посредством осмысления и реализации практики в категориальном поле поступковости, поступка, что самым ближайшим и непосредственным образом обнажает специфический способ человеческого бытия осваивающим творчеством.

Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….

Надо сказать, нечто подобное на “крен” в сторону практики как поступающе-осваивающего творчества наблюдается ныне и в иных (немарксистских) философских течениях. Решая насущные проблемы современного человеческого бытия собственными путями, они по-разному открывают осваивающе-поступающее протекание практики, обозначая данный феномен соответственно своим мировоззренческим построениям. Так, со второй трети XX столетия растет круг работ Западных авторов, прямо либо косвенно выходящих на проблематику освоения (по природе своей поступкового). Изыскания, например, таких мыслителей, как М. Шеллер, Х. Ортега-и-Гассет, особенно М. Хайдеггер, а также ряда представителей неомарксизма, постмодернизма, содержат ценнейший материал для разработки осваивательско-поступающей проблематики. Причем, — по различным направлениям.

Выяснение причин наблюдаемого факта в предельно общем плане позволяет видеть: необходимость преодоления состояния глобальной кризисности нынешней эпохи, поиск и утверждение нового типа практики и постметафизичности (нового типа рациональности), способных выразить принципиально иную историчность, ответствующую запросам сегодняшнего дня и, в еще большей степени, нуждам обретения подлинно спасительного будущего для современного мира. Речь идет об историчности, призванной явить целостность человеческого бытия, многоканальность уз, скрепляющих такого человека с самим собой, миром, бытием и временем. Здесь технико-производящие «скрепы» единения и вещно-потребительского присвоения, влекущие к социальному угнетению, отчуждению и несправедливости, оказались бы снятыми[3].

Главное же в повсюдной актуализации необходимости нового «прочтения» практики — осознание принципиально новой (событийной) миссии, которую призван нести человек в начавшем складываться уже мировом порядке. За недостаточностью располагаемых материальных и духовных средств, — для выхода в постметафизическое мироотношение, для решения жизненнозначимых проблем и преодоления тупиков производяще-присваивающего существования, — ищущая мысль наших дней в лице различных своих представителей, прямо либо косвенно, устремляет взоры к феномену освоения [34; 14, с. 3-69; 15, с. 18-29; 20; 33]. Иначе выражаясь, — осваивающе-поступковой практике. Стало уже очевидным: не каждая практика способна удовлетворять означенные и иные запросы человеческого бытия, но лишь практика поступающая, осваивающая.

Конечно же, поиски новой практики, нового основания, — где бы человек мог осуществлять и сознавать себя адекватно, соответственно зовам времени и бытия, реализуясь в подлинной историчности, — ищутся не только философами, не только на мировоззренческом уровне, но также на уровне конкретно-научных исканий, в целом ряде наук. Особенно интенсивны поиски означенного основания-субстанции в науках гуманитарного комплекса. Понятно, прежде всего, — в психологии.

Именно здесь с особой силой сказывались недостатки, ограниченности диктата объективизма, метафизики, вообще, модернового мироотношения, видения человека, его места и роли в мире. По сути, те самые устремления по обновлению понимания и реализации практики, которые философствующие авторы намерены реализовать посредством категории освоения, ученые в психологии пытаются воплотить с помощью понятия поступок[4]. Ряд отечественных исследователей (С.Л. Рубинштейн, В.С. Выгодский, А.Н. Леонтьев, В.А. Роменец и др.), так либо иначе, именно через насыщение практической деятельности поступковым началом усматривают реальную перспективу преодоления бесчеловечности, отчуждения, придания человеческому существованию жизненной конкретики, полноты бытия [см.: 2; 3; 4; 8; 9; 12; 25; 29; 30]. Больше — сообщение современному человеку спасительного прорыва в будущее из, уже уготовленной налично-функционирующей практикой, пропасти.

Свою переоценку человеческой активности, сути самого человека, его взаимоотношений с миром, бытием выдающиеся отечественные психологи начали осмысливать через категорию поступок. Именно их трудами [6; 7; 8; 9; 10; 12; 18; 21; 24; 27; 29; 30; 32] практическая деятельность впервые стала пониматься не просто как некая активность, производная от, сформировавшегося в механике и сплошь технологичного по сути своей термина «действие», но именно как то, что носит поступковый характер. Как таковая она насыщается глубоко человеческими и бытийными основаниями, смыслами и производится от многозначительного по сути своей слова «деяние». Таким образом, исследователей практика стала интересовать не просто под углом зрения динамики, работы, активности, где преимущественно дело идет о технике и результате, наподобие подминающего под себя преобразования одним телом другого. Она стала интересовать со стороны человеческого содержания в ней, тех межличностных, морально-этических отношений, которые насквозь ее пронизывают. Больше, — также бытийно-мирных, бытийно-человеческих взаимосвязей, непременно выраженных в любом подлинно практически вершащемся акте, процессе. В этом смысле именно поступательность (поступковость)[5] стала видеться главенствующей и определяющей чертой практики. В прежде всего поступковой активности людей исследователи стали усматривать суть созидаемого, происходящего, и самого созидания-творчества. Отечественных исследователей уже не устраивает, господствующее в психологической науке, просветительски-созерцательское миропонимание. Не устраивает психологию и классически-научное теоретизирование, субъект-объективистское видение человека в мире, когда он выступает отпавшим от последнего. И, тем самым, мир и человека размыкает непреодолимая пропасть. Бытие же предано забвению. Если о нем и говорят, то в совершенно чуждой данности. Полностью разлученный с бытием, человек в таком видении, к тому же, представляется «абстрактом, присущим отдельному индивиду» (К. Маркс).

К числу выдающихся исследователей, развивавших поступающую природу человеческого творчества, вообще, существования, конечно же, следует отнести М.М. Бахтина, Л.С. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева, В.А. Роменца и многих ведущих отечественных ученых, психологов. Часто они исследовали, работали над данной темой параллельно, заимствуют друг у друга, развивая, идеи, подходы, методологию. И все же, среди них особое место занимают Бахтин и Роменец. Именно М.М. Бахтин первым из отечественных исследователей поднял поступковую проблематику, стал осваивать ее. А В.А. Роменец — в каком-то смысле, будучи последним по времени в плеяде великих исследователей в интересующем нас вопросе, как бы обобщает, всесторонне разрабатывает, детализирует, «шлифует» идеи поступковой природы человеческого бытия. Верно и то, что каждый из мыслителей, перекликаясь с коллегами, вносит в понимание дела личное видение, свою версию, самостоятельный вклад.

Как бы там ни было, объективно, все исследователи (и, прежде всего, Бахтин с Роменцем) вносят неоценимый вклад в углубление понимания практики в качестве субстанциальной основы человеческого бытия, раскрывают ее творчески-созидательные возможности. Они уточняют, «заземляют» сам данный процесс, осмысливают «механизмы» вершения нового: конкретные пути, средства, содержание его утверждения. Важно и то, что оба исследователя вплотную подходят к пониманию практики не просто в качестве индивидуально-конкретного процесса творчества, но именно как движения, конкретно-историчного, событийного. Они не разделяют господствующую (даже до сих пор) установку на практическую деятельность как что-то раз навсегда данное, неизменное. Причем, — характеризующееся лишь теми особенностями, коими видится (обычно превратно) наличная практика.

Из сказанного еще более очевидна значимость, проводимых Бахтиным и Роменцем разработок поступковой природы практики. Причем, — как для реалий современности, так и для решения предстоящих задач, целей прорыва к подлинно-историческому будущему. Осмысление и воплощение, выработанных данными великими мыслителями идей поступковой природы человеческого освоения мира, послужит в наши дни надежной мировоззренчески-методологической основой для действительного осознания людьми процессов строительства и обновления своей жизни, преодоления тупиков и завалов, уже издавна громоздимых производящей историей. Ведь до сих пор сознание, да и сам процесс обустройства людьми своей жизни протекает в превращенной форме, заслонившись, непроницаемой для истины, производяще-технологической «броней». Об истинном и ясном видении, как самого себя, так и того, что творит, куда устремлен современный человек, — говорить даже не приходится.

Именно, не ведая, что творят, верша жизнь как бы стихийно, подчас против самих себя, возводя ложные «замки» и «вавилонские башни», нагнетая зло и несправедливость, — люди сегодня не только не прекращают усугублять свое положение в мире, теряя перспективу реального развития, будущее. Напротив, — продолжают ускоренными темпами отгораживаться от бытия, нагнетают смертельные опасности и безысходность существования. Вот почему, обращение к творческому наследию М. Бахтина и В. Роменца, в частности, по осмысливаемому нами вопросу, — в высшей степени актуально. Ибо, повторимся, оно позволит прояснить: как созидать себя и мир, переосмыслить и перестроить свою практическую деятельность. Восполнив ее новыми смыслами и энергетикой поступковости, используя подобающие средства и пути, люди смогли бы обрести действительное спасение, выход из «тупиков», пока что плотно «обложивших» современную эпоху, историю, мир. Прорвать же «враждебную осаду» их — чрезвычайно непросто без намеченной перезагрузки способа существования человека. Ибо последним человек, увы, давно живет, плодя все новые помехи и перекосы на своем историческом пути, утверждаясь миром производяще-модерново.

Лимиты настоящей статьи, понятно, не позволяют претендовать на основательность проводимого нами исследования. Они предельно суживают его лишь некоторыми из основополагающих идей поступковой природы осваивающей практики, причем, привязывая к крайне скудному источниковому материалу. Мы, точнее, ограничимся в своих поисках лишь небольшой работой В. А. Роменца, посвященной анализу философии поступка у М. М. Бахтина [7]. Здесь Владимир Андреевич, по ходу освоения идей Михаила Михайловича [17], как бы в диалоге с однодумцем, выражает собственные взгляды, продолжающие и углубляющие осмысливаемое им. Бесспорно, именно у Роменца, как восприемника и продолжателя идей, — не только Бахтина, но и Рубинштейна, Выготского, Леонтьева, а также пропитавшегося философскими веяниями, «атмосферой», сложившихся в отечественной философии 60-х-80-х годов, — концепция поступкового человеческого творчества нашла всестороннее развитие и разработку. Оговоримся еще раз, сжатые лимиты статьи позволят затронуть лишь некоторые из идей и положений означенных авторов, которые, увы, крайне скупо представят весьма серьезную картину дела….

Оба мыслителя хорошо сознавали: переосмысление и насыщение поступковым началом человеческой активности в современных условиях засилья технологической мироориентации, присваивающего отношения к действительности и т.д. (что в целом, называется «модерном»), имеет исключительное мировоззренчески-методологическое значение. Ведь речь, по сути, идет о принципиальной «перезагрузке» (не побоимся этого слова, «революции») самого понимания человека, логики, методов осмысления и утверждения феноменов человеческого бытия. И хотя сам Бахтин разрабатывал идеи поступающего творчества, базируясь преимущественно на филологическом поприще, опираясь на опыт словесности, это, тем не менее, не помешало ему придать результатам разысканий общекультурную, научно-философскую значимость. Как знать, не способствует ли во многом эстетико-филологический опыт разностороннему (вплоть до философского) осмыслению [7, с. 8] любых предметов человеческого бытия? Ведь в известном ракурсе эстетико-филологический подход сродни философскому, почему и являет благодатную почву для глубоких разысканий, в том числе предметов, о которых у нас речь.

Верно, правда, что для осуществления своеобразной «революции» в подходах к человеку и способу его бытия в мире, — для переоценки всей методологии человеко-бытийной проблематики, вопросов взаимоотношения человека и мира, вообще, самореализации человека, — нужно уже иметь некоторую «опору», откуда осуществима вся означенная работа путем погружения в безбрежность словесности. В общем-то, на необходимость пересмотра классически-научного мироотношения, больше, метафизики модерна уже давно говорится в ряде предшествующих и современных Бахтину наработках других авторов. Очень многое на этот счет можно уже найти в самом марксизме, в трудах основоположников данного учения. Пусть Бахтину в пору написания им трактата «Архитектоника поступка» не были знакомы основополагающие труды Маркса, где практика радикально переосмыслена и пронизана энергетическим зарядом освоения. Но даже доступные работы классиков марксизма сквозят не только принципом практики в качестве основоположного начала данного учения, но также пониманием практики, преодолевающей свой объективистский крен и предстающей в категориальном поле освоения.

Больше того, В.А. Роменец [7] замечает, что и в исследованиях ряда современников Бахтина (даже М. Планка и А. Эйнштейна) тоже усматриваются тяготения осмысливать научную активность, творчество как преломляющие дух поступательности. По большому счету, и для них поступающий человек предстает отправным пунктом, «узлом мировоззренчески-методологических исканий» [7, с. 7].

Нельзя, все же, не признать, что в данных исследованиях речь не идет о практике в полноте ее бытия. И в доступной сознанию форме, и в представительствах своих, оставшихся неизвестными Бахтину (да и Роменцу), она (соответственно, человек, даже поступающий) фигурирует исключительно в производяще-технической данности.

При таком положении дел Бахтин и Роменец поднимаются над, почти всеми известными им исследованиями практики, пытающимися насытить ее человеко-содержательной конкретикой. Они поднимаются, прежде всего, в том смысле, что ведут речь о поступковой природе практики, поступке, всесторонне и глубоко осмысливаемом. Отсюда, для них очевидна необходимость переоценки всей человеческой жизни, устремлений, ценностей и подходов к способу человеческого бытия, сложившихся в модерне, на принципиально новой основе, проистекающей из идей поступковости, являющей, как неоднократно указывалось, осваивающее бытие человека в мире. Во всеобъемлюще поступковом прочтении способа человеческого бытия идет о фундаментальном, смысло-жизненном касательно самого человека и того, что и как он творит. Иначе говоря, — как человек утверждается, чем окружает себя, что представляет собой его окружение, мир, бытие, история, время. Как они связаны с самим человеком? Ставя и решая такие вопросы, последовательное мышление, даже помимо своей воли, обнаруживает далеко не единственность производяще-практического существования человека, больше того, его (существования) принципиальную невозможность в современных условиях и впредь утверждаться производяще.

Конечно же, очерчивающийся таким образом мировоззренчески-методологический подход имеет ближайшее отношение к психологической науке. К тому, — как здесь строить поиски человека и человеческого, как, вообще, разрабатывать психологическую науку. Вот почему, В. А. Роменец полагает, что установки, идеи и результаты прочтения человеческого бытия, способа его существования, соответственно, понимания, вытекающие из принципа поступковости Бахтина, для него являются руководящей основой, полем для развертывания психологических исследований.

По Бахтину, значит, и Роменцу, «Каждый психический феномен, в том числе человеческая мысль со всем ее содержанием, составляет личностно-ответственный поступок. А из совокупности поступков состоит жизнь человека» [17, с. 183]. Потому-то, для мыслителя, исходящего из поступательной природы человеческого существования, жизнь — это сплошное поступление. Он мог бы сказать: «Я поступаю, следовательно, существую».

И важно здесь, что по Бахтину (Владимир Андреевич солидарен с ним), любой поступково-практический акт (поступок) есть воплощение жизни человека в ее подлинности. Иначе говоря, поступок — это весь сам человек, поскольку он сполна, экзистенциально выражен в нем. А это значит: человек в каждом действительно поступающем акте обнаруживает все свое существо, каждую грань многогранного самовыражения, разнообразнейшие свои переживания, потребности и возможности. Он выступает в поступке не какой-то собственной частью, моментом, а весь без изъятия, в полноте актуально-вечной присутственности в мире, с бытием. В любом подлинном поступке человек выражен всем срезом вечности настоящего мига. Выражен он и бесконечностью бытия и мира в данной точке как скрещении-сцепке мирского и бытийствующего многообразия.

Но, с другой стороны, так выступать, самообнаруживаться он способен лишь, когда все окружение тоже непосредственно участвует в поступковом акте. Отсюда, человек раскрывается в поступке как в-мире-бытие — я-в-мире и мир-во-мне. И Я существую в мире, изначально расположенный, настроенный, понимающий. В данной целостности обеих сторон (человека имира) непременно присутствует также бытие. Перед нами, стало быть, целостность, принципиально разнящаяся от всех других разновидностей в-мире-бытия. Так поступок позволяет человеку раскрываться экзистенциально. Больше — как человеческое бытие, поскольку жизнь людей не ограничивается пределами общества, даже мира, но восходит к бытию.

Итак, в поступке присутствует не только личностное, «субъективное», но и «трансцендентное» начало. Оно и понятно. Ведь в том и состоит своеобразие поступка, для того от него отталкиваются, что он выражает не только единство человека с миром, но также с бытием. При этом нет нужды подменять реального человека (личность, экзистенцию, человеческое бытие) понятием субъекта. А понятие «трансцендентное» уже давно в культурном лексиконе фигурирует, призванное выражать именно запредельное наличному, нерационализируемое, необычное, сверхъестественное, выходящее за рамки человеческого, то есть, бытие. Оба мыслителя дают себе ясный отчет, что человеческое и мирное (равно бытийное) в поступке так соприсутствуют, что далеко не просто установить: «что в субъекте от личности, а что внеличностное, трансцендентное» [7, с. 8]. Каждый поступок в этом смысле сугубо конкретен, уникален и неповторим именно всегда определенно высвоенными в нем, образующими его, участниками. Понятно, данная уникальность, как и уникальность человеческой жизни, —вообще, возможность существования, отправления всех человеческих способностей, потребностей, — обязана именно соприсутствию в поступающей активности бытия, трансцендентного.

Важно понимать, что данный конкретный поступок как деятельный акт в жизни экзистенциального человека не единственен. Потому Бахтин говорит, что поступок — «момент жизни». И в этом смысле практика как процесс жизнеосуществления человека является совокупностью, чередой, связанных между собой, поступков, которые, одновременно, всегда как-либо окрашены (структурированы) одним, наиболее значимым, переломным среди них. Собственно, говоря о человеке, — выясняя, кто он, чего стоит, каковы его заслуги в жизни, равно, оценивая, чем он живет, на что способен, куда устремлен, — достаточно проанализировать, осмыслить именно данный поступок. В его свете и другие деяния человека, подводящие и вытекающие из него, тоже обретут критерий понимания, оценки, тоже уложатся в единую канву. Неслучайно отсюда, Бахтин и Роменец, как правило, ведут разговоры не столько о поступках человека, о поступковости как черте человеческой практики, о поступающей практике в целом, сколько именно о единственном поступке. Он-то часто и определяет, выражает все в жизни данного человека, — от его мировоззрения, до того, что он конкретно делает и живет, относится к другим людям, своему окружению. В жизни каждого из людей встречаются такие переломные дела-события, которые как бы навсегда, во всяком случае, надолго предопределяют ее. Они выражают высоту, величие или падение человека. Одного подобного («голгофного») поступка достаточно, чтоб сполна понять, объяснить не единственно данного человека, но даже события и дела окружения, коль скоро они выступают следствиями, производными его деяния. И подобное случается в жизни, истории довольно часто. Не каждый ли переломный сдвиг в историческом становлении народов, культур, стран обязан такому (хотя бы аттракторному) поступку? Не является ли для людей трудное «несение своего креста» выражением этого же поступка? Не обязаны ли все мы одному (крайне редко большему числу) радикальному и судьбоносному событию в нашей жизни, откуда, собственно, выросли теми, кто и как есть?

Нельзя, опять же, не согласиться: осмыслить, как данный поступок случился, — какие дела и обстоятельства предшествовали, подготовили его, что за процессы и события он детерминирует, вызывает, — это, пожалуй, наиболее важное в прояснении конкретики человеческой психологии, истории и даже событийности. Именно решению данной задачи, собственно, и посвящена концепция поступка у В.А. Роменца.

Уже из сказанного очевидно, что для Бахтина и Роменца поступок, — будучи элементарным, определяющим актом деятельности экзистенции, человеческого бытия, личности, — ни в коем случае не сводим к каким-либо односторонним (рассудочным, переживательным, волевым и проч.) моментам. Он всегда многоаспектен, вмещает всего человека, выступающего в данном пространственно-временном и смысловом срезе. Это человечески-мирная, бытийная вечность, бесконечность в миге и топосе (как бы сказал Бахтин, «хроно-топе»), в данной пространственной и смысловой точке бытия. Даже в проявлениях чисто духовной активности он не может быть редуцирован к сугубо теоретической деятельности (скажем, в науке, в абстрактно-мысленной работе). В случае, когда перед нами мыслительный акт, он тоже выступает поступком, и, соответственно, выражается означенными моментами.

Опять же, этот мыслительный акт мало чем похож на свой аналог из рационально-теоретического видения. В последнем мысль (мыслительная работа) формируется на созерцательной, производяще-метафизической, модерновой основе и выступает в смысле «ratio». Коль скоро мыслить так абстрактно, — то есть, субъект-объектно, созерцательно, используя рассудочные понятия, как бы исчисляя, рассчитывая, оперируя мыслями наподобие манипуляции вещами, — мы в столь уплощенной мысли теряем собственную индивидуальность, неповторимость. Мы теряем связь с бытием и даже миром, зацикливаясь исключительно на своей субъективной (которая по природе, истоку безличностна, бездушна, генерализована) активности. Не ощущая себя лично, неповторимо, уникально, мы не ощущаем также причастности своему окружению, расположенности, настроенности к нему. Мы лишены понимания себя и действительности, пожиная «букет негативов», включая означенные.

Бахтин и Роменец резко протестуют против объективистского (модернового) понимания мышления, вообще, отвергают классически-рационалистическое мироотношение. «Теоретический мир, — замечает Бахтин, — получен в принципиальном абстрагировании от факта моего единственного бытия и морального смысла этого факта — словно меня и не было, и это понятие бытия, для которого безразличным есть центральный для меня факт моей единственной действительности, приобщенности к бытию, что не может определить мою жизнь как ответственное поступление, не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка, не в нем я живу. Если бы такое бытие было единственным, меня не было бы» [17, с. 185].

Важно, говоря все это, конечно же, не впасть в субъективизм. Собственно, он — тоже рационалистически-модерновой природы. Надо просто выйти из поля видения, рассуждений, подходов, которые он предполагает, чтобы избежать расставленные им же «капканы». К сожаленью, «уберечься», порой, трудно. Собственно, стоя на производящем понимании поступка, деятельности, — разве можно что конкретно-дельного предпринять на сей счет?! Одно тут хорошо: люди сознают обнажившуюся опасность, и как-то ее пытаются обставить, обойти.

Кстати, наиболее удачной попыткой такого «обхода» выступает марксистская позиция. Но и она хромает, коль скоро практику (пусть, даже поступковую) берет в качестве производящей деятельности, с вытекающими отсюда последствиями (весьма «горькими» уже сегодня)…

Когда пытаются соединить разъединенные поначалу вещи, причем, «соединить» на том же основании, как и где «разъединение» случилось, — из данной затеи ничего не выйдет. Разного рода разговоры того свойства, что в теории не учитываюсь «Я», со своей индивидуальностью и неповторимостью, свидетельствуют лишь, что люди еще толком не понимают: они хотят соединить, что другой рукой разъединяют. В том-то и состоит назначение поступка, больше, поступающей активности, практики как некоторой субстанции, — где взаимоувязано (поступающе) сотворчествуют человек и бытие, — что единственно в ней человек открывает и воплощает истину. Никаким другим путем, по большому счету, пребывать и утверждаться в последней невозможно. Всякие апелляции к существованию какой-то «индивидуальной истины» наряду с так называемой «теоретической», «дескриптивной» и проч., свидетельствуют: ищущие еще не покинули созерцательской, субъект-объектной позиции, против которой выступают.

Обо всем этом Роменец пишет, причем, недвусмысленно. Только в поступковости, говорит он вслед за Бахтиным, познавательный акт приобретает черты ответственного поступка; и только здесь постигаема истина бытия, бытие как истина. А чисто теоретическое познание (точнее, созерцательски-метафизическое, модерновое отношение к действительности) не пробивается к бытию-событию. Следовательно, — к подлинной истине, бытию как истине, бытию истины, истине бытия. «Все попытки теоретического мира пробиться в действительное «бытие-событие» безнадежны. Нельзя разомкнуть теоретически познанный мир с позиции самого данного познания же» [7, с. 9; 17, с. 185].

Когда сознание упорно стремится утвердить «свою истину», «истину от себя» выражать, — так настойчиво хочет себя не терять в истине, «в реальности», доходя даже до субъективизма здесь, — это достаточно симптоматично. Данное сознание еще не прониклось серьезно практикой, не стало твердо на платформу конкретно практического существования человека. Верно, что человек живет, утверждается (как раз в подлинном смысле именно на практике), дабы не «пропасть» в созидаемом, не раствориться и исчезнуть в действительности вокруг. Но это достигается не путем разного рода субъективистических ухищрений, не путем какого-то особенного самоутверждения меня в мире, причем, своем собственном. Порой ведь так и полагают, что у каждого субъекта (особенно, ежели он личность еще) и свой мир, свое бытие. На самом же деле, мир один. И, самое большее, человек, — будь он личность, экзистенция, — здесь лишь «прокладывает свой путь», утверждает себя.

Но утвердиться человек способен лишь благодаря поступающе-деятельному приобщению к целому, к бытию, миру. И движение идет не столько от него, сколько от целостности к нему, через него. Потому, строго говоря, Нет «моей истины», есть лишь истина, которая и для меня. Ибо истина — бытие, с бытием, в бытии. А всевозможные гносеологические (вместе с научными) попытки говорить об истине тут — почти бессмысленны, «бьют мимо цели». И я — не кто-то такой уж дюже особенный, а представитель, носитель того целого (общество ли, мир ли), где я есть, возможен, обнаруживаюсь. Вместе с тем, все это мне доступно, — я на это способен, нахожу себя и других, мир в целом, — лишь благодаря бытию, через бытие, с ним. Истина, где я таким образом есть, естествую, пребываю, это уже не знание-вещь, а нечто совершенно иное: реальное единение меня с бытием, мое событийное бытие, бытие, где и я есть.

Самое же главное — все это имеет место, достижимо не посредством любой творческой активности человека, пусть выступающей на уровне субстанциальности. Бытие доступно человеку, он способен выходить к бытию не на любых путях, но только и только в осваивающе-произведенческой деятельности, носящей, конечно же, поступающий характер. В таком роде приобщения к истине, истинствования посредством осваивающе-поступающего творчества, дела обстоят совершенно иначе нежели в рационалистически-присваивающей, теоретической, технологической активности (производстве). Здесь человек уже осуществляется не преобразующе, технически, не присваивающе, но осваивающе-произведенчески. Это, среди прочего, означает, что человек продуцирует (в том числе себя) не самонадеянно и самодовлеюще (как в производстве), а при содействии бытия. Потому — со-бытийно и событийно. Сам процесс продуцирования вершится не так, что человек создает нужные себе предметы, навязывая природе, сущему чуждые меры и формы (что, опять же, наблюдается в производстве), а ПРО-ИЗ-ВОДИТ их. Другими словами, — осмотрительно-внимательно проникает в потаенно естествующее, собирает необходимые для одействления его факторы-поводы-чины. Затем, он изводит (выводит, доводит) потаенно сущее на свет, в мир. Сообщает ему, тем самым, предметное (лучше сказать, предметизированное), действительное (алетейное), истинное существование. Вот почему, перед нами творчество, где про-из-водимо сущее (человек тоже сущее) в-себе в непотаенно сущее, открытое как человеку, так и миру, иным сущим, не утрачивающее при этом свое СОБСТВЕННОЕ, бытийное. И это продуктивное творчество, как понятно, не способно протекать непоступающе.

Надо понимать, что в произведенческой деятельности человек тоже творит свой предметный мир, окружение, создает и себя самого в многогранной полноте. Но, повторимся, он продуцирует, уже не насилуя действительность навязыванием чуждых ей мер и форм, не воплощая, устраивающие лишь его, своецентрические (сводимые в большинстве случаев к бездумному и близорукому эгоизму, потребительству) побуждения. Он поступающе творит, не порывая связи с бытием, внимая и следуя его зовам и зачинам, впуская в жизнь только то, что в любом случае ответствует бытию и времени (кстати, присутствующим не только вовне человека, но также внутри), как бы оно (впускаемое) ни устраивало узко-человеческие устремления и цели.

Важно, что произведенческое творчество обнаруживается как, человеческая, совместная с бытием и временем, активность. С самого начала здесь поступающий человек находит себя в общении, выражающемся, среди прочего, в осмотрительно-внимательном вчувствовании, вживании, понимании места, роли, нужд и запросов сторон-участников (включая самого человека[6]) практического творчества. И, подобая своему месту, призванности здесь, он (человек) ведет себя, собирая и приводя в ход природно-бытийные, человеко-мирные факторы-средства, которые изведут на свет потаенно-сущее. Поскольку в данном творчестве человек отнюдь не единственный и безоговорочный «креатор» нови, он, понятно, не может мыслиться монопольным субъектом. Тем более, недопустимо относиться ко всему, что вне такого «субъекта» в качестве лишь объекта. В произведенчески-осваивающем поступке, по сути, исключается объект и субъект. Такое творчество, далее, выступая событием, предполагает морально-нравственные, религиозные, волевые формы человеческого самовыражения. Сказанное, как и многое другое, прояснимо уже при отождествлении произведения с подлинным искусством, с творчеством этическим, религиозным, художественным. И такое отождествление не только не уместно, но в высшей степени целесообразно [более подробно см. 16, с. 303-344; 1; 20].

Понятно, в подлинно произведенческом поступлении-творчестве человек не просто исследует (как это, скажем, имеет место в классической науке, «плоть от плоти» производящей активности). Он не открывает (подобно естество-и общество-испытателю от науки), но так сотворчествует с бытием, миром, вещами вокруг, что ему вещи (и бытие также) открываются. Здесь налицо не открытие, а вдохновенное, поэтическое откровение. И вот, такое творчество просто не может не носить осваивающе-поступающий характер. Сплошь поступковое, оно, конечно же, имеет свои точки бифуркации. Есть здесь свои аттракторы, есть начало, есть результат. Есть, иначе говоря, поступок во всей его полноте. Иной раз, быть может, человеку достаточно совершить один единственный такой творческий акт-поступок, чтобы навеки прославиться, полностью преобразиться, неповторимо преобразить и окружение свое.

В откровенно-поэтическом поступающем освоении человек, понятно, не может потеряться, обезличиться, что имеет место в научном творчестве. Ведь Боги (бытие) открываются именно мне лично, а не кому-то другому. Именно я удостаиваюсь откровения богов, а не кто-то другой. Как знать, не будь меня, может, и откровения, истины тоже б не было. В науке, между тем, обстоит по-другому. Не будь Эйнштейна, вместо него так либо иначе, оказался бы кто-то другой. Научные истины, как говорится, витают в воздухе. Потому — многим доступны. Истины бытия же — доступны лишь тем, кому бытие (Боги)) само открывается.

Это, конечно, не означает, что истины данные — лишь для «избранных счастливчиков». Нет, они для всех. Открывшись великим поэтам, мудрецам, живущим поступающе, они, затем, становятся всеобщим достоянием. И для этого остальным людям уже, действительно, нет надобности совершать соответствующие творческие усилия, коими пришлось выложиться «Великим». И, хотя, труд последних не имеет ничего общего с трудом, выступающим в ходячих представлениях, вообще, в производственной своей данности, он-таки, весьма непрост. Причем, — и по природе своей, и по протеканию, и по поступательной мощи, напряжению всех сил человеческих.

Не осваивая действительность, живя непоступающе, производя, рационально (скажем, в классически-научном смысле), человек отпадает от бытия и существует неподлинно, не истинно. Самое большее, его расколотое существование тогда приобретает связь с подлинностью в опосредствованной (опять же, бытием) форме.

Да, возможна и гносеологически-научная истина. Она базируется на производящей практике. Но, никогда не ведя к бытию, она не выражает меня как человеческое бытие, экзистенцию. Где нет бытия (причем, переживаемого, осознаваемого) в нашей активности, там и нет экзистенции, человеческого бытия. Да и личностное начало явлено еще оскопленно. Верно, в любом историческом типе и разновидности практики, включая производственную, возможна личность. Но верно и то, что личностьличности рознь, порой даже — большая.

Если гносеологически-научная истина и субъективна, то совершенно не в личностном (тем более, экзистенциальном, человекобытийном) плане, а в плане чего-то малозначимого: «помехи», «издержек» и проч., от которых «надлежит избавиться». Эта истина, разумеется, не нуждается в моей поступающей активности. Здесь вполне уместна и достаточна активность манипулятивная, безличная, открывающая путем преобразования вещей, стало быть, техническая, предметофабрикующая деятельность. Пусть, предметами здесь выступают даже мысли, идеи, знания.

А с другой стороны, реализуя производящее мироотношение, соответственно, мышление, человек как субъект мысли и творчества обнаруживает себя чем-то своемерным, центром всего происходящего, солиптически-атомарной «мерой всех вещей». Разумеется, так своецентричный (причем, остающийся некоторой безликой сущностью), человек не несет за свое окружение и перед ним никакой ответственности. Никакие заботы не обтяживают нас по отношению к природе, миру, помимо, разве что, эгоистических, утилитарно-потребительских устремлений.

При условии даже, когда описываемый человек совершает известные поступки, — а они, как полагается, свойственны ему, — своеобразие их сводится к тому, что один «солипсический атом» оказывает некоторую «услугу» (благотворительного, филантропического характера) другой такой же одинокой «мере всех вещей». Или, того хуже, — пытается воздействовать на этого другого как на средство (даже «врага»). Причем — в весьма ограниченных вещьно-корыстных целях, интересах. В лучшем случае, поступок в подобных представлениях не выходит за пределы межчеловеческих отношений: Он понимается, опять же, крайне односторонне, производяще-технически, в оболочке такой же этики.

Вот почему М.М. Бахтин не устает повторять, что поступок недопустимо ограничивать его классической рационалистически-созерцательской данностью. Того хуже, — чем-то от операции, манипулирования с вещами, людьми, их душевными состояниями, продуктами творчества (к тому же, как производства). Между тем, такая представленность неминуема при насыщении деятельности смыслами и содержанием производяще-технического обхождения с «вещефицированной» (Г.С. Батищев) действительностью. Ибо тогда определяющим моментом выступают затраты, расход усилий, операциональность, эргоемкость, процедурность, методичность, по преодолению сопротивления, преобразованию (перемещению, превращению и т.д.) некоторых предметов во времени и пространстве. Как раз, абстрактно-обобщенной разновидностью такого манипулирования явлена объективистская мироориентация, со всеми, производными отсюда формами активности людей[7].

Понятно, поступок в подлинном смысле людям при описанном раскладе дел — мало сказать не ведом. Если даже пытаться его строить, ничего не выйдет, помимо обычно случающегося. Подлинный поступок здесь как бы деградирует, одномерно актуализуется, субъективируется в означенном смысле. Действительность же как объект научно-теоретического познания (где нет и не может быть подлинно поступающей активности), выдает себя за, единственно возможное, реальное. Все это не может не вести к означенным коллизиям, уплощению человеческого существования.

Конечно, можно выдавать, отвлеченный от поступка, безжизненный объективно данный мир ученого, теоретика (или производящего практика) за какое-то «бытие», «жизнь», и не видеть за ним никакой другой реальности. Но, вместе с Бахтиным Роменец Решительно утверждает: «Абстрагированное от акта поступка смысловое содержание можно сложить в какое-то мнимое единое бытие. Однако это не единое бытие, в котором мы живем и умираем, в котором осуществляется наш ответственный поступок; оно принципиально чужое живой историчности. И человек должен включать себя в мир реальный, действительный, а не в мир готового, завершенного теоретического бытия» [7, с. 9].

Обстоятельство, что Бахтин разрабатывал идеи поступка на материале словесности, накладывает отпечаток на результат в том плане, что он преимущественно ведет разговоры о поступке как мыслительном акте. Роменец даже несколько попрекает его в этом: «Бахтин выводит за скобки психологическую или физическую стороны человеческой природы» [7, с. 8]. Тем не менее, данное обстоятельство ничуть не мешает мыслителям видеть поступок в его глубинной и подлинной сути. Напротив, именно мышление это позволяет делать куда легче, поскольку оно не обтяжено поверхностной, обманчивой конкретикой эмпирически-данного.

Будучи экзистенциальным выражением человека, его активности в означенном смысле, поступок (в чем оба мыслителя единодушны) «вмещает в себя, с одной стороны, человеческую неповторимость, представшую в определенное время и в определенных условиях. А с другой — смысловой обобщающий момент” [7, с. 7]. То есть, человеческий поступок объединяет в себе огромное множество аспектов и сторон человеко-мирных и человеко-бытийных взаимосвязей (возникающих, обязанных, и обусловливающих сам поступок). Конечно, вмещает в себя он также ряд аспектов и сторон человеческой активности, которые относимы к обычно выявляемым (и выдаваемым за подлинность, суть дела) господствующим, субъект-объектно ориентированным, рационализированным сознанием, наукой. И, хотя за данные представительства, – где поступок (особенно в результатах своих) почти полностью разбытивлен, обезличенн и обездушен, – ходячее сознание наших дней цепко держится, подлинный поступок (поступающая деятельность) не имеет ничего общего с ними. Разве что может усматривать в них какие-то внешние, превратные, выражающие видимость дела, моменты. Ведь он (поступок) призван (и к нему потому апеллируют), что являет человеческое бытие во всей полноте и глубине его живых взаимоотношений со своим окружением и внутри себя. Лишь поступок пронизывает подлинными значениями жизнь, лишь в свете него человек, явленный по истине, обретает единение с бытием, самим собой. Именно насыщение поступковостью человеческого существования миром уничтожает в последнем возникшие коллизии, безвыходные тупики и расколотость бытия. «В действительности поступок опосредствует объективное и субъективное, есть в то же время и то и другое, он раскрывает мир изнутри» [7, с. 8]. И такую черту поступающего мышления, мышления, строящегося поступково, – его способность явить целостность человеческого бытия в мире, больше, со-бытийного и событийного существования, – Бахтин называет «участным мышлением» [7, с. 8; 17, с. 187].

Поступательно разворачивающееся, участное мышление, стало быть, такой подход к действительности, когда человеческое бытие стремятся находить, утверждать в целостности, единстве. Здесь человек живет с бытием и в мире, не отпавши от них. Это мировидение, говорит Роменец, было характерно всем великим системам и мыслителям в той либо иной форме на всем протяжении истории философии: «осознанно и выраженно — в Средние века, V бессознательно и замаскировано — в системах философии и психологии XIX — XX ст. » [7, с. 7].

Надо понимать, поступок не просто обеспечивает человеку возможность осуществиться в единстве со своим окружением. Он есть творчество, создание нового, следовательно, обновление человеческого бытия. Другими словами, — и человека, и бытия. По крайней мере, — в их единстве, выражающем человеческое бытие, событие и со-бытие. И как таковой, служа становлению человека, человеческого бытия, поступок сам есть становление. На эту-то особенность поступка авторы, исследующие идеи поступка у Бахтина и Роменца, как-то мало акцентируют. А между тем, Роменец подмечает, что Бахтин ведет речь о поступке как становлении (поступке-становлении). И даже — становящемся поступке. Верно, конечно, в поступке мы далеко не только реализуем собственные «хотения» (к тому же, сугубо производяще-технические), не только удовлетворяем свои потребности (пусть даже бытийно). Здесь имеет место становление. Непосредственно в поступке и благодаря ему (как аттрактору, точке бифуркации и своеобразному скачку), прекращается один порядок вещей и утверждается реальность новой меры. Опять же — не единственно человека с его интересами (того хуже, низведенными до производящих, потребительских). И бытие (мать-природа), коль скоро оно соприсутствует человеку, образуя в единстве с последним человеческое бытие, становится в поступке. Лишь так дело должно быть понято. Иначе, добиться единения человека, бытия и мира, — преодолеть извечный «раскол», отпадение человека от бытия, равно, понять подлинные корни перемен в человеческой жизни, — не удастся. При этом и поступок не следует сводить лишь к жизнепроявлению какого-либо отдельно взятого человека, кем и где бы он ни был. Поступать способны и объединения людей, коль скоро они исторически творят в соприсутствии бытия…

Вместе с тем, поступок, будучи подлинной реализацией практического движения, практики, есть высшая активность человека с бытием и в мире, где как бы подхватывается вершащееся в самой же природе творчество (движение, развитие), дабы продолжить его принципиально новым образом. Ведь поступающий человек воплощает не только и не столько свои собственные хотения и нужды, самого себя, сколько воления и зовы бытия. Точнее, утверждая человеческое, поступок вместе с тем воплощает и от имени бытия, бытийно и бытийное. Поступок в качестве становления мыслится Бахтиным и Роменцем как некоторое «следствие принятия решения, как итог всех альтернатив; в нем все предыдущие конфликты, так или иначе, находят решение» [7, с. 10]. Так устраивается способ существования наиболее развитого уровня материальной самоорганизации, человеческого бытия, человека. Нельзя не заметить, именно идеи становящегося поступка подводят к пониманию его как процесса, что мы и находим у В.А. Роменца, выделяющем здесь 4 характерных этапа.

Верно, правда, сами Бахтин и Роменец не уделяют особого внимания становлению поступка в общеисторическом, онтологическом плане. Точнее, у них мало что можно найти о возможностях и нуждах поступкового самовыражения практики в общеисторическом ее развитии. Видимо, полагается, что как таковая творческая активность человека — вещь, не претерпевающая особых «трансформаций». И человек, коль скоро поступает, строит поступок на протяжении истории одинаково, однотипно. Во всяком случае, «трансформации» укладываемы в рамки так называемой «эволюционности». Подобные разговоры о поступке, несомненно, малопродуктивны, страдают непоследовательностью и другими «изъянами». На самом деле. Из простого факта, что перед нами поступок, поступающая активность, — вовсе еще не следует, не возникает единение человека и бытия. Поступать можно ведь по-разному. И моральность, ответственность, бытийность, коими насыщают поступок, тоже могут быть различными. В том числе — производящими. Потому, застревая на абстрактно-общих разговорах о поступке, — не специфизируя, какого он рода, выражением какой практики выступает, — мало что конкретно-содержательного о творчестве человека сказывают. Главное же – не преодолевается пропасть между человеком и миром, человеком и бытием.

Лишь осваивающе-произведенческая деятельность, предполагающая поступковость в качестве одной из важнейшей своей черты, единит человека и мир, человека и бытие. И в данном единении — держится истины бытия, преодолевает тупики и завалы, нагромождаемые производяще-модерным существованием людей до сих пор.

Все же, Владимир Андреевич ведет разговор об истории каждого отдельного поступка. Пусть этот разговор — несколько из другого русла, ограничивающего процесс поступка известным отрезком существования, «биографии» личности (точно также, экзистенции, человеческого бытия). Тем не менее, он, обусловливающий его подход, плодотворны и раскрывают поступок содержательно, глубоко. В свете данного подхода впервые оказывается возможным:

во-первых, осмысливая через поступок специфический способ существования человека в мире и с бытием, именно в психологической науке поставить адекватно вопросы о человеческом отношении к действительности и познании, преломляя их сквозь принцип практики, вводимый Роменцем и другими авторами в психологию именно посредством поступковости;

Во-вторых, и это — главное. Роменца интересуют не общие разговоры о практике и даже поступке, но именно конкретика. Другими словами, — такой подход к человеческому творчеству, когда бы речь о нем шла не в обще-операциональном смысле (что характерно преобладающему числу исследований), а в смысле именно реально-содержательного осуществления дела. Как конкретно совершается творчество, как в нем зреет, рождается новь? Что человек именно человечески совершает, сопровождая вершимое сознательно-психическими актами? Что делает — и не просто в операциональном плане, но, как раз, в плане содержательном, смысловом?.. Иначе говоря, — интересует чтойность дела, его «фабула». Причем, — в движении, становлении, не исключая, разумеется, технику;

В-третьих, Роменец (как и авторы, обращающиеся к поступку, в том числе Бахтин), не принимая классическую рационально-научную нивелировку личного начала, стремится не потерять, удержать личное в творческом процессе. Другими словами, — так обставить, представить последний, когда бы в нем именно личное присутствие сохранялось, оставалось на первом плане, не затенялось процедурой и предметным результатом, объективностью. Собственно, потому-то нужно вести речь не столько о практике, поступающей деятельности вообще, сколько именно о поступке. Причем, — как такой поступающей процессуальности, где, прежде всего, акцентируется на моменте уникальности, особности, сокровенности, глубинном, внутреннем человека. Ведь поступок, как представляется, непременно выражает нетолько личное участие, но также личный момент происходящего, в смысле особности, неповторимости, уникальности его.

Правда, перед нами такое личное, которое, вместе с тем и бытийное: «В своем завершении поступок имеет неповторимое бытие — во всей своей содержательности и неповторимой фактичности» [7, с. 10; 17, с. 187].

Вот почему и как исследователей (в нашем случае Бахтина, Роменца) с самого начала интересует поступок. При этом Роменец мыслит поступок в качестве развертывающегося процесса, проходящего, как отмечалось, 4 этапа: ситуация, мотивация, действие и последействие [9, С. 16; 10, с. 33-34; 12, С. 35; 13, с. 570].

Ситуация указывает на зависимость поступка от обстоятельств жизни и необходимость их осваивающего распредмечивания. То есть, осмотрительно-внимательного вникания, проникновения их потаенностью (каковой является и сам поступающий человек).

Мотивация означает человеческую активность по разбирательству в движущих причинах, выводящих потаенно сущее в непотаенность. Можно и так сказать: перед нами духовно-практическое трансцендирование наличной ситуации превращением ее посредством целеполагания в освоенную действительность. Здесь, опять же, важно не сводить дело к деятельности, сугубо производящего достоинства.

Действие же (собственно поступок) есть непосредственная человеко-бытийная реализация, связывающая и запускающая необходимые материально-целевые причины, которые изводят потаенное в непотаенность. Так непосредственный поступок преображает самого человека и его окружение, так жизнь обогащается новизной.

Наконец, последействие выражает «рефлексию» над свершенным и над зачином следующего поступка, перманентно вытекающего из предыдущего.

Надо отметить, что Владимир Андреевич не без удовольствия отмечает, что и Бахтин близок к нему в таком, процессуальном подходе к поступку [7, с. 11]. Важно еще подчеркнуть, что будет очень неправомерно истолковывать протекание поступка, и означенных стадий его развертывания (а тут очевидны и подстадии) в процедурно-технологическом ключе. Видимо, в каждом типе и форме практической деятельности этапы, стадии, структурные элементы процесса поступка наполняются своими конкретно-историческим содержанием и смыслами.

Здесь не мешает повториться. Реализовать поступок намеченным образом, при условии, что он осмысливается, не выходя за пределы сугубо производяще-технологических установок-подходов, принципиально невозможно. Ибо в лице подлинного (непроизводственно-ограниченного) поступка перед нами творчество, выражающее живую, многогранную целостность, единство человека и мира, человека и бытия, человека с самим собой. И речь нужно вести не просто о единстве, взаимослиянности человека со своим окружением как вовне, так и внутри, когда он по своей особности как бы исчезает здесь. В том-то и дело, что человек в означенной слиянности с окружением не исчезает, не теряет особность, самостоятельность. И сохраняет все это он для себя, поскольку не противостоит некоторым субъектом всему вокруг, но находится в теснейшей взаимопроникновенной слиянности с ним. Он живет, черпая энергию, силы, знания, умения, одухотворенность, смыслы и истины своего существования из мира, бытия, времени, всего ДРУГОГО. И, таким образом, — будучи, к тому же, конкретным, сознательным носителем, представителем, со-творцом бытия и мира, следовательно, самого себя, — обретает своеобразие, уникальность как личности, экзистенции, человеческого бытия. Такую же уникальность, исключительность приобретает, понятно, поступок. Он принципиально не рационализируем, не выразим средствами модерновой теоретичности, логики.

Самое же главное, в поступке, выражающем осваивающую практику, дело идет не только и не столько о человеке. Того хуже, — о субъекте, утилитаристском или каком другом эгоисте-потребителе, связанном с действием производящей закваски. С самого начала сказывают себя другие со-участники вершимого в поступке. Ведь последний, единя человека с бытием и миром, — не односторонняя человекоцентрическая активность, не своемерные дела и «подвиги» людей. В осваивающем поступке, отказывающемся от антропоцентрических поползновений в понимании действительности, происходящего, главными, ведущими сторонами выступают время, бытие, мир, ДРУГИЕ участники поступка как всегда обоюдостороннего творчества. Это, среди прочего, означает, в частности, касательно мира: он есть то, чем раскрывается своим содержанием в поступке. А последний есть то, что составляет отношение человека к миру. «Поступок является инструментом раскрытия мира, приобретение им определений. И это определение неповторимое, единственное в своем роде[8], что-то похоже на монаду Лейбница» [7, с. 12]. Оно и понятно. У каждого поступающего — свое уникальное место. Каждый поступок тоже уникален. Отсюда и монадичность его. Ибо уникальность такова лишь в связи с универсальностью.

И поступающий человек, если, конечно, он сознателен, дает отчет вершащемуся с ним и вокруг, так соединяя внутреннее и внешнее своего бытия. Сознавая, он не только признает факт присутствия означенных «участников поступка, но и воздает им должное: считается с ними, действует, творит, как бы сказали Бахтин и Роменец, ответственно. Зная, далее, он также волит, верит, любит, ценит, переживает, устремлен. Ибо в нем практический разум всегда довлеет над разумом теоретическим. «Бахтин отдает преимущество практическому разуму над теоретическим, ведь практический осуществляет моральную ориентацию неповторимого субъекта в событии неповторимого бытия» [7, с. 9; 17, с. 187]. Последнее, как очевидно, присутствует в категориях сочувственно-действенного переживания конкретной неповторимости мира» [7, с. 10; 17, с. 183], коими раскрывается поступок. Но, опять же, как это возможно? Неужто, преобразуя, созидая действительность, причем, по меркам лишь собственных нужд, человек осуществляется и встречается с вещами в их подлинности, больше — с бытием? Конечно, нет. Подлинное поступление доступно лиш осваивающе-практическому творчеству, непременно пронизаному духом высокой моральности.

Уже отсюда, согласно обоим мыслителям, морально насыщенный Поступок безоговорочно ответственен. Там, где имеют дело с ответственностью, причем, в качестве личностной, экзистенциальной, человекобытийной, но не индивидуальной (ибо еще большой вопрос, ответственен ли индивид), там без моральности не обойтись. И, понятно, перед нами — не простая моральность, ограниченная классически-этической (к тому же, ходячей) данностью, но моральность [16, с. 303-344], прежде всего, в смысле онтологическом.

Ответственность такой моральности, конечно же, выходит за рамки известного под ответственностью в ходячей этике. Скорей всего и ближайшим образом, она сродни тому, чем отлична экзистенциальная жизненная позиция, озабоченная активность. Собственно, проясняя ответственность в качестве неотъемлемой черты поступка, Бахтин и Роменец говорят о ней как об экзистенциальной озабоченности, заботе. Это очевидно уже из постановки вопросов, находимых Роменцем у Бахтина: «за что субъект поступка может нести ответственность, что принадлежит индивиду, а что выходит за его границы — находится в самом поступке» [7, с. 7]?

Экзистенциальный, человекобытийный поступок как забота, озабоченный поступок (собственно, он другим и не может быть в подлинном смысле), будучи моральным, также откровенен, внимателен, проникновенен, свободен. Следовательно —ответственен, причем, ответственность созвучна уже категории свободы. Больше того, именно из свободной экзистенциальной заботы вытекает ответственность (как озабоченная ответственность), но не наоборот.

Среди прочего, озабоченная ответственность поступка означает, что он часто навлекает на себя (в лице вершащего его человека) известные «осложнения» (неприятности, страдания, беды). Собственно, здесь налицо природа ответственности: общеизвестна ее тяжесть. Тем не менее, довольно часто на данных «терниях» озабоченно живущий (поступающий) человек обретает свою высшую осмысленность, значимость. Как раз, в силу уникальности, судьбоносности, событийности, поступок (а вместе с ним сам человек, автор) достигает величия, славы, вечности… Роменец так комментирует, несомненно, принимая, одно из важнейших синтезирующих мест из анализируемого трактата Бахтина: «Ответственный поступок один преодолевает всевозможную гипотетичность, ведь ответственный поступок является осуществлением решения уже безвыходно, непоправимо и бесповоротно; поступок — последний и итог, всесторонний окончательный итог, всесторонний окончательный вывод; поступок стягивает, соотносит и решает в единственном и неповторимом и уже достаточном контексте и смысл, и факт, общее и индивидуальное, реальное и идеальное, ведь все входит в его ответственную мотивацию; в поступке выход из возможности в уникальность только раз и навсегда» [7, с. 14; 17, с. 195]. И, коль скоро поступок вершится не столько от личности, сколько от самого бытия, он также «свят, безгрешен», и даже — не субъективен [там же]. Вот почему, поступок «как универсальный принцип и способ самовоспроизведения бытия, интегрирующего в себе его наивысшие и самые общие ценности, дает возможность человеку, поступающему всей своей жизнью, стать поистине «бессмертным», приобщиться к вечности» [12, с. 38].

Из факта ответственной природы поступка, его чувственно-переживательной, эмоциональной, образно-личной «нагруженности», согласно рассматриваемым мыслителям, вытекает эстетическая насыщенность поступка. Собственно, так и должно быть. Ведь человек с самого начала сущее, реализующее себя чувственно-предметно, эстетически, со всеми вытекающими отсюда следствиями. Именно в деятельности человека (в поступке) происходят, эстетические по природе своей, вживание, вчувствование человека в окружающую реальность и себя самого, а также переживание всего этого. Человек, прежде всего, взаимопроникается с окружением эстетически. На этом уровне как раз он испытывает свою личную, интимно-неповторимую привязку с предметами и явлениями. Здесь же формируются глубоко личные образцы понимания и обхождения с ними. Эстетическое освоение просто незаменимо, в том числе для понимания и реализации поступка, ибо без этого человек не откроет (и ему не откроется) предметный мир в его собственной природе. Мы не случайно использовали подчеркнутое выражение. На самом деле, у эстетического перед всеми остальными разновидностями освоения вещей имеется то несомненное преимущество, что оно всего ближе к именно собственной природе осваиваемого. И, что примечательно, даже производяще-практическая эстетика (эстетика, пронизанная духом производящего существования человека) в некотором смысле не составляет исключения из сказанного. Не от того ли Бахтину удалось столь далеко продвинуться в глубины поступкового существования человека, поступковой природы человеческого творчества, что он строил разыскания на одной из разновидностей эстетического поприща, словесности?

Так что вживание позволяет не только «эстетика», но и предмет ухватить, причем, и субъективно, и объективно, в единстве. Именно это имеется в виду нашими исследователями, когда они осмысливают поступок, в частности, момент вживания в терминах «субъективация» и «объективация».

Понятно, субъективация и объективация — тесно сопряженные стороны процесса вживания. Потому Роменец, вслед за Бахтиным, может сказать: «За субъективацией идет объективация», предоставляющая вживанию возможность охватить предметную «индивидуальность как единственную, целостную, качественно своеобразную» [7, с. 9; 17, с. 187]. Важно здесь еще то, что именно в «сцепке» субъективации и объективации поступок созидает, рождает новое.

Но всего важней в обращениях Бахтина и Роменца к эстетическому в поступке, в частности, к моменту вживания, в том, что именно здесь, как сказано, природа (бытие) вещей (включая человека) обнажается, соприкасается с поступающим всего непосредственней, одновременно сокровенней. Именно на этом уровне человек, настроенный изначально на мир, бытие, скорей всего проникается присутствием бытия в своей жизни и обытивленностью существования. Здесь, испытывая неразрывную слиянность с окружением, человек на уровне продуктивно-поэтического творчества, «созерцания» способен проникаться, слышать зовы бытия. Лишь из данного основания он поднимается выше и строит уже жизнь подлинно морально, соответственно, поступающе. Пока активность человека не пронизана духом морально-озабоченного поведения, пока человек не проникся своей свободой, долженствованием и ответственностью за вершимое (в жизни, мире, перед лицом бытия), он еще не поступает.

На этом, к сожаленью, мы вынуждены прерваться в анализе весьма поучительной «переклички» между великими учеными и мыслителями. Мы коснулись лишь некоторых из идей и положений построяемой их усилиями концепции поступка. За пределами рассмотрения осталось несравненно большее, нуждающееся в основательном и разностороннем осмыслении. И работа эта будет неимоверно плодотворной и актуальной для решения многих насущных задач современности, практики, в том числе для обустройства и развития наук человековедческого комплекса.

[1] Собственно, это касается любой модерновой формы философствования, куда, несомненно, относится и марксизм, сложившийся в нашей стране.

[2] Преодолевая уже отдельные аспекты производственно-активистского, своемерного, «ДЕЙСТВУЮЩЕГО» восприятия практики, адепты последней (В.С. Швырев, Ф.Т. Михайлов, В.С. Лазарев, С. Слободчиков и др.), тем не менее, не поднимаются еще до поступательно-осваивающего, тем более, событийного понимания этого феномена [см.: 19; 22; 23; 26; 31; 35].

[3] Выражаясь предельно сжато, все это и образует существенный момент событийного человеческого бытия.

[4] В плане сказанного, обращение психологов именно к поступательному (точнее, поступковому) началу в практике вполне понятно, имея в виду теснейшую близость означенного начала с освоением. В принципе, осваивающая практика не может быть непоступающей.

[5] Термин «поступательность» весьма удобен для выражения описываемых спецификаций практической деятельности. Однако, уже довольно прочно в нашем лексиконе утвердилось употребление данного термина, когда он означает нечто, совершенно иное: направленное диалектическое движение (развитие). Отсюда, думается, правомерно заменить данный термин другим, столь же осмысленным и, очевидно, ближе выражающим существо дела, а именно — «поступковость». Этот термин, как правило, украинские исследователи, выражая специфику подлинно человеческой активности, и используют.

[6] Опять же, — не в качестве производственно-ограниченного, присваивающего субъекта.

[7] Собственно, более всего технологические манипуляции с вещами выражены термином «действие» («акт»). От него-то, как отмечалось, производят понятие «деятельность» как совокупность действий (актов) по отношению к предмету, человеку, явлениям. Разумеется, в такой деятельности полностью игнорируется, что в ней от неповторимости, уникальности, бытийного присутствия. Поскольку здесь, строго говоря, ничего, помимо голых технических, процедурных, утилитарно-потребительских операций над «вещами» (как предметами труда), не остается, присутствие реалий жизни (самих по себе) в человеческой деятельности почти полностью изжито. Сохраняющееся, разве что, голой формой, бездушной, вещефицированно застывшей данностью, поставлено, как бы сказал Хайдеггер, в «состояние-в-наличии». В нем бытие, мир, история (да и сам человек) просто нивелированы. Самое большее, они суть лишь выражениями (функциями, средствами) безлично-человеческой технико-своемерной активности. И не удивительно, что такое состояние, — реализация человека в мире активностью, обделенной поступковым началом, — неминуемо влечет безвыходные тупики, коллизии, раскалывающие целостный мир, человеческое бытие, изгоняющие бытие из дел и устремлений людей.

[8] Еще более определенно можно прочитать в другом месте: «Мир раскрывает себя через поступковую структуру, видит себя, оценивает себя. Через поступок человек становится центром мира, его глаза — это глаза и человека, и мира» [7, с. 4].

ЛИТЕРАТУРА

  1. Алієв Ш.Г. Створюючій і виробничій різновиди практики / Ш.Г. Аліев // Філософська думка, Київ, 1999. — № 4. — С. 3-18.
  2. Балл Г., Нікуленко О. Трактування вчинку в теоретичному доробку С.Л. Рубінштейна і В.А. Роменця / Г. Балл, О. Микуленко //Псіхологія і суспіль-ство (український теоретико-методологічний соціогуманітарний часопис). — 2011. — № 2 (44). — 124-129.
  3. Марюков О. Марксистська філософія і теорія вчинку В.А. Роменця: в пошуках основи розвитку людини у світі / О. Марюков // Там же. — С. 51-57.
  4. М’ясоїд П. Володимир Роменець: від психології творчості до творчості у психології/ П. М’ясоїд// Там же. — С. 64-92.
  5. Соколова О. До значення поняття “вчинок” і до розв’язання проблеми “внутрішнє — зовнішнє” у роботах В.А. Роменця та О.М. Леонтьєва / О. Соколова \\ Там же. — С. 130-143.
  6. Роменець В.А. Вчинок і проблема детермінізму у вітчизняній психології/ В.А. Роменец // Там же. — С. 15-22.
  7. Роменець В.А. Унікальність і відповідальність вчинку як засади його рефлективності / В.А. Роменець // В.А. Роменець // “Ars vetus – Ars nova”: М.М. Бахтін. 2-е вид., стереотип. – К.: Гнозис, 1999. – C. 7-15.
  8. Роменець В.А. Вчинок і світ людини // Основи психології: Підручник / За ред. О.В. Киричука, А.В. Роменця. — 4-е вид., стереотип. — К.: Либідь, 1999. — С. 383-402.
  9. Роменець В.А. Вчинок і постання канонічної психології // Людина. Суб’єкт. Вчинок. Філософско- психологічні студії / За ред. В.О. Татенка. — К.: Либідь, 2006. — С. 11-36.
  10. Татенко В.О., Титаренко Т.М.Володимир Андрійович Роменець (1926-1998): життя як вчинок і подія: [Вступна стаття] // Роменець В.А., Маноха І.П. Історія психології ХХ століття : Навч. посібник. — К.: Либідь, 1998. — С. 7-37.
  11. Татенко В. О., Роменець В.А. Вчинок як принцип побудови теорії та історії психології // Основи психології: Підручник / За ред. О.В. Киричука, А.В. Роменця. 4-е вид., стереотип. — К.: Либідь, 1999. — С. 169-193.
  12. Татенко В.О. Титаренко Т.М
  13. Титаренко Т.М. Вчинок екзистенції // Основи психології: Підручник / За ред. О.В. Киричука, А.В. Роменця. — 4-е вид., стереотип. — К.: Либідь, 1999. — С. 556-573.
  14. Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: становление — категории — ре-альность / Ш.Г. Алиев. — Харьков: Основа, 1998. — 256 с.
  15. Алиев Ш.Г. Практика как освоение / Ш.Г. Алиев. — Донецк: РЕП Ле-бедь, 1995. — С. 18-29.
  16. Алиев Ш.Г. Человек: способ и смысл существования: // http://s-g-aliev.narod.ru/works/chelovek_sposob_smysl_sushcestvovania.rar
  17. Бахтин М.М. Архитектоника поступка /М.М. Бахтин // Социологические исследования — М., 1986. — № 9. С. 183-204.
  18. Брушлинский А.В. С.Л. Рубинштейн — основоположник деятельност-ного подхода в психологической науке // Сергей Леонидович Рубинштейн: очерки, воспоминания, материалы: К 100-летию со дня рождения / Отв. ред. Б.Ф. Ломов. — М.: Наука, 1989. — С. 61-102.
  19. Дискуссия о проблемах деятельности // Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М.: Смысл; Изд. центр “Академия”, 2005. — С. 303-338.
  20. Джохадзе И. Homo faber и будущее труда об Одной из мифологем раз-витого индустриального общества // «Логос». — М., 2004. — №6. — Rambler’s Top100 rax.ru
  21. И.В. Пешков Философия риторики. Риторика философии М.М.Бахтин: от К философии поступка к Риторике поступка Москва Лабиринт 1996
  22. Лазарев В.С. Кризис “деятельностного подхода” в психологии и воз-можные пути его преодоления /В.С. Лазарев // Вопросы философии, 2001. — № 3. — С. 33 — 47.
  23. Лекторский В.А. Деятельностный подход: смерть или возрождение? / В.А. Лекторский // Вопр. философии, 2001. — № 2. — С. 56 — 65.
  24. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. / А.Н. Леонтьев. — 2-е изд. — М.: Смысл, Изд. центр “Академия”, 2005. — 352 с.
  25. Леонтьев Д.А. Новые ориентиры понимания личности в психологии: от необходимого к возможному / А.Д. Леонтьев // Вопросы психологии. — 2011. — № 1. — С. 3-27.
  26. Михайлов Ф.Т. Предметная деятельность… чья? / Ф.Т. михайлов // Вопр. философии, 2001. — № 3. — С. 10 — 26;
  27. Мясоед П.А. С.Л. Рубинштейн и В.А. Роменец: деятельностный и куль-турологический подходы в психологии / П.А. Мясоед // Психология чело-века в современном мире. Мат-лы Всерос. юб. научн. конф., посв. 120-летию со дня рождения С.Л. Рубинштейна 15-16 октября 2009 г.: в 6 т. / Отв. ред. А.Л. Журавлев и др. — М.: Изд-во “Институт психологии РАН”, 2009. — Т. 2. С. 122-130.
  28. Роменец В.А. О научной, педагогической и общественной деятельности С.Л. Рубинштейна на Украине // Сергей Леонидович Рубинштейн: очерки, воспоминания, материалы: К 100-летию со дня рождения / Отв. ред. Б.Ф. Ломов. — М.: Наука, 1989. — С. 103-113.
  29. Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии: Изд. 2-е / С.Л. Рубин-штейн. — М.: Учпедгиз, 1946. — 704 с.
  30. Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии: Изд. 2-е / С.Л. Рубин-штейн. — М.: Педагогика, 1976. — 416 с.
  31. Слободчиков С. Деятельность как антропологическая категория ( раз-личении онтологического и гносеологического статуса деятельности) / С. Слободчиков // Вопр. философии, 2001. — № 3— С. 48 —57.
  32. Соколова Е.Е. Идеи О.М. Леонтьева и его школы о поступке как еди-нице анализа личности в их значении для исторической психологии / Е.Е. Соколова // Традиции и перспективы деятельностного подхода в психоло-гии (школа А.Н. Леонтьева). — М.: Смысл, 1999. — С. 80-117.
  33. Табачковский В.. Человеческое мироотношение: данность или пробле-ма / В.Г. Табачковский. — Киев: Наукова думка, 1993. — 167 с.
  34. Федотова В.Г. Рецензия / В.Г. Федотова // Философские науки. — М., 1987. — № 8. С. 110-113.
  35. Швырев В.С. О деятельностном подходе к истолкованию “феномена человека” (попытка современной оценки) / В.С. Швырев// Вопр. филосо-фии, 2001. — № 2. — С. 107 —115;

Авторство: Алиев Ш.Г. совместно с Мясоедом П.А.