Любовь сама по себе есть счастье

Любящему вряд ли придут на ум слова, какие пришли Петру Успенскому (русский теософ, малоизвестен, но тем любопытнее):

Любовь – это индивидуализированное чувство, направленное на определенный объект, на одну женщину или на одного мужчину.

А вот озарение любящего: Любовь всегда нелегальна. Легальная любовь есть любовь умершая.

Кто мог так написать кроме Бердяева? Возможно, могли многие, но написал Бердяев. Как у французов легко узнаваем Стендаль, так у нас Бердяев.

Петр Успенский: Любовь – орудие познания, она сближает людей, открывает перед одним человеком душу другого.

Языком романса: нет, не любил он.

Легальность существует лишь для обыденности, любовь же выходит из обыденности.

Тот, кто не любил, Бердяева не поймет; для любившего это – аксиома.

Петр Успенский: У людей любовь – это орудие совершенствование расы.

И неужели кто-нибудь посмеет утверждать, что если автор столь настойчиво использует в отношении любви слово орудие, это ровным счетом ничего не значит? Тут лишь один вопрос: когда Фрейда начали переводить в России? Если до 1911 года, когда писал Успенский, то автор, по-видимому, счастливо избежал знакомства с его трудами. Если после, то отнесемся к автору снисходительно. Следует учитывать и то обстоятельство, что Фрейд в 1911 году еще далек от того, чтобы стать мировым авторитетом.

Если кто-то полагает, что мы далеко ушли от темы романтической любви, то он жестоко заблуждается. Петр Успенский пишет именно о романтической любви. Он противопоставляет любовь тому, что в его время именовали половым чувством:

Любовь – орудие отбора. Половое чувство – орудие вырождения.

У Петра Успенского находим и такое:

Мужчина и женщина должны дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь.

Ничего не напоминает? Совпадение до того забавное, что не грех процитировать заново:

Необходимым условием установления нормальных отношений между мужчиной и женщиной является их духовная близость, взаимное понимание, одинаковый уровень развития.

Это Надежда Крупская. Догматики есть у правых и у левых, и каждый догматик полагает, что правильно для него и его дела, то правильно для всех. Между тем необходимость одинакового уровня развития для поддержания любви и нормальных отношений вызывает сильное сомнение. Но догматик к тому и предназначен, чтобы все, включая нелепость, возводить в догму. У Крупской с Лениным, очевидно, было одинаковое развитие, и им вместе было хорошо, поэтому она убеждена, что для того, чтобы другим было хорошо, необходимо – одинаковое развитие. А вот как мыслит не догматик:

Общество отвергает любовь. Любящий, в высшем смысле этого слова, – враг общества.

Бердяев не то, чтобы опередил свое или наше время. Он мыслит вне времени. Вернее сказать, мысль его во времени, а озарения – вне времени:

Любовь, в сущности, не знает исполнившихся надежд.

Так оно и есть: с исполнением надежд кончается любовь. Но упаси вас Боже думать, что все надежды любви сфокусированы в постели.

Если в Бердяеве равно сосуществуют философ и любящий, то вот пример, когда философ подавляет в себе любящего или некогда любившего человека:

Если вообще любовное чувство возбуждается мировой волей ради требуемого потомства, и есть только средство для его произведения, то понятно, что в каждом данном случае сила средства, употребляемого космическим двигателем, должна быть соразмерна с важностью для него достигаемой цели.

Это Владимир Соловьев. После Соловьева всегда такое впечатление, что любовь и философия -вещи несовместные. Хотя, как знать, возможно, наравне с философией любви имеет право на существование философия о любви. И ради справедливости следует признать, что именно соловьевский «Смысл любви» положил начало традиции русского философствования о любви.

Как скоро жизненная сфера любовного соединения перенесена в материальную действительность, так сейчас же соответственным образом извращается и самый порядок соединения. Его «нездешняя», мистическая основа, которая так сильно давала о себе знать в первоначальной страсти, забывается как мимолетная экзальтация, и существенной целью и первым условием любви признается то, что должно быть ее крайним, обусловленным проявлением. Физическое соединение, лишенное таким образом человеческого смысла и возвращенное к смыслу животному, делает любовь не только бессильною против смерти, но само неизбежно становится нравственною могилой любви гораздо раньше, чем физическая могила возьмет любящих.

В философствовании Соловьева о любви животное начало – измена божественному в человеке и потому приближает смерть. Человеческое – от Бога – сулит бессмертие. Допустить, что животное начало дополняет, оттеняет и даже сообщает глубину человеческому началу, для Соловьева немыслимо, и потому животное начало всегда противопоставляется человеческому. С животным началом связывается все темное, постыдное, низменное, с человеческим – светлое, чистое, возвышенное.

Когда Соловьев говорит: физическая могила возьмет любящих. которые к тому времени, заметим, уже находятся в нравственной могиле, то само определение любящие, очевидно, следует рассматривать как забавную обмолвку. Любовь сама по себе есть счастье и сопричастность к вечности. Если человек проживает в качестве любящего до самой смерти, следовательно, он уходит в мир иной с ментальным ощущением собственного бессмертия. Впрочем, оставим в покое софистику и заметим лишь, что индивид, по Соловьеву, поставлен перед выбором: физическое соединение приближает конец любви, тогда как отсутствие такового продлевает век любви. Разумеется, эта вечная весна мало кого прельщает.

Попутно возникает вопрос: как быть с атеистами, агностиками, новыми язычниками? Если человек изначально не верит в Бога, с какой стати ему приписывается божественное начало? А если мой Бог – Природа, то во мне главенствует животное начало. По Соловьеву, все темное, постыдное, низменное.

При всем при том Соловьев настаивает на том, что следует устранить существующий порядок вещей, признав его ненормальным и тем самым утвердить высший порядок, который соответствует внутреннему смыслу жизни. Но разве внутренний смысл жизни не есть достижение счастья? А самое великое счастье разве не есть осуществленная любовь? Но осуществленная любовь одновременно и овеществленная любовь, ибо из душевного состояния переходит в состояние физическое. Между тем, вещественное, не представляет собой объект истинного счастья. (В общем, с кем поведешься, от того и наберешься. Как легко заметить, мы никак не можем выбраться из круга софистики).

Истинная цель любви, по Соловьеву, – увековечить любимое, избавить его от смерти и тления, окончательно переродить его в красоте.

Цель более чем смутная, во многом вряд ли подвластная воле человека, и, судя по всему, подразумевающая отказ от всех земных удовольствий. Но во имя чего?

Чтобы нечто любимое пребывало в красоте вечно.

Соловьев указывает пять жизненных путей, из которых лишь один приводит к достижению истинной цели любви.

• Первый – это адский или сатанинский – когда любовь покупают за деньги. Подобный акт Соловьев сравниваете некрофильством, с любовью к мертвечине.
• Второй – рабский или животный – когда человек является рабом своего желания, которое стремится удовлетворить немедленно.
• Третий – ангельский или платонический – когда человек отрекается от животного в себе, переводя любовь в плоскость духовного и обретая силы в новообретенной духовности. Соловьев не приемлет платоническую любовь, поскольку не признает противопоставления души телу. Духовное и телесное в человеке, по Соловьеву, составляют единое целое. И любовь, отвергающая телесное, есть не что иное, как импотентный морализм. По мне, так напрасно Соловьев ополчается на платоническую любовь. В конце концов, есть любовь тайная, невысказанная, либо направленная на сохранение того, кого любишь, и она вынуждена быть платонической. (Похоже на то, что теперь мы с Соловьевым поменялись местами. Куда, однако, подевалось его неприятие физической любви).
• Четвертый – и первый позитивный – добрый человеческий путь – когда человек находит себя через супружеский союз. Однако в человеке живет стремление к возвышению, что и делает этот путь неудовлетворительным.
• Пятый – самый загадочный – уже не столько человеческий, сколько богочеловеческий путь – подразумевает восхождение. Восхождение к высотам, которые сам Соловьев затрудняется определить. Следовательно, путь неизведан и может быть охарактеризован как идеал.

На этом пути, и возникает таинственный андрогин. Ибо подобный путь может быть пройден лишь при полном приятии или осмыслении богочеловечности, духовно-телесности и андрогинизма. Если идеальный брак – это соединение воплощенной мужественности и воплощенной женственности, явленных в мужчине и женщине, то андрогин – это соединение мужественности и женственности в одном лице. Насколько отвратителен гермафродит, соединяющий физические признаки обоих полов, настолько прекрасен андрогин, сочетающий мужскую и женскую психическую конституцию. Соединение мужского, в одном андрогине с женским в другом андрогине и есть истинная любовь. Очень красиво, но реально ли? Впрочем, философия мало интересуется реальностью, объект ее исследования – духовное продолжение реальности.

Вопрос о любви, по Бердяеву, имеет всемирно-историческое значение. Для философа не слабо. Впрочем, Бердяев всегда воспринимался мною, скорее, как гениальный утопист, нежели как философ. Он, например, может на полном серьезе утверждать, что половое возбуждение носит характер творческий. Для философа Бердяев чрезвычайно эмоционален.

Хаос пола так же бушует под покровом семьи, как он бушевал в крови средневековых отшельников.

Усмирение плоти христианскими подвижниками – дело давнее и темное, тогда как в современной российской семье бушует что угодно, но менее всего хаос пола.

И рождение, и смерть одинаково – продукты мирового распада. Честное слово, выдай кто-нибудь подобную сентенцию в современной России с ее увечной демографией, закидали бы камнями. В эмоциональном порыве Бердяев заверяет ошеломленного читателя, что плоть столь же метафизична и трансцендентна, как и дух, и плотская любовь имеет трансцендентно-метафизические корни. И что же, если родится дитя, его тоже следует признать имеющим трансцендентно-метафизическое происхождение?

При всем при том в сочинениях Бердяева ощущается несравненная личность, и у него лучший в русской литературе стиль. По мне, сама красота слога у Бердяева почти равноценна истине. Доказанная истина не что иное, как трюизм, и красота вправе существовать вне истины. У Бердяева постигаешь не столько истину, сколько глубину и красоту необыкновенной личности. Судя по всему, Бердяев был чрезвычайно ядовитым человеком, но, в конце концов, у розы тоже есть шипы. Бердяев писал о любви еще до того, как ученым миром завладело учение Фрейда, но случись это позже, он вряд ли изменил бы хоть слово. Фрейд и Бердяев существуют в мирах, которые не пересекаются, и я предпочитаю мир Бердяева, поскольку он увлекателен, не догматичен и сохраняет тайну, которой нет у Фрейда.

Люди очень консервативны в вопросе о поле и любви; традиции, старые чувства и инстинкты правят ими, и корень этого консерватизма во власти рода.

А родовое начало и любовь для продолжения рода, заметим, не что иное, как продукты смертности и испорченности природы. Порой при цитировании Бердяева ощущение такое, будто богохульствуешь. Это означает не столько, что мир изменился, сколько то, что он изменился в худшую сторону.

Сексуальная революция обошла стороной любовь.

Ее высшее достижение – самостоятельный статус секса, но нелюбви. Сексуальная революция не отменила приниженного, второстепенного статуса любви по отношению к деторождению.

Тайна любви – это жажда преодолеть трагический разрыв полов, в мистическом слиянии достигнуть вечной, совершенной индивидуальности. В отличие от схоласта Соловьева Бердяев проницает на глубину, в которую редко кто заглядывает. Единственно смущает излишне частое употребление определения вечная. И это тоже примечательно, что о любви Бердяев мыслит не иначе как в категориях вечная, вселенская, таинственная. Вместе с тем чисто плотская любовь приравнивается им к фетишизму, а простое удовлетворение физического желания есть измена своему высокому предназначению. Не обрекает ли тем самым наш чудесный философ весь род человеческий на вымирание?

Именно что обрекает, ибо полюбить нужно не для образования родовой семьи, всегда эгоистически замкнутой, миру противоположной, личность поглощающей, а для мистически-любовного слияния всех существ мира, всех вещей мира.****