Можно понять, почему протоирей Сергий Булгаков написал книгу «Жизнь за гробом», а Елена Блаватская – «Смерть и бессмертие». Отец Сергий, само собой, верил в загробную жизнь, а Блаватская – в астрал, где поселяются души умерших. Ничего удивительного нет и в том, что Зигмунд Фрейд написал книгу «Мы и смерть. По ту сторону наслаждения», а Раймонд Моуди и Артур Форд обрели свою долю земной славы, выпустив книги «Смерть и после» и «Жизнь после смерти». Но вот что явилось для меня открытием: наряду с танатологией-наукой о смерти, существует иммортология – наука о личном бессмертии. Из русских писателей, внимания отечественных иммортологов удостоились Державин, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Чехов, Федор Сологуб, Гарин-Михайловский, Николай Бердяев, Марина Цветаева. Не могу не отметить отсутствие Льва Толстого, Гоголя, Горького, Бунина, Ахматовой, Набокова, Шолохова, но не исключено, что исследования об их смерти и бессмертии попросту не попались мне на глаза.
Не кто иной, как немецкий тяжеловес от философии Мартин Хайдеггер первым отказался рассматривать смерть, как метафизический переход из одного состояния в другое. Хайдеггер поместил смерть в сферу онтологии и определил ее как ключевой фактор бытия. Человеческое бытие Хайдеггер охарактеризовал как бытие-к-смерти, притом настаивал на том, что смерть есть позитивная характеристика человеческого бытия. Установка хороша, но аргументация слаба. Смерть, по Хайдеггеру, есть то, что делает человеческое бытие собственным, и через осознание смерти как собственной индивид получает возможность выхода за пределы несобственного, анонимного существования и открытия смысла бытия.
Против концепции Хайдеггера выступили два великих француза Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. Камю – нобелевский лауреат, а Сартр от Нобелевской премии отказался.
Смерть оба рассматривают как отрицание всякого смысла.
Смерть, по Сартру, не только не приближает человека к постижению смысла бытия, но, напротив, является тому непреодолимой преградой. Смерть есть то, что выводит человека за пределы собственного существования. Смерть уничтожает возможность ее познать.
После Хайдеггера и Сартра ничего нового уже сказано не было. Теодор Адорно полагает, что рациональности смерти следует противопоставить рациональность освобождения, а столь интриговавший при Советах и разочаровавший впоследствии Герберт Маркузе утверждает, что ужасна не смерть сама по себе, а обстоятельства смерти. Как правило, люди умирают иначе, чем хотели бы умереть, и с сознанием того, что они жили не так, как могли бы жить. Потихоньку усилиями многих смерть из сферы онтологии перемещается в социологию. Психоаналитики узрели смысл бытия в борьбе Эроса с Танатосом, инстинкта жизни с инстинктом смерти, а Жан Бодрийяр, подхватив тезу Ницше о смерти как более значимом событии, нежели жизнь, определил историю цивилизации как процесс вытеснения смерти из сферы социального.
В России философия смерти представлена такими именами, как Владимир Соловьев, Николай Федоров, Василий Розанов, Николай Бердяев.
Если читать Бердяева – это большое удовольствие, то всех остальных – нелегкий труд и, по правде сказать, большая мука. Бердяев универсален, тогда как мышление других – принадлежность давней эпохи, и, не зная эпохи, ее реалий, идей, языка, трудно проникнуть в суть. Вот, к примеру, Владимир Соловьев определяет смерть как «уничтожение подкладки высшей психической деятельности человека», и поди пойми, что обозначает здесь подкладка и почему выделена только психическая деятельность.
Смерть у Владимира Соловьева антитеза не жизни вообще, а животворному чувству любви. «Неизбежность смерти и пустота нашей жизни, совершенно несовместимы с тем повышенным утверждением индивидуальности своей и другой, которое заключается в чувстве любви.
Это чувство, если оно сильно и вполне сознательно, не может примириться с уверенностью в предстоящем одряхлении и смерти любимого и своей собственной». Но в пространство любви отсутствуют такие категории как старость или одряхление, а уж уверенность в предстоящем одряхлении – вовсе нонсенс, ибо любовь воображает себя вечной и это, пожалуй, единственная возможность для человека ощутить сопричастность к вечности. Далее, по Соловьеву, «любовь есть начало просветления и одухотворения индивидуальности, своей и чужой, и она требует сохранения ее как таковой, требует вечной юности и бессмертия этого определенного человека». Любовь никогда ничего не требует, она все, что нужно, берет без спросу.
Неизбежность смерти, согласно Соловьеву, несовместима с истинной любовью, а бессмертие – с пустотою нашей жизни.
Образцы великолепного воспроизведения пустоты и безнравственности – это «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната». Соловьев безжалостен к их героям. «Для такой жизни смерть не только неизбежна, но и крайне желательна: можно ли без ужасающей тоски даже представить себе бесконечно продолжающееся существование какой-нибудь светской дамы, какого-нибудь спортсмена или карточного игрока». Помимо всего прочего, умиляет определение какой-нибудь: выходит, если часть светских дам и спортсменов имеют право на существование, то карточные игроки, по мысли Соловьева, все без исключения подлежат немедленной эвтаназии. Лишь накануне собственной смерти Владимир Соловьев признал, что «смерть есть крайнее зло».
Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….
Антитеза смерти, по мысли Василия Розанова, есть рождение. Почитая за грех то, что связано с рождением, человек из существа бессмертного превращается в смертного. «Как только человек подумал, что в рождении – грех, испугался его, застыдился: сейчас же святость и славу он перенес в могилу и за могилу и поклонился смертному и смерти». Василий Розанов тоскует о временах дохристианских: «Люди радовались рождению детей как участников земного своего блаженства. И о смерти они не скорбели, ибо смерть, даже безболезненная, есть уход, сокрытие».
Можно сказать, Розанов – истинный даос. Когда у китайского мыслителя Чжуан-цзы (369-286 гг. до н. э.) умерла жена, вместо того, чтобы оплакивать жену, он запел. В ответ на упреки философ заметил, что плакать не от чего, все закономерно, сначала не было жены, потом она родилась, обрела ци, затем ци рассеялось, плакать и причитать по этому оводу – значит, не понимать жизни. Вечный кругооборот и взаимозаняемость форм жизни – основной концепт даосизма.
Вот и Розанов о том же. Рождение, по его убеждению, символизирует победу над смертью, вечное цветение жизни. Возражая против подобного взгляда на смерть, Бердяев справедливо замечает, что он связан «со слабым чувством и сознанием личности, и рождение неисчислимого числа поколений не может примирить со смертью хотя бы одного человека».
Что банально, то правдиво, но правда не всегда банальна. Смерть как критерий партийного радикализма – этому посвящено эссе «Об интеллигентной молодежи» Александра Изгоева в сборнике «Вехи» (1909). Вот как Изгоев определяет критерий левизны политических партий: «Левее тот, кто ближе к смерти, чья работа опаснее не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности. Социалист-революционер ближе к виселице, чем социал-демократ, а максималист и анархист еще ближе, чем социалисты-революционеры». Все это, замечает Изгоев, оставалось бы политической игрой, если бы не одно обстоятельство. А именно «магическое влияние этой игры на души наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодежи. Это завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть». Как видим, философия политического террора обнаруживает кровное родство с коммунистической тоталитарной идеологией: обе приветствуют смерть во имя идеи.
И вот что еще примечательно в эссе Александра Изгоева и на что редко обращают внимание современные исследователи. Девиз – Иди и умирай! – когда он удел немногих, по его мысли, имеет отчасти положительное значение, поскольку держит избранных или тех, кто считает себя избранными, «на огромной нравственной высоте». Однако стоит подобный лозунг внедрить в массы, как это приводит «к тому, что в России и случилось: ко всей этой грязи, убийствам, грабежам, воровству, всяческому распутству и провокации».
Впоследствии «Вехи» были признаны пророческой книгой, но задача, которую ставит перед собой Александр Изгоев, шире, чем пророчество ужасов будущей революции. Он размышляет о «психическом состоянии русской интеллигенции», которая оказалась перед дилеммой «либо всей России суждено погибнуть», либо в самой интеллигенции «должен произойти коренной, всесторонний перелом».
Любовь к жизни не равнозначна страху смерти.
«Смерть неизбежна, и надо учить людей встречать ее спокойно и с достоинством. Но это совершенно другое, чем учить людей искать смерти, чем ценить каждое деяние, каждую мысль с той точки зрения, грозит ли за нее смерть или нет». Вывод, к которому приходит Изгоев, ортодоксален и одновременно спорен – «В этой повышенной оценке смерти не скрывается ли своеобразны страх смерти?». По нашему разумению, следует отличать тех, кто идет на смерть, от тех, кто вдохновляет на смерть.
Александр Изгоев категорически отказывается уподоблять первых русских революционеров христианским мученикам. По его мнению, «душевный тип тех и других совершенно различен». Автор обращает внимание на то, что «среди христианских мучеников было много людей зрелого и пожилого возраста, тогда как среди русских революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди, перешагнувшие за 35-40 лет, встречаются очень редко». Так или иначе, революционная идеология, в представлении Александра Изгоева, отлична от христианской морали, которая учила человека «спокойно, с достоинством встречать смерть». При этом автор признает, что в христианстве тоже «пробивали дорогу течения, побуждавшие человека искать смерти во имя Христово». Но отцы церкви справедливо полагали, что ими движет грех гордыни, и обличали в высокомерии тех, кто ищет смерти.
В общем невысокого мнения Изгоев о русской интеллигенции, которой заигрыванье с левыми идеями помешало создать серьезную культуру. Но меня в данный момент не интеллигенция интересует, а что автор полагает о смысле смерти. И он, надо признать, не разочаровывает. «Христианство создало серьезную культуру, потому что условием загробного блаженства ставило не только непостылую кончину, но и праведную хорошую жизнь на земле». Революционера, замечает Александр Изгоев, странно было бы утешать «жилищем на небесах». Спустя сто лет мир оккупируют исламские экстремисты, которые будут сеять смерть ценой собственной жизни ради обещанного им жилища на небесах. ****