Общество как Предмет Разума, или Возможна ли социология как наука?
Программирующий диалог 1.
– Российскому обществу не хватает рациональности. Оно непредсказуемо и не прозрачно, в нём очень трудно расположить какую-либо долгосрочную инициативу. Отсюда: «живи одним днём» или даже «минутой». В России нет, и никогда не было социологии. И не только потому, что не было соответствующей политической воли, но, главным образом, потому что она (социология) просто невозможна в обществе столь неразумном. Ведь непричастное разуму не может быть предметом науки (кроме науки о случайном).
– Значит ли это, что Российская общественность слишком стихийна?
– Она и стихийна и лукава. То есть в русской культуре слабо представлены, как господство над страстями, так и честность. Поэтому нет ничего устойчивого, никакая заявленная логика не работает, институты действуют алогично, вопреки собственной идее, и все кругом лгут. В таких условиях никакая наука об обществе невозможна. Во всяком случае, практическая точно невозможна. Ну, представьте, что делать часовщику, если он обнаруживает, что часы – это вовсе не часы, а вареник, слепленный в форме часов. На нём можно даже передвигать стрелки, но вареник остаётся вареником: его жизнь не в том, что колёса крутятся, а в том, что его мухи едят.
– Мне кажется, что главное в конструкции общества всё-таки право, а не учёный разум.
– Верно. Но современный мир таков, что в рамках права необходимо разумное поведение в разумной среде обитания. И мне думается парадокс российской жизни в том, что, принадлежа целиком Новому Времени, будучи почти во всем образованием искусственным, русское общество сумело избежать инвестирования разума в свою жизнь; и на политическом уровне сознательно боялось этого, поэтому социология была под запретом. Обман, вот что стояло за этим: мы не могли изготовить шахматный автомат, но зато могли посадить в ящик крепостного человека, чтобы он двигал фигуры. И в этом случае, зачем же вскрывать ящик? Зачем исследовать плоть общества? И так продолжается по сей день: общественное устройство наше неразумно и вследствие этого неудобно для жизни.
– Это любопытный взгляд. Мне всегда казалось, – как и многим другим, – что в России напротив слишком много разума. Возьмите тот же советский период. Разве он не знаменуется тем, что общество строилось совершенно произвольно, от ума и на голом месте, расчищенном гражданской войной?
– Уверен, это было отрицание разума. Потому что произвольное формотворчество в общественных сферах, построение Утопии неразумно в основе. Приведу пример-аналогию: у вас есть двигатель внутреннего сгорания, и вы усовершенствуете его, путём встраивания микрочипа, который будет тонко регулировать зажигание. В результате двигатель становится умнее, его работа надёжнее и экономичнее. Это применение ума. Теперь другой вариант: технические силы и ресурсы мобилизуются на построение вечного двигателя. Вечный двигатель тоже продукт ума, и работа над ним есть работа умной воли. И тем не менее это неразумно. Сюда же отнесём следующий, уже реальный пример: Вавилов прилагает разум к улучшению культурных растений, для этого изучает генетику растений; Лысенко тоже прилагает разум – он закаливает пшеницу, чтобы она лучше переносила русские морозы, как если бы имел дело со спортсменом. Должно быть понятно, что это разные виды разума. Один – тиранический, мнящий себя всесильным, то есть божественным: предполагает, что любые его содержания могут быть осуществлены. Другой – ограниченный, признающий первенство предшествующей ему реальности жизни. Таким образом, для этого разума существуют априори, тогда как тиранический разум сам априори. Такой разум я называю безумием, носящим маску рациональности. Отсюда тот период нашей истории, который вы полагаете засильем разума, я считаю засильем безумия.
– Пусть так. В таком случае я становлюсь на сторону предшествующей разуму реальности и хочу испытать разум на предмет того, не посягает ли разум нааприори. А именно, не является ли общество целиком одним большим априори, или зоной запретной для разума, как такового? Я имею в виду, что в общество, как и в человека вообще, разум может входить только в сопровождении Старшего. И важно выяснить, кто этот Старший. Одно его имя я знаю: это Право. И очень боюсь, что право здесь попрано, и ум празднует беззаконие.
– Что даёт вам основание полагать так?
– Пока спекуляции на предмет идеального общества оставались достоянием частных лиц, например Платона, они могли казаться безобидными и правомерными, как частное дело. Но в наши последние времена эти спекуляции выдвинули претензию на политическую власть и обрели её, и здесь обнаружили свою кровавость и людоедство; и спор об истинности их давно уже решается количеством стволов у той и другой партии. Я, однако, не нахожу возможным выбирать какую-то одну из этих выдумок в качестве правильной и ставлю вопрос о правомерности, как личного, так и публичного существования их. То есть, я думаю, а не согрешает ли спекулятор уже тем, что позволил себе размышлять на тему? Не является ли он тем самым хамом, обсуждающим недостатки отца? Отсюда вопрос:
Каковы ваши основания к тому, чтобы делать общество предметом разума, размышлять о нём, как о вещи, объемлемой вашим умом?
– Нахожу, по меньшей мере, одно очевидное основание: общество есть вещь искусственная, то есть построенная с помощью ума. Ведь общества не встретишь в Природе, оно не образуется само из обезьян, собранных вместе. Значит, оно создано человеком, и значит – умом.
Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….
– Протестую. Это значит только то, что вы исповедуете взгляды умников, которые полагают, будто ум есть лучшая часть души, и будто именно умом человек отличается от животных. Мне, однако, известно лучшее определение человека: ZOON POLITICON; и этого достаточно, чтобы не мыслить человека вне общества. И какое же тут место ума? Да, это верно, что общества не встретишь в природе. Общество над-природно, потому что дух над-стоит душе. Но искусственность не есть над-природность, это только иноприродность.
– Но согласитесь, что общество полно искусственных вещей, как материальных, так и организационных, и без них общество немыслимо, по крайней мере, современное. Я готов допустить, что институты возникают не от ума, но в любой институциональности присутствует организованность, так сказать «аппаратная часть», а в орудийных технологических корпорациях умная организация более чем заметна. Следовательно, хотя бы в этих частях общество может быть предметом разума, и даже необходимо должно быть. Заметьте, что это вовсе не общество, построенное от ума, но это общество, где люди думают там, где нужно думать, и не думают там, где запрещено и неуместно думать. Наше же российское общество тем и знаменито, что думают о том, о чём не должно, и те, кому не положено; а там, где требуется приложение ума, царят произвол, бессмыслица и дураки. Поэтому я утверждаю: нам не хватает разумной научной организации нашей общественной жизни.
– Тем не менее, этих оснований недостаточно для того, чтобы ум чувствовал себя хозяином, даже в сферах своего правомерного приложения. Ведь любые машины: логические, организационные, механические, которые можно как будто конструировать, собирать, ремонтировать и демонтировать, – вовлекают в своё функционирование, по меньшей мере, природные силы, и обязательно также духовные. Как те, так и другие силы нужно культивировать: над ними нельзя властвовать: они не принадлежат безраздельно человеку умелому. То есть для того чтобы включать их в свою жизнь недостаточно делания (творчества), нужно общение, основанное на любви. Иначе результат будет антигуманным и деструктивным. Засилье умников в образовании привело к тому, что главным в человеке считаем ум, а на деле главное – эрос. Поэтому я полагаю, что факт искусственности общества в некоторых частях и действиях ещё не даёт санкции теоретическому уму на опредмечивание социума. То есть, хочу сказать, что общество как целое не может быть предметом ума, потому что не является целиком продуктом ума. И тем меньше оснований моделировать общество какой-либо машиной. Что не исключает моделирование некоторых процессов особенно статистических, в которых теряется индивидуальность. И ещё: поскольку общество это прежде этическое и правовое поле, то ум должен ещё доказать, что представление общества в виде машины является этически и юридически оправданным. Смотрите, например, какую бурю вызвал вопрос о клонировании человека. И это прецедент того же порядка: представление человека в виде генетической (сиречьинформационной) самовоспроизводящейся машины вызывает протест этического сознания. Поэтому обыватель, платящий налоги, имеет право на вопрос: должен ли я оплачивать любопытство социологов и социальных философов? Ведь там где общество является машиной, то есть в машинообразных корпорациях, оно имеет в этих частях свою машинную логику и соответствующие программные продукты, как то: уставы, инструкции, схемы, диаграммы, образцы, расписания, планы и т.п. А за пределами таких корпораций, которые сами оплачивают свои машины, не является ли логическая рефлексия общества посягательством Дьявола, которое должно быть отвергнуто, как ложная, и потому вредная и опасная часть сознания человека? Во всяком случае, ясно одно: судебная власть должна подвергать правовой экспертизе всякий корпоративный устав, на предмет: не поглощает ли машина права человека?
– Совершенно согласен с вами. Действительно республика, или дело народа, должно быть ограничено правом, с тем чтобы личность не приносилась в жертву этому делу. Но, с другой стороны, поскольку существует дело народа, социология, или учёная рефлексия об обществе, необходима для принятия административных решений разного уровня; чиновник не должен действовать вслепую, пусть и в рамках права: он должен досконально знать ту, во многом машинную, сферу общественной жизни, в которой он действует. Ведь общество сейчас – это не только прямые отношения людей, но отношения опосредованные различными машинами: финансовыми, производственными, коммунально-бытовыми, регулятивными, информационными и т.д. и т.п. Изменения параметров этих машин, как, например, изменение тарифов или налогов, или учётных ставок, имеет свои следствия. Эти следствия во многом предсказуемы, и нужно их знать для принятия решений. Кроме того, и персональная мораль не может теперь обходиться без знания социальной машинерии: я совершаю действие в рамках социальной машины, скажем, проектирую защиту автомобиля, но оно имеет морально значимые следствия; или, допустим, разрабатываю технологию утилизации отходов, или рабочее место, и т.д. Нельзя быть моральным, действуя в технической цивилизации и не понимая её механизмов: не умея вывести следствия своих поступков.
– И всё же, если общество есть артефакт, то где его технический паспорт, где проект? Почему оно всякий раз предстаёт в виде чёрного ящика, устройство которого загадочно, а выходы непредсказуемы?
– Чёрный ящик тоже можно изучать. Само понятие «чёрного ящика» принадлежит разуму и свидетельствует, по-моему, в его пользу. То есть разум способен мыслить не только механически, но может строить более сложные, феноменологические, вероятностные модели, которые гораздо лучше приближаются к реальности живого, нежели модели машинообразные. В самом обществе исторически возникли и существуют успешно поныне различные поведенческие отображения общественной жизни, такие как игры, ритуалы, условности и т.п.; то есть общество имеет рефлексию самоё себя. Такова, пожалуй, вся сфера искусства, особенно театр. Разве не так? И успешная социальная наука не придумывает собственных средств, но заимствует у общества созданные им самим отображения, изучает их (например, теория игр) и применяет в качестве инструмента для изучения общества путём, скажем, игрового моделирования ситуаций. Поэтому, быть может, вопрос не в том, чтобы вовсе отказаться от рефлексии общественной жизни в понятиях, а в том, чтобы применять адекватные модели к поддающимся моделированию процессам. Кроме того, разве Право не включает в себя рефлексию в понятиях? Ведь юридическая ситуация (казус) это не реальная ситуация, а приведенная к некоему модельному логическому образцу: в ней ведь участвуют и находятся в логически определённых отношениях не реальные личности, а некоторые логические термины, такие как собственник, наследник, правообладатель, истец, ответчик, сторона договора, и т.п. абстракции. Разве не так?
– Так-то оно так, но я предпочитаю всё же, чтобы Право создавало собственную рефлексию, и чтобы это была единственная допустимая в обществе рефлексия. А машины, вовлечённые в общество не должны включать в себя человека. Убеждён, что главный соблазн нашего времени исходит как раз от машин. Люди ориентированы на то, чтобы жить удобно в лоне машины, при этом они не думают о том, что в составе машины работают люди. Они сердятся, когда машины дают сбои из-за человеческого фактора, и принуждают людей, включённых в машины, к утрате человеческого, ради лучшего функционирования машины, сами же при этом стараются быть только потребителями машинного комфорта, или, по меньшей мере, переместиться в более высокоорганизованные части социальных машин. Так образуется армия индустриальных рабов: негров, ЗК, пролетариев, неучей, гастарбайтеров, лимитчиков, нелегалов и т.п. Новые рабовладельцы обретаются в функциях надсмотрщиков и планировщиков: это даёт им лёгкую жизнь, но разлагает морально. Мне кажется, социология принадлежит именно им: надсмотрщикам, потребителям продуктов машин с человеческими составляющими. Именно они любят мечтать о лучших социальных машинах. Проекты есть и у рабов, и у надсмотрщиков, только отличающиеся. Надсмотрщики хотят, чтобы рабы были бы идеальными винтиками, рабы же хотят справедливой ротации мест с надсмотрщиками и потребителями («землю попашет, попишет стихи»).
Программирующий темник 1.
Отличие общества, как вещи искусственной, от природных образований, как вещей естественных.
Дома не растут из земли и речь человека не равна щебету птиц. То, что общество есть вещь искусственная, сделанная руками человека, видно невооружённым глазом в цивилизации. В городе и окрест него едва ли найдёшь вещь целиком естественную, едва ли увидишь природный ландшафт или кусочек дикой природы. В архаическом (племенном) обществе артефактичность социума не так бросается в глаза, но последнее лишь потому, что оформленное камнем в городе здесь присутствует больше в рисованном знаке, облике, жесте и личном убранстве. Но, вместе с тем, общество физично; потому что человек, несмотря на всю искусственность, всё-таки не робот, и вещи человека сделаны из природных материалов, а культурные виды растений и животных происходят от диких. Так, пшеничное поле безусловно искусственно, но живое тепло зерна природно; возделанная почва искусственна, но её плодородная сила природна; мраморная колонна искусственна, но природны зримая фактура и прочность мрамора; и т.д. таким образом, искусственность не уничтожает природность, но скрывает её, – так что всякая вещь, принадлежащая социуму, субстанциально остаётся естественной (природной), но формально является искусственной (сделанной умом, языком и руками человека). Ещё одно важнейшее отличие искусственной вещи от естественной состоит в том, что искусственная вещь«нуминозна» – у сотворённой формы есть своя духовная субстанция. То есть артефакты субстанциально двойственны: они разом и физичны и духовны. Это отвечает духовному измерению социума, каковым не обладает природа. Так, храм, образ, обряд, молитва – искусственны, т.е. сделаны, они также физичны, поскольку камень храма, доска и краска иконы, тело человека – природны; но, кроме того, они нуминозны, так как в них открываются сверхприродные божественные силы (Логос и Жизнь). Таково же копьё аборигена с нанесёнными на нём магическими письменами: оно разом естественно, так как сделано из дерева; искусственно, так как сделано, а не выросло само; логично, так как сделано с умом, вооружённом словом; и нуминозно, поскольку нанесённые на нём знаки обладают колдовской силой.
1. Как отличается представительство вещей искусственных в психике (душе) человека от представительства вещей естественных? (Слово и гештальтывосприятий.)
Естественная вещь естественным же образом представлена в психике человека. Вещь искусственная, в силу своей двойственности, не может быть целиком представлена в природной части человеческой души (известно, например, что животные не воспринимают артефакты, но – только их природную основу): духовная (нуминозная) ипостась искусственной вещи представлена в логосе (разуме и слове). В понятии, или идее вещи слово соединяется с восприятием и откровением. Поэтому всякое высказывание о вещи тройственно: логично, метафорично и мифологично. Указанные три ипостаси речи отвечают:интеллигенции, заключённой в форме вещи, природной субстанции её, и нуминозной субстанции смысла вещи. Отсюда, общество, понятое как артефакт и открывающееся в душе длящимся высказыванием, не может поместиться только лишь в уме, – потому что оно суть не только интеллигенция, но также чувство и откровение духа.
2. В средневековом миропредставлении обществом управляли Судьба (Рок), Бог, Грех и Дьявол. В борьбе этих сил разуму отводилось немного места. Что послужило основанием в Новое Время для убеждения в возможности приложения разума к общественному устройству?
С лёгкой руки Гоббса, а за ним и Джамбаттиста Вико понятие общества как артефакта стало достоянием философии Нового Времени, – причём именно в качестве убедительного довода о возможности приложения разума к общественному устройству (тогда как ранее это устройство считалось богоданным: вложенным в умы богами, образом божественного Космоса или образом Града Божия и, следовательно, не могло быть предметом человеческого разума, все силы которого здесь должны были быть направлены лишь к сохранению однажды данного в Начале, архэ). Логика этого довода такова: коль скоро мы сами, своими свободными деяниями созидаем общество, то отчего бы не делать это разумно, отняв правление у предрассудков, суеверий, устаревших обычаев, страстей и пороков. Разве Бог дал нам разум не для того, чтобы мы обустроили свою жизнь? А раз человек «животное общественное», то первым делом он должен обустроить общество, – при этом общество представлялось чем-то наподобие термитника, муравейника или улья.
3. Означает ли возможность приложения разума к обществу всесильность разума здесь или он должен признавать ограничения всё от тех же Сил, которые почитались главенствующими в Средние Века?
Поскольку в части свободной воли человеку возможны две основных позиции: а)бунт против бога и б)почитание бога в соблюдении его запретов, – то как только убеждение о приложимости разума к обществу проникло в публику, тотчас обозначились два разума и, соответственно, две группы социальных инженеров.
Первый разум самоуверенный и дерзкий (принадлежащий бунтующей воле), верящий в свои «очевидности» и готовый осуществлять в жизни свои модели общества и государства, не считаясь ни с ограничениями, ни с желаниями других людей; волюнтарист и насильник, не умеющий использовать тонко-организованные психические и нуминозные (духовные) силы, но подключающий к своим проектам экстремальные векторные энергии, разрушающие тонкую ткань человеческих отношений. Публичная активность такого разума обнаружилась в Новой и Новейшей истории катаклизмами и пожарами революций, войн и тиранических утопий. И второй разум, признающий приоритетными факторы, находящиеся вне его, ограниченный сферой своей законной компетенции, ищущий сотрудничества с прочими силами души и духа. Этот разум сумел провести для себя разграничение властных полномочий человека и природы, человека и бога, и через это положил начало научной социологии и подчиненной Праву социальной инженерии.
4. Логическое структурирование общественной реальности посредством логической модели – необходимое условие разумных суждений.
Даже если мы признаём допустимость разумных суждений об обществе и его разумного конструирования в рамках определённых ограничений, всё равно приложение разума к обществу практически возможно не ранее, чем мы получим общество как предмет разума. Здесь важно заметить для себя отличие живой человеческой реальности, которую мы именуем «обществом», от общества как предмета умного созерцания и размышления. Чтобы получить такой предмет, мы должны эмпирическую реальность социума отобразить в язык, в виде логической структуры, позволяющей производить логические исчисления (в том числе конструировать суждения). Мы, будучи рационально образованными, настолько привыкли воспринимать реальность сразу сквозь призму логических моделей, что даже не замечаем этого. Мы смотрим на реальность через призму усвоенного менталитета, как через прозрачные очки, которых не замечаем. Между тем, любому ставшему привычным и кажущемуся простым суждению и оценке предшествует большая аналитическая и синтетическая работа по выявлению логических связей и созданию понятийных моделей, и обучение логическим исчисленьям внутри этих моделей. Если бы мы сумели провести «феноменологическую редукцию» и устранили все ментальные априори, с помощью которых мы понимаем нашу общественную жизнь, то наш ум захлебнулся бы в потоке хаотической реальности. А ведь именно в таком положении оказывается тот, кто первым захочет осмыслить общество, предположив в нём разумную вещь (в силу ли «разумности Природы», или участия в человеках божественного Ума, или в силу его искусственности, сиречь сделанности). Неисчерпаемое для языка богатство феномена человека и общества способно ослепить. Любое описание его, желая быть точным, устремится к портретности. Но портрету может быть приписано только имя собственное. Но логика не может оперировать только именами собственными: они могут быть только значениями логической функции, но не позволяют выстроить саму логическую функцию, ибо нет никакого универсального отношения между Петей и Ваней, справедливого для всех Петь и Вань. В противном случае это уже имена нарицательные, а не собственные. Поэтому точно так, как естествоиспытателю, социологу необходим «фильтр», некоторый логический прибор, или интерфейс, организующий внимание наблюдателя, так что создаётся собственноумозрение. Этот «фильтр» резко обеднит принимаемый во внимание блок информации, по сравнению с её натуральным потоком. Так, скажем, глаза экономиста не будут более разбегаться по пестроте рынка, но зафиксируют только цены на зерно или курс валюты, и т.д. Исследователь быта не утонет в многообразии поведения людей, если обратит внимание только на формы приветствия, прощания, или на брачные обряды, или обычай гостеприимства и т.д. Также взаимоповедение людей внутри определённой группы станет намного более внятным (прозрачным), если исследователь обратится к уставу корпорации или обычному праву… Указанный фильтр, или интерфейс, благодаря которому наблюдатель только и становится наблюдателем, в отличие от ротозея, необходим для того чтобы отобразить исходное многообразие эмпирической реальности в знаковую (языковую) структуру, в которой возможны дальнейшие логические операции. Последнее означает, что слова, участвующие в этой структуре, вовлечённые в неё, обладают строго определёнными значениями, задаваемыми высказываниями, составляющими данную логическую структуру. На выходе указанного фильтра наблюдатель имеет феномен умозрения, отличный от эмпирического феномена. Этот феномен уже не есть непосредственно воспринятая реальность, но некоторый умопостигаемый предмет. В отличие от эмпирических, имена, присваиваемые этим феноменам, исключительно нарицательные, – что позволяет установить отношения тождества между предметами, которые при полном описании неравны друг другу. Так, скажем, феномен, разумеемый под именем «брачный обряд у русских Поволжья» это совсем не то, что конкретная свадьба конкретных Вани и Маши. В сказанном имени конкретные свадьбы не различаются, они тождественны друг другу. Но зато тождество позволяет образовать признак, то есть особую логическую функцию, позволяющую отличать свадьбу Поволжскую от свадеб других регионов. Таким образом первоначальная эмпирическая реальность преобразуется в предмет умозрения, и становится доступной для ума. Логические модели и описания в словах с фиксированными значениями, соотнесённые с эмпирическими феноменами могут образовать некоторую частную науку об обществе. Но при этом остаётся вопросом, можно ли из таких частных моделей и описаний составить модель общества в целом и через это понять его?
5. Зачем вообще нужна наука об обществе?
Если бы общество, как артефакт, было построено нами здесь и теперь по проекту, то для разумного ориентирования в нём не нужно было бы исследовать его как «чёрный ящик» Норберта Винера, но достаточно было бы обратиться к проекту и технологическим схемам. Но тот факт, что умственному взору не ангажированного наблюдателя общество предстаёт как Terra Incognita, свидетельствует о том, что общество зародилось и развилось до весьма сложных форм задолго до того, как в культуре появилась систематическая понятийная рефлексия общества, которую мы называем «обществоведением», – хотя и невозможно отрицать присутствие в обществе уже с древних времён интеллигенции (сиречь разумного начала), вносимой творческим разумом. Таким образом, если мы и согласимся в том, что общество есть вещь искусственная, то всё же должны будем признать, что вещь эта создавалась не по заранее составленному и чёткому плану, а, так сказать, стихийно-исторически; и поэтому никто не знает его устройства, и на него нет технической документации. Язык, в стихии которого мы формируем предмет нашего умозрения, в том числе и предмет «общество», также свидетельствует о себе, что он родился не из логической рефлексии, а из заинтересованного любовного диалога.
В связи с вышесказанным возникает вопрос: а для чего вообще нужна логическая рефлексия общества? Зачем подменять живое (влажное) общение и участие сухим умозрением? Для чего это вторжение отчуждённого (извне смотрящего) разума в живую ткань общества? Не привела ли публичная экспансия рефлектирующего ума в наше время к самым ужасным общественным катастрофам?
История отвечает нам тем фактом, что политическая жизнь городов с самого начала не обходилась без поголовного учёта и уголовной ответственности. Древние цари и императоры проводили переписи, составляли различные списки (податные, повинные и т.д.), кадастры, кодексы, календари и т.п., запрашивали политическую информацию о соседях у послов, купцов и шпионов; пользовались описаниями царств, стран и племён, составляющих ойкумену. На эту ограниченную логическую рефлексию опирался рациональный компонент управления и власти. В доисторическое время социальная рефлексия также обязательно присутствовала в культуре (о чём можем судить по этносам и племенам, сохранившим доисторический быт). Так как кроме практического господства над своей природой в осуществлении культурных форм быта, каждый человек знал о себе, кто он и откуда, какого роду-племени, откуда пришёл и куда уйдёт, кто его предки, какому животному он родственник, к какой брачной фратрии он принадлежит и т.д. и т.п.
Наконец, полноценная жизнь в современном обществе едва ли возможна без рефлексии. Едва ли найдутся такие положение, роль и корпорация, в которых можно было бы участвовать без знания об обществе и его институтах.
Что до этической стороны вопроса о дозволенности социологической рефлексии, то даже если мы признаем эту рефлексию злом и уделом Дьявола в нас, всё равно остаётся практически неизбывным фактом то, что в нашем сердце (во внутриличном коммунионе) властвует не только ценность полагающий старший,но и целеполагающий; если первый ориентирует в добром и злом, дозволенном и запретном, приличном и неприличном, то второй ориентирует в социальном пространстве-времени (его хитрых пластичных лабиринтах). Хуже того, мы заметим в себе, что целеполагающий старший взял верх над ценность полагающим: ведь мы признаем запретили императив, если только нам докажут его разумность(!).
6.В чём отличие логического моделирования общественных явлений от тех, что являются предметами естественных наук? (Последние моделируются логическими функциями, тогда как первые требуют игровых моделей.)
У нас нет на руках схемы или проекта общества не только потому, что оно создавалось стихийно исторически, но ещё и от невозможности отобразить общество в машинообразных моделях, без потери существа отображаемого. Несмотря на то, что общество творится людьми, их сознательными и целенаправленными согласованными волями, оно творится не так, как строится здание или корабль; оно творится как игра, в ходе которой каждый участник выбирает партию, интерпретирует правило, оценивает положение, делает свой ход и получает свои пеню или приз. Творчество заключается в создании новых игр, инициации партий, изменении правил, выборе игровых целей, стратегии и тактики игры. Но и этого недостаточно для адекватного отображения общества в игры. Дело в том, что присутствие ценность полагающего Старшего смещает цели игры. Оказывается, что главным в игре оказывается правило, а не приз. Согласитесь, что логическая задача применения правила отличается от задачи скорейшего добывания приза, так же, как разум отличается от хитрости. Кто не понимает, что главным в общественной игре является правило, а не приз, кто применяет свои логические способности, чтобы отыскать кратчайший путь к получению приза, и с этим изучает возможности ходов не по правилам, признаётся человеком безнравственным, или даже преступным, а его поведение недостойным и антиобщественным.
Резюмируя, можем сказать, что адекватная предмету социология не может выглядеть как описание машины, но по меньшей мере должна строиться как описание творческой игры, выходящей за свои собственные пределы, в том смысле, что сама игра с её занимательностью и привлекательностью не содержит в себе финальных целей, но служит становлению игрового сообщества во что-то иное. Это общество Старших, стоящих на страже правил. Ведь финальной цели в обществе достигает не тот, кто выигрывает партию и получает приз, и не тот, кто взял все призы, а тот, кто отказался от выигрыша, ради каких-то второстепенных правил, не управляющих собственно игрой, но отсылающих к удалённому Старшему (не командиру игры и не игровому судье), к которому ощущаешь душевное свойство, но который ничего не даёт и не обещает в части игры, как таковой. Отсюда ясно, что волю старших, полагающих неигровые ценности, гипостазируют иные силы, – не те, что обращаются в игре. Попытки уничтожить двуипостасность общества, свести всё к единой психической субстанции (Фрейд), обречены на неудачу: наш психоэнергетический баланс никогда не сойдётся, если мы будем противопоставлять одну из игровых сил другим, чтобы объяснить существование высших ценностей.
7. В чём сходство процедуры установления юридически значимого факта и процедуры установления научной истины?
Инструментально устанавливаемые позитивности (имеются в виду публичные правовые процедуры как инструменты), логика и формальный язык, которыми пользуется современное право, несомненно, роднят его с наукой. Общим правилом является то, что никакие процедурно неоформленные события и акты не имеют публично правовых следствий. Я могу убить человека, но если это моё действие и его результат не зафиксированы правильными (установленными законом) процедурами, то убийство в юридическом и публичном смысле не существует, – оно остаётся событием моей частной жизни, в которую невозможно вторгнуться республике, в силу того, что она не узнана ею как общее дело (дело народа), и поэтому не существует. Точно так же научным фактом считается только событие, зафиксированное с помощью воспроизводимых и верифицируемых инструментальных методик. Поэтому, как областью права являются отнюдь не все события, происходящие в обществе, а лишь те, которые Право способно выделить в качестве своего предмета, так и областью науки являются отнюдь не все события, случающиеся в Природе и техносфере, но только те, которые наука выделяет в качестве своего предмета. Те и другие роднит публичность. А именно, моё частное деяние или случай, произошедший со мной, хотя и принадлежат общественной жизни, поскольку моя жизнь, как животного политического, имманентно общественна, не являются автоматически предметом права, и поэтому не существуют как публичные; точно так же мой частный опыт, которого никто не может повторить, не принадлежит науке, хотя может быть и субъективно достоверен (так, например, я могу получить удар электрическим током, но пока Кавендиш и Фарадей не проделают верифицируемых опытов с зарядами, электричества для науки не существует).
Из сказанного вытекает, что если социология претендует быть наукой, она должна иметь свои верифицируемые процедуры, с помощью которых устанавливались бы факты общественной жизни, которые составили бы её предмет. При этом, очевидно, что полученный таким образом предмет исследованияотнюдь не равен и даже не конгруэнтен обществу. Таким образом, либо социология – наука, и тогда её результаты имеют ограниченное (самими методиками и процедурами) значение и применение, либо, если «социология» претендует на всеохватность и рассуждает об обществе вообще, тогда это не наука.
Тот факт, что социология, как наука в указанном выше смысле, существует в современном обществе много говорит о характере этого общества. Наиболее поверхностно он говорит о серийности общества, то есть о том, что возможно выделить такие качественные особенности, которые повторяются от индивида к индивиду, от группы к группе, от места к месту, от поры до поры. Эта инвариантность относительно перемещения «системы отсчёта» в социальном пространстве-времени обеспечивает с одной стороны повторяемость и, значит, верифицируемость опытов, с другой – полезность результатов (ведь если результаты абсолютно уникальны, то за пределами данного опыта они не имеют значения: например, если мне каким-то чудом удалось продать вам дырявую кастрюлю за тысячу долларов, то этот результат уникален, и менеджеры супермаркетов поступят очень опрометчиво, если начнут дырявить кастрюли в посудных отделах, в надежде на большой доход). Однако, мы узнаем нечто более интересное, если обратим внимание на то, что заказчиком социологических исследований часто выступает государство. Это говорит о публичности власти. Тот факт, что корпорации власти нуждаются в «объективных» данных для своей деятельности свидетельствует о том, что их деятельность контролируется публикой и должна быть открытой для неё. Может быть «добрый царь», действующий по наитию, свыше порой и лучше правительства формально действующего на основе объективных данных, но вопрос в том, как это проверить? (Особенно, если вам под страхом смерти не позволяют усомниться в благости царя). Державные и левые интеллигенты критикуют «буржуазное право» за его формальность, – либеральный суд абстрактен и поэтому, по определению, не может быть справедливым, так как отвлекается от многих частностей личности и обстоятельств при сведении реального события к казусу. Действительно, формальный суд не может быть ни добрым, ни злым, ни справедливым, ни несправедливым: он должен быть лишь процедурно строгим. Его задача та же, что у науки – установить истину, но при этом речь идёт не о бытийной истине, а об истине формально-логической. Эта истина есть процедурный результат. Да, такой суд не судит человека по существу, но в этом его благочестие! Таким способом суд человеческий отделён от Суда Божия. Тогда как сторонники пристрастного или самовластного суда обнаруживают своё нечестие, поскольку мечтают судить подобно богам. Таким образом неожиданно открывается религиозная основа нарочито десакрализованных буржуазных институтов, в которых последовательно проведён принцип: Богу богово, кесарю кесарево, нарушенный «попечителями душ» в Средние века.
8. Свобода личности требует ограничения дела народа, или республики, только тем, что действительно может быть обобществлено в совместном житии людей. Роль общезначимой правовой процедуры в таком ограничении. Социология как продолжение общезначимого права в область подзаконных актов Республики.
В тирании политически значимым, – то есть общим делом, или делом народа, – может стать что угодно. Стоит тирану заинтересоваться моей субъективностью, и мои пристрастия обретают государственное значение: из обыкновенного человека я могу превратиться в друга или врага народа. Юридически значимым тоже может стать что угодно, потому что суду тирана подлежит всё, чего коснется его взгляд или рука. Тебя могут судить за взгляд, за мысль, за сон, за невольный жест; какое-нибудь случайно оброненное слово может стать поводом для предания тебя суду и расправе. Это значит, что всё в тебе, вплоть до тайных уголков души должно нравиться тирану, ибо у него везде глаза и уши, – ведь он изображает собой всюду присутствующего бога, от которого нельзя укрыться.
В обществе либеральном общим делом или республикой является лишь то, что действительно может быть обобществлено: это позитивности, полученные с помощью инструментальных методик, исключающих субъективность, так что инструментально установленный факт признаётся таковым всеми и повсюду. Так, например, личная убеждённость кого бы то ни было в моей виновности или тайных умыслах никак не может быть основанием для совершения надо мной публично-правовых актов: для этого нужна правильным (сиречь формально-процедурным) образом полученная улика. Таким образом, пространство «общего дела» образуется только узаконенными общепризнанными логическими инструментальными процедурами, и только в этом пространстве может существовать нечто, касающееся всех и потому отнесённое к компетенции государства, которое оказывается ограниченным указанным пространством общего.
Социология, в этом ключе, как инструмент публичной политики, представляется здесь продолжением либеральных принципов в область администрирования (управленческих решений), и здесь она также охраняет личность от некомпетентности и произвола администрации, как формальное право охраняет её от произвола судебной власти.
9. Почему самодержавие или неограниченная диктатура являются негодным способом утверждения воли Бога на земле? И напротив, сведение республики к логической машине отвечает запечатлению Града Божия в граде земном?
Если мы бросим взгляд на конституции современных республик, то увидим,, что ядром их является самоограничение республики, которое следует Кантовскому самоограничению разума. Последнее есть безусловно акт благочестия: признание подчинённого положения разума в человеческих составах. Отсюда вытекает и ограничение обобществлённого разума, публичной рациональности. Это разграничение юрисдикций и властных полномочий между Богом и человеком далось нелегко и ещё не проведено до конца. Несомненно, что усмотрение истины конституционных положений, проводящих указанное самоограничение человеческого рацио, есть событие религиозное. Ведь самоограничение разума не может быть делом самого разума. Следовательно здесь не обходится без нуминозных сил и духовного присутствия Высшего Существа.
10. Означает ли сведение республики (общего дела) к логической машине её чистую конвенциональность? То есть, может ли республика быть плодом только целесообразного соглашения лиц между собой? Или прежде участники соглашения должны внерациональным образом прийти к единству в признании истины основных положений (конституции)?
Несомненно, формализация республики, или «общего дела», требует единой логики, и тут не обойтись без конвенций. Однако это не означает, что общее согласие может быть верховной инстанцией в деле установления законных процедур, как на том настаивают вульгарные демократы. Невозможно не видеть, что современная либеральная республика строится не только на рациональных конвенциях, но, принципиально, на внерациональном признании истинности основных форм, которые «топологически» задают все прочие формы. Ясно, что при невозможности непосредственного усмотрения истинности конституции (каковое усмотрение даётся духом Христовым), эти основные положения должны быть предметами веры и эмпирического убеждения, иначе республика не устоит.
11. Может ли быть предметом социологии желаемое или идеальное общество?
Если эта социология желает быть наукой, то утопии и идеальные грады могут рассматриваться ею как феномены ментальности определённых социальных групп, но не как собственные первые предметы.
Программирующий диалог 2
Общество, как поле становления
– Ну что ж, я пойду вам навстречу. Давайте установим: личность первична, общественность вторична; и поэтому никакая логика общественности, в которой люди представлены терминами, не имеет власти и силы при столкновении с личностью. Я согласен на такое apriori. Будем исходить из личности. Это духовное существо. И в общепринятой к рассмотрению модальности, восходящей к Гераклиту, личность есть логос. Однако, как раз в этой модальности личность не имеет границ. Как сказал Гераклит, сколько не шагай, не дойдёшь до края души. Ибо разумная душа «плавает» в огненной атмосфере логоса, и вдыхает его, и питается им, и согрета им. Эту атмосферу правильнее именовать ноосферой. И что же иное представляет она, как не постоянную и неизбывную связь, общение с другими существами и сообщение ими себя и о себе? Сейчас об этой огненной ноосфере любят говорить квазинаучно, как об «информационных полях». Пусть так, но что это за информация? Разве не сообщение мне себя всеми остальными существами Вселенной? Таким образом, личность не предел индивидуации, как думают некоторые вульгарные мыслители, но, напротив, предел всеобщности. Гераклитовское «всё во всём», справедливее всего отнести к личности. Опуская подробные следствия из сказанного, перехожу сразу к заключению: личность существует как терминал непрерывного общения со всем Космосом, но, прежде всего, она осуществляется в общественности, то есть в форматированном общении с другими личностями. Это отвечает определению человека как животного политического. Общественность же – разумна, – иначе не была бы общественностью. Соответственно, разумна и личность, осуществляющаяся в общественности. Так вот я спрашиваю: та интеллигенция, которой обмениваются личность и общество, которая присутствует в их общении, разве не может быть предметом социологии?
– Наверное, может и даже должна. Вопрос, однако, в парадигме такого изучения. Сказанная интеллигенция обширна и многообразна, а главное, неравнозначна и неравноценна для личности, – с учётом того, что комплекс жизненных целей человека иерархичен, и интеллигенцию превосходит нравственная ценность, которая не может быть установлена разумно (разум своим рассуждением может лишь правдоподобно приблизиться к нравственной ценности, сконструировав для себя её «понимание»). Поэтому спрашивается: каков генеральный подход к обществу, который, собственно, и выделит (из виртуальности) ту актуальную интеллигенцию, в которой выстроится наше знание общества? Наука, как виртуальное продолжение ремесла, любит иметь свой предмет для преобразования его или включения в искусственные системы; этому отвечают и её интеллигенции. Но я вижу ограничение, дезавуирующее такой подход. Именно, общество не может быть преобразовано в Царство Божие (так как Оно предвечно, существует всегда, и в Него можно только персонально войти). А поскольку Царство Божие есть высшая ценность, то все преобразовательные подходы бьют мимо цели. Хуже того, они дают ложное знание, дезориентирующее человека. Каков в таком случае ваш подход?
– Я предлагаю, может быть не самый кардинальный, но, как кажется, интересный и продуктивный подход, исходящий из того, что человек не дан готовым: онстановится в человека; и становится им в обществе, как активной формирующей среде. Вот вы сказали, что Царство Божие, или Небесный Город, нельзя построить, в него можно только войти. Но если в него войдут достаточное количество людей, то Град небесный становится актуальным здесь и теперь, посреди града земного. Однако, войти во Град может только истинный человек, рождённый во Святом Духе и усыновлённый Богу. Но таким человеком, подобным Иисусу Христу, нужно прежде стать, стать во граде земном. И если общество образовано людьми, стремящимися стать гражданами небесного Иерусалима, то парадигма персонального становления в такового обязательно присутствует в устроении общества; и не просто присутствует, но занимает столь же высокое положение в ряду общественных начал, как и становление истинным человеком в системе личных ценностей. Указанное становление предполагает свободу личности. Это значит, что общество не выступает ваятелем личности, но в то же время предоставляет возможности для становления. Отсюда и предлагаемый мною подход, могущий структурировать науку об обществе адекватно предмету: общество как поле становления личности.
Программирующий Темник 2
1. Сдвиг, свершившийся в Новое Время в понимании соотношения личности и общества, в сравнении со Средними Веками.
В Новое Время частью публики был усвоен взгляд на общество как на способ выживания за счёт обретения преимуществ коллективности и солидарности перед одиночным существованием: способ, который человек будто бы подсмотрел у птиц, пчёл и муравьёв. Подобные ульям объединения действительно существуют в обществе, и подпадают под действие закона о недобросовестной конкуренции, и также антитрестовское и антимонопольное законодательство; называются они «мафиями», «картелями», «синдикатами», «сакоп-группами» и т.п.. Однако, если мы обратимся к теории Гоббса, то увидим, что он описывает не переход от одиночной охоты к коллективной, а от «войны всех против всех» к мировому соглашению. То есть за исходную точку он берёт свободную самоутверждающуюся личность, которая, если не приходит к соглашению с другими ей подобными, то, не содержа в себе никакой принудительной интеграции с другими, будучи полностью независимой, находится в естественном состоянии войны против всех (под естеством здесь разумеется не природа, а «естественное» следствие полной независимости). То есть, фактически, Гоббс следует математическому и схоластическому способу изложения «от противного»: исходным для него является общественный договор, но начинает он с предположения, что такого договора нет, – и тогда «война всех против всех» и т.д. Фишка здесь, не в коллективном выживании и не в преимуществах такового, а в том, что общество стало рассматриваться как результат свободного волеизъявления (свободного соглашения) независимых личностей. Разумеются под ними не какие-то дикие люди, поодиночке собиравшие орехи, которых вдруг озарило понимание возможности и полезности объединения; но люди, вполне социальные (политические), воспитанные в обществе; которые в своей завершённости преобразились (каждый) в социальный микрокосм, и поэтому способны положить начало новому граду; то есть не обществу как таковому, а новому цветку древа цивилизаций. По отношению к ментальности Средних Веков, новым является то, что социальная жизнь теперь не воспроизведение полученного в традиции, и не борьба бога с дьяволом за души людей, но сознательное дело политических мужей (граждан). Это не означало изгнание из общества бога, дьявола, звёзд и прочих нуминозных сил, как решили для себя эпигоны первых рационалистов, – но означало лишь то, что эти силы (бог и проч.) перестали быть внешними факторами и превратились во внутренние факторы личности; то есть они более не выступают в качестве самостоятельных мировых агентов, но угадываются в составах личной воли, которая обнаруживается в поступках. Бога, дьявола, ангелов и прочее, последовательно изгнали из природного космоса, освободив место для науки, и из города, освободив место гражданскому обществу, – таким образом, что все и всяческие объективации, опредмечивания и образы нуминозных сил стали частным делом: частным способом душевной самоорганизации; и отсюда, никакие институты власти не могут более основываться на этих объективациях. Присутствие Христа в гражданском обществе Нового Времени обнаруживает себя лишь опосредованно: в приверженности политически активного большинства некоторым законодательным основоположениям (Правам Человека). И хотя эта приверженность каждому внушена Богом, и поэтому мы снова, как и в древности, можем повторить, что «бог был виновником нашего законодательства» (см. Платон, ЗАКОНЫ), тем не менее, каждый может не слушаться Бога; а так как освобождение от патернализма Рима исторически ещё очень свежо, свобода воли человека подчёркивается, и поэтому добровольное согласие об основных законоположениях рассматривается как «общественный договор». Здесь, однако нет обратного хода: можно договориться о политических принципах, внушённых Богом, но нельзя получить принципы из договора. Это до сих пор усвоено не всеми.
2.Каково различие между соборным человечеством, или церковью, и обществом, или социумом, в понимании таких теоретиков общественности, как Гоббс и Бэкон? Почему в Средние Века соборность преобладала над индивидуальностью, а в Новое Время индивидуум главнее общественности?
Пока воля человека считалась порочной, лучшее, что она могла сделать, это умалиться, а наибольшее – совсем атрофироваться; при этом человек не может, разумеется, ничего хотеть (в том числе и политического устроения), но может только непрерывно каяться до самого судного дня. Таков идеал монашества. В испорченной первородным грехом плоти человека не может обитать благая воля, но только в мистическом теле Христовом, Церкви, может обитать благая воля; поэтому только церковь, выявляющая волю Христову через соборы, способна направить индивидуальную волю человека. Отсюда примат соборности над индивидуальностью. Но как только мы признали первородный грех искупленным крёстной жертвой Христа Иисуса, мы признали волю человека исправленной и причастной благодати Духа Святого, мы наделили отдельную личность достоинством церкви, как гражданина Небесного Иерусалима, имеющего доступ к Царю и от него получающего закон. Такая личность способна противостоять всему объединившемуся против неё миру. И если она больше общественности, то под общественностью здесь надо понимать не церковь (которой эта личность равна), а погрязший во грехе мир, исповедующий идолов площади. Именно так понимают приоритет личности перед обществом теоретики Нового Времени, такие как Бэкон и Гоббс: они противопоставляют лицо не церкви, но миру, к которому относят и обмирщившуюся клерикальную общественность. И здесь, когда речь более не идёт о мистическом теле Христовом, но только о коллективе, – они убеждены, что истина не принадлежит большинству и не рождается в спорах, но принадлежит лицу, честному с собой и другими, преданному истине.
3. Какова роль во всём этом христианства, как преобладающей доктрины в умах и сердцах европейского человечества?
Для того чтобы люди смогли основать и утвердить общество путём свободного волеизъявления, они должны быть свободными не в рамках какого-то общества, где есть свободные и несвободные, а в принципе, то есть обладать свободной волей. Последнее значит иметь трансцендентный всем обусловленностям мира источник волеопределения. Только христианская вера реально обеспечивает безусловное благое волеопределение. Во всяком случае европейца именно христианство делает свободным абсолютно, так как приравнивает его к Богу через усыновление во Христе Иисусе.
4. Общество как результат договора свободных личностей (Общественный договор), и общество как результат взаимовыгодного объединения для утилитарных целей, – в чём разница? В социальных теориях Нового Времени эти подходы смешаны, – нет ли в этом противоречия? Во что это противоречие должно в конечном итоге разрешиться?
Если мы полагаем в основании свободы личности христианскую свободу воли в Боге, то любому договору этих личностей обязательно предшествует Завет, или Договор с Богом. Поэтому любой договор, и тем более начальный, есть прежде всего исполнение Завета, – что привносит в договор кардинальное ограничение. Следовательно, общественный договор не может быть произвольным и не может диктоваться утилитарными целями.
Дурно понятая теория свободы и общественного договора привела к социальному произволу и персональному распутству. Только ясное осознание светским обществом своей имманентной религиозной основы и понимание ничтожности аргументов от полезности может привести к монистическому и верному взгляду на Общественный Договор.
5. Град земной, основанный на общественном договоре свободных личностей, не может существовать без сокрытого от глаз града небесного; соответственно, он не может быть понят без отсылки к небесному Иерусалиму. Приведите аргументы в пользу такого утверждения. (Например, что может побудить человека соблюдать договор, или отдавать долги, если он не верит в Суд Божий? Средний американец не даст взаймы человеку, не принадлежащему ни к какой церкви, и т.п.)
Таким образом, из вышесказанного мы видим, что рассмотрение общества как общественного договора, то есть длящегося соглашения и союза свободных людей, в принципе исключает взгляд на общество, как на объединение для утилитарных целей, потому что люди, устремлённые к таким целям несвободны, и они не смогут соблюдать договора: нарушат его, как только он перестанет быть им выгодным, (у большевиков это стало даже откровенным и циничным убеждением и практикой). Смешение указанных двух концепций общества есть чистое недоразумение: они исключают друг друга. И поскольку воля к непременному соблюдению общественного договора (частным выражением каковой воли является решимость к соблюдению всякого законного договора) не имеет никакого основания ни в уме, ни в чувстве, ни в желании, то всякий, ищущий опору такой воли должен обратиться к невидимому граду небесному с его небесным царём, верность которому как раз и обнаруживается в верности общественному договору. (Некоторые современные социальные теоретики утверждают, что институты буржуазного общества выстроены таким образом, что там выгодно быть честным, и думают, что этим они указали на основание воли к соблюдению договора. Но тогда спрашивается, а кто же так устроил эти общественные институты? Очевидно, что их устроили те блюстители общественного договора, которые принимают в своё общество гостей, нравственно неготовых к договору, ищущих прежде своей выгоды; эти, смекнув, что выгоднее быть честным, неволею поддерживают общественный договор, заключённый волею хозяевами.)
6. Человек не дан готовым от Природы, и если человека не воспитывать, не обучать, не опекать и не вовлекать в общественность, то он останется совершенно диким, и никакое общество будет невозможно; вместо общества будет стая. Поэтому всякое общество, независимо от его концепции, чтобы воспроизводить себя в поколениях, – ведь человек смертен, и однажды обученный и воспитанный он не будет жить вечно, но умрёт и на смену ему придёт новый, необученный и невоспитанный индивидуум, – должно постоянно воспроизводить своих граждан, то есть воспроизводить человека, как животное политическое.
Какой бы подход к обществу мы не предпочли, неизменным остаётся аспект, обусловленный тем, что человек есть существо становящееся. В любом случае человек не дан готовым от природы, и реализация инстинктов не сделает его человеком. Человека нужно растить, воспитывать, образовывать, нравственно очищать и т.д. и т.п. Любое общество должно обеспечить этот процесс, поскольку человек смертен, и физическая смерть уносит члена общества, вместе с тем физическое рождение не даёт нового члена общества – его нужно создавать. У утопистов, вроде Платона или Томазо Кампанеллы, становление члена общества, как политическая задача, занимает ведущее место, тогда как в конвенционалистских теориях общества становление человека не рассматривается вовсе: оно вынесено за рамки политических институтов. Разумеется, нельзя утверждать, будто новое европейское общество строилось как чистая конвенция готовых свободных личностей: в нём сохранились традиционные институты, ответственные за воспитание и образование, и добавились новые. Тем не менее, свобода личности, положенная в основу нового мира привела к тому, что эти институты потускнели перед лицом личного ответственного участия в общественной игре. Каковое участие и стало главным личность-образующим процессом, тогда как всё остальное – только подготовительными курсами и, во многом, частным делом.
7. Разумеется, всякое общество воспроизводит именно своих членов – таких людей, которые способны поддерживать общественные устои именно данного типа. Но достаточно ли этого для генеральной энтелехии человека, то есть для полного осуществления понятия «Человек»? Иными словами, достаточно ли того воспитания и образования, или, в целом, становления, которое обеспечивает данное общество, для полной реализации того бытийного потенциала, который заложен и постепенно открывается в человеке, как существе становящемся? (Часто этот вопрос формулируется в проекции на правовую плоскость и задаётся следующим образом: является ли данное общество справедливым? То есть, справедливо ли, что одних воспитывают и образовывают как господ, а других как рабов? Или в идеальной плоскости, и тогда вопрос может звучать так: правильно ли вообще данное общество, то есть, соответствует ли идеечеловека, как существа общественного? В самом деле, ведь общество может воспроизводить рабов, или уродцев для цирка, или политических убийц и т.п.; но можем ли мы считать такое становление члена общества правильным и достаточным для человека?)
Вульгарный социалистический идеал, обосновывающий тотальную тиранию, утверждает примат общества перед личностью, которая должна приносить себя в жертву общему делу, и через это оправдывает ужасающее индустриальное рабство. Однако социалистический идеал в «чистом виде», как его формулировал тот же К. Маркс, напротив, требует от общества всестороннего и гармонического развития личности, и равенства в праве на такое развитие; только в этом случае личность, встречным движением, отдаёт себя общему делу, потому что это дело состоит в её развитии. Таким образом, мы видим, что в идейном основании даже людоедских тираний Новейшего Времени, которые низвели человека до положения дешёвого ресурса, всё-таки заложено развитие и исполнение личности. Это значит, что становление человека (человеком) в обществе не может ограничиться рамками воспроизведения самого общества, но является некоторой сверхзадачей, в свете которой общество выглядит «служебным субъектом». Общество, в котором личность не получает своего полного раскрытия и развития, даже если это общество обеспечивает индивидууму некую роль и функцию, поддерживает его физическое и душевное существование и возможность воспроизводства в роде, считается, таким образом несправедливым и подлежит реформированию.
8. Таким образом, становление человека не может ограничиться только задачей воспроизводства данного общества, но имеет собственную цель, которая превосходит цели общества, в соответствии с принятым нами apriori превосходством личности над общественностью. А поскольку личность является венцом длительного процесса становления, то общество, если оно правильное, должно обеспечить не только воспроизведение своих членов и функционеров (то есть себя как корпорацию), но – становление личности, в полноте её понятия. Эти две задачи выполняются далеко не всегда. Отсюда, правильным мы должны счесть только то общество, в котором совмещаются полное становление личности до совершенства и воспроизведение общественности. Как вы думаете, каково это общество, каковы его основные устои? Возможно ли оно вообще? И, если да, то существует ли сейчас на земле?
Традиционные догородские культуры, открытые в Новое Время на «островах дикарей», приятно поразили европейцев отсутствием какого-либо культурного неравенства, отсутствием «низших классов», которым заказано полное развитие, нацеленностью общественных институтов на становление личности, привязкой этих институтов и культурных инструментов к этапам такого становления (обряды инициации, возрастные переходные обряды, процедуры духовного рождения, посвящения в святая святых племени и т.д. расположились в самом центре культурной жизни этих людей).
В отличие от современного общества, в котором разнообразие видов деятельности заслоняет своей пестротой лестницу становления, в традиционных племенных и ранних городских обществах набор ролей для действительных членов общества был ограничен занятиями, достойными благородных, всё же прочее многообразие деятельностей либо было сугубо частным и внутрисемейным делом, либо отдавалось рабам, выведенным за рамки публичной жизни, сокрытым внутри домов. Поэтому структуры и габитусы, сопряжённые со становлением личности в полноценного человека и гражданина, были выделены гораздо более отчётливо, так как обязанностью и занятием благородных не в последнюю очередь было обслуживать сказанное становление. Речь идёт, в частности, о системе возрастных «ашрамов», переходы в которой чётко фиксировались смертью «ветхого» и рождением «нового» человека. В свободной игре на открытых полях, где становится современный человек, указанные переходы неотчётливы, сокрыты в непрерывной функции социальных перемещений. Из-за отсутствия чётко обозначенных стадий духовного роста, разделённых различиями в статусе и габитусе, человек оказывается растянутым на несколько несовместимых эонов. Соответственно такой личной неопределённости растянутым оказывается и всё современное общество, в котором перемешаны взрослые и дети, люди архаичные и современные, предрассудки и здравомыслие, страстность и холодная воля, добро и зло, и т.д. и т.п.; и всё это смешение наблюдается также в каждом лице, которое выступает то как взрослый, то как ребёнок, то как суеверный дикарь, то как современный рационалист и т.д.
9. Оценим, в ключе вышесказанного (т. е. задачи становления личности) недостатки современного индустриального и постиндустриального общества. Не состоят ли они как раз в том, что это общество нуждается для своих отправлений в неполноценных, недоразвитых и однобоких личностях, и поэтому воспроизводит их, пожиная затем плоды этой своей несправедливости?
Неполное развитие личности в современном обществе приводит к массовой хронической инфантильности, провоцирующей патернализм со стороны государства; отказ от завершения личного становления приводит к тому, что общество низводится до статуса комфортной среды обитания и парка аттракционов. Соответственно, общество в своём встречном движении к личности утрачивает характер лестницы, по которой совершается духовное восхождение, и превращается в пресловутое общество потребления.
В древности дело обстояло иначе: главными образующими общества были мистериальные коллегии, духовные союзы, ритуальные братства и т.п., – то есть общественность, связанная с духовным рождением и вызреванием человека, его посвящением в тайну собственного бытия.
10.Средневековое общество рассматривало себя именно как поле становления человека в сына Божия. Именно, в «мир сей» человек посылался для испытаний, в горниле которых он, собственно, и рождался в Бога. Мы привыкли к вульгарным интерпретациям, согласно которым царство Князя мира сего есть царство Сатаны (Противника Божия), противопоставляемое Царству небесному, и забываем о том, что именно в этом граде, захваченном Противником, человек и становится совершенным, в подобие Христу Иисусу.
В свободном обществе Нового Времени, аспект становления оказывается сокрытым от рефлексии (свободное предпринимательство мало кто рассматривает, как способ становления личности), но отнюдь не перестаёт существовать. Напротив, если в средневековом мире крёстный путь скорее декларировался и изображался причудливыми средствами, вроде схизм, вериг, покаяний, раздач имущества и крестовых походов, то в буржуазном мире он без шума осуществляется; борьба с Дьяволом ведётся здесь на поле честного стяжания, честных сделок и договоров. Прокомментируйте следующее высказывание:слишком легко, для того чтобы быть выгодным.
Если средневековая католическая церковь, будучи Посланием античного Рима варварской Европе, выполняла цивилизующую миссию, и поэтому большехранила христианскую веру, унаследованную от Рима, чем действительно жила ею, то протестанты, как сформированные римской церковью реальные христиане, начали не изображать собою догматическое вероучение в живых картинах, а реально жить во Христе и со Христом. Они сумели ответить по христиански на вызовы Нового Времени и противопоставили шайкам алчных конквистадоров и огульным миссионерам старой церкви добродетельного горожанина (буржуа), в основу коммерческого и общественного успеха которого легли добродетели терпения, труда, честности, жертвенности, бережливости и милосердия. Протестанты провозгласили, что свободное и честное экономическое предпринимательство и успех в нём угодны Богу, сняв таким образом средневековое проклятие с торговли и капитала. Они отбросили сковывающий культуросозидающие силы общества идеал монашества, совершенно безвременно и чисто подражательно перенятый у античного мира. Этим они заявили, что Путь (на Небо) лежит не бегстве от мира, а в мирской активности. Таким образом они создали буржуазное общество как поле служения Богу, отняв этот статус у огороженных священных пространств и служений, совершавшихся в них; этим они одухотворили социум-образующее творчество в зонах открытости общественного тела. Классический буржуа практикует христианские добродетели в потоке обыденной жизни; он развивает Закон по наитию Духа Святого, применительно ко всё вновь открывающимся обстоятельствам, исполняя этим Завет Христа Иисуса, обещавшего послать своим последователям духа, который научит их всякой правде, и через это испытывает становление в духе: становясь в Сына Божия не в уходе в монастырь, не через вериги и постничество, а в активном созидании новой живой общественной ткани, в которой живы Закон, Путь и Дверь. Таким образом протестанты вернули граду земному номинально утраченный в Средние Века характер поля становления личности. И мы полагаем здесь, что это наиболее существенное определение общества. В связи с этим, возвращаясь к заявленной теме, скажем, что социология, желающая быть успешной, должна, как и любая наука, быть адекватной предмету в своих подходах. Поэтому продуктивная социология должна рассматривать общество как поле становления личности. В этом случае своими результатами она будет способствовать совершенствованию общества, как приближению его к своей идее, и перестанет быть только служанкой политиков.
11. Однако длительное публичное умолчание о Боге, сокрытие истинных целей авантюрной игры в правовом поле оказалось чревато «обмирщением» буржуазной соборности, в том же смысле, в каком ранее (т.е. в Средние Века) говорилось об обмирщении церкви. Успех, бывший ранее свидетельством присутствия духа (и не более) стал важен сам по себе. Дело в том, что в логически проработанном, разумно устроенном мире с устойчивым правом и правилами игры, успех может быть сфальсифицирован (не феноменально, – это был бы блеф, но – субстанциально). Присутствие Святого духа можно заменить хорошим знанием игрового поля, и благословение Божие – умело подобранной командой специалистов и связями с нужными людьми. Отсюда возникает вопрос: является ли сказанная духовная коррупция буржуазности только следствием соблазна открытости порядка или чего-то не достаёт самой протестантской духовности? Поскольку наш подход заостряет внимание на становлении человека, то, может быть, то становление, которое личность совершает в сюртуке буржуа на поле честного предпринимательства, не приводит к совершенству? Может быть, всё- таки не хватает средневекового юродства для рождения свыше?
В протестантизме место догматов, провозглашаемых церковными соборами, заняли законы, провозглашаемые свободно избранными парламентами на основе богоданной либеральной Конституции. Эти законы для протестанта так же святы, как для католика определения соборов. И принцип получения тех и других один и тот же: в Католичестве есть Откровение Святого Духа в божественном Писании, и есть соборный разум, укорененный в Боге, способный дать толкование этому Писанию, при условии соблюдения определённых процедур вынесения суждения; точно так в Протестантизме есть Откровение Святого Духа в Конституции, и есть представительный гражданский собор, Парламент, который может давать толкование Конституции, как закона Божия для града земного, во осуществление молитвы: «да будет воля Твоя на земли», – при условии соблюдения определённых процедур вынесения суждения. Но есть и различие, и оно существенно, и даёт ключ к пониманию Нового Времени, как времени рождения христианской Европы, тогда как до этого существовал лишь христианский Рим, культурно и территориально распространившийся на европейских варваров. Это становится ясным, если мы спросим себя: чему служили догматические определения, выносимые соборами? Они служили разрешению и прекращению богословских споров. Это означает, что институт соборных определений обслуживал философствующее сообщество, которое отнюдь не равно всему обществу. И образ жизни философа никак не тождествен жизни обыкновенного гражданина. То есть мы имеем дело с субкультурой. В чём же тут дело? Как групповая субкультура (философского сообщества) стала в средневековой Европе культурой целого общества? А так же, как групповая субкультура радикального российского революционного сообщества стала в результате захвата власти культурой целого советского общества.
Поздняя античность философствовала. Философский образ жизни, имитация такового и философские мнения широко распространились в обществе благодаря культурному плюрализму имперского Рима и «обществу потребления» того же Рима. С момента, когда имперская власть окончательно стала идеологической, а именно с принятием Константином Великим христианской философии в качестве имперской идеологии, – сообщество богословствующих и философствующих интеллигентов (из среды которых кооптировались и клирики) стало культурным гегемоном, задающим тон всему обществу. И мы видим, с одной стороны яростную борьбу мнений, с другой – вплоть до седьмого века – богословствующих крестьян и горожан, которые во множестве слали письма с богословскими вопросами Папе, Епископам и святым Отцам. Средневековая Европа наследовала именно этому обществу. И отсюда вся ущербность католичества: оно обучало паству правильным мнениям и дисциплине богословствующего ума, оставаясь при этом сообществом философов, подчинившим своим групповым интересам всё остальное общество. Поэтому церковь не создала христианских институтов гражданской жизни, сохранив власть императора, королей и феодалов. Все институты, которые она утвердила, были идеологическими. Гражданское же общество развивалось подспудно и параллельно, благодаря Римскому Праву. В итоге получилось, что огромные силы и ресурсы общества тратились на всё растущую прослойку идеологов римского христианства, и в то же время верховные идеологические инстанции, в лице епископов, папы и соборов, занимались осуждением книг, которые писали ими же произведённые интеллигенты от идеологии, и ничего не давали для реальной жизни, то есть не отвечали на запросы гражданского общества. И только протестанты создали институты, которые оказались способны транслировать Послания Святого Духа в гражданскую жизнь. И поэтому принятие каким-либо обществом западно-европейских либеральных демократических стандартов означает в первую голову христианизацию этого общества, по крайней мере формальную (рамочную).
Итак, протестант – христианин и гражданин в одном лице – прежде всего исполняет законы, принятые свободно избранным Парламентом сообразно богодухновенной Конституции. В рамках этого закона он следует совести и заповеди любви. Он уверен в своей спасённости, и прав в этом, в конечном счёте, – однако, для осуществления Спасения ему должно родиться свыше, как говорил Иисус Никодиму. Это рождение он должен испытать в своей гражданской жизни, так как она же есть и христианское служение. Здесь, однако, возникает вопрос, состоится ли такое рождение, если человек не ориентирован на него, не думает о нём, так как эта идея не входит в его ментальность? Или, может быть, как раз поэтому оно и состоится, – тогда как средневековый подвижник, сознательно нацеленный на духовное рождение, напротив, никогда не достигнет такового, так как пребывает не в истине, а в образе.
Ответ заключается скорее всего в личных установках человека. Если его христианство отодвинуто в мир детства, и вместе с ним в область детских сказок отодвинулась и вечность души, представление о богопричастности человека и посмертной судьбе; а взрослую жизнь он понимает, как самостоятельное целеполагание и целедостижение на игровом поле; тогда утрачивается святость закона (служение Богу через исполнение закона), место совести занимает забота о репутации среди игроков. В таком случае он соблюдает правила игры, но не чтит их, и готов использовать всякое их несовершенство для получения игрового преимущества. Этим он обнаруживает, что заинтересован в земных плодах общественного договора, но не созидает самого договора. Таким образом он лишает себя небесных плодов и потенциально разрушает сам общественный договор. Подобное личное «обмирщение», если приобретает массовый характер, приводит к обмирщению буржуазного общества в целом, аналогичному обмирщению церкви в Средние Века; и по той же причине – утрате веры.
Отсюда мы делаем вывод, что для воспроизводства либеральной демократии по истине, а не по форме только, необходимо актуальное христианство протестантского толка. Оцените в этом плане перспективы России.
12. При всех возможных недостатках протестантской духовности, с точки зрения ортодоксии, протестант всё же находится в несравненно лучшем положении, чем человек атеистического воспитания. Да или нет? Почему?
Человек атеистического воспитания может исповедовать ничем неограниченный рационализм, гедонизм, достижение успеха любой ценой и т.п. Исповедуя какой-либо идеал личного совершенства, и также рассматривая общество как поле испытаний и собственного становления, он вырастает в демоническую личность. Если он преследует общественный идеал, то порождает тиранию. Это далеко отстоит от реализации человека в его сущности, как она открылась нам в Богоявлении через Христа Иисуса.
13. Хотя суть протестантской реформы христианской жизни заключалась во «взрослении» христианского мира, то есть, в переносе акцента со школярства и образов веры на осуществление Христова духа в повседневности, или в переносе служения из сакрального пространства храма в профанное пространство города, при этом переносе в христианстве как-то потускнело космическое сознание; в частности сознание становления человека в бога, как процесса вынашивания духовного младенца небесной Матерью и соединения с Отцом в духовном рождении; процесса, в котором духовный младенец активно сотрудничает с родителями. Сознание необходимости становления, возрастания в духе, заслонилось догмами о пассивном спасении верой и искупительной жертве Христа, уничтожающей все грехи. Это пассивное ожидание спасения в награду за веру вступает в противоречие с активным характером буржуа; лишает гражданскую предприимчивость позитивной духовной составляющей и как бы возвращает нас в средневековье. Там человек, решивший предать себя Богу, совершает отречение от мира, в буржуазности же такой человек должен обрести позитивную активность в мире. Справедливости ради нужно сказать, что в католичестве существовало деятельное монашество и было активное утверждение града Божия, как в борьбе за правду и мир, так и в делах милосердия и социального патронажа. В протестантстве эта линия нашла преемственность, но теургический характер этой практики теряется в сознании на фоне просветительских и социально-реформаторских идей. Личность, движимая последними, как будто делает то же самое, однако субстанциально она иная(!). Отсюда нужда в таком сознании, которое будет открывать перед человеком жизненный путь, как путь восхождения к Богу, а не к успеху; напоминать о том, что успех не цель, но свидетельство богоугодности его начинания. Ясно, что наука об обществе (социология), отвечающая такому сознанию будет отличаться от чисто рациональных «демистифицированных» общественных теорий.
14. Слова главной христианской молитвы: «да будет воля Твоя на земле…», – предполагают ли они пассивное ожидание космического метаморфоза, в котором воля Бога утвердится на земле, или активное проведение этой воли в жизнь человечества через свою личную волю? Как может воля Бога утвердиться на земле помимо воли человека, если Бог даровал человеку свободу воли?
15. Проведение воли Божьей в жизнь через свою личную волю специфицируется как утверждение Града Божия посреди града земного. Значит и социология должна исходить из соотношения видимого града земного и невидимого Града небесного. В таком случае и социальный прогресс, если он имеет место, выглядит, как возрастающее запечатление Града небесного на граде земном. (Всякий же иной «прогресс» оказывается сомнительным и оборачивающимся деградацией.)
16. Печать града Божия обнаруживается в структурах права, системы ценностей и морали. Каково конкретно это обнаружение в современном обществе?
17. Личность испытывает становление и рождение свыше именно в актах утверждения Града Божия посреди града земного. Противодействие князей которого, готовых вредить и убивать, как раз и создаёт ситуацию жертвенной смерти, необходимой для воскресения в духе.
Заключение
Что означает сказанное выше, с позиции современной социологии? Оно означает отказ от социологической максимы Дюркгейма: социальное объяснять социальным.
Проведение этой максимы в жизнь напоминает объяснение происхождения каши без учета повара. Как оно может выглядеть?
Борьба противоположных начал: крупы и воды; снимается в компромиссе взаимопроникновения, что выражается в набухании крупы, которая теперь уже вобрала в себя воду. Слипание крупинок в один ком предотвращается маслом. В итоге имеем кашу. Но кто добавляет масло?
Человек (личность) трансцендирует. Это его коренное свойство. Поэтому никакая гуманитарная наука не будет полноценной, если она не учитывает трансценденцию. Посмотрите, как объясняет Пьер Бурдье религию, в своих «Социальных полях и практиках».
Если бы все обстояло так, как он описывает, то как бы вообще могла возникнуть религия?
Так же, читайте статью автора Пропедевтическая Культурология