О человеческой свободе

Живя под знаком примитивно-вещных представлений свободы, не ведая сути последней, не действительно свободный, современный человек лишен истины, нормального самоосуществления. Подвергнув критике внешние данности свободы, осмысливаются её определяющие черты и реалии при господстве частной собственности, особенно капитализма.

В истории культурной мысли всегда признавалось, что человек есть свободное сущее, свобода — важнейший атрибут человеческого бытия. Но при прояснении свободы, главное, её осуществлении, однозначное понимание так и не сложилось. Между тем, оно исключительно значимо. Без истинного понимания свободы человек не утвердиться именно как человек. И нормального, человечного общества, где присутствует также бытие, — не сложить. Коммунизм (социализм) как высший и справедливый общественный строй предполагает, чтобы, ассоциированные здесь люди, нашли в себе способности, силы так организовать жизнь, когда бы “свободное развитие каждого служило свободному развитию всех” (К. Маркс). Нет нужды доказывать, что на ходячих, примитивных, ложных представлениях свободы такую жизнь не построить, справедливость не обеспечить…

Так что, о свободе, особенно с Нового времени говорят уж очень много. Да такое всякое утверждается, что от этого лишь глубятся неясности с путаницей. Возникли целые движения, направления либерального толка, во главу угла своей активности ставящие принцип свободы. Да только “принцип” сей множит невнятицу…

Особенно современность характеризуется обострённейшим вниманием к свободе. Правда, о том, что есть свобода по существу, и здесь внятный разговор, за редким исключением (куда, конечно, не вхожи либералы), не ведут. Больше. Трудно найти сегодня предмет, столь сильно запутанный и “замороченный” подобно свободе. Можно констатировать известный парадокс. Нынче человек располагает почти всеми возможностями для свободного самоосуществления. Он как никогда прежде реально-исторически близок к свободе, ведя себя, прямо-таки, “богоравно”. Тем не менее, по сути, — обнаруживает (доходя, порой, до странности) некомпетентность в свободе. Вконец извращая существо дела (снова-таки, по тем же основаниям), он демонстрирует образчики всего большей несвободы. А хоть немного “испробовав подлинной свободы”, пускается в “бегство от” неё (Э. Фромм).

Ближайшее разбирательство позволяет видеть: свобода — весьма ёмкое понятие. И, действительно, — может быть использовано, понято во многих смыслах. Мы не будем касаться этого многообразия смыслов. Не будем, хотя бы потому, что их — бесчисленное множество. Ведь “свобода” — феномен, сопрягаемый почти с любым предметом человеческого окружения. Да, можно говорить о свободе, например, в связи с существованием такого явления как “свободное искусство”. В равной мере, построяема речь о свободе в “свободной любви”, “свободном стуле”, “свободном вечере”… Крайне мало предметов, с которыми не соединима “свобода”. И, надо думать, в соответствующей “увязке” она как-то своеобразится. Может, потому, стоит разобраться со всем этим многообразием “своеобразий”.

Присмотревшись, всё же, легко обнаружить: уж очень существенных особенностей в понимании свободы данные “привязки” вряд ли несут. И, вообще, везде здесь “сквозит” одно, единственное видение свободы. Оно, по большей части, поскольку “свобода” выступает в роли прилагательного, пусто, поверхностно, не позволяет проникнуть в суть искомого предмета никоим образом. Так, “свободное искусство” говорит нам не столько о свободе, сколько об искусстве. Точно также обстоит с любым другим предметом. В целом, в отношении ко всем ним “свобода” выступает чем-то “лишним”, достойным просто на просто “вынесения за скобки”, от чего никаких особых перемен в соответствующих предметах ну никак не произойдёт…

Но, с другой стороны, можно усмотреть, что в случае, когда “свобода” выступает в качестве существительного (субъекта), в том числе к означенным предметам, — сколь много смыслов и содержательных контекстов сразу же открывается! Действительно. Возьмём, скажем, выражение “свободная любовь”. Переиначив его, запишем: “свобода как любовь”, “любовная (любящая) свобода”, “любовь как свобода”, “свобода любви” и т.д. Какие только новые контексты с подтекстами тут нам не обнажатся?! Причём, не только в свободе, но в той же самой любви.

Вместе с тем, верно и то, что контексты самой свободы не очень “приблизят” нас к своей “раскодировке”. Она останется всё той же, не понятой, маняще ускользающей от совладания с собой. Помогая раскрытию сопрягаемых с ней предметов, она как бы “утаивается”, укрывается от взора и, среди прочего, являет тщету напрашивающегося пути осмысления.

Видимо, подходы к свободе, как и многим другим вещам, следует начинать с осмысления лежащего на поверхности. Суть не ухватишь сразу и непосредственно. Она обычно фиксируется собственными внешне-данностями, которые, к тому же, здравым смыслом и ходячим сознанием выдаются, по ряду причин, за “чистую монету”. Таким образом, мы ограничим своё рассмотрение буквально несколькими, “ходячими” сегодня представлениями свободы, к коим, в принципе, сводимо видимое многообразие их. Как всегда, через “разборку” искомого на внешнем (ходяче постигаемом) уровне, обретаем путь к пониманию свободы в подлинности. Начнём же с самого распространённого представления.

“Свобода”, прежде всего, обнаруживается в качестве “свободы от…” (чего-либо).

Конечно, человек, несвободный ни от чего, — находящийся в зависимости от всего и вся, — вряд ли может считаться свободным. Верно также, быть свободным совершенно от чего бы то ни было, — высвободиться из-под “гнёта” любой возможной зависимости, — в принципе, нельзя. Поэтому, рассуждая последовательно в обозначенном русле, заключим: свободы как таковой просто быть не может. Во всяком случае, справедливо, что свобода, понимаемая как “свобода от…”, если и допустима, имеет место, то в ещё большей мере сводить её целиком такой данности непозволительно. Разве что, она выступает здесь одним из многочисленных своих поверхностных данностей. А именно — как обретение некоторой относительной независимости (от чего-либо). Свобода как таковая, внутренне взятая, тут, конечно, ничуть не схватывается. Ибо можно быть независимым, но — не свободным; можно быть зависимым, но — свободным в подлинном смысле. И, тем не менее, что-то, крайне внешнее, от сути свободы предложенным видением схвачено. Следует потому признать крайнюю неисчерпанность понятия свободы в такой данности и видении.

Примерно также дело обстоит в случае, когда свободу понимают как “свободу для…” (какого-либо дела, мероприятия, времени и т.п.). По сути, данное понимание свободы куда больше носит внешний характер. Нет потому нужды на нем останавливаться, признав существование весьма ограниченных пределов, где оно допустимо, как и в первом случае.

Более всего распространено понимание свободы, представляемой возможностью “делать что хочу”. Разновидностью такого понимания является “свобода”, выглядящая в качестве полнейшей предоставленности человека самому себе. Коль скоро человек располагает собой как заблагорассудится, считается, что он безоговорочно свободен.

Однако, нет ничего ошибочней данного понимания. Ибо, по сути, человек, предоставленный самому себе, действующий по своим хотениям и волениям, живущий “как хочет”, — есть раб хотений, раб собственного произвола. Потому он менее всего свободен. Попробовал бы такой человек не действовать (не жить, поступать) так, как хочет! Далеко не каждый из нас в состоянии даже бросить курить, не каждому под силу не ответить обидчику, не удовлетворить свою страсть, привычку и т.д. Для этого нужны достаточно большие усилия, воля. Их-то так “свободному” человеку как раз и не достаёт. И всё же, известный поверхностный момент от свободы в обозначенном видении присутствует-таки…

Приглядевшись, легко обнаружить: описанные представления внешней свободы бытуют в “головах” многих наших современников. И далеко не единственно обывателей, но также учёных, особенно обществоведов. Покажем это в нижеследующем, предельно ограничившись, так сказать, “общим подходом”.

Говоря об обществе, человеческой жизни, осмысливая, в частности, вопросы социального прогресса, многие авторы нередко апеллируют к свободе как весьма значимой характеристике человеческих свершений, равно происходящих в обществе процессов, явлений. Уже давно бытует взгляд, согласно которому общественно-исторический прогресс измеряется “степенями свободы”, обретаемыми людьми, обществом. Ибо, как полагается, достигая новый уровень свободы, люди расширяют и множат свои возможности, способности, потребности, права. В этом ключе часто “свобода” отождествляется с возможностями, правами, располагаемыми людьми, обществом. Так, можно встретить утверждение, что именно “расширение возможностей” человека выступает мерилом “прогресса общества” [1].

Здесь нельзя не заметить: “расширение возможностей” как критерий прогресса (особенно общества) не совсем приемлем. Он сильно размыт. В принципе, о каких возможностях речь? Достаточно сказать, что возможности предметов в процессе их изменения, вроде бы, не меняются. Они всегда бесконечны. Разве что соотношение реальных, формальных и абстрактных возможностей варьирует. Потому, говоря о возможностях, тем более, в качестве критерия общественного прогресса, следовало бы быть конкретным: какие возможности имеются в виду. Вот, автор, на которого мы сослались [2], и уточняет далее, подменяя разговор о “возможностях” разговором о “свободе”, полагая их совпадение.

И это вполне оправдано, приняв известную связь между свободой и возможностью… Тем более эта связь очевидна, когда говорят о внешней свободе, свободе, понимаемой поверхностно, в означенном ключе.

На самом деле. Коль скоро свобода принимаема как “свобода для…”, или “свобода делать что хочу”, “свобода распоряжаться самим собой по собственному усмотрению”, “свобода как независимость от чего бы то ни было”, — в поле видения оказываются возможности. Потому, несколько преобразовав приведённые фразы, можно так выразиться, приравнивая свободу к возможности: “свобода — возможность самоопределения”. Или так: “свобода — возможность делать что хочу”, “возможность быть предоставленным самому себе” и проч. Коль скоро таких возможностей нет, о какой свободе (даже в подлином смысле) может идти речь?!..

Но, с другой стороны, подставив вместо термина “возможность” “право”, мы тоже не потеряем содержательного смысла приведённых выражений. То есть, — обнаружим, что и право тоже теснейшим образом связано как с возможностью, так и свободой в её поверхностно-ходячей данности.

Действительно, возможность и право при ближайшем рассмотрении совпадают. Если у меня нет права, то и нет возможностей. По крайней мере, мои возможности осуществить известное дело, на которое я лишён прав, сводятся к нулю. Другими словами, к абстрактной или даже формальной возможности, точнее, невозможности.

Так что, там, где я располагаю реальными возможностями для самоопределения в обществе, там имею на это право. Точно также (и даже в ещё большей степени), если я обладаю правами, то располагаю и возможностями (причём, Реальными) на, оговариваемое правом, самоосуществление.

Стало быть, когда свободу понимают как “возможность делать что хочу”, “возможность самораспоряжения”, “возможность независимого самоопределения” и т.д., предполагают и соответствующие права, располагаемые людьми. И здесь, достаточно в разобранных выражениях вставить вместо терминов “возможность” и “свобода” термин “право”, как установленное явит очевидность.

Конечно, свобода связана с правом далеко не так просто (посредством понятия “возможность”). Есть и прямая, непосредственная “стыковка”. Это, между прочим, наблюдается в часто встречающихся словоупотреблениях. Обычно известные политические, экономические, социальные, религиозные права принято квалифицировать и как свободы. Так, Говорят о свободе вероисповедания, о свободе совести. Говорят об экономических, политических свободах (собрания, шествия, слова, участия в политической жизни общества) и т.д. В равной мере, все означенные и другие “свободы” могут быть расценены в качестве “прав”: право на местожительство, на собственность, на жизнь и проч. (так называемые “естественные права”). Точно также – права женщин, права национальных и расовых меньшинств, право на труд, на отдых, на образование, здравоохранение, социальное равенство и др., — так называемые “гражданские права”.

Да, любое из прав может быть расцениваемо и как соответствующая свобода, а свобода — как право. Достаточно для этого принять во внимание, например, что у конкретных людей (равно их объединений) любое право имеется, возможно, лишь поскольку последнее предоставлено им другими, обществом. В этом смысле Общество, другие “освобождают”, наделяемого правами, человека на осуществление вытекающих из данных прав, действий, дел.

После сказанного нет нужды объяснять, что все права (совпадающие со “свободами”), коими люди располагают в обществе, могут быть также понимаемы в качестве возможностей.

Надо только ещё раз подчеркнуть, что оговариваемая “увязка” между правами, свободами и возможностями имеет место, коль скоро речь идёт о поверхностном приятии свободы в означенном смысле. Верно и то, что обычное сознание, в том числе либеральное (включая идеологов буржуазного общества), именно такую “свободу” и утверждает. Никакая другая свобода здесь, в общем-то, не известна. Вот почему, какие бы разговоры о “свободах” ни велись, они не поднимаются за пределы поверхностно-вульгарного понимания последних. Это, собственно, и позволяет речащим о “свободах”, с лёгкостью порхать от свобод к правам, а от них — к возможностям и — снова по кругу. “Права”, “возможности”, “свободы” расцениваемы тут почти синонимичными.

Так, “собирая нектар” с трёх своих “цветочков””, сознание вконец запутывается о чем глаголет; запутывает и слушающих, читающих его касательно свободы.

Кстати, неслучайно, что понимание свободы в поверхностном смысле позволяет весьма часто употреблять её во множественном числе. Потому-то, говорят о “свободах”, о “расширении свобод”. Точно также находят “личные свободы”, “свободы народа”, “свободы общества”, “свободы всех”. Между тем, подлинно понимаемая свобода не может быть множественной, её не “расширить” и не “сузить”. И, коль скоро она “умножаема”, — это не более, как явное свидетельство поверхностного видения, смешивания свободы с правом и возможностью. Ведь точно так во множественном числе выступают и последние”. И в такой своей множественности все три термина, опять же, близки друг к другу.

Верно, подлинная свобода единственна, одна. Говорить о ней во множественной данности — весьма проблематично, если не абсурдно. Ибо у каждого человека (личности, индивида, экзистенции, человеческого бытия, общества, мира, событийности) собственная свобода, связанная именно с ним, ни с кем другим. Каждый человек реализует свободу по-своему. Это мы постараемся показать дальше. Пока же отметим, что современный мир уже давно прозябает в условиях производящего общества, отпадения человека от самого себя и бытия. Главным образом, именно это производящее “прозябание” навязывает любому сознанию весьма превратные образы действительности. В том числе — означенные представления свободы. Всё же, где-то на “границах” мира у людей, не безоговорочно “мобилизованных” производством, — как бы ни господствовала сплошная путаница и однобоко-поверхностное отношение к свободе, — возможно-таки, видение её в подлинном свете.

Заканчивая наш краткий разбор представлений свободы, где она выглядит как “независимость”, “возможность”, “право”, укажем, что в ней нельзя обнаружить разницу свободы личности (тем более, экзистенции, человеческого бытия) и индивида. У всех представителей соответствующего сообщества (сословия, класса, или даже общества в целом) — одни и те же “свободы” (читай, права, возможности).

Понятно, поскольку таким же образом, как и свободу”, используют термины “возможность” и “право“, последние могут быть личными, коллективными, общими (общественными) и т.п. Правда, наряду с правами имеются ещё так называемые “привилегии”. Нужда в них в том и состоит, чтобы как-либо индивидуализировать, оговорить права и возможности людей и общностей. Но этот вопрос мы оставим без внимания.

Путанное, поверхностное видение позволяет наряду со свободой одного и того же человека признавать и “несвободы”, как бы это, по серьёзном рассмотрении, ни было нелепым. Полагается, у свободной (по определению) личности имеются “несвободы” (читай, невозможности, отсутствие прав). Ведь возможности предполагают невозможности, а права — бесправие!.. Опять же, так же как права, возможности, свободу можно расширить, сузить. Всё это, так сказать, “отрыжки” поверхностного видения свободы (надо думать и прав с возможностями). И как бы данные видения ни были неистинными, поверхностными, не схватывающими суть дела, их, тем не менее, достаточно для жизнеотправлений отпавшего от бытия, неподлинного существования…

Остановимся на ещё одном варианте поверхностного толкования свободы, близком к рассмотренным подходам. Речь идёт о “свободе”, которую можно назвать “тиранической свободой”.

Часто о свободе говорят как о форме активности, когда человек считается свободным, поскольку господствует над другими людьми. Все остальные ему подчинены, раболепно служат, поклоняются. Иначе говоря, свобода тут сведена к положению, где другие люди тотально эксплуатируемы и зависимы от одного. А он, вроде бы, ни от кого не зависит. В этой связи и приходят на память самодержцы, тираны, деспоты и т.п. Как полагается, именно такого рода люди, располагающие абсолютной властью, подлинно свободны.

На самом деле же, обозначившееся понимание свободы и, соответственно, люди меньше всего выражают свободу. Человек в описанной ситуации только тем и занят, что постоянно стремится обеспечить, упрочить собственную независимость и господство, всё более усугубляя свою тиранию, распространяя её вширь. Тиран не может обойтись, чтобы не унижать, подавлять, подчинять кого-то. Ведь именно в этих актах он обнаруживает господство, силу власти, свободу. Последние, без постоянного своего “практикования” мало что значат. Чтобы быть “господином”, “властелином”, нужно реально, действенно господствовать, обнаруживать на деле власть. Но, с другой стороны, тиран, подчинивший себе всех остальных людей, непременно захвачен чувством-состоянием подозрения, недоверия, страха к другим. Ему чудится: за внешним, видимым раболепием, угодничеством, поклонением подвластные “скрывают”, “вынашивают” нечто противоположное. Они “покушаются” на власть, “не признают” его господства, “не искренни” в служении и т.д. Именно подозрения в стремлении к независимости со стороны подчинённых, в непризнании его господства, равно страх за свою жизнь, за возможные покушения, — гонит тирана к устрашениям, преследованиям, казням. При этом (что ужасней всего) гонениям он подвергает и самого себя. Его буквально гнетёт одержимость строительства каких-либо “преград” между собой и другими. Убегая, он отгораживает себя всевозможными мерами защиты, безопасности… “Стены” подозрительности, недоверия, мнительности, страха (выливающиеся в “бункера” из брони, вплоть до современной чудо-техники), в конечном счёте, уводят его в непрерывную работу по самозащите, самоограждению, изоляции от мира. Тем самым, тиранически свободный человек просто выпадает из жизни, заточается в построенную собственными руками тюрьму несвободы. Сооружая “защитные стены”, он воздвигает крепости своей зависимости, страха, — наглядный памятник, символ несвободы от любого человека, мира.

Так что, человек, подозревающий других в противодействии, непочтении, неповиновении себе, — в каждом из приближенных мнящий “заговорщика”, “кознодея”, захваченный поддержанием своего господства, независимости и “достоинств” путём унижения, преследования, истребления других, — данный человек никогда не может быть свободным. Руки его обязательно в крови от устранения, преследования, гонения, убийства подозреваемых, мнимых “заговорщиков” и проч. Поскольку Тирану постоянно мнится, что его “не так чтят”, “не так посмотрели”, не так обслужили, не так выразили соответствующие символы, он не только подозревает, мстит, карает непосредственно. Но даже с заведомо не повинными обращается как “если бы…”. Иначе говоря, он “авансирует” наказание на тот случай, когда, быть может, “позже” люди “позволят себе покуситься” на его свободу.

Несомненно, свобода от такого человека крайне далека. Вообще, люди, к другим относящиеся как к “рабам”, подневольным, сами обладают сознанием и жизнью подневольного. Это вполне понятно. Ведь любой человек — другие люди в нем, вместе с тем, — он во всех других. Человек, будучи с самого начала общественным (даже мировым, событийным) сущим, не предстаёт иначе, как “Я” в других и “другие” в нем. Отсюда, в свою очередь, вытекает: каков Я, таковы и другие. Рабовладелец, уже потому, что рабовладелец, обладает “рабским сознанием”, хотя и мнит порой себя “свободным”. Освободиться в подлинном смысле он может, лишь освободившись от рабства. Причём, — как в самом себе, так и в действительности.

Даже в случае, когда наш рабовладелец, тиран является, вроде бы, “нормальным”, — не страдает манией величия, комплексом неполноценности, — он заведомо несвободен. И это — уже хотя бы потому, что стоит у власти, управляет другими: взваливает на себя их проблемы, печётся, несёт за них и перед ними ответственность…

Так что, наш “тиран” (да и любой другой человек) несвободен от людей (кто бы они ни были), несвободен и без них. Он свободен лишь вместе с ними. Но тогда о свободе нужно вести речь в ином смысле, более серьёзном.

И последнее, вытекающее из только что сказанного. Нужно с самого начала напрочь выбросить либерастический “трёп” относительно “изначальности” свободы в человеке, о “естественности”, “врождённости” свободы и проч., подобно пресловутой частной собственности. Изначально, от рождения, от матери-природы человек не наделён ничем, помимо того, чем характеризуются его “братья меньшие”. Разве что об известных био-физиологических намётках на этот счёт может идти речь. Свои собственно человеческие “достояния”, — а среди них “собственность” и “свобода”, — люди “зарабатывают” в процессе социально-исторического становления. Свобода — достояние исключительно человека, за что (наряду с другими “достоинствами”) он, собственно, “изгнан из рая”…

* * *

Итак, мы рассмотрели ряд вариантов, претендующих на фиксацию свободы. Ни в одном из них свобода в действительном смысле не была найдена. Но где тогда искать, в чём подлинное существо её?

Приступая к ответу, не мешало бы обратить внимание на замечательное выражение, которым фиксируется свободная характеристика человека в славянских языках. Речь о выражении “воля“. Это слово значит достаточно многое. Но, среди прочего, оно означает область (“волость”), внутри которой человек предоставлен самому себе. Здесь он самостоятелен, властен. Свобода в этом смысле — известная власть, располагаемая человеком и, соответственно, пользуясь которой, он осуществляет себя. Власть (волость) всегда ограничивает человека, и внутри заданных границ он волит, вольный человек. Поэтому о свободе нельзя говорить в каком-либо безотносительном смысле. Человек свободен в известных мерах, его власть никогда не безгранична.

Кроме сказанного, понятие “воля” означает ещё нечто другое. А именно то, что здесь имеет место некоторый акт решимости, готовности человека осуществлять себя, следовать избранным путем, предпринять какое-либо действие и т.д. Без акта решимости, готовности, равно энергии для совершения избранного действия, поступка свободы, в общем-то, ещё нет. Она даже не может начаться.

Искать действительную свободу, — а она свойственна лишь человеку, выступает его отличительной чертой [1], — следует не в каких-то внешних факторах, привходящих моментах, что характерно для рассмотренных ходячих трактовок. Надо искать в самой сути дела — там, где начинается сам человек. А начинается он, как известно, личностью, экзистенцией, индивидом, человеческим бытием. Ошибочно описывать свободу без увязки её с данными категориями.

Разумеется, можно искать свободу также в связи с другими специфическими представительствами человека (гражданами, населением, жителями города и села, общинниками и т.п.). Свобода по отношению к ним, как надо понимать, примет специфически конкретный (социологический, политический, правовой, этнический и т.п.) характер.

Собственно же философский подход предполагает осмысление свободы именно на уровне универсальных социально-философских категорий человека, каковыми являются означенные “личность”, “экзистенция”, а также “человеческое бытие” [2]. Так что, нельзя не давать философский анализ свободы без привязки её к этим категориям. Осмысление данное, к тому же, даст основу для понимания свободы в его специфически конкретных (на уровне граждан, жителей и т.п.) представительствах. Позволит оно, разумеется, и определиться с тем, каким образом свободные люди должны и способны подлинно человечески обустраивать свою жизнь, общество, мир, коль скоро последние ответствуют бытию и утверждают спасительное будущее.

Плодотворное развёртывание свободы, помимо сказанного, достижимо, отталкиваясь от специфического для человека (равно, образующих его категорий) движения, откуда он, вообще, возможен, произрастает, есть. Речь, иначе, – о способе существования человека в мире, называющемся практической деятельностью, практикой.

Даже поверхностные (в том числе рассмотренные) трактовки свободы характеризуются апелляцией к последней. Во всяком случае, они, так либо иначе (порой безотчётно) подтверждают, что человек, свободно себя реализующий, непременно практически самостоятелен, автономен; он есть самоопределяющийся человек. Не важно при этом, зависит ли он от чего бы то ни было в данном самостоянии, для чего и в чем самоопределёнен. Если, далее, внимательно присмотреться к выявленной характеристике человека, не сложно заметить, что самоопределяться по-настоящему он способен лишь во внутренних актах практической деятельности. Что же это за такие акты, которые делают его самостоятельным, автономным, вместе с тем, раскрывают существо практики? Актов данных, разумеется, множество. Однако, как бы дело ни обстояло, прежде всего, свобода как самостоятельность, вольный произвол в подлинном смысле начинается с акта выбора.

Выбор, бесспорно, первое существеннейшее определение, чем характеризуется свобода. Вместе с тем, именно здесь, с выбора, сразу же следует различать свободу соответствующей категорий людей, — свободу экзистенциальную (и человеческого бытия), личностную, индивидуальную. Все же, осмысленные выше, внешние характеристики свободы ближайшим образом относимы к любой категории людей в одинаковой мере.

Итак, действительная свобода, кого бы из людей она ни касалась, начинается с выбора. Любой человек — личность ли, экзистенция, индивид, — выбирает: собственный жизненный путь, свои цели, средства, коими будет осуществляться. Он выбирает друзей, работу, — словом, выбирает весьма многое, осуществляя себя в мире. Человек как свободное сущее, в конце концов, выбирает себя. А выбирает он постольку, поскольку действительность предоставляет ему различные варианты самореализации.

Своеобразие того, как совершается выбор индивида, в отличие от экзистенции, человеческого бытия и личности, в том, что он (индивид) выбирает лишь в пределах наличного, сущего (природы, общества, его стандартов, законов, норм и т.д.). Господствующие (естественно, общественно) порядки как бы уже предуготавливают, предзадают ему возможные выборы (пути, средства, формы жизни). Как и личность, индивид тоже выбирает на фоне общества. Причём, — из уже готовых, предлагаемых ему господствующими порядками, вариантов для своего поведения, активности. Существующие в обществе наборы целей, путей и направлений жизнедеятельности, средств их осуществления, — все это созданы не самими индивидами, а другими, общим, целым, “системой”.

И если индивид не способен на создание каких-то иных, новых путей и средств самоосуществления, помимо уже наличных, то, как раз,

в данном пункте от него отличаются личность и экзистенция (человеческое бытие). Да, они тоже осуществляют примерно таким же образом свою активность. Выбирают: как им быть в той либо иной ситуации, как вести себя, во имя чего жить, какими целями и смыслами руководствоваться. Вполне возможно, что они воспользуются уже готовыми для всего этого вариантами (в означенном выше смысле). Но личность и экзистенция тем и отличаются, что собственные цели, пути и средства они не столько выбирают из уже готовых, сколько заново создают. Самое же главное в личностной и экзистенциальной самореализации в том, что в любом случае, выбор они осуществляют сознательно. Даже, если они идут по проторенным путям, по готовым стандартам, то идут как бы в первый раз, иначе, нежели индивид. Идут, точнее, — с иным отношением к делу: как если бы они сами, заново открыли совершаемое, насыщая последнее принципиально иными смыслами, нежели индивид. Потому, как в рассматриваемом случае, так, тем более, в случаях движения совершенно новыми путями, они прокладывают свою траекторию, собственный, самобытный след. Выбор личности и экзистенции (человеческого бытия) — это выбор “непроторённых путей”, других “вершин”. При этом не забудем: поприщем-фоном активности экзистенции и личности выступают разные реальности. В первом случае перед нами мир, а во втором — общество. А в случае человеческого бытия — Со-бытие, событие…

Так личность, экзистенция (человеческое бытие) и индивид выбирают, и этим самым, они становятся на стезю своей самостоятельной свободной (произвольной) реализации. Важно при сем понять, для осуществления выбора человек (независимо, кто он) должен располагать соответствующей волей: подобающей готовностью, желанием, стремлением, энергетикой, решимостью. Без этого не осуществить выбор; без воли выбора нет. Именно потому, очень часто говорят, что воля и есть сама свобода. Безвольный человек не только не способен выбирать, но также нести бремя ответственности за содеянное.

Разумеется, выбором свобода не исчерпывается. Хоть без выбора ещё нет свободы. С ним человек совершает лишь первый свободный шаг. Следующий момент, обязательно присутствующий в свободе, выражающий, так сказать, “второй шаг” (вторую категорию) самостоятельно существующего человека, есть ответственность.

С самого начала ответственность обнаруживается как “ответственность за… ” и “ответственность перед… “. За свою свободу человек — будь он экзистенция, личность или же индивид, — непременно отвечает. И отвечает, прежде всего, за совершённый выбор.

Отвечать, держать ответ с самого начала означает, что, осуществив акт выбора, человек впустил в жизнь новые предметы, новые дела и обстоятельства. Последние, разумеется, ведут к самым различным последствиям: как предсказуемым, так и не предсказуемым. Среди них могут появиться такие, которые нанесут ущерб наличному порядку вещей, окажутся невыгодными многим, будут противостоять, мешать, так либо иначе, вносить дискомфорт в их существование. В этом плане ответственный (отвечающий) человек берёт (готов на это) взять на себя “издержки” (расходы, средства, искупительные, компенсирующие действия-акции). Он возлагает их на себя, поскольку, как полагает, они бы “восполнили”, устранили возможные “перекосы”, нежелательные обороты дел, возникшие от впущенных его выбором в жизнь предметов. Отвечающий человек, тем самым, взваливает на себя бремя усилий, расходов, забот, хлопот и т.д., которых было бы достаточно, чтобы возместить нанесённый действительности ущерб, восполнить, устранить нежелательные последствия, впущенные в свет его выбором.

Следует подчеркнуть: ответственный человек берёт на себя искупительную работу не потому, что он обязан, принужден это делать и т.п. Там, где есть “обязаловка”, принуждение, ответственности не может быть. Человек отвечает означенным образом, лишь в силу того, что считает себя должным так поступать. Свободно ответственный человек живёт, поступает по долгу, но не по обязанности (к чему обычно сводится ответственность в правовой области) [см. обо всём этом 3].

Поскольку человек совершает выбор, и выбирает в связи с различного рода предметами вокруг, начиная с самого себя, кончая бытием в целом, и совершённый выбор либо положительно, либо отрицательно, либо непредвиденно сказывается на окружении, постольку, как очевидно, человек признаёт себя должным нести ответственностьперед этими предметами за содеянное. Он именно их должен поддержать, им должен возместить, компенсировать ущербы, притеснения, ограничения, перемены, возникающие благодаря его произвольному выбору. И такой ответ человек держит перед ними за именно то, что совершил, за свой произвол, за свой выбор, за те последствия, причиненные перемены, неудобства, возможности расширения, которые были привнесены в мир его выбором.

Очень важно другое, когда речь идёт об ответственности. Человек отвечает не только и не столько потому, что причиняет своему окружению какую либо помеху, ущерб. Более всего он отвечает какраз тогда, когда всего этого не делает. Следует не забывать, определяющей чертой его существования выступает забота. Отсюда человек отвечает и за то, чтобы его окружение, мир были благоустроены, чтобыкаждое сущее здесь имело реальные возможности для саморасширения, открытого присутствования, раскрытия своих возможностей. Видимо, данный аспект ответственности полно явлен жизнепроявлением экзистенции и человеческого бытия.

Необходимо отличать ответственность индивида от ответственности личности и экзистенции. Вторые отвечают, как сказано, по долгу своему. Между тем, индивид отвечает, скорей, по обязанности. Индивид обязан возместить, компенсировать привнесённые им в мир “неудобства”. Он не сознаёт себя должным в действительном смысле слова. У него нет чувства подлинного долга за причинённые перемены, в том числе негативные. Так, Совершив неудачный выбор из круга предоставленных ему возможностей, индивид не признаётся общественным целым виновным в правовом отношении. Однако, от соответствующих форм негативного нравственного отношения к содеянному он не освобождается. И сам тоже ощущает себя виноватым, заслужившим соответствующего отношения к себе других, общества. Так что, в нравственной активности индивида, не принимающего себя по-настоящему долженствующим членом общества, категория долга приравнена к обязанности; обязанность осознаётся в лучшем случае, как долг. Тем более индивид не обнаруживает озабоченного в подлинном смысле отношения к жизни, откуда ответственность (экзистенциальная) произрастает всего полней и истинней.

Личность, экзистенция живёт самостоятельно (а человеческое бытие – даже самодеятельно. – Маркс), автономно. Отсюда вытекает обречённость такой жизни на одиночество. Разумеется, речь идёт об одиночестве не в поверхностно-примитивной данности, не об одиночестве, где “барахтается” отчуждённый техническим производством человек, к тому же, отпавший от бытия. Речь об одиночестве в смысле глубоком, сокровенном, без чего и личности, тем более, экзистенции (не говоря уже о человеческом бытии) не может быть.

Безусловно, человек как личность, экзистенция и человеческое бытие свободен, когда реализует свой выбор и отвечает самостоятельно, одиноко. Точнее, — осознанно одиноко. Никто в его жизнедеятельности не может ему подсказать, что и как поступать: предложить окончательные и безоговорочные решения. У свободного человека нет беспрекословно несомненных авторитетов. На тот либо иной случай жизни (тем более, касательно совершаемого выбора и ответа) человек не имеет готовых решений, стандартов. Нет кому на плечи “переложить” свои проблемы. Некому другому знать, что и как вести себя в очередной ситуации. Решения, выводы, определения субъект свободы строит сам, осознанно.

Конечно, человек в таком своём творчестве слушает подсказки, внимает советам, принимает к сведению опыт других, учится жизни. Но, повторимся, окончательный вердикт, — что делать: каким путём и вершинам идти, как, перед кем и за что отвечать, — он выносит сам. Нет никого, ни “сверху”, ни “снизу”, ни “со стороны”, кто бы мог дать, достойный нерефлективного приятия, “указ” как действовать, как быть. Человек одинок в своем выборе, одинок в ответах, — и не столько даже в силу собственного произвола (тем более, “каприза”), сколько обречённый на это (кстати, даже самим бытием). Ибо за него никто не может, не будет выбирать, некому отвечать.

Как правильно указывает Ж. -П. Сартр [4], даже, когда бы свободному человеку предлагались дельные, стоящие подсказки-советы, действительно верные пути, — и в этой ситуации он обречён на одиночество, самостояние. Ведь любую такую подсказку ему предстоит истолковать, проинтерпретировать, пропустить через “сито” своего сознания, мироотношения, через собственную жизненную позицию. Следовательно, превратить в своё. Не меняет положения и тот случай, когда в качестве “подсказчика”, “направителя” выступает какая-либо сверхъестественная сила, включая Бога. Больше того, присутствие в мироотношении человека сверхъестественных начал отнюдь не ограничивает человеческую свободу и не избавляет людей от одиночества, но, напротив, обусловливает свободу с одиночеством.

Действуя, осуществляя свободу, свой выбор так одиноко, человек постоянно рискует. Он никогда не уверен в правильности (верности) совершаемого, избранного дела. Он рискует иотвечая, поскольку, снова-таки, лишён уверенности в правильности ответа. Сможет ли он выдержать ответ, способен ли осуществить его, человек никогда не знает. Сомневается, верным ли путем пошёл, дойдёт ли до конца, та ли цель ему, действительно, нужна. Следует ли, вообще, нести ответственность? Где царит неясность, нет точных знаний, имеет место неопределённость, нужно полагаться лишь на веру (надежду, любовь, вдохновение, “зовы бытия”, самонадеянность), — там налицо риск. Свободный человек, стало быть, обречён на риск. Верными же спутниками рискованного продвижения выступают страх и тревога.

На самом деле. Реализуя свободу, человек постоянно находится в страхе и тревоге за себя, за свой выбор, за несомую ответственность. Опять-таки, речь здесь не о страхе в обычном понимании (который можно было бы назвать БОЯЗНЬЮ), а, скорей, о страхе, сродном тому, что выступает в качестве заботливой характеристики человека. Его можно ещё отождествить с, присутствующим в религиозном сознании, комплексом “страха господня”.

Свободному человеку страшно за избранный путь, цель, средство: насколько они истинны и праведны. Он страшится, сможет ли выдержать свою свободу, дойти до конца, хватит ли сил, справится ли. Страшно за взятое на себя бремя: сумеет ли действительно ответить перед Другими. Страшно за то, как отвечает, насколько адекватен его ответ, достаточен ли он для восполнения причинённых ущербов, улучшает ли он в итоге положение дел, мир. Вот почему, свободный человек (личность, экзистенция) не может не находиться в состоянии страха и тревоги за себя, за окружение, мир, за свой выбор и ответственность, за дела, происходящие вокруг.

Отсюда ясно, свобода — весьма непростое бремя, она очень (порой до невыносимости) “тяжёлая ноша”. Тем более свобода — не удовольствие, привилегия, а довольно страшная вещь. В силу такой своей страшности, “тяжёлости”, она, иной раз, выливается в непомерное страдание, изнурительный труд. Не удивительно отсюда, почему многие из людей не выносят свободы.

Точнее и ближайшим образом “тяжесть”, “обременительность” выражается не столько в самой свободе как таковой, сколько в её составляющих: в ответственности, одиночестве, страхе, в напряжении воли, в выборе. Уход, увиливание от ответственности(что всего обременительней), равно тягот одиночества, страха, — характерная черта, особенно современного техногенного человека. Именно всяческие “укрывательства” от ответственности (равно иных моментов), отвращает людей от свободы настолько, что это выливается в синдром, названный Эрихом Фроммом “бегством от свободы”.

Человек, не отвечающий (не важно, по объективным обстоятельствам, либо намеренно), не может считаться свободным. И на самом деле не является таковым, поскольку порывает с долгом, перестает быть личностью, не говоря уже об экзистенциальности. да и просто: не отвечающий, не выбирающий (без способности выбирать, воли к выбору), не самостоятельный человек не знает действительной свободы. Коль скоро человек не отвечает или же не выбирает, за него (вместо него) отвечают и выбирают другие. Человек без способности выбирать, без умения отвечать — просто невменяемый человек. А таковой, опять-таки, не может быть признан действительно свободным.

Но свобода, помимо вышесказанного, есть также форма самореализации человека (в том числе экзистенции, человеческого бытия), которая непременно вершится в известных объективных условиях, при соответствующих обстоятельствах. В общественной жизни, в мире господствует некоторая необходимость. И, естественно, последняя должна быть принята экзистенцией, всяким человеком.

Необходимость потому необходимость, что её нельзя обойти. Потому свободный человек не может не считаться с ней. Он призван так строить жизнь, чтобы не выходить за рамки царящей необходимости, выступающей при этом его собственной необходимостью. Это означает, среди прочего, что человек строит жизнь, опираясь и довольствуясь “энергетикой”, силами, возможностями, господствующей необходимости, не обращаясь к каким-либо другим внешним реалиям, тем более, призрачным. Он живёт так, чтобы поступать, выражать активность, довольствоваться внутри данной, как своей, необходимости, поскольку, по крайней мере, признаёт её за таковую.

Этого мало. Свободно живущий человек от любого другого отличается в рассматриваемом плане тем, что не просто подчиняет свою активность необходимости (как, например, камень подчиняется действующей на него силе притяжения). Он также, не исполняет царящую необходимость бездумно, располагая предоставляемыми ею “благами” (скажем, наподобие животного).

Он также, осознав (поняв, извлёкши “уроки”) данной необходимости как собственной, основывается, полагается, опирается на неё для осуществления своих устремлений. В конечном счёте, — преодолевая, ограничивающие его, пределы. Свободный человек, иначе говоря, действует по отношению к необходимости осознанно. Среди прочего, он понимает, пользуется и “отталкивается” от необходимости (располагаемых ею средств, потенциала) для решения предстоящих целей и задач. Последние могут быть не только необходимыми (принадлежащими господствующей необходимости), но также произвольными, идущими от самого человека, выражая необходимость новую. Свободный человек, в таком случае относится к господствующей необходимости в известном смысле как к средству, условию для осуществления собственных целей, выводящих за пределы данной необходимости.

Именно так свобода есть поприще, теснейшим образом связанное с необходимостью. Вбирая в себя определение необходимости, свобода, помимо прочего, необходима (кстати, также случайна), коль скоро осознаёт последнюю. Очень часто потому свободу прямо и непосредственно связывают с необходимостью, больше, даже ограничивают необходимостью. Уже ставшее крылатым, выражение Б. Спинозы гласит: “свобода — осознанная необходимость”.

В общем-то, данное выражение очень даже верно. Только нужно его понимать правильно. Причём, важно верно осмыслить используемое тут выражение “осознанная“. Оно как раз и говорит, что свободный человек связывает себя с необходимостью, сознавая (принимая), признавая её неизбежность и неотвратимость, понимая, что против неё ничего не поделаешь. А потому, следует не сопротивляться ей, но, напротив, считаться, опираться на неё, использовать для осуществления своей воли, цели, устремлений. Именно в рамках реализации своей необходимости человек, строго говоря, самостоятельно выбирает, отвечает, пребывая в страхе и тревоге. Если б не было необходимости, то какой бы смысл имели все эти “выборы” с “ответами”?..

Тем более, сказанное верно, коль скоро необходимость выражает бытие, событие. Ибо в таком случае необходимость не просто некоторый предел (даже негативного свойства), но также мера, эталон, благо, истина высшего порядка. Без опоры, без настроенности на неё — жить, отвечать за что-то, являть свою самостоятельность, — просто нет смысла…

Подлинно свободная активность сознаёт, что, если воспользоваться возможностями, коими наличная необходимость располагает, если действовать с опорой, поддержкой её же сил, — предстоящие, в том числе экзистенциальные, цели воплотимы. Иная активность, тем более, идущая вразрез с данными силами, обречена на провал, неосуществимость.

И всё же, в рассмотренном случае свобода и необходимость связаны как бы внешним образом. Необходимость выглядит чем-то, извне противостоящим свободе, навязывающим себя, как-то “негативно” свободной активности.

Между тем, имеется ещё один, устраняющий эту видимую “негативность”, аспект связи свободы и необходимости. Он очевиден из отмеченного обстоятельства. А именно: человек вершит свою свободу, вообще, свободен лишь по отношению к другим, таким же как он. Это означает, что свобода предполагает другого (людей, общество, мир, бытие). Лишь здесь она возможна и иначе просто бессмысленна. Другой человек, бытие, мир, общество выступают, стало быть, условиями свободы данного человека. Лишь в связи с ними он выбирает, перед ними отвечает, по отношению к ним испытывает одиночество и страх. В известном смысле к “другому” нужно отнести и самого “субъекта” свободы. Итак, другой — вот, кто необходим для возможности и реализации человеческой свободы. Здесь, как отправной точке, коренятся все основания проявления свободы. Кстати, — также в качестве внешнего своего обнаружения.

Важно понять, другой выступает условием моей свободы не только в качестве своеобразной “точки отсчёта”, отталкиваясь от чего, я как бы обретаю себя в свободе. Другой есть также тот, кто (что) ограничивает, даже отнимает мою свободу. Именно надругом заканчивается свобода любого человека. Здесь прекращается моя воля. И я обязан, должен, призван предпринять всё, от себя зависящее, чтобы не преступить “черту”, где начинается свобода другого, чтобы последний не оказался как-либо ущемлён, обделён, лишён. В том числе — своей свободы. Собственно, Здесь исток моей ответственности перед ним. По большому счёту, если я и располагаю свободой, то только с тем, что бы этим самым не навредить, не помешать, не ограничить другую свободу. Больше, я призван лишь ширить, множить её. Но почему, спрашивается?

Ответ довольно прост. Моя свобода есть в известном смысле некоторое право (привилегия, вольность), предоставляемое мне Другими ради своей самореализации, где (в свободе) я расту, укрепляюсь, разворачиваю себя. Но, тем самым, — служу, помогаю, ширю и раскрываю возможности, способности, потребности, активность, свободу Других. Собственно, обстои дела не так, вряд ли кто мне дал означенную “вольность”, вряд ли кому было дело до того, что мне нужно, в чём я нуждаюсь. Но право, вольность-таки, предоставляется. Ибо в этой своей предоставленности самому себе (освобождённый), я, тем не менее, может, как раз всего более, служу Другим: развиваю, укрепляю, ширю их возможности и силы.

Собственно, так и должно быть. Причём, отнюдь не по поверхностным соображениям либерального мышления. И, конечно же, “право”, “вольность”, предоставляемые мне имеют мало что общего с “правом” в, оговоренном выше, поверхностном видении.

Другой выступает, стало быть, не только внешним условием моей свободы, но также целью, смыслом, внутренней необходимостью. Ведь как человек, как общественное, мировое и событийное сущее я что-либо значу лишь в связи и благодаря своемудругому. Ему всецело обязан всем, чем располагаю в качестве человека. Оно моё Alter ego. Но коль скоро так дело обстоит, — и я существую ради других (в том числе, чтобы самому быть), ради их бытия, благополучия, роста и расширения, — не значит ли это: суть, назначение моей свободной активности, — в служении своему другому, в предоставлении своему обществу, миру, так сказать, “максимума благоприятствований”? Не значит ли это, что, так выступая, я осуществляюсь в качестве, означенного выше, ассоциированного представителя общества, мира, служащего свободному развитию всех? Ведь именно в них я обретаю собственную свободу.

Так осознанно поступающий человек относится к необходимости осмысленно, с пониманием. И, благодаря ей же самой, — решает свои задачи, проблемы, равно реализует устремления своего окружения, бытия. Так свобода как осознанная необходимость вбирает в себя и другие, рассмотренные определения: “выбор”, “ответственность”, “одиночество”, “риск”, “страх”, “тревога”. Больше того. Понимаемая в таком разрезе, свобода, действительно выступает наиболее важной чертой-атрибутом человека. И как таковая — внутренне выражает его подлинное бытие, бытие его подлинности. Да так, что, не будучи внутренне свободным, человек никогда не выберется за пределы своего обезбытийвленного существования, не станет на путь подлинной самореализации, где он сотворчествует с бытием, утверждая себя, в частности, как событийное человеческое бытие.

* * *

Очерченные особенности человеческой свободы носят довольно общий, даже абстрактный характер. В реальной жизни, при конкретном подходе здесь многое может выглядеть иначе, порой, до неузнаваемости другим.

На самом деле. Достаточно обратиться к современному капиталистическому обществу, как сказанное становится очевидным. Сразу же бросается в глаза: действительность (и сам человек) здесь овещняется, “атомизируется”, расщепляется, превращается в объект манипуляции. Господствует универсальное вещное отчуждение. Вместо того, чтобы являть экзистенцию, даже личность, человек (особенно в индустриальном обществе) влачит участь массового, “одномерного человека”, “винтика”, который всецело мобилизован производством ради самообеспечения. О каком бытии, трансценденции к нему, какой экзистенциальной заботе тут может идти речь? Разве возможна свобода в подлинном смысле? Что тогда представляет собой свобода в данных условиях? Для подтверждения выраженных сомнений задержимся несколько на этих вопросах.

Повторимся, не все люди располагают свободой в одинаковой мере. И дело не в том, что одни из них — индивиды, другие личности и т.д., почему выпадающий им удел свободы “по-своему отмерен”. Нет. Внутри каждой категории людей свобода “распределена” также далеко не равномерно. Свобода и грани её не составляют исключения из диалектического принципа конкретности. Отсюда, между прочим, вытекает существование, наряду со свободными, таких людей (неважно, личности они, либо индивиды), несвободных в подлинном смысле.

Во всяком случае, это касается действительности с господством отчуждения, где (например, в капиталистическом обществе) люди вещно разобщены, отпали от бытия. По сути, подлинная свобода имеет к ним отношение лишь в формальном смысле, но не в содержательно-реальном. Иначе говоря, её здесь попросту нет. Больше того. Сказанное во многом относимо и к внешней “свободе”, предоставляемой присваивающе-эксплуататорским обществом людям.

В общем-то, другое наблюдаться при господстве отчуждения (особенно капиталистически-вещного) человека не может. Отчуждение же (обмолвимся о данном феномене хоть словом) есть такое положение вещей общественно-мирной жизни, когда, в силу известных факторов, коренящихся в специфически-присваивающих особенностях протекания практики, они (вещи) явлены превращённо. Отсюда, принципиально не способные выражать собственную природу, вещи выступают чуждо последней, сути своей. Особенно сказанное касается человека, его жизнедеятельности (тоже низведённых отчуждением до уровня таких вещей).

Вся протекшая история, включая современную, являет историю отчуждения человека, его ненормального, превращённого жизнепроявления. И отчуждён человек многообразно. В производяще-техногенных реалиях, задающих капиталистически-присваивающее мироотношение, отчуждение не может не носить вещный характер. И вещно отчуждён человек в политике, религии, культуре…

Поскольку структурообразующим элементом общества как системы в до сих пор протекшей истории выступает экономический фактор, главенствующе сказывается на людях именно экономическое отчуждение. Действительно. Как может быть свободным человек (причём, не только подлинно, но даже в поверхностном плане), полностью лишённый средств к жизни, нищий материально, соответственно, духовно? Например, — при господстве отношений капиталистически-вещной зависимости, где мерилом всего и вся выступает вещное богатство. Человек беден, лишён денег, – значит, не имеет средств и оснований существования. У него просто отнята возможность даже физического самосохранения. Социально незащищённый, — не обеспеченный материально, обделённый образованием, здравоохранением, культурой (в силу их “платности”), не способный удовлетворять просто элементарные человеческие нужды, — он буквально выбрасываем не только из так называемых “приличных заведений”, но, вообще, на социальную “обочину”. Что тогда с проходимым таким “изгоем” человекостановлением? Как ему, почти обделённому социализацией, раскрывать возможные “дарования”, способности с потребностями? Тут бы удержаться “на плаву” хотя бы минимальной человечности… И здесь важно, что в таком качестве он выступает не только объективно, но также для самого себя, не говоря уже о представителях других, “привилегированных” слоёв, сословий, классов. Тем более, – власть имущих.

Да, другого удела для обрекаемого таким образом на деградацию и отпадение от человеческого жизнеотправления не остаётся, если он ещё жив, помимо прозябания в качестве “изгоя”, “отбросов общества”. И никакой, действительно-значимой, наполненной социально-мирным, экзистенциальным содержанием, свободой такой человек “дна” (“бомж”, “люмпен”) не располагает. Ничего, по большому счёту, он не способен выбирать, ни за что отвечать, не беря в расчёт животнообразные влечения, всецело захватившие его. Вместе с тем, и декларируемые в обществе, “права” со “свободами” оказываются не для такого (“маргинала”) писанными. Так что и свободой в поверхностном понимании, свободой как внешним способом самореализации он бессилен располагать. Для него и тут “закрыты двери”. Хотя, формально, отвлекаясь от жизненной конкретики, так сказать, “перед Богом”, “по конституции” (например, буржуазного общества) данные права-свободы, вроде бы, “никто не отнимает”…

Но и при условии, что можно с трудом “сводить концы с концами”, довольствуясь жизнью около прожиточного минимума, — люди (обычно подневольные, угнетённые) тоже лишены реальных возможностей защитить, сохранять свою “независимость”, “самостоятельность”. Угнетаемые, эксплуатируемые, они влачат участь трудящейся массы. Складывающиеся капиталистические порядки, среди прочего, так приковывают экономической нуждой их к своему, как теперь принято выражаться, “работодателю”, ставят в такую зависимость, неволю от последнего, что рабам традиционного общества и не приснилось бы… Угнетённым трудящимся не достаёт сил (не дано) отстаивать и осуществлять собственные права. В том числе – так называемые “естественные права”, “свободы”, жизненные интересы. Понятно, и средств развернуть, дарованные природой способности, потребности с возможностями, у представителей “малых сих” нет. По сути, они мало отличаются от “соседей” своих снизу на социальной “лестнице благополучия”. Внешние свободы и права их, скорей, декларативны и абстрактны, нежели реальны и конкретны. Да и “выпадающие” “свободы” приходится отвоёвывать в долгой и тяжёлой борьбе за выживание. Верно, нищие и бедные (это уже азбучная истина) всегда бесправны, зависимы от “сильных мира сего”… Повторимся, самое большее, господствующие обстоятельства (по милости власти предержащих) “дозволяют” трудящимся удовлетворение животных потребностей, проявлений. Ибо даже элементарнейшие человеческие формы выражения здесь — “роскошь”.

Но, вот что важно: так проявлять себя человек обречён не только как представитель низших сословий, не только в условиях какого-либо конкретного, “ненормального” эксплуататорского общества. Везде отчуждены также господствующие классы. И они ведут, отпавший от человечности, образ жизни. Как говорится, “Богатые тоже плачут!”. Сеньор, купец, правитель, – все, пусть и материально и властно обеспеченные (“имущие”), тем не менее, столь же отчуждены. А при капитализме – овещнены, выступают средствами самообеспечения, “поставкой” (М. Хайдеггер) производства.

Особенно, всё же, страдают, обездолены и бесправны бедные (“неимущие”) слои населения. Сплошь да рядом, где царит отчуждение (прежде всего, экономическое), следовательно, угнетение, социальная несправедливость, обогащение одних за счёт других, основная масса людей лишена реальных прав и свобод. Она не способна защититься от произвола и насилия власти предержащих, от всевозможных социальных бедствий и стихий. Люди пребывают на грани выживания, под вопросом сама физическая жизнь их.

Стало быть, везде и всюду, где господствует частная собственность, выражаемая социальным неравенством, угнетением одних людей другими, отчуждением, утверждается бесчеловечность, приниженность, бесправие и несвобода. Меняются лишь формы последних со сменой разновидностей отчуждения, понятно, средств угнетения, форм частной собственности. При таком бесправном и обездоленном положении, мало что в силах выбирать (в смысле экзистенциально-личностной свободы) “маленький человек” (Ф.М. Достоевский). Ещё меньше круг дел, где он силён нести ответ. Но как непомерно велик страх, как несамостоятелен он на поприще человечного и бытийного самовыражения! Он предоставлен “самому себе” разве что в негативном плане: “не хотеть” и “не мочь”; зато с ним “творят что хотят”… Потому и “оборачивается” он “спасительную скорлупу” для самосохранения… Разве, в свою очередь, сопоставимы условия, соответственно, права, возможности и “свободы” такого “маленького человечка” (вечно придавленного, “скрывающегося”) с богатство и, соответственно, власть имущими (тем не менее, тоже по-своему несвободными)? Вот почему, бессмысленно вести разговоры о свободе (даже внешне понимаемой) обездоленных, униженных, отчуждённых от возможности хоть какого бы то ни было человеческого самовыражения, людей. И наш вывод нисколько не изменится, приняв даже во внимание идею конкретности меры человечности…

До сих пор мы как бы “между прочим” касались положения дел со свободой в буржуазной действительности. Остановимся теперь несколько ближе на этом.

Указывалось, что в абстрактно-правовом плане все люди (Даже бомжи) при капитализме, где мерой и разменной монетой отношений и дел является “чистоган”, свободны. Ведь нет рабства, нет каких-либо кастовых, сословных и проч. Привилегий. Как же эта свобода достигается, чем обеспечивается, какова ей цена? Ведь мало ли, что нет сословных привилегий! Кстати, а почему их нет?..

Присмотревшись, мы обнаружим, что существует множество причин означенному обстоятельству. Сами они обязаны способу существования капиталистического общества, производству, техногенному по своей сути. При капитализме, отмечали мы, производяще-отчуждённые люди опутаны “отношениями вещной зависимости”. Среди прочего, это означает, что человеку, низведённому до статуса вещи, присвоена “свобода”, равнозначная “свободе”, коей сознание наделяет своё окружение: камни, атомы, деревья, собаки… Ибо всё это предстаёт “вещами”, причём, в технологической данности. Техногенному производству человек нужен лишь в качестве “вещной поставки”, как бы сказал М. Хайдеггер, “состояния-в-наличии”. И речь идёт о любом человеке, независимо, какую социально-функциональную “нишу” он занимает.

Собственно, при такой ситуации, тем более, когда примитивно-механико-технически понимают жизнь, соответственно, свободу, последняя не предстаёт иначе, как аксессуар чего угодно. Нельзя не видеть тогда, что не исключительно человек, но и камни, деревья, звёзды, — буквально что угодно “свободно”. Да только “грош цена” этой, ничего не значащей, “свободе”! Так у людей реально отнята не только жизнь в подлинной свободе. Но даже в абстрактно-правовом плане они (и прежде всего эксплуатируемые трудящиеся) обделены, будучи вещно “одномеризованы” (Г. Маркузе) господствующими порядками. К тому же, сами права и свободы (равно осознание их), как очевидно, носят превращённый, иллюзорный характер. Как раз, означенное обстоятельство, сведение свободы, по сути, к фикции служит одним из важнейших оснований возможности манипулирования сознанием и поведением людей, “подсовыванию” им мнимых “свобод”, с “правами” и т.д.

Итак, при капитализме каждый вещефицированный человек, вроде бы, “предоставлен самому себе, “индивидуализировано” противостоит остальным. Лишь, “вытолкнутый” из данной действительности, “Бог” “за всех”. Люди-“атомы” в формальном смысле равны между собой. У них — равные права, равные абстрактно-формальные возможности со свободами. А постольку, даже самый последний “изгой” вправе “считаться свободным”. Но и то верно, что такую свободу, как говорится, “даже врагу не пожелаешь”. Она, как крайне абстрактная и пустая, даже не сопоставима с реальными правами и возможностями в обществе.

Но, коль скоро дело обстоит так, разве доступно буржуазному человеку (кто бы он ни был, какой бы статус ни являл) подлинно осознанно относиться к столь бесцеремонным к нему необходимости и обстоятельствам? Ведь последние буквально извращают человека, вытравливают его сознание. О какой свободе как осознанной необходимости тут может идти речь? Какова цена той ответственности, выбору, “самостоятельному волеизъявлению людей, коль скоро они вещно-одномерны, являются “функциями” гигантской техно-лого-машины, выражающей суть производства?..

Сказанное, разумеется, не означает, что в буржуазном обществе все, высвобожденные означенным образом (в плане абстрактно-пустой вещной свободы) реально наделены равными “свободами” и “правами”. Вовсе не одни и те же у людей буржуазной действительности свободы. И, если они свободны в равной мере, так только в смысле, что мера данной свободы сугубо вещная. Как таковая она абстрактна, безжизненна, пуста, – и камню свойственна. Но вещная свобода может быть разной: её может быть больше, меньше, много, мало. Потому-то, реально свободен, правомощен (то есть располагает большей суммой) лишь имущий, кто при власти и богатстве.

Строго говоря, располагаемая “сумма свободы” не приближает имущего к подлинной свободе, удерживает далеко от последней. Не от того ли буржуа, вещефицированный капиталом, постоянно путается, подменяя свободу её суррогатами, в частности, из охарактеризованных выше? Оно и понятно. Ведь имущие (классы, слои) в царстве “чистогана” (вообще, до сих пор действующей практики) тоже отчуждены. А отчуждённый при господстве производства вдвойне, – от человечности и бытия, – овещнённый человек никогда не может быть свободен в подлинном смысле слова.

* * *

Итак, при капитализме, как и в любом частнособственническом (эксплуататорском) обществе, не может быть иначе, что бы у людей были весьма разные реальные права с возможностями. Одни “свободы” и реальные “права” (не важно, что сплошь вещные) у располагающих мощью власти (скажем, в форме накопленного вещного богатства). Другие — у людей, обделённых всем этим. Точно также, далеко не одними и теми же “стартовыми позициями” они располагают, дабы выражать свою подлинную свободу посредством осознания необходимости, выбирающего, ответственно-самостоятельного волеизъявления. Собственно, производству, творчеству на основе последнего такая свобода без особой надобности…

Вообще, пока люди (кем бы ни были) влачат отчуждённое существование, они обречены прозябать в превращённых, поверхностных, в лучшем случае, формах свободного самовыражения. Подлинная свобода предполагает неотчуждённое бытие человека. И это достигается лишь в условиях событийного человеческого бытия, основанного на осваивающе-произведенческой практике, “положительно упраздняющей частную собственность” (К. Маркс). Собственно, так же обстоит дело с другими сторонами человеческого бытия в мире. Лишь в произведенческой практике, тем более, реализуя себя сущностью третьего порядка, человеческим бытием, человек, высвобожденный из пут присваивающего отчуждения, способен по-настоящему и всемерно осуществляться.

Литература

1. http://forum-msk.org/material/society/9660157.html
2. Там же.
3. Алиев Ш.Г. Ответственность как моральная категория / Ш.Г. Алиев // Мультиверсум, Киев, 2001. – № 23, — С. 136-152.
4. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм — это гуманизм // Сумерки Богов. — М.: Изд-во политической литературы, 1989. — С. 327.
5. Люсый А.П. Свобода и ответственность / А.П. Люсый // Вопросы философии, М., 2004. — № 9. — С. 183-185.
6. Киселёв Г.С. Свобода и эволюция / Г.С. Киселёв // Вопросы философии, М., 2005. — № 10. – С. 3-15.
7. Милюгина Е.Г. “Быть свободным — это значит быть человеком”: О гранях идеи свободы в мышлении романтиков / Е.Г. Милюгина // Вопросы философии, М., 2006. — № 12. – С. 120-136.
8. Тульчинский Г.Л. О природе свободы / Г.Л. Тульчинский // Там же. — № 4. – С. 17-31.

Сноски

[1] Конечно же, бессмысленно говорить о свободе какого-либо “свободно падающего” камня, свободе собаки, “спущенной с цепи” и т.п. Ко всем, так сказать, “дочеловеческим” вещам свобода относима непременно лишь постольку, поскольку; в лучшем случае — в качестве чего-то, совершенно обессмысленного.

[2] Об этой категории человека следовало бы поговорить особо. Тем не менее, мы не станем рассматривать специально свободу в связи с ней, полагая, что между человеческим бытием и экзистенцией в данном отношении много общего.