Об источнике нравственного закона

I
Что позволяет человечеству существовать уже тысячи лет – хотя и с переменным успехом в своем благополучии, но с неизменно высокими надеждами на будущее? Люди – разумные общественные существа и должны решать свои задачи совместными усилиями. Человеческие сообщества немыслимы без власти государства и его законов. Но помимо ограничений и предписаний, налагаемых этой властью, имеется нечто иное – внутреннее стремление индивидов следовать принципам обще-жития. Сюда входит например, благожелательность и уважение к окружающим, даже и незнакомым. Такое поведение называется моральным. Оно также включает в себя определенную степень альтруизма – жертвования личными интересами ради другого человека или общества в целом.

Эти принципы могли быть проще и условнее в давние времена. Наблюдения показали, что подобные же, инстинктивно закрепленные правила действуют и в сообществах животных, они уравновешивают естественные проявления соперничества и вражды. Поэтому наука пытается объяснить мораль и альтруизм как следствия всеобщей эволюции жизни на Земле.

В той мере, в какой все люди сходны между собой, должна существовать и общечеловеческая мораль. Первооткрыватели новых земель знали, что при встрече с чужим народом важно выразить своим обликом расположение и готовность к контакту – как бы он ни был затруднен различием языков и культур. Но таких всеобщих принципов немного, и они трудно определимы. Общество состоит из наций и классов, а также подразделяется на группировки по иным многочисленным признакам, и многообразие моралей здесь несомненно. Даже отношение к человеческой жизни может меняться – у большинства граждан и у представителей преступного мира. Большие и малые отличия по уровню достатка, общественного положения, образованности, родства способны быть определяющими в ситуациях так называемого морального выбора.

Для наших целей достаточно иметь в виду обыденные и в общем единые для всех правила поведения, основанные на здравом смысле. Их придерживаются люди разных стран, религий и культур – лишь поскольку они намерены соседствовать, сотрудничать и по возможности избегать конфликтов. Далеко не все люди проявляют такие намерения и лишь немногие готовы их придерживаться безо всяких оговорок. Но условный «среднестатистический человек» – в меру обеспеченный, образованный, респектабельный, с опытом жизни, не чуждый чувству ответственности и долга – такой человек будет и моральной личностью. Это означает некоторую умеренную готовность идти на уступки в своих интересах ради всего того, что ему представляется общественно-важным. Примером может служить сбор пожертвований для пострадавших в каком-либо бедствии: организаторы этих сборов могут рассчитывать на успех, но им должно быть известно, что злоупотреблять человеческой отзывчивостью здесь нельзя.

Итак, человек готов нечто отдать ради блага, которое не касается лично его. Эта готовность свидетельствует о моральном сознании и чувстве в обычном смысле. И это может быть совсем немало. Но имеются так называемые подвиги самопожертвования, когда готовы отдать очень многое или даже отдать все. Тех, кто на это способен называют праведниками или подвижниками. Разумеется, в жизни трудно определить, где кончается обыденный долг и начинается подвиг. Но пока что будем считать такое различие реальным.

Теперь определим нравственный идеал как образец морали, какой она должна быть у неких совершенных разумных существ. Среди них невозможны конфликты из-за эгоизма, и каждый готов на максимальное самопожертвование ради общих целей. Разумеется, это умозрительное представление. Но оно имеет точку соприкосновения с реальностью – именно в том факте, что «в жизни всегда есть место подвигам». В то же время не всегда, когда обстоятельства требуют подвига, участники событий оказываются на высоте этого требования. Естественно предположить, что люди, способные на подвиг, в своем духовном развитии более других приблизились к нравственному идеалу.

В связи с этим возникает первая группа вопросов. Чем объяснить, что подвижники появляются в массе обычных моральных личностей? Имеется ли здесь какая-либо тенденция, соответствующая ходу исторического процесса? И можно ли предполагать, что развитие общества происходит в направлении всеобщего нравственного совершенства?

Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….

II
Философы говорят о заложенном в человеке нравственном законе. Непросто понять, что здесь имеется в виду. Прежде всего, имеется необходимость для человека быть моральной личностью. Далее, в определенных обстоятельствах кто-то проявляет самоотверженность, не предусмотренную обычными нормами человеческого общежития. Однако для человека оказывается возможным пренебречь не только подвигом, но и званием моральной личности. И если речь идет о законе, должны существовать средства наказания за пренебрежение им.

Чтобы в этом разобраться, будем различать знание (понимание) предполагаемого закона и фактическое следование ему.

Если иметь в виду общечеловеческую мораль, то понимать ее – фактически то же самое, что и следовать ей. Ибо если появляются нарушения морали, они будут исправлены самим строем совместной жизни, – человеку станет трудно существовать в обществе без соблюдения этих правил. С другой стороны, жить согласно этим правилам не требует от людей какой-то особенной самоотверженности.

Однако понимание нравственного идеала вовсе не означает такое безусловное ему следование, которое было бы под силу большинству обычных людей. На подвиги готов не каждый, но всякий средний человек знает по крайней мере, что такое подвиг, а также и то, что подвиг может и должен совершать любой человек, в том числе и он сам. Это знание не абстрактно, – о нем вещает человеческая совесть.

Наиболее известны два проявления совести. Первое связано с явными правонарушениями и проступками. Если человек пошел против общественных установлений и остался безнаказанным, то в качестве моральной личности он будет испытывать негативные переживания, ощущение отклонения от сложившихся правил.

Второе проявление совести – нравственное самосознание. Здесь негативные переживания появляются, даже если человек не совершил ничего противоречащего законам или морали, но и не последовал за высшим нравственным чувством. То есть не совершил попытки подняться над общепринятыми нормами.

Что все это означает практически? Уклонение от обыденной морали исправит в конечном счете сама жизнь. Но та же самая жизнь (то есть сложившиеся порядки в обществе) останется равнодушной ко многому тому, что люди про себя, а часто и вслух склонны осуждать. Если человек часто берет деньги в долг, но не сдерживает обещания отдать вовремя, ему перестанут верить, и он заметит, насколько это ущемляет его интересы. Но если кто-то бросает надоевших жену и детей или выгоняет заболевшую собаку – ничто не помешает ему так поступать сколько он захочет. В неординарных обстоятельствах такой человек вполне может быть способен на подвиг. Тогда следует предположить, что ему не чуждо нравственное чувство, и совесть осуждает его за недостаток самоотверженности в обычной жизни. К голосу совести можно не прислушаться – но не потому что он говорит неправильно, а потому что требует для данного человека что-то нереальное и неисполнимое.

Различия человеческих натур сильно влияют на способность к самопожертвованию. Один достойно проявит себя при Фермопилах, другой – у койки тяжелобольного. Если этих людей поменять местами, они могут оказаться неспособны пересилить себя и делать то, что требуется, но что им оказалось не под силу. Однако совесть не учитывает натуру, – она всегда велит делать то, что дóлжно.

И если человек открыт своей совести, значит он не протестует против ее осуждений, которые могут быть столь «несправедливыми». С другой стороны, совесть может оказаться в пренебрежении именно из-за того, что идет вразрез с натурой, характером, стремящимся утвердить себя. И это не только часто происходит, но в рамках обыденной морали может казаться вполне простительным.

Будем считать совесть целостным и неделимым феноменом. Она есть у каждого человека, но не каждый, у кого она есть открыт ей, и не каждый, кто открыт ей, способен следовать ее велениям. Повторим: каждое человеческое существо есть моральная личность – поскольку подчиняется общим для всех нормам поведения. Совесть в первую очередь поддерживает в человеке это моральное начало. Но каждый человек есть также и нравственное личность – поскольку та же самая совесть не намерена ограничиваться относительными и изменчивыми предписаниями морали и зовет к нравственному идеалу.

В реальной жизни оказывается, что для человека естественно признавать в себе моральную личность и гораздо менее естественно – признавать в себе высокое нравственное начало. Целостный характер совести на деле оказывается разъединенным.

Таким образом появляется вторая группа вопросов. Как следует относиться к этому положению вещей? Есть ли это временное и преодолимое явление, либо оно отражает сущность человека? Если верно последнее, в чем смысл и назначение нравственного закона? И где искать его источник?

III

Для дальнейших целей будем различать:

моралеподобное поведение животных, сложившееся в ходе биологической эволюции;
моральное поведение людей, основанное на взаимовыгодном соблюдении правил общежития;
нравственное начало (закон), включающее в себя осознание высшего долга, для выполнения которого люди нередко не находят в себе сил.

Таким образом наши посылки выдержаны в духе научного и рационалистического мировоззрения. Следуя этому курсу, как будто необходимо наблюдать полную преемственность между тремя указанными уровнями. Тем не менее может оказаться, что дистанция между (2) и (3) – нечто по существу иное, чем между (1) и (2). Переход от моралеподобия к морали свершается в рамках общей эволюции жизни и может быть объяснен (хотя это спорно и сложно) дарвиновской теорией естественного отбора. Но поскольку всеобщий переход от морали к нравственности еще не свершился как факт, остается лишь угадывать его реальную эволюционную ценность.

В чем же можно усматривать эту ценность? – по-видимому в уровне стабильности сообществ живых существ. Вообще говоря, стабильность должна быть более неустойчивой с возрастанием сложности организации любых сообществ. Ведь и деревья «знают», как им ужиться в одном лесу без лишних жертв и усилий, а кристаллы льда – как с наименьшими затратами сложиться в красивую и прочную снежинку. Всякая природная стабильность недолговечна. Но человеческое общество, в своем прогрессе все с бóльшим трудом сохраняющее стабильность, тем не менее предполагает счастливую вечность своего существования – некий грядущий Золотой Век. Ведь к этому сводится представление всеобщего человеческого идеала, а путеводная нить к нему – нравственное начало в людях.

Различие людей и животных тогда следует усматривать в следующем. Первые причастны нравственному закону, который направляет их общество к совершенству. Вторым свойственно моралеподобное поведение, гарантирующего их сообществам относительную стабильность. Однако эта стабильность – наличный факт сегодняшнего дня. Что касается будущего совершенного человеческого общества, то неясно, насколько оно в принципе может состояться и сохранять стабильность.

Тогда желательно испытать нравственный закон иными средствами, кроме сколь угодно сильной уверенности в счастливом будущем. Может ли само наличное положение дел в мире указать на то, что права человеческая совесть с ее указанием для каждого быть самоотверженней, чем предписывается одним лишь здравым смыслом и обыденной моралью?

IV
Как вообще мог произойти, утвердиться и обрести значение феномен морали и представление нравственного идеала? В науке не ставится столь общий вопрос, а рассматриваются частные проблемы, связанные с историческими изменениями в психике живых существ, сложными процессами социализации. Для наших целей достаточно придерживаться самых упрощенных толкований научных результатов. Будем также полагать, что биологическая эволюция и история человеческого общества – составные части единого процесса.

Одна из основ эволюционной теории – это положение о случайном характере возникновения признаков (мутаций), которые затем оказываются оружием вида в борьбе за существование. Это оружие может быть более или менее эффективным, – и лишь в ограниченном количестве случаев оно эффективно настолько, чтобы вид обеспечил себе достаточно длительное преимущество перед другими. Этим объясняется сравнительно небольшой процент существующих ныне видов в отношении ко всей их совокупности в истории Земли. Разнообразные клыки и щиты, всеядность, способность к мимикрии и даже умение притвориться мертвым, – все это очевидные способы добиться указанного временного преимущества. Не столь очевидным, но в итоге понятным оказываются способность животных к самопожертвованию ради защиты потомства. Но в каком ряду поместить здесь возникшую вдруг потребность воздать добром за зло, или отказаться от жизненных благ и даже самой жизни из-за каких-то внутренних импульсов?

Если взглянуть на историю человечества, будет заметно, что индивиды, склонные не просто к моральному, но к высоконравственному поведению, хотя и появляются в регулярном количестве, никогда не могут составить значительную часть общества. Все известные подвижники (часто легендарные) – это реформаторы духа, провозглашатели новых идей, небывалых взглядов на мир, необычных подходов в познании и искусстве, различных социальных преобразований. Немало их среди простых людей – им же и суждено оставаться безвестными. Общее влияние этих личностей неоценимо. Благодаря их известным и забытым подвигам создана значительная часть научного, культурного и технического наследия цивилизации. Помимо этого в массе простых людей сохраняются традиции чтить и ценить все, что связано с примерами самопожертвования. (Другое дело, что сила этих традиций непостоянна и зависит от известных возвышений и упадков общественного духа).

Многие подвижники могли вести за собой других людей и быть духовными учителями. Но это не означало, что хотя бы большинство последователей в свою очередь становились подвижниками. Кроме того вести за собой приходилось не всех людей, а какую-то их часть, – и это приводило к расколу общества и различным потрясениям. Начиналась борьба, предоставляя арену для новых подвигов и самопожертвований. Ради чего? В сознании людей складывалось представление совершенного общества, которое надо воплощать в жизнь. Эти образцы совершенства отличались для различных общественных группировок, не говоря уже о нациях. Для древних римлян было очевидно, что расширение империи – на благо завоеванным племенам. Наконец это стало очевидно и самим племенам – настолько, что они завоевали римлян. Всякое утверждение идеала сводилось к праве силы, в крайнем случае – к соразмерности целей и средств, – а это всегда была самая темная проблема.

Оказывается возможным бороться за нравственные идеалы, то есть кого-то ущемлять при этом – хотя нравственное поведение предполагает жертвенность, а не борьбу. Выходит, жертвенность не исключает борьбы, и это противоречие составляет едва ли не главную особенность нравственного начала в человеке.

Если в рамках единой эволюции-истории совершается переход альтруизма из относительной, инстинктивной, животной формы в абсолютную, осознанную – почему тогда до сих пор среди людей не утвердилось стремление к настоящему, единственно правильному идеалу? И почему не наблюдается весомых признаков того, что люди всерьез принимают необходимость нравственного (а не только морального) поведения? Прогресс гуманности и культуры налицо, но можно ли сказать, что человечество в целом стало хоть немного нравственнее, чем было при Христе? (Это имя весьма уместно, так как представляет самый показательный пример указанного выше противоречия – сочетания нравственного (жертвенного) и борцовского настроений).

Таким образом, если допустить эволюционное происхождение нравственного начала, то его эволюционная ценность все же остается проблематичной. Чему послужило наличие у людей высшей совести? Праведники и подвижники боролись за идеалы, которые они полагали общечеловеческими. Но это приводило лишь к установлению все более сложных и ухищренных форм общественного неравенства. Если с натяжкой признать, что на сегодня в развитых странах достигнуто относительно счастливое внутреннее равновесие – эти страны окружены океаном вопиющей нестабильности на остальной части планеты.

Кроме того – как учесть настоящее историческое влияние великих нравственных личностей? Если бесспорно, что они способствовали повышению гуманности и общему духовному развитию общества – то насколько то и другое есть безусловно положительные признаки, идущие всем на благо? Разве не видно, как часто духовное развитие превращалось в духовное разложение? А гуманность и терпимость – не приводили к анархии и ужасным последствиям ослабления государственной власти? Что касается смысла истории, то сегодня нет согласия не только по поводу возможных моделей или сценариев, но и насчет того, представляет ли интерес говорить о каком бы то ни было смысле [1].

Можно допустить, что обозреваемый временной масштаб слишком мал, и доказательства ценности нравственного начала не за горами, а может быть и незаметно устанавливаются с ходом новейшей истории. Но тогда лучше оставить такое замечательное решение потомкам и заняться вариантом не столь благоприятным, но все же небезынтересным.

V

Нравственные понятия предстают людям не в виде законов природы, а в виде ценностей. Это фактически означает: суждения о том, что есть хорошо, а что дурно, и как следует поступать, и как судить поступки – не зависят от фактически-наличного или близкого будущего положения вещей. В сравнении с этими ценностями даже самое неблагоприятное будущее не оказывается чем-то более важным чем они.

Что представляет собой зачастую чья-то безусловно возвышенная самоотверженность? Воспользуемся примером – литературным, но основанном на реальных событиях. Вторая мировая война, оккупированная Польша. Захватчики решают ликвидировать психиатрическую лечебницу и уничтожить больных. Врачи собираются на совет и спорят, что делать. Большинство за то, чтобы предоставить событиям идти своим ходом. Кто-то сбегает с намерением сохранить свои бесценные научные труды. Кто-то предлагает для больных быструю и безболезненную смерть. Однако главный врач решает отобрать из пациентов самых небезнадежных и прятать их у себя на квартире. Обстоятельства складываются неудачно, больные буйствуют, привлекают внимание, дело раскрыто властями, и все оканчивается наверняка печальнее и хлопотнее, чем если бы возобладал здравый смысл большинства [2].

Итак, подвиг, которому не повезло, – а на везения в общем никому рассчитывать не приходится. Но в состоянии был бы кто-нибудь даже и после всего растолковать этому врачу, что ему не стоило так поступать? Доводы могли быть сколь угодно разумны, но они бы остались непонятны. Этот человек не смог бы в душе ощутить, что существовала иная, компромиссная и спокойная возможность. Его совесть была уверена в своей правоте, и по сравнению с этим ничего не значили ни рассудок, ни само будущее – которое здесь так легко было предвидеть.

Может быть нравственные ценности просто иллюзии? И не имеем ли мы дело, на известном отрезке истории (как части общей эволюции жизни), с затянувшимся фактом существования совести как бесполезного или даже вредного признака – для животного по имени «человек»?

Попробуем проследить это издалека: что означает, что животное ведет себя самоотверженно, то есть моралеподобно? Среди высших существ отмечены настоящие подвиги: вожак стада обезьян, преследуемых львами, возвращается им навстречу за отставшим детенышем [3]. Однако гибель вожака будет намного болезненней для стада. Как и в приведенном выше примере это производит впечатление какого-то неверного выбора.

Нетрудно предположить, что законы природы и жизни способны тонко учитывать здесь не только сиюминутную пользу, но и долгосрочную перспективу. Мы наблюдаем действие «покровительственного» инстинкта – разве не должен он быть безошибочным? Но такие предположения всегда относятся к одной из неизменно спорных научных теорий. Современные специалисты предостерегают против упрощенного толкования подобных фактов [4, гл. 6]. Наблюдения и эксперименты установили здесь влияние многих противоречащих поведенческих тенденций, одни из которых успешно тормозят действие других сообразно с внешней обстановкой. Из суммы подобных побуждений и торможений и складываются неосознанные действия животных. В результате оказывается, что «самоотверженность» здесь имеет относительный и притом статистический характер. При ухудшении условий окружающей среды «бесценное» потомство становится пищей для взрослых. В подобных разительных переменах словно бы проглядывает «неуверенность» со стороны естественного отбора – в поиске долговременной стратегии поведения живых существ.

Имеются и другие толкования альтруизма, – одно из них развито Р. Докинзом [5]. Эволюция проявляет себя начиная с генного уровня. Программа репликации генов настроена на выживание и сохранение каждой самовоспроизводящейся единицы жизни. Эта очевидная и вполне приземленная задача может решаться многими непростыми способами. В частности, генам нет дела до того, какими средствами будет поддерживаться их воспроизводство. Может быть для этого понадобятся жизни множества носителей генов – индивидуальных организмов, – каждый из которых должен пожертвовать собой ради другого носителя, способного более надежно выполнить задачу воспроизведения. В этом плане животные и люди – не более чем «машины выживания» на службе у вполне равнодушных к ценностям генов.

В любом случае не стоит быть уверенным, что природа заранее мудро всем распорядилась. Две-три тысячи лет развития цивилизации – почти что миг в масштабах эволюции жизни на Земле, не говоря о геологических процессах. В этом плане устойчивость въевшихся в сознание нравственных принципов не должна казаться большей, чем физические особенности живых организмов, переживающие своих носителей-индивидов на какие-нибудь считанные тысячи лет. Сложная психика, абстрактное мышление, общественная мораль появились и были закреплены потому, что в комплексе с иными приобретениями когда-то обеспечили людям беспрецедентный успех во всеобщей конкуренции видов. Но кто отделит в указанном комплексе необходимые черты от случайных, нейтральных и даже слабовредных, но какое-то время терпимых?

«В природе существует не только целесообразное для сохранения вида, но и все не настолько нецелесообразное, чтобы повредить этому существованию» [4, гл. 9].

Может быть в лице импульсов высокой нравственности мы имеем дело с неким подобием «пробы»: эволюция словно бы зачерпывает горсть из массы косного, неоформленного, потенциального бытия и пытается пустить в дело все, что найдется там внешне пригодного для насущной пользы своих объектов. Как будто рука, запущенная в топкий ил, силится поймать золотые крупицы, но так и не ясно – есть ли там хоть что-нибудь?

VI

Попробуем по мере сил детальнее понять, чтó именно в эволюционном отношении представляет собой моральное, а затем и нравственное поведение.

Сам поступок совершается под воздействием внутреннего импульса. Возникновение этого импульса и способность повиноваться ему возникает в ходе эволюции так же, как и любой внешне различимый признак организма, характеризующий его принадлежность к виду. Такие признаки появляются в некоторой элементарной форме вполне случайно (мутации), но затем могут закрепиться в ходе естественного отбора – как наилучшим образом соответствующие существованию вида в условиях данной внешней среды. Это означает – в условиях, сохраняющихся в течение некоторого временнóго интервала, например эпохи. Стабильность вида в эту эпоху связана с относительно постоянным состоянием внешней среды. За время эволюции от животных к человеку природные условия можно полагать в общем неизменными. Однако сообщество людей оказалось конкурентоспособнее, чем сообщества животных – поэтому следует признать полезность приобретенных людьми признаков, в том числе обладание развитой моралью по сравнению с моралеподобным поведением.

Вожак стаи животных спасает детеныша – и это статистический факт. Большинство собратьев этого героя так не поступят, и особенного влияния на стабильность существования вида это не окажет. В человеческом же обществе наблюдаем факт с виду понятный, но поистине удивительный. Подобное альтруистическое поведение постепенно тяготеет к тому, чтобы стать всеобщей нормой – и наконец специально закрепляется в этом качестве. Имеется в виду, что на каком-то этапе развития общества бросить в беде детеныша или даже взрослого – это уже нечто недопустимое, а затем и наказуемое. Моральная вначале норма получает юридическое закрепление [6]. Не в последнюю очередь за счет подобных «организационных мер» людям удалось постепенно повысить жизнеспособность своего сообщества и обрести главенство над всей природой.

Что же сказать о дальнейшей трансформации морального поведения в сверхморальное? Каким образом и в какой степени нравственные понятия становятся эволюционно-полезным признаком?

Если признак повышает жизнеспособность вида, он должен поддерживаться естественным отбором. Но как известно из эволюционной теории, по наследству передается не сам признак, а норма реакции организма на условия внешней среды. Например: у некоторых водных растений подводные листья узкие и тонкие, а надводные – широкие и плотные. Ранее считалось, что эти узкие листья в качестве очевидного полезного признака жестко закреплены наследственностью. Но опыты показали, что такие листья – реакция на малое по сравнению с воздушной средой количество света. Именно способность реагировать подобным образом на определенный фактор среды и передается по наследству [7].

Теперь возьмем такую реакцию на внешние обстоятельства как импульс альтруизма. Его полезность можно рассматривать на двух уровнях: (1) в отношении стабильности сообщества индивидов и (2) как выгодную стратегию генов, направленную на их выживаемость и воспроизводство (гипотеза Докинза). Ограничимся случаем (1) как интуитивно более понятным.

Появление моралеподобия в поведении животных – реакция на некоторые обстоятельства. Так как подобные обстоятельства повторяются – реакция должна быть по возможности одинаковой. Но все же не однозначной, – тогда бы получилось наследование самого признака. Отбору подверглась способность живого существа реагировать на обстоятельства более или менее единообразно. А иногда и не реагировать вовсе подобным образом, побуждаясь противоположно направленным импульсом эгоизма. От чего же здесь зависит статистический разброс в реакции на сходные обстоятельства?

Продолжим аналогию. Водное растение продуцирует узкие и тонкие листья в ответ на затенение среды. Но оно будет «поступать», «реагировать» подобным образом тем «охотнее», чем более явной окажется зависимость между величиной поверхности листа и количеством полезных веществ, вырабатываемых путем фотосинтеза. Жизнеспособность растений в основном зависит от солнечного света, но у тенелюбивых видов эта зависимость меньше. Предположим, состояние атмосферы изменится так, что солнечные лучи окажутся для растений скорее губительными, чем полезными – тогда должна состояться переориентация на другие способы питания.

В случае альтруистического поведения животных подобным влиятельным фактором оказывается степень общего благоприятствования среды для их жизни. Если среда становится менее благоприятной, то не возникает объективных условий для выживания слабейшего – кто бы им ни был. Поэтому для животных естественно проявлять в одних случаях самопожертвование, а других – каннибализм. Можно наблюдать подобное и в человеческом обществе. Экстремальные ситуации часто дают примеры попрания обычных моральных норм. Но экстремальное существование производит полное обращение морали. У древних народов и племен, живших в суровых условиях, в обычае были человеческие жертвоприношения. Спартанцы и скандинавские викинги отбраковывали и губили слабых новорожденных детей [8]. Это примеры неосознанной регуляции численности племени, – и из-за этого общество не становилось ни аморальным, ни ненормальным.

Однако парадоксальный характер осознанных нравственных предписаний в том, что они не зависят от степени благоприятствования внешней среды. Если эти предписания так или иначе сложились – они велят просто жертвовать собой: и слабым в пользу сильных, и сильным в пользу слабых – не взирая ни на перспективы дальнейшей жизни, ни на элементарный здравый смысл.

VII

Можно определить моралеподобие как наследственную норму реакции животных на определенные внешние обстоятельства. И вслед за этим рассматривать (с очевидными оговорками) человеческую мораль в качестве подобной же нормы, закрепленной и узаконенной личным и общественным сознанием. Тогда выходит, что «сильные импульсы» нравственности, превышающие требования обычной морали, хотя и имеют огромное историческое значение, все же не получают подобного закрепления. Они остаются на уровне периодически повторяющихся «флуктуаций» – подвигов. Это означает, что общество не повышает свой нравственный уровень, как бы оно ни становилось более цивилизованным, технически-оснащенным, образованным и культурным. Можно добавить «и более моральным», – но это лишь означает «более упорядоченным в соблюдении моральных норм» (включая вышеуказанное юридическое закрепление).

Чем же объяснить, что эволюция не ведет отбор по указанным «сильным импульсам»? Праведники появляются в обществе с регулярной частотой, равно как и негодяи. Влияние последних на стабильность общества негативное, поэтому они явно не могут поддерживаться отбором. Но праведники могли бы поддерживаться отбором. Это следует из выводов предыдущего пункта: общий уровень жизни людей повышается, и искусственно созданная ими окружающая среда становится в общем все более благоприятной. Вопрос в том, почему такая возможность не реализуется.

Если моральная норма реакции укладывается в некоторый диапазон поступков (от морально-нейтральных до все более самоотверженных), то нравственное поведение оказывается на самом верхнем краю этого диапазона. Например, обеспеченные люди могут:

не причинять вреда нуждающимся;
оказывать им помощь по традиции (благотворительность);
поддерживать их великодушно и самоотверженно.

В последнем случае возможны варианты: стихийно, либо обдуманно и целенаправленно. Все это обнимает собой диапазон обычного отношения к тем, кто взывает о милосердии.

Но личности подобные Льву Толстому (на склоне лет) или Альберту Швейцеру делали эту помощь смыслом своей жизни и были близки к тому, чтобы отдать все, не переступив при этом через меру здравомыслия [9]. Показательно, что эти люди принадлежали по рождению к общественной элите: праведность и подвижничество может идти со стороны благополучия, обеспеченности и культуры, а не со стороны беспросветного убожества. Трудно представить появление подобных личностей среди затерянных племен, где зачатки морали требовались только для того, чтобы предоставить всем людям более или менее равные шансы не умереть с голоду.

Почему поступки этих людей были исторически уместны? Потому что они были направлены на очаги неблагополучия, бросающиеся в глаза на фоне общего несомненного улучшения. Было слишком ясно, что голод из-за неурожая, нищета отсталых стран или слоев населения – уродливые стороны цивилизации, которые требуют хотя бы какого-то отклика, если для их устранения не выработано эффективных средств. Здесь невозможно было что-то изменить по существу дела, но требовалось личное подвижничество, чтобы только привлечь общее внимания к этим вещам.

И эта задача успешно выполнялась: во всякое время общество получало представление о том или ином неблагополучии в своих недрах. Это все, чего на самом деле могли добиться подвижники, и в общем это совсем не мало. Но этого безусловно мало для того, чтобы определить собой такую великую вещь как всеобщий нравственный прогресс. Почему же так? Да потому что «с точки зрения» эволюции-истории в таком прогрессе нет никакой необходимости.

Попробуем разобраться тщательней. В биологическом аспекте моральные нормы и уровень их упорядоченности должны повышаться настолько, чтобы позволить человеческому виду успешно конкурировать с другими. Это есть внешний фактор стабильности человеческого общества. Помимо биологического аспекта имеется социальный, связанный с внутренним фактором стабильности – устранением неблагоприятных следствий социального расслоения и политической неоднородности общества. Совершенствование моральных норм в направлении высокой нравственности стабилизирует общество по внешнему фактору, и нисколько не стабилизирует по внутреннему. И это потому, что основе благополучия современного человека – его прочно закрепленный статус «владыки природы». А тот факт, что благополучие это очень шатко, – ибо не поддерживается внутренней стабильностью общества, – выходит за рамки биологических реалий и не может иметь веса для эволюции.

Воспользуемся примером из книги К. Лоренца [4, гл. 10]. Среди высших диких животных лишь немногие виды до настоящего времени успешно приспосабливаются к искусственной среде обитания, созданной человеком. Наибольших успехов здесь добились крысы. Тем не менее общественное устройство крыс таково, что порождает огромную внутривидовую нестабильность. Эти животные живут большими семьями, каждая из которых враждебно настроена против всех остальных [10]. Поэтому на границах семей всегда сохраняется состояние войны. На каком-либо замкнутом участке территории должна обязательно выжить только одна семья – со всеми последствиями биологического вырождения. Не исключено, что многие виды в летописи жизни на Земле исчезли именно таким образом – завоевав поначалу абсолютное господство над остальными.

Выходит, человеческие моральные нормы могут совершенствоваться и упорядочиваться лишь поскольку сплачивают общество для борьбы с внешними врагами homo sapiens. И основное совершенствование в этом плане должно было произойти очень давно – даже до того, как человек сложился в качестве нового вида. Наши еще не вполне «очеловечившиеся» предки уже должны были реагировать на сложные ситуации подобно нам, а именно – реагировать преимущественно морально в отличие от высших животных, чья реакция в подобных случаях неоднозначна и носит статистический характер. Все, что осталось для дальнейшего дела эволюции и прогресса – это упорядочивание такой тенденции поведения, вплоть до ее законодательного (юридического) закрепления.

Теперь понятно, почему давление естественного отбора в принципе могло быть направленным в сторону трансформации обычной морали в высокую нравственность, но не осуществилось. Для этого не было объективных оснований, поскольку сложившихся моральных норм и сплоченности общества вполне хватало, чтобы обеспечить человеку абсолютное господство в мире природы.

А то обстоятельство, что сплоченности этой даже и близко не хватало для устранения внутренних проблем общества, – что, напротив, она теперь с огромной силой вызывала напряженность в отношениях между людьми и социальными группами, – что развившись в отношении техническим, познавательном, культурном, человек в сущности своей по-прежнему оставался стадным животным на всегдашнем перепутье между относительно слабыми альтруистическими побуждениями и подавляюще сильными эгоистическими – все это никак не вызывало к жизни некий весомый фактор, способный привести к новому решающему витку эволюции – превращению человека морального в нравственное существо.

И на сегодняшний день население Земли – сплоченное для несуществующих внешних врагов – безнадежно разобщено. В развитых высокоцивилизованных странах люди материально обеспечены, культурны и обременены множеством комплексов – с этим связана и падающая репродуктивная способность. А в остальной части мира торжествуют агрессивность и плодовитость. Когда-то Китай пытался отгородиться от всего мира огромной стеной. Теперь настала очередь Запада строить стену, но никто не представляет, как это делать и ни в чем не уверен.

Таким образом известные на сегодня природные законы не обеспечивают процветания человеческой расы – в отличие например, от вездесущих и практически бессмертных бактерий. Разумеется, правы те, кто указывает на способность людей определять свою судьбу собственными силами и разумом, независимо от всего того, что изначально навязано нам природой. Но вера в эти способности не должна отменять поиск сущности, на которую не влияет принципиальная невозможность знать будущее цивилизации.

Догматические оптимисты могут лишь на разные лады повторять: наше будущее – в наших собственных руках. Стоило бы перефразировать эту философски несостоятельную мысль: во власти человека мыслящего никак не будущее, а только лишьнастоящее. И следовало бы надлежащим образом оценить это еще нераспознанное богатство.

VIII

Для прояснения этой мысли займемся теперь нравственным самосознанием – важнейшим выражением совести.

Как было сказано в п. II, первичное проявление совести связано с законами и обыденной моралью. Если индивид сделал нечто противное общественным установлениям, он будет ущемлен в своих интересах. Если же случайно все осталось безнаказанным, как будто следует ожидать довольства с его стороны. Собственно, так оно и есть для примитивных личностей. Но на каком-то этапе развития психики появляется противоположная реакция – негативные чувства и эмоции сродни стыду, но более тонкие. Как все это могло эволюционно закрепиться? Скорее всего отбор шел по психически развитым особям, способным не только реализовывать импульсы альтруизма, но и негативно настраиваться в случае, когда эти импульсы подавлялись противоположными. Ведь такое самонастраивание психики позволяло бы в следующей аналогичной ситуации усилиться «правильному» импульсу за счет воздействия памяти о негативном переживании. Это есть прямое влияние совести на поведение и поступки, однако оно не является сколько-нибудь значительным.

То, что является самым значительным в совести – осознание – не отражается напрямую в поступках. С эмоциональной стороны имеется удовлетворение одним положением дел и недовольство другим. Затем эти эмоции переходят в оценки «хорошо» и «дурно». Но весьма важно, что в случае оценки «хорошо» совесть попросту не будет себя проявлять. Ее проявление всегда напряжено, «негативно нагружено».

Что же тогда представляют собой праведники? Поскольку они поступают так, что укоры совести у них отсутствуют, то упомянутого напряжения нет. Но можно ли тогда вообще говорить об их самосознании в этическом плане? Любые моральные предписания носят нормативный характер, то есть никак не подразделяются на обыденные, житейские – и возвышенные. Начиная с библейских времен все эти нормы формулируются предельно общо: «не причиняй зла ближнему», «не гордись», «не лги», «не прелюбодействуй», «уважай старших», и т. д. И если кто-то исполнит их с поистине нечеловеческим самоотречением, – для него все должно остаться как обычно, то есть как тому и следует быть.

Теперь можно кое-что подытожить. Объективное положение вещей, вытекающее из биологической природы морали, не препятствует тому, чтобы моральные личности испытывали дискомфорт из-за невозможности совершать подвиги. И это же положение вещей не способствует тому, чтобы праведники осознавали свою праведность, а значит исключительность. Обычные люди в ситуации морального выбора будут предрасположены действовать альтруистично, поскольку прошли необходимый отбор по фактору стабильности общества, и у них генетически сложилась соответствующая норма реакции. Но никто не будет готов действовать безусловно альтруистично, поскольку несмотря на неизменное появление в обществе праведников отбор не закреплял эти появления, – для этого не было причин (установившееся господство человека в природе). И тем не менее люди, не имеющие объективных оснований действовать праведно, будут испытывать дискомфорт (совесть) и вынуждены в своем самосознании истолковывать это как отчетливое, хотя и трудноисполнимое указание действовать именно так. И это незримое указание будет еще усиливаться наличными примерами чужих праведных поступков.

Трудно избавиться от ощущения, что эволюция в данном случае, словно бы набрав скорость и инерцию, «проскочила» мимо пункта, где по всем вероятиям следовало бы если и не остановиться, то хотя бы задержаться и осмотреться. Совесть появилась как необходимый стимул для выполнения необходимых моральных норм, но ее стимулирующая способность хватила далеко через край. Может быть по логике самой эволюции следует ожидать постепенного отмирания у людей всего, что «выше» обычной морали, и все более редкого появления праведников? [11]

Допустить такое положение дел означало бы попросту введение новой системы ценностей. Поскольку будущее неизвестно, одни люди могут думать, что наличие совести имеет долгосрочные перспективы в развитии человечества (Золотой Век). Другие равным образом могут это отрицать. Следовательно те и другие на основании одних только догадок имеют возможность оправдывать себя – свою натуру. В данном случае под натурой следует понимать бóльшую или меньшую степень открытости голосу совести – духовному феномену, присущему, по нашему предположению, всем людям. Что касается свободы морального выбора, то на самом деле это свобода не выбора, а самопроявления и самоутверждения. Известные случаи «нравственного перерождения» означают лишь, что от самого человека и его окружающих долгое время была скрыта его истинная сущность, – а это и есть характер, натура. Она представляет собой на каждый текущий момент суммарное действие двух главных факторов, определяющих возникновение и формирование личности – наследственности и пребывания в определенном «кругу» общества. Натуру невозможно выбрать, ибо она-то сама и выбирает каждый раз тот или иной вариант действия, чувства или мысли. В том числе она определяет и отношение человека к собственной совести – открытое, внимательное, либо никакое, то есть вообще не принимающее совесть всерьез. Этот, как многим может казаться, самый важный этический выбор – на деле является чистейшим вероятностным «разбросом», – именно поскольку натура того ли иного человека к этому моменту сложилась как равнодействующая огромного количества разнообразных предшествующих влияний.

Поэтому, если говорим о совести как о сомнительной «пробе» эволюции – имеется в виду сомнительная эффективность эволюционного отбора натур, обладающих повышенной чуткостью к этому внутреннему голосу души.

IX

Чтобы стали более ясны последующие выводы, скажем немного об экзистенциальной психологии совести.

Никто и никогда неспособен заранее знать, что в нужный момент он окажется на высоте правильного, целиком справедливого, благого, нравственного выбора. Это вытекает из простого факта непредсказуемости жизненных обстоятельств, точнее – нашей неспособности знать нечто такое, что еще не оформилось в виде наличной ситуации поступка или решения. Имеется неустранимый разрыв между нравственной наличностью, то есть свершившимся фактом праведности – и нравственным самоосознанием. Наличность ничего не знает о самой себе, осознание же относится к тому, чего нет в наличии. Как только осознание подтвердилось наличностью, кроме этой последней уже ничего не остается – поскольку идеал превратился в норму реальности, сознавать которую как идеал как раз и запрещено самим смыслом нравственных предписаний. Человек, совершивший подвиг, исказит его сущность, если признается себе: «Я пожертвовал собой, я нравственно вознесся!» И здесь ничего поделать нельзя: чтобы сознавать в себе нравственное начало и не обменивать это сознание на высокое звание нравственного существа, остается только мечтать о подвиге, ничего не зная о том, способен ли на него.

В этом пункте рациональное мышление удивительно точно согласовано с нравственным чувством. Это чувство не имеет права быть доверчивым, оно принимает во внимание только факты. И как следует из факта нашего незнания будущего, любой человек может полагать себя нравственным существом исключительно на том основании, что он открыт голосу совести. А этот голос всегда осуждает, ибо если он не осуждает – он молчит. И это вовсе не одобрительное молчание близкого человеческого существа, – это бесстрастное молчание всеобщего положения дел, самого бытия.

И настоящих праведников быть не может. Если кто-то совершил немыслимый подвиг самопожертвования, то мы благодарны ему именно за этот подвиг, но не можем быть ему благодарны авансом – за то, что он еще не совершил. И в этом смысле он для нас – все же не больше чем просто человек, выполнивший свой долг. Мы это знаем, но он сам должен это знать прежде всего. Его вера может убедить его, что в нужный момент он поступит наилучшим образом, но никогда это «наилучшее» не превратится в настоящее чудо, при котором сотворенное благо ни для кого не обернется вынужденным злом.

И потому совесть остается универсальным мерилом нравственного сознания. Все люди, моральные существа, стремящиеся стать чем-то высшим, чем они есть – должны быть бесстрашно готовы не к подвигу, но к самоосуждению. Нравственный закон зовет к чему-то такому, чему не бывать, и с жизненной точки зрения он просто велит доверяться мечтам. Как ни странно, это так, – и вся скромная популярность принципов высокой нравственности основана на непонимании этого факта. Люди хотят верить, что только одной их доброй воли достаточно, чтобы они смогли отдавать предпочтение добру. И это жесточайшее заблуждение. Ведь без специальной рефлексии невозможно различить между собой мечту и веру. Только рациональный подход поможет понять, насколько это не только различные, но и антагонистические понятия.

Многие самоотверженные поступки основаны на вере в грядущее совершенство общества, и всеобщее одобрение этих поступков выражает надежду на то, что теперь это совершенство стало ближе. Но проявления совести ровным счетом ничего не приближают. Они могут способствовать тому, что в следующий раз человек поступит правильно или более правильно – но лишь в том случае, если окружающая жизнь окажется достаточно чуткой к работе души – и не окажется вновь, как в предыдущий раз, непредсказуемой. Но когда же это реальная жизнь отличалась чуткостью к людям?

Тогда следовало бы признать работу души и совести бесполезной – если бы сам нравственный закон не запрещал этого совершенно определенно. Именно поскольку осознание нравственных ошибок не может предотвратить новые ошибки – постольку становится ясной несущественность ошибок и самодостаточность осознаний. Человек, достаточно практичный, привыкший к полезным выводам из всего случившегося, не сможет не признать, что он стал лучше после осуждения совести – которое он допустил к себе, а не прогнал с насмешкой. И он действительно стал лучше – поскольку стал немного более непрактичным мечтателем, чем был до сих пор. А если он верит и надеется, что это улучшение приблизило мир к Идеалу – это означает всего лишь, насколько сильна и дорогá ему эта неосознанная мечта.

X

Итак, все сводится теперь не столько к объяснению, сколько к оправданию нравственного закона. Нормальный средний человек, моральная личность – может не быть способным поступать согласно этому закону, но факт в том, что так или иначе это станет ему известно. И постольку он волен воспринимать это как проблему – личную, жизненную или отвлеченную, философскую. Но чтобы задумываться над этим, надо прежде всего не быть в себе уверенным – как уверен в себе неколебимый праведник. Старый психиатр из примера в п. V вряд ли был настолько в себе уверен, как это может показаться. Наверняка он внутренне укорял себя за недостаток самоотверженности, – может быть за то, что не приложил сил, чтобы получше продумать и осуществить свой план. И мы по-прежнему ждем: что же такое этот человек может привести в свое «оправдание»?

Возможные варианты оправдания нетрудно представить, ибо они поистине стары как мир. Это прежде всего религия: нравственно начало как божественный дар. Во-вторых это утонченные философские гипотезы: нравственные ценности полагаются автономными составляющими мира, занимают собой специальную «нишу бытия». То главное, что объединяет эти два непохожих предположения – это опора на Веру как источник истин о мире. А вера так или иначе должна отсылать к будущему – в виде либо загробного царства, либо Золотого Века человечества. Хотя будущее изначально неизвестно, оно словно бы «проясняется» благодаря Вере. И даже основатели науки биологии смогли придумать конечную цель, которой должна была следовать эволюция жизни на Земле. У Канта за его «Царством Целей» проглядывает переосмысленное религиозное начало. А авторы всевозможных утопий? Они были захвачены радикальным решением проблем цивилизации, слишком ясно представляли преимущество всеобщего равенства, справедливости и достатка, – и не могли заметить нелепость положения, в котором людям вдруг предоставилось бы все, чего они желали.

Однако сегодня ученые-эволюционисты со знанием дела утверждают: «Эволюция слепа к будущему» [5, гл. 1]. И не менее реалистично признать, что грядущее благополучие человечества вполне равновероятно с самым прискорбным итогом. За что на самом деле беспокоит многих людей голос совести? – да просто за то, что они в глубине души понимают призрачность и несостоятельность того самого счастливого будущего, верить в которое – единственное, что им остается. И может быть поэтому на Земле так много совестливых людей и так мало праведников. Это присущее почти всем внутреннее беспокойство оказывается столь же парадоксальным и столь же оправданным, как и наказание для преступника, который с детства жил в преступной среде и ничего лучшего не видел. Он ведь покаран за то, что не придавал значения своим понятиям о жизни без преступлений. Он должен был иметь эти понятия – но в каком виде он должен был их иметь? Неужели он должен был верить в их будущее торжество среди окружающего его мрака? Это требование противоречит здравому смыслу и потому бесчеловечно. Все, что он действительно должен был иметь с самого детства – это мечты о лучшей жизни. И выходит, что несоответствие этим мечтам (а это всеобщий человеческий удел) и заслуживает наказания.

XI

Наличие в мире зла привыкли объяснять человеческим незнанием промысла той силы, которая дала людям понятие о благе. Только пренебрежение основами рационального подхода мешало разглядеть здесь вопиющую путаницу. «Промысел» – это знание того грядущего всеискупляющего блага, которого мы не видим, поскольку всегда прикреплены к своему настоящему. Мы не можем этого видеть наяву, но согласно привычному объяснению должны «усматривать» неким внутренним зрением души. И непросто заметить, как за этим «усматриванием» скрывается психологически примитивный акт самоуспокоения. Ведь нетрудно предвидеть, что само по себе благо – это остановка всякой жизни и развития. Может быть подразумевается, что в Будущем нас поджидает просто нечто крайне интересное и желанное нам? Но доверившись такому состоянию безоглядно, опять оказываемся ничем не отличимыми от любопытных животных – они тянутся к тому, чего не знают, потому что вынуждены надеяться на лучшее и играть в вечную непостижимую лотерею.

Похоже на то, что самая сильная вера, не осложненная рефлексией – словно бы концентрирует в себе состояние жизненной устремленности вперед, то есть при ближайшем рассмотрении оказывается попросту животным состоянием. Но эта вера способна двигать и изменять историю. Многие деспотические режимы оказывались сверженными, потому что их противники не задумывались жертвовать собой. Люди действовали здесь в соответствии со своими представлениями будущего. Однако это не были представления реального хода истории, в которой явную деспотию всегда сменяла более или менее замаскированная. Результатами революций и переворотов оказывались смена власти и передел собственности. Для этого только и требовалось участие людей, которым подобные результаты не были нужны, а было нужно одно лишь торжество идеалов. Что же, может быть идеалы и ценности ни для чего больше не нужны, кроме как продвигать историю и создавать впечатление прогресса общества. Но это всегда то же самое общество того же самого большинства людей, которые в основном способны знать про нравственный закон, но не следовать ему.

Да, на ход истории воздействуют идеалы и ценности, но это сочетается с воздействием самых аморальных человеческих склонностей, что дает в итоге всегда уравновешенный, предсказуемый и безнадежно неизменный результат. Поэтому в каждую историческую эпоху по сравнению с прошлыми налицо технический прогресс, усложнение структуры государств и социальных институтов, но нет и не может быть возрастания справедливости, стирания классовых различий, перевеса разума и духовности над материальной озабоченностью и конкуренцией, – то есть всего того, что связано с понятием всестороннего и всеобщего благополучия.

XII

Искомое нами оправдание нравственности должно состояться фактически вопреки ясному представлению ее материального и столь «недальновидного» источника. В философском плане это противоречие весьма примечательно. Человеческое существо – часть мира, оно появляется в мире и его существование подчиняется законам, которые человек в состоянии если и не полностью постичь, то хотя бы приблизительно моделировать. Несмотря на все познавательные успехи человек затрудняется уяснить бесконечность пространства и времени и связанную с этим загадку смысла существования личности и всей цивилизации. Можно запретить себе представлять всякий пессимистичный вариант развития событий. Или спокойно относиться к тому, что итог эволюции вселенной – разбегающиеся пучки нейтринного излучения. Но как не удержаться от мысли, что подобный финал более похож на успех дьявольских козней, чем на уверенное торжество блага, разума, красоты? Если нравственный закон по существу своему равнодушен к такому финалу, то наш герой – мужественный и несчастный психиатр – всего лишь чудак, которого приходится терпеть и извинять, и не более того.

Все же философия может с этим справиться – сознательно допуская двусмысленность своего собственного подхода. Тот, кто берется рассуждать о мире, благе и зле и всем прочем – всего лишь человек, пылинка в бескрайнем космосе [12]. Но смысл пылинки – в ее ничтожестве и больше ни в чем. Намерение мыслящего человека в том, чтобы духовно постичь мир (сколь угодно приблизительно), и это намерение не может соответствовать статусу «пылинки». Оно скорее соответствует статусу «духовного творца мира». Насколько может быть продуктивно такое допущение в плане рациональной философии?

Приведем познавательную аналогию. Наука дает знания о реальном мире. Эти знания приносят пользу, хотя часто появляются как независимая цель – удовлетворить любопытство и понять положение вещей. Но поскольку никогда ничего нельзя понять до самого конца, знания – это всегда представления, более или менее адекватные по отношению к реальности. В моей книге «Мир как Достоверность» сделана попытка пренебречь зазором между знаниями-представлениями и реальностью – для установления онтологической структуры мира. Исходя из того, что знания о реальности и сама реальность – не одно и то же, можно показать, что это различие поверхностно и имеет лишь практический смысл. Следовательно, целенаправленное познание ведет к реальности как таковой, а не к «реальности через призму человеческих знаний». Если же помимо мира объектом интереса является человеческая жизнь, то, исходя из упомянутого традиционного различения, придем уже к несущественному характеруобъективной реальности – по сравнению с единственно весомыми духовными представлениями. И в том, и в другом случае мир един, но как бы по-разному понятийно «окрашен» в зависимости от фокусировки познавательного интереса.

Человеку может представиться сущность мира, но она словно бы повисает в неком абсолютном едином «безвоздушном пространстве», – а точнее, вне всякого объективного пространства и времени. Это представление, с жизненной точки зрения донельзя зыбкое и призрачное, уже не сводится к настоящей вере – в смысле практической уверенности в конечной истине. Оно гораздо ближе к мечте, если признать, что во многих случаях мечта – единственное, что остается людям, – там, где невозможна уже и вера. Эта постигнутая сущность мира только по источнику является человеческой мыслью, представлением. На деле же эта сущность есть то, что она есть. И все, что философствующий человек-пылинка в состоянии предпринять – это преодолеть в себе желание простой человеческой веры. Не воспринимать все это так, как представляется ему завтрашний день жизни со всеми его надеждами. Между Сущностью и Источником (Знанием и Жизнью) простирается пропасть, края которой напрасно соединять. Надо научиться присутствовать на обоих этих краях, – хотя сознавать себя удастся лишь поочередно на том или ином.

XIII

Что же имеем для окончательных заключений? Источник нравственного начала имеет физико-биологическую природу и вписан в общую эволюцию мира. Вера в конечные цели этой эволюции или хотя бы значимое представление ее итога несовместимы с принятым рационалистическим подходом. И благоприятный, и трагичный для людей варианты этого итога следует считать в познавательном смысле взаимнонейтрализующими. Помимо объективной невозможности знать будущее, попросту несерьезно выбирать «по вере» оптимистичный либо пессимистичный его варианты.

Что же касается возможности выбирать нравственность как таковую или отношение к собственной совести, – то, как было сказано, все здесь предрешается разнообразием человеческих натур и их интересов. Придает ли человек значение нравственному закону в себе или нет, – ни то, ни другое не может составить какую-то общезначимую правоту. От этического релятивизма спасения нет. Неясна объективная историческая тенденция преобладания у людей первого или второго выбора. Невозможно также придумать доводы, почему ради отвлеченных и смутных ценностей надо жертвовать личными интересами, не говоря о том, чтобы идти против благоразумия.

Все, на что имеем здесь право – это всего лишь рассматривать вариант, когда нравственный закон по факту признан, и совесть по факту сложилась как неотъемлемая часть самосознания. И выбор этого варианта легко объяснить – он попросту более познавательно интересен, чем противоположный.

Теперь выходит, что сущность нравственного закона безотносительна к будущему, а значит и к самому времени, – она оказывается вневременной. И это теперь означает не «вечную ценность», «а независимость от временнóй изменчивости мира». Вневременность предполагает, что эта всеобщая изменчивость выключена, вынесена за скобки, что она не важна для понимания того, что сейчас требуется понять.

В реальной жизни нравственный закон чаще всего оказывается излишним и гонимым. Ведь он не способствует людям занять высокое положение в обществе. Все совестливые, интеллигентные индивиды – устойчивые социальные маргиналы. Когда-то христианство стало религией для самых бедных, оно давало этим людям единственно возможное оправдание их положения – нравственные заповеди и внутреннее соответствие им, несмотря ни на что.

Но ведь с точки зрения подлинного самосознания ни у кого из людей нет особых оснований считать себя сильным мира сего. Что такое самосознание чисто житейски, и когда оно может прийти? Оно приходит к человеку в состоянии вынужденной пассивности, в минуты чистого созерцания, которые изредка перебивают общий поток жизни. Устремление человека вперед, к тем или иным целям означает, что он в этом состоянии бессознательно верит и надеется. И здесь будущее является главным оправданием его жизни.

Но ведь неизбежно когда-нибудь этому состоянию ненадолго прерваться. Человеку вдруг предоставляется возможность кое-что подытожить в своей жизни. Тогда остается допустить, что самосознание будет иметь больший вес ввиду всего уже достигнутого в жизни – в сравнении со всем тем, что еще предполагается достичь в состоянии устремленности вперед. Человек вдруг остался один на один с итогами всех предыдущих интересов и устремлений. Что же может быть естественней, чем быть открытым этим итогам – если конечно интересы и устремления были подлинными и полноценными?

И это все, что требуется для наших целей. Ибо в этом жизненном состоянии, представлении итогов и находится искомое оправдание. Достаточно увидеть, что оно означает или хотя бы что содержит в себе.

С необходимостью оно содержит разнообразные эмоции и переживания, переходящие в оценки. Любой акт самосознания как-то эмоционально окрашен, но взятый усредненно, он будет примерно в равных пропорциях составляться из двух мотивов: с одной стороны радость и счастье жизни, а с другой – печаль, тревога и страх. Нормальная, средняя человеческая жизнь (о которой с самого начала предпочитаем вести речь) должна быть определенной смесью позитивного и негативного начал – блага и зла, – они же будут присутствовать и в некоторой итоговой картине жизни.

Теперь интересует как раз негативное начало в этой картине. Откуда оно взялась? Тот факт, что в мире имеется зло в виде разнообразных препятствий для устремлений человека и вообще всего живого – это в данном случае несущественно. Ибо как раз этот факт легко объясним рационально: мир таков, что в нем действует закон возрастания энтропии, в любом случае стоящий на пути устремлений жизни. Но сейчас итог этой борьбы неважен, – будущее выпало из области обозрения, и самосознанию предстала наличная картина бытия. Мировое Зло нейтрализовано мировым Благом. Почему же в нашей картине все-таки не появляется столь желанного ощущения гармонии? Потому что если бы это ощущение появилось, самосознание перестало бы быть просто человеческим, – оно стало бы самосознанием Бога, или абсолютного праведника, или иного безгрешного существа, – а может быть каким-то образом сознающего себя Всего Мира. Но мы теперь далеки от этого, мы говорим о реальной жизни и подлинном человеческом опыте. И то, что совершенно неустранимо во всяких итогах такого опыта – это осознание всего, что не должно было быть, но тем не менее есть. Это осознание человеком всего недолжного, что пришлось ему совершить даже помимо воли, – и того, к чему звало его чувство долга, но что не пришлось ему по силам. И все это – его совесть. В качестве универсального нравственного индикатора она воплощает собой всего лишь только знание добра и зла при невозможности (хотя бы для одного единственного раза) отдать предпочтение первому или противостоять второму.

И нравственный закон теперь по-настоящему, реально оправдан – не силой внушения Высшего Существа, или безоглядным оптимизмом, или видениями Золотого Века. Он оправдан самым что ни на есть простейшим наличным положением дел – так или иначе складывающейся для человека необходимостью когда-нибудь, хоть раз в жизни, оглянуться на прожитое, искренне спросить себя о самом себе и узнать ответ.

Очевидный признак состоявшейся личности – способность дать такой ответ. Иное дело – поставить вопрос, заинтересоваться ответом. Ведь здесь невозможны никакие побуждения и обещания полезных итогов. Подобные вещи хотя и составляют человеческий опыт, непригодны для внешней передачи. Нравственное начало обнаруживается через несоответствие ему и прежде всяких «высоких» откровений приносит ощутимый дискомфорт. Трудно на самом деле понять, как что-нибудь может быть привлекательным в таком неудобном качестве. Но очень показателен факт, что люди, предрасположенные ко всякого рода знаниям, приемлют и несомую ими «скорбь», – и чем сильнее эта последняя, тем и весомее приходится считать само знание.

XIV

Но имеется ли нечто, определяющее способность людей различать добро и зло – хотя бы и в самих себе? Что-то такое, что есть в самом мире?

Самое существенное, что есть в мире очень далеко от смутной идеи его объективной реальности. Как бы настойчиво ни спрашивать о мире – самое важное и здесь всегда будет связано для вопрошателя с итогами его собственной жизни. Прошлое и будущее в «свернутом» виде содержатся здесь в представшей картине настоящего – в виде воспоминаний, представлений и даже надежд и целей, – но таких, которые уже были достигнуты и воплощены и таким образом оказались познаны. Собственно, это и есть смысл «вневременности», столь отличной от «вечности» своим соприкосновением с реальной жизнью. Имеется подходящий философский термин – «экзистенциальное состояние». Но это не «минута роковая», не «пограничная ситуация», то есть не что-то особенное по сложившимся обстоятельствам и силе переживаний. Экзистенцию хотелось бы понимать здесь как момент существования, случающийся у каждого человека. Возникшее вдруг созерцание вне действий и устремлений, мимолетный произвольный досуг, но с ярким и ясным осознанием всего уже сложившегося жизненного опыта. Сущность жизни и всего мира пока что не распахивается еще откровенно и безвозвратно, но как бы предугадывается в этой картине окружающего и в ее переживании, где неразрывно сплелись радость и страх. Словно бы все Бытие осветилось на миг слабой, но что-то предвещающей зарницей.

Люди совместили в себе биологическую необходимость радоваться и страшиться с экзистенциальной необходимостью сознавать и разъяснять себе эти чувства. Так они взвалили на себя ответственность за наличие в мире блага и зла, – порождая их своим самоутверждением, которое так легко принять за свободу.

Русский философ указывал на странность выбора зла даже при самом отчетливом понимании преимуществ добра и полагал, что основу этого следует искать «…в самых темных глубинах метафизики» [13]. Как нельзя верно, ибо что может быть еще глубже, чем «чехарда атомов», флуктуации среди элементарных частиц материи – ответственные за возникновение вселенных, генные мутации и разнообразие человеческих натур? Но никто не может жалеть о том, что он именно таков, как он возник и сложился с течением жизни. Каждый ее миг – это согласие принимать все как есть и тут же расплачиваться за него; ощущать неизбежную вину и сознавать в себе нравственный закон, – перед лицом последней и неведомой перемены.

Ссылки и примечания

О показательном различии подходов к этой проблеме со стороны Запада и Востока в книге: «Философия истории», под ред. А.С. Панарина, разд.1, гл.4, §. 4.5. http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/Panarin/index.php
Источник – повесть Станислава Лема «Госпиталь Преображения».
Чернова Н.М. и др. «Экология». М., 1988, стр.144.
Лоренц К. «Агрессия». http://lib.aldebaran.ru/author/lorenc_konrad/lorenc_konrad_agressiya/
Докинз Р. «Эгоистичный ген». http://lib.aldebaran.ru/author/dokinz_richard/dokinz_richard_yegoistichnyi_gen/
Некоторые исторические сведения, касающиеся «…постановлений о наказуемости попустительства, построенные на началах теории общечеловеческой обязанности помогать ближнему…» см. в курсе лекций: Таганцев Н.С. «Уголовное право (Общая часть)», ч.1, §4, отд.II, п.154. http://www.allpravo.ru/library/doc101p0/instrum105/item893.html
Яблоков А.В., Юсуфов А.Г. «Основы эволюционного учения», гл.8, §.8.1. http://www.alleng.ru/d/bio/bio031.htm
«Новорожденного ребенка бросают в море, и если он не тонет – остается жить» (Джонс Г. «Викинги», ч.3, гл.1.) http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/djons/07.php
Несомненно, имелись личности, которым удалось вполне осуществить этот идеал нравственного поведения, но они выполнили свое предназначение, без вести растворившись в истории.
Нетрудно усмотреть аналогию между политическими образованиями, которые не в состоянии пожертвовать своими интересами ради всепланетного единства человеческого общества.
Знаменитая философская система Ницше претендует на предвосхищение подобного положения дел и даже идет дальше. Будущему «сверхчеловеку» не нужна не только нравственность, но и обычная мораль. Но если здесь не предвосхищается никакого реального будущего (а в этом и проблема), то выходит довольно нелепая фантазия.
Или «мыслящий тростник» Паскаля.
Вл. Соловьев. «Оправдание добра», Введение, §.V. http://www.vehi.net/soloviev/oprav/00.html