Николай Арсеньев: вдали от родины, но сердцем с ней

Первая публикация статьи: “Вестник Московского университета”, серия 7, философия, № 3/2007, май-июнь, стр. 3-33. Перепечатывается с разрешения автора.

История философской мысли имеет свою логику, определяющую как преемственность тех или иных идей, так и их смену. Конечно же, и социальные факторы оказывают детерминирующее влияние на постановку казалось бы сугубо “метафизических” проблем. Но история философии есть всегда также и история жизни и творчества самих ее ярких представителей – живых носителей этих идей, идей, выстраданных на протяжении всего, нередко тернистого, пути жизни.

Николай Сергеевич Арсеньев – русский религиозный мыслитель, философ и богослов, историк русской духовной культуры и литературовед (а также писатель и поэт), автор более тридцати книг, десятков статей, очерков, рецензий. Многие из них были либо написаны, либо переведены на немецкий, французский, английский и другие языки. Но справедливо замечено, что лингвистическое разнообразие его работ отражает не только эрудицию, культуру и талант автора (Н.С. Арсеньев владел 12 языками), но и трудную судьбу человека ХХ столетия, вынужденного покинуть свою родину и испытать участь “странника на чужбине”. О России он будет писать с любовью. Известный русский философ-эмигрант Ф.А. Степун, читая одну из книг Н. Арсеньева (“О русской культурной и творческой традиции”), скажет, что это “не Арсеньев говорит с ним (читателем – А.Л.) о России, а она сама повествует ему о себе”. А другой русский изгнанник (С.А. Зеньковский) и о другой книге (“Дары и встречи жизненного пути”) заметит, что она “по настроениям и стилю… напоминает лучшие страницы Тургенева и Бунина”.¹

Несомненно важным событием в жизни российского философского сообщества. явился выход в свет в 2002 г. четырехтомной “Новой философской энциклопедии”. На общественной презентации этого издания как одно из его достоинств отмечалось то, что авторы и издатели “разнообразно представили русскую философскую традицию, уйдя от старой крайности, когда искажалась, игнорировалась русская религиозная философия…”.² “Кардинальнейшим образом был изменен словник по истории русской философии: существенно расширен состав персоналий”. “Среди новых имен” и имя замечательного русского религиозного мыслителя Николая Сергеевича Арсеньева.³ Некоторые же западные исследователи называют его имя среди “великих имен русского религиозного ренессанса”.⁴

Нельзя сказать, что его имя было совершенно незнакомо в профессиональных кругах философов и литературоведов. Творчество российского мыслителя было предметом внимания А.И. Абрамова, Л.Г. Филоновой, В.Е. Хализева и др. Тем не менее, его книги и его имя остаются пока еще мало известными в самой России не только широкому кругу читателей, но и профессиональной научной и философской общественности. Обращение к богатому творческому наследию Н.С. Арсеньева имеет смысл и значение не только само по себе, но и для воссоздания более полной картины развития русской религиозно-философской мысли ХХ века вообще и истории русского философского зарубежья в частности.

* * *

“Запоздавшим родиться членом славянофильской семьи” назовет Н.С. Арсеньева Ф.А. Степун. Некоторая доля легкой и доброй иронии звучит в этом не лишенном оснований высказывании. И хотя автор имел в виду вовсе не родословную линию семьи Арсеньевых, а, скорее, духовную историю российского общества, о семье сказать надо, потому как одно с другим связано.

Семья Арсеньевых принадлежала к старинному русскому роду, который вел свое начало еще с первых столетий Московского государства. Из гениалогических записей можно узнать, что в 1389 году знатный татарин из Золотой Орды по имени Аслан-Мурза-Челибей выехал из Золотой Орды с 300 татар ко двору великого князя Дмитрия Донского, пожелал принять святое крещение и стал православным христианином. Крещеный татарин Аслан-Мурза женился на Марье, дочери стольника Зотика Житова. Один из его пяти сыновей Арсений стал родоначальником дворян Арсеньевых. Род был внесен в 6 часть дворянских родословных книг Тульской, Московской, Смоленской, Тверской, Орловской, Владимирской, Курской, Самарской и Рязанской губерний.

Один из предков Н.С.Арсеньева был начальником штаба Суворова (Николай Дмитриевич Арсеньев (1754-1796) – боевой генерал, сподвижник Суворова, умерший от ран, полученных при взятии Измаила; воспет Байроном в поэме “Дон Жуан”). Юрий Васильевич Арсеньев (дядя Николая Сергеевича) – хранитель Московской оружейной палаты – известный археолог-историк и генеалог.

К воспроизведению генеалогического древа рода Арсеньевых можно было бы добавить еще много имен, оставивших свой след в российской истории. Но заметим также, что и материнскую линию украшают древние русские фамилии Хомяковых, Нарышкиных и др.; что мать Н.С. Арсеньева, Екатерину Васильевну, воспитала бабушка – А.Н. Шеншина, урожденная Ермолова (двоюродная сестра знаменитого героя 1812 г. и “покорителя Кавказа”); и что бабушка нашего великого поэта М.Ю. Лермонтова, урожденная Столыпиной, была Арсеньевой по мужу… Арсеньевы славились своими богатыми духовными традициями, свято хранили память о прошлом и “заветы предков”.

Главный астролог страны раскрыла секрет привлечения богатства и процветания для трех знаков зодиака, вы можете проверить себя Бесплатно ⇒ ⇒ ⇒ ЧИТАТЬ ПОДРОБНЕЕ….

Николай Сергеевич Арсеньев родился в Стокгольме в 1888 г. в семье русского дипломата, тридцать шесть лет проработавшего на дипломатическом поприще (его отец был тогда Российским генеральным консулом в Швеции). Но детство и юность будущего мыслителя прошли в России. Годы учебы в гимназии и университете Н. Арсеньев жил в Москве, на Садовой, в доме своего деда – “действительного тайного советника” Василия Сергеевича Арсеньева (1829-1915). Этот дом сохранял очарование патриархального быта старорусской образованной дворянской среды XIX в. “Проведение электричества волновало дедушку”, и потому в доме горели керосиновые лампы, когда, во всей Москве и в переднем доме деда, где жили тетушки, оно давно уже было, – вспоминает Н. Арсеньев.⁵ Василий Сергеевич Арсеньев, “и по внешнему своему облику принадлежал скорее веку восемнадцатому”. “Дедушка был не только христианский философ и мистик, но и горячо убежденный, горячо верующий и смиренно преданный сын Православной Церкви”, “его любимыми книгами были Творения Святых Отцов Востока и Запада, недаром двое из его пяти сыновей – дяди будущего религиозного философа Николая Арсеньева – Иван Васильевич и Николай Васильевич – задолго до русской революции 1917 г. приняли священство. К этому их подготовила атмосфера родительского дома”.⁶ Важно, однако, заметить, что “патриархальная тихая жизнь” в доме Арсеньевых была вместе с тем “духовно динамична”, причастна “движению мысли” и “борьбе убеждений”: “она оплодотворяла душу”.

В этом доме вырос и сам Николай Арсеньев, по выражению известного американского историка русской философии Н. Полторацкого, – один из последних русских любомудров.

В своей поздней книге “Дары и встречи жизненного пути” Н.С. Арсеньев воссоздает замечательные картины детства и юности, а также жизни людей близкого ему круга. Уже в Московском лицее будущий религиозный мыслитель, продолжатель традиции русского “любомудрия” с волнением читал и перечитывал книги князя Сергея Николаевича Трубецкого – “Метафизику древней Греции” и “Учение о Логосе”. “Многое в “Метафизике” мне было трудно и не вполне понятно, – пишет Н. Арсеньев, – но книга захватила меня красотой и динамизмом мысли… Князь Сергей Николаевич Трубецкой имел на меня огромное влияние своими писаниями и всем своим обликом, лучами своего “воздействия”… Потому что он прежде всего был живым носителем устремления к живой и Высшей Истине…”.⁷

После окончания лицея в 1906 г. он поступает на историко-филологический факультет Московского университета. Многое свидетельствует о том, что уже в эту пору жизни его отличала особая духовная собранность, захваченность предметами религиозно-исторической тематики. Основу его миросозерцания, его “философию сердца”, освещающую смысл жизни, составляло сердечное устремление к живому Лицу – Иисусу Христу, Сыну Божию: “Вдохновляюшим и кристаллизирующим средоточием и основанием моего миросозерцания был Логос Божий, или, вернее, безмерное откровение любви Божией в “Сыне Любви Его” (Кол. 1 13). Это я принес из родительского дома… Мое пребывание в университете, изучение мною ряда гуманистических дисциплин, различных видов творчества человеческого духа усилили у меня веру в творческий Логос Божий, который проникает жизнь творения и есть цель – часто неосознанного – основоположного устремления человеческого духа”.⁸

Рубеж XIX-XX веков восторженно оценивается Н.С. Арсеньевым как “духовная весна” России. Это время, ознаменовавшееся деятельностью Вл. Соловьева и Л.М. Лопатина (“глашатаев творческих основ жизни”), Е.Н. Трубецкого, воплотившего в своей личности “струю трезвенности и дух собранности православного благочестия”. Наиболее яркой и масштабной фигурой в России рубежа веков Н. Арсеньев все же считает С.Н. Трубецкого, явившегося “примером христианского мыслителя, спустившегося на арену политической жизни” и при том “примирителем старого (но не стареющего) и нового (но не разрушительно буйного)”. “Политической программой С.Н. Трубецкого было мирное, свободное строительство, движение вперед и укорененность в духовном наследии предков, свобода и порядок, либеральные реформы, решительные и смелые, при сохранении связи с русской исторической традицией”. Все это сродно самому Арсеньеву, отмечавшему, что Трубецкой “своими писаниями и всем своим духовным обликом” имел на него “огромное влияние”.⁹

Особенно большое влияние на духовное становление будущего ученого-исследователя и религиозного мыслителя оказали характерные для того периода времени разные философские кружки и салоны, которые Николай Арсеньев активно посещал. Это – Психологическое общество при Московском университете под председательством Л. Лопатина; “Кружок ищущих духовного просвещения” под руководством В. Кожевникова, Религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева, во многом определявшие духовную атмосферу столицы и страны в целом. (Заметим кстати, что написанные уже на закате жизни мемуары Н.С. Арсеньева сами по себе представляют большой интерес для исследователей русской философской мысли и культуры начала ХХ в.). Религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева явилось наиболее важным очагом религиозно-философской мысли. Оно начало свою деятельность в 1905 г. и отличалось довольно “пестрым составом”: от сугубо православных членов Кружка ищущих христианского просвещения до теософов и антропософов. (В 1910 г. члены РФО организовали издательство “Путь”). Н.С. Арсеньев дает двойственную оценку деятельности Религиозно-философского общества, активным участником которого он был уже в свои студенческие годы. Столкновение церковного и декадентского в РФО описывается им (позволим себе длинную цитату) следующим образом: “Здесь охватывало вас веяние яркого “александрийского” культурного цветения. Пышный культурный цвет, но не всегда без червоточины, не всегда без некоторой гнили, не всегда свободный от некоторого “декаданса”, зато часто без “трезвения”. В этом была черта некоторого отличия, тонкая линия водораздела между атмосферой корниловского кружка и “Общества памяти Соловьева”. Но какое богатство тем и тонов представляло это “соловьевское” общество! И много было интересных исканий, искренних порывов, столкновений, мнений. Это была религиозность, но в значительной степени (хотя и не исключительно) внецерковная или, вернее, нецерковная, рядом и с церковной, а главное, вливалась сюда порой и пряная струя “символического” оргиазма, буйно-оргаистического, чувственно-возбужденного (иногда даже сексуально-языческого) подхода к религии и религиозному опыту. Христианство втягивалось и море буйно-оргиастических чувственно-гностических переживаний. Характерны для этой атмосферы были выкрики одного из участников (известного религиозного философа) о “святой плоти”, или стихотворения Сергея Соловьева (племянника философа) о чаше Диониса, которая литературно и безответственно смешивалась с чашей Евхаристии, как Дионис также литературно и безответственно сближался с Христом (правда, Сергей Соловьев не выступал со своими стихами на этих собраниях, но они были типичны для этих настроений: смеси христианства со стихийным языческим экстазом). Забывались строго разделяющие, ставящие предел слова ап. Павла: “Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую”. Кое-где в этих настроениях литературно-символического “оргиазма”, мощным потоком захвативших нашу предвоенную литературу и многие проявления тогдашней “религиозной философии”, определенно сказывался дух буйного и разлагающего хлыстовства…”. Тем отраднее было на собраниях религиозно-философского общества – в противовес господствующему, часто болезненно-сладострастному кликушеству – слышать веские и духовно мужественные выступления Е.Н. Трубецкого, полные внутреннего чувства меры и религиозной подлинности”.¹⁰

Нетрудно заметить, что Н.С. Арсеньев очень далек от апологии того, что происходило на рубеже веков в российском образованном слое. В частности, по отношению к “околосимволистской”, если так можно выразиться, среде он весьма критичен. Арсеньев усматривает здесь “оязычивание” (Раganiesierung) и “сексуализацию” христианства.¹¹ Люди символистского круга, будучи представителями городской интеллигенции, утверждает Арсеньев, нередко являлись болезненно расхлябанными, нежизненно велеречивыми, утопически предвзятыми, лишенными понимания истории собственного народа и интереса к ней. Эти кризисные черты русской культуры начала столетия, позже запечатленные в первой части “Хождения по мукам” А.Н. Толстого, полагает Арсеньев, частично стимулировались эротической струей в творчестве Вл. Соловьева и предвосхищали мировоззрение, упрочившееся в стране после 1917 года: “На этой почве (дионисийской экстатики) оказался легким переход ряда литераторов в большевистский лагерь”.¹²

Как оригинальный и самобытный мыслитель Н.С. Арсеньев формировался в рамках культуры Серебряного века русской культуры. Философские и общественно-политические искания русской мысли начала ХХ столетия заложили высокий уровень профессионализма, задали импульс и предопределили во многом видение мира, дальнейший характер и направленность всей его творческой деятельности.

* * *

После окончания университета (1910 г.) с дипломом 1-й степени Н. Арсеньев был оставлен для подготовки к профессорскому званию и получил возможность совершить заграничную поездку в научные центры Мюнхена, Фрейбурга и Берлина (1910-1912 гг.), где продолжил учебу в немецких университетах. Вернувшись в Москву, с 1912 года он работал при кафедре западноевропейской литературы, сдал магистерские экзамены, а в марте 1914-го был избран приват-доцентом Московского университета по той же кафедре. Увлеченность Н. Арсеньева религиозно-философской проблематикой эпохи средневековья и платонизмом эпохи Возрождения вылилась в целый ряд публикаций: “В поисках Абсолютного Бога” (М., 1910); “Плач по умирающем Боге” (М., 1912); “Платонизм любви и красоты в литературе эпохи Возрождения” (“Журнал министерства народного просвещения”, 1913, январь и февраль).

Восприняв развитую в русской религиозной метафизике (славянофилы, С.Н. Трубецкой) идею “соборности” как важнейшую характеристику православного духовного опыта, Арсеньев всегда видел в ней суть культурно-исторического дела Церкви. Отстаивая значение мистической традиции в христианстве, он выступал против различных форм “мироотречного пессимизма”, доказывая, что именно путь христианской мистики ведет к их решительному преодолению. Вслед за С.Н. Трубецким Арсеньев был склонен видеть глубокую связь христианства с предшествующей античной метафизикой. Значительное место в его творчестве занимают проблемы религиозной эстетики, которые рассматриваются в русле характерного для русской религиозно-метафизической мысли утверждения единства Красоты, Истины и Добра. Эти же принципы определяют и общее понимание Арсеньевым истории культуры. Религиозно-мистические интересы Арсеньева этого периода нашли отражение в его более поздних публикациях уже за рубежом: “Античный мир и раннее христианство” и “Жажда подлинного бытия” (обе – Берлин, 1922).

* * *

События Первой мировой войны, а затем и двух революций 1917 г. (Февраль и Октябрь) прерывают его научную и педагогическую деятельность. В период 1-й мировой войны под влиянием сильных патриотических чувств Н. Арсеньев пытался пойти добровольцем на фронт, однако был забракован из-за плохого зрения. И все же с сентября 1914 по сентябрь 1916 г. он находился на северо-западном фронте (сначала в качестве помощника уполномоченного, а затем и уполномоченного Красного Креста). В сентябре 1916 г. курсом “Мистическая поэзия средних веков” Н. Арсеньев возобновил свою педагогическую деятельность на историко-филологическом факультете Московского университета. Специальные курсы по культуре и литературе средних веков и эпохи Возрождения одновременно читались им на Московских Высших женских курсах и в Московском Народном университете им. А. Шанявского.

Революция 1917 г., начавшаяся Февральской, завершилась Октябрьской. Переход власти в руки большевиков на территории России происходил и мирным, и вооруженным путем. На окраинах России и в национальных районах установление советской власти растянулось на много месяцев. Особенно ожесточенное сопротивление оказало казачество Дона, Кубани и Южного Урала. Здесь формировались основные антибольшевистские силы… К сожалению, у нас нет достаточных данных для того, чтобы хоть как-то воспроизвести хронику жизни Н.С Арсеньева этого периода времени. Известно только, что после Октябрьской революции 1917 г. он некоторое время был в Красном Кресте при Белой Армии. В своих воспоминаниях о Петре Бернгардовиче Струве С.Л. Франк пишет: “…Позднее я узнал, что в конце 1917 года он (Струве П.Б. – А.Л.) был в Ростове, участвуя в Совете Добровольческой Армии, и после оставления армией Ростова вернулся вместе с кн. Г.Н. Трубецким и Н.С. Арсеньевым на лошадях в Москву (февраль 1918 года)”.¹³

В 1918 г. 30-летний Арсеньев был избран профессором нового Саратовского университета, где деканом историко-филологического факультета был С.Л. Франк. Позже, уже в эмиграции, Н.С. Арсеньев напишет о том, как радовали его встречи с родными и близкими и “особенно с близким мне еще по Саратову философом С.Л. Франком”. “Мне было ровно 30 лет. Я был только что избран на профессорскую кафедру (Западноевропейской литературы) автономной профессорской коллегией Capaтовского Университета, недавно основанной (частью уже Столыпиным, частью Временным Правительством). Большевики еще (первые год – полтора года) не вмешивались во внутренние дела Университета. Это был первый семестр (притом летний) работы только что созданного историко-филологического факультета, деканом которого был философ Семен Людвигович Франк. В этой красоте мощного весеннего расцвета (в общении со студентами, которым я читал Божественную Комедию Данте, далее о “мистической поэзии Средних Веков”, об итальянском Возрождении, об истории эллинистических религий и раннем христианстве), временами как бы забывалось или бодрее переживалось наступившее тяжелое время. Я за несколько месяцев перед тем вернулся с Дона и верил в близкую победу…”.¹⁴

Будучи профессором Саратовского университета по кафедре романо-германской филологии, Н.С. Арсеньев читал несколько курсов по философии и истории русской и европейской культуры. Итогом его непродолжительной деятельности было создание кафедры сравнительной истории религий (которая уже в 1920 г. была закрыта). Секретный документ соответствующих органов установившейся власти, разосланный в различные учреждения, призывал сторонников партии большевиков “следить за антисоветскими высказываниями и заявлениями в лекциях профессоров и сообщать о них в соответствующие инстанции”. В 1919 году Н.С. Арсеньев был дважды арестован, содержался в тюрьме. В 1920 г. Арсеньев, опасаясь очередного ареста, нелегально переходит российско-польскую границу и оказывается в Кенигсберге.

* * *

“С ноября 1920 года, в течение 24-х лет (до ноября 1944 г.), – сообщает о себе Н.С. Арсеньев, – преподавал в Университете на философском факультете, в качестве лектора русского языка и приват-доцента, а потом “доцента”, потом “сверхштатного профессора” (Ausserplanmassiger Professor) по русской культуре и истории русской духовной жизни (Russische Geistesgeschichte), а также по истории религии (главным образом, по истории мистики) вообще”.¹⁵

В каникулярное время весной 1921 г. Н.С. Арсеньев читает два курса лекций (“Древние религии и раннее христианство” и “История мистики”) в Рижском университете. А когда в феврале 1923 г. в Берлине был открыт Русский научно-исследовательский институт (Russische Wissenschaftliche Institut), каждые две недели ездит туда, а также в Религиозно-философскую академию (Religionsphilosophischen Akademie) для чтения аналогичных лекций о религиях античности и о раннем христианстве.

Русская религиозно-философская мысль продолжала развиваться теперь уже за пределами Советской России. Замечательным явлением не только русской, но и общеевропейской культуры ХХ века явилось создание и длительное функционирование основанного Н.А. Бердяевым журнала “Путь” (издавался в Париже при религиозно-философской академии, с августа 1925 по март 1940 г. вышел 61 номер журнала). Авторы, публиковавшиеся в “Пути” – гордость русской философской и богословской мысли. На обложке первого номера журнала среди “ближайших сотрудников” имена: Н.С. Арсеньев, С.Н. Булгаков, Б.К. Зайцев, В.В. Зеньковский, В.Н. Ильин, Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский, А.М. Ремизов, П.Н. Савицкий, П.П. Сувчинский, кн. Г.Н. Трубецкой, кн. Н.С. Трубецкой, Г.В. Флоровский, С.Л. Франк и др. В программной редакционной статье “Духовные задачи русской эмиграции” специально подчеркивалось, что основной задачей издания является сохранение преемственности русской духовной культуры. Активное сотрудничество Н.С. Арсеньева в журнале выразилось в ряде публикаций как аналитического, так и обзорно-информационного характера (“Пессимизм и мистика в древней Греции”, № 4-5; “О духе нашего времени”, № 6; “Движение к единению христианских церквей и проблема современного мира”, № 31 и др.). Развиваемые Арсеньевым идеи вызывали интерес не только среди философов-эмигрантов, но и в широких научных кругах Западной Европы. Арсеньева часто приглашали читать отдельные лекции в университеты Лозанны, Берна, Оксфорда, Кембриджа, Лондона, Гренобля, Страсбурга, Риги, Каунаса и др.

Обращаясь к кенигсбергскому периоду жизни и творчества Н.С. Арсеньева, следует особо подчеркнуть его деятельность как историка литературы и русской культуры XVIII-XIX и начала XX в. В этом плане несомненно заслуживают внимания две книги: “Die russische Literatur der Neuzeit und Gegenwart in ihren geistigen Zusammenhängen” (1929) и “Das heilige Moskau” (1939; также на франц. яз.) – своеобразный след, оставленный его преподавательской работой в Кенигсбергском университете.

“Die russische Literatur der Neuzeit und Gegenwart” (“История русской литературы Нового времени и современности”) – специальное исследование, посвященное писательскому творчеству. Особенность и ценность данной работы состоит в том, что в ней произведения русской литературы органически объединены с исторически развивающимися чертами русской духовной культуры в целом. Арсеньев проявил особый интерес к тем представителям русской литературной и интеллектуальной истории, чьим именам не всегда уделялось то внимание, которого они заслуживают, и кого он видел в этом контексте в новой перспективе.

На протяжении многих лет Н.С. Арсеньев прививал любовь к русской литературе поколениям иностранцев – студентов Кенигсбергского университета. Небезынтересен и тот факт, что первая докторская диссертация, посвященная творчеству известного русского писателя Ивана Шмелева, была написана под руководством Н.С. Арсеньева и защищена в 1937 г. в Кенигсбергском университете. По всей видимости, автором диссертации является M. Aschenbrenner, автор книги “Iwan Schmelew”.¹⁶

Здесь следует заметить, что русская эмиграция (и Н.С. Арсеньев здесь не исключение), пережившая за первую четверть века три революции, три войны (русско-японскую, первую мировую, гражданскую), распад “единого и неделимого” тысячелетнего государства, “красный” и “белый” террор, массовый голод и эпидемии, представляла собой уникальное в историческом плане явление. Оказавшись за рубежом, русские эмигранты, даже получая (по необходимости) иное гражданство, по-прежнему считали себя гражданами России, людьми русской культуры. Разумеется, их жизнь окрашивалась чувствами горечи и ностальгии по прошлому, но русская интеллигенция “малой России” продолжала чувствовать себя носительницей и хранительницей национальной культуры, ее поддерживало осознание своей особой собственной, если не мессианской, то, несомненно, исключительной исторической миссии – сохранить и развить русскую культуру, сделать то, что не могло бы быть сделано в условиях тоталитарной Советской России. Они жили с чувством того, что их жизнь на чужбине не напрасна, что они (по крылатому выражению Зинаиды Гиппиус), не в изгнании, а в послании, чтобы трудиться и готовить лучшее будущее для своей родины, а также донести весть о России, о ее вере и культуре иным народам и странам.

* * *

Одновременно на протяжении 12 лет (с 1926 по 1938 гг.) Н.С. Арсеньев был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве.

Вот как это случилось. Рассказывает известный русский философ, живший и работавший тогда в Праге, Н.О. Лосский: “В марте 1925 г. я был приглашен в Варшаву прочитать две лекции в Польском философском институте. Много хлопотал о том, чтобы это приглашение состоялось, Ф.Я. Парчевский, бывший моим слушателем в Петербургском университете. Одною из целей этого приглашения было намерение предложить мне кафедру философии на Православном отделении Богословского факультета в Варшавском университете. Мне намекали при этом, что со временем я могу получить кафедру и на Философском факультете. Уже едучи в Варшаву, я решил, что никоим образом не приму этого предложения. Я понимал, что в Варшаве мое положение было бы невыносимо трудным. Польское государство оказалось крайне нетерпимым в отношении к Православию и к русской народности. Малороссов поляки считали нерусскими, настаивая на том, что украинцы – ветвь польского народа. Белорусов они тоже старательно отграничивали от русских… Особенно тяжело было для меня то, что польское общество, имея в виду наличие во мне польской крови, выдавало меня за поляка. Несмотря на мою симпатию к польскому народу и признание его высоких духовных достоинств, все это шло вразрез с моим русским национальным сознанием…

…Когда мне задали вопрос, кого я советовал бы пригласить на Православное отделение для чтения философских лекций, я особенно указывал на Н.С. Арсеньева. Он действительно был приглашен и с тех пор периодически приезжал в Варшаву, продолжая жить в Кенигсберге и преподавать в тамошнем университете”.¹⁷

Приглашение действительно последовало и достаточно быстро, что неудивительно, так как лучшего специалиста по истории русских и европейских религиозных исканий и учений в то время найти было трудно. В феврале 1926 г. ректор Варшавского университета проф. Стефан Пеньковский обратился в Министерство с просьбой утвердить договор с проф. Н.С. Арсеньевым, в котором предусматривалось чтение им курсов “Основы теологии” и “Догматическая теология” в Studium Teologii Pravoslawnej Варшавского университета в объеме 4 часов лекций и 4 часов практических занятий еженедельно в должности профессора. Ректор мотивирует приглашение Н.С. Арсеньева следующим образом: “Работы г-на Арсеньева отличаются серьезным научным подходом, благодаря которому они нашли полное признание в профессиональных кругах…”.¹⁸

В своих воспоминаниях (“Дары и встречи жизненного пути”) работе в Кенигсбергском и Варшавском университетах сам Н.С. Арсеньев отводит чуть более одной страницы. В частности он пишет:“…В течение лишь 12 лет (с 1926 по 1938 гг.) я был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве (основанном Польским правительством для православного меньшинства, которое было довольно многочисленно – 4,5 миллиона). В Кенигсберге я читал лекции по-немецки, в Варшаве сначала по-русски, а потом по-польски и по-русски (на Варшавском православном богословском факультете было от 130 до 170 студентов, которые все знали русский язык и для значительной части которых он был тогда родным, а для другой части – украинский; государственным же языком был – польский)”… “Я ездил в Варшаву из Кенигсберга (где постоянно жил) три раза в месяц (иногда 4 раза), то есть почти каждую неделю и читал в Варшаве 14 часов лекций. В Кенигсберге в оставшиеся три дня недели – 12 часов. Дорога была утомительна! Одиннадцать часов по железной дороге, большей частью ночью, с двумя пересадками. Зато были длинные вакации, как и во всех университетах. В Кенигсберге я был свободен от 20 июля до 1 ноября, в Варшаве – от 20 июня до начала октября и – в обоих университетах с 15 марта до конца апреля. Так как первые 12-13 лет я был в Кенигсберге один, то на все вакации – летние и весенние (а иногда и рождественские) – я ездил к друзьям и родным: сначала в Баден-Баден (с 1921 до 1924-1925), затем в Париж (с 1924 до 1933 г.)”.¹⁹

В Варшавском университете Н.С. Арсеньев нашел близких по духу людей. Самой значительной фигурой здесь являлся, бесспорно, митрополит Дионисий (профессор Варшавского университета Константин Николаевич Валединский /1876-1960/, род. в г. Муроме Владимирской губернии; учился в семинарии во Владимире, затем в Уфе; окончил Казанскую духовную академию).²⁰ Митрополит Дионисий был инициатором создания в 1925 году при Варшавском университете Studium Teologii Pravoslawnej (единственной высшей православной школы в Польше) и ее бессменным руководителем. В 1926 г. по его же инициативе был создан ежегодный (с 1932 г.) научный журнал “Еlpis”, в котором опубликован ряд работ Н.С Арсеньева. Рядом с Н.С. Арсеньевым в последний год его пребывания в Варшавском университете, т.е. в 1937/38 учебном году, работали архимандрит Илларион Васдекас, проф. Александр Лотоцкий, проф. Михаил Зызыкин, проф. Дмитрий Дорошенко.

В 1938 г. польское правительство и варшавский университет отказываются от продления контракта с Н.С. Арсеньевым. Понять этот акт можно только в свете складывающейся политической обстановки как в Польше, так и в Европе в целом.

Польские университеты в период межвоенного двадцатилетия обладали правами самоуправления, однако эта самостоятельность была весьма относительной (чтобы не сказать – иллюзорной). Любое кадровое решение контролировалось и должно было быть санкционировано Министерством вероисповеданий и общественного просвещения. К 1937 году от самостоятельности уже ничего не осталось. Это был канун второй мировой войны. Нарушив Версальское соглашение, Германия присоединяет или же подчиняет себе все новые территории (Австрию, Чехословакию). С 1938 года территориальные (и не только) требования Германии касались непосредственно Польши. В случае войны первой жертвой агрессивных планов Гитлера должна была стать Польша. Противостояние сил в Европе не могло не изменить коренным образом и внутриполитическую обстановку в Польше. Доминантой внешнеполитической деятельности Польши перед второй мировой войной становится политика “двойного врага” (Германии и Советской России). В этих условиях главным критерием оценки личности ученого становился не столько научный авторитет и личные качества, сколько политические соображения относительно лояльности по отношению к государству. Профессор, преподающий по-русски философию православия в Варшавском университете в 1937 году, уже не мог считаться политически лояльным, тем более если он являлся гражданином Германии. В июле 1938 года Министерство (одновременно с решением уволить Васдекаса) принимает решение не продлевать договора и с Арсеньевым. Частично воспроизведем этот документ: “Арсеньев в настоящее время является гражданином Германии, постоянно проживает в Крулевце и читает там лекции по русской литературе и ведет лекторат по этому же языку. Два раза в месяц (иногда реже) приезжает в Варшаву и здесь читает лекции. В научном плане о г-не Арсеньеве сложилось положительное мнение, он, несомненно, обладает основательным теологическим образованием и широким кругом научных интересов. Он также поддерживает тесные контакты с русской эмиграцией на Западе… Темы, предлагаемые Арсеньевым студентам, основываются на религиозной литературе и связаны чаще всего с русской православной церковью. Как самый выдающийся из профессоров Studium Teologii Pravoslawnej является главным представителем русской группы профессоров… На студентов Арсеньев оказывает большое влияние как самая выдающаяся из профессоров индивидуальность, конечно, влияние это идет в направлении подчеркивания необходимости русского элемента в православной церкви…”.²¹

* * *

На протяжении многих столетий религиозное мировоззрение составляло ценностное ядро общественного сознания, но первая половина ХХ века (с его производственной практикой, техникой, рационализмом, материализмом и атеизмом, войнами и революциями) характеризуется нарастающим процессом распада многих сложившихся веками представлений и ценностей и опирающегося на традиции мировосприятия. Именно это побуждало религиозных мыслителей к усилению теоретических изысканий. Спасение авторитета религиозной веры в условиях кризиса духовных идеалов общества стало их общей задачей. В межвоенный период жизни и творческой деятельности Н.С. Арсеньева вопросы религиозного, христианского православного миропонимания занимают одно из центральных мест. Это находит свое отражение во множестве работ этого времени (“Жажда подлинного бытия”. Берлин. 1922; “Литургия и Таинство Евхаристии”. Париж. 1928; “Православие, католичество и Протестантизм”. Париж. 1930; “Из жизни духа”. Варшава. 1935; “Религиозный опыт апостола Павла”. Варшава. 1935).

На протяжении всей своей жизни Н. Арсеньев сохранял верность усвоенным с юных лет воззрениям, в соответствии с которыми рассматривал историю культуры – как всемирной, так и отечественной. Зло, дурное самовольство мира людей, эгоистическая самость не являются сколь-нибудь значимым предметом его исследований. Да, – как бы говорит он, – “мир во зле лежит”, прав апостол Павел, но следует “горняя искати, горняя мудрствовати, их же жительство на Небесех есть”. Для Н. Арсеньева подлинная жизнь не есть только “бытие, прилепившееся к земной персти, но напряженное Богоискание, обретение Света Христова”. Его более всего занимали вопросы христианского миросозерцания.

Н.С. Арсеньев пишет: “Есть глубины, которых издалека изредка касается человек. Они запрятаны, или, вернее, они близко, но человек от них прячется и ищет, намеренно или бессознательно, всяких преград и средостений между собой и ими. Они его влекут вместе с тем; он знает, он чувствует, что есть какая-то основа, какой-то “задний фон”, – более того, что-то подлинно существующее, что не преходит. Он не “знанием” знает, что это есть, но потому, что вся его жизнь опирается на это, поддерживается этим, пронизана бесчисленными встречами с этим. Радость и духовная “соль”, т.е. смысл жизни, дается именно этими встречами. Ими определяется ценность жизни”. И дальше: “Чем чаще ты встречаешься в глубинах своей души с этой превозмогающей Основой, тем чище, богаче и радостнее твое существо. “Кто верует в Меня, у того из чрева потекут реки воды живой”, т.е. он становится чистым, незасоренным каналом, руслом, через которое текут бьющие из глубины воды Жизни… Человек прикасается внутри своего “я” к источнику, который отнюдь не тождествен с его существом, а вытекает из иных – дивных, неисследованных глубин по ту сторону нашего “я” и всего нашего существования… От этого внутреннего “питания” души зависит вся ее судьба”.²²

Н.С. Арсеньев был убежден в том, что существует некий высший смысл и непререкаемый внутренний закон творения и жизни, как жизни мира, так и жизни человека. Основные мотивы и обоснование этой убежденности он изложил в своем учении о Логосе Божием. Если Логос в античном сознании оказывается полюсом бинарной оппозиции, на одной стороне которой вместе с ним космос, справедливость, правопорядок, а на другой – хаос, рок, дисномия, несправедливость, то в христианской культуре Логос обретает статус императива, взывающего к творчеству и совершенствованию социального порядка из уст божественной Сверхличности и его сына Христа как “вочеловеченного логоса”. Логос понимается не только как основа творения вообще, но и как средоточие истории человечества, как специфический духовный центр, невольно притягивающий всякого человека, приходящего в мир. Воплощенный Логос Божий, воплощенное Слово Божие, по глубочайшему убеждению Арсеньева, есть центр истории мира. К нему сходятся и от него расходятся все лучи. В Логосе – все обетования Божии, в нем осуществляется план Божий о мире. В Логосе решающим образом раскрылась и вошла в мир воплощенная Любовь Божия – основоположный закон и “задний фон” бытия всего мира. История духовных поисков человечества – это непрерывное искание реального, “подлинного бытия”, это жажда Христа.

Можно согласиться с выводом современного историка философской мысли: “Своими писаниями Арсеньев не увеличил количество уже существующих философских систем. Его книги и многочисленные статьи вряд ли могут служить источниками, к которым обращаются за ответами на пытливые запросы схоластической мудрости. Арсеньев как бы не видит пользы в том, чтобы высоко умствовать о любопытных и темных предметах. Он понимает: “человеческое знание часто обманывает нас, а истина сама собою учит”. Арсеньев прежде всего и более всего стремится к духовной собранности, к тишине и простоте внутри себя, ибо это и позволяет заглянуть в глубины жизни, прикоснуться к тому, что есть Жизнь Преизбыточествующая, и утолить жажду души своей, припав к Источнику Жизни”.²³

Н.С. Арсеньев принадлежал к мыслителям, вырабатывавшим “христианское миропонимание” и отстаивавшим “христианство как подлинно религию любви и свободы” (Н.О. Лосский). И как многим из них (и даже в большей степени), мышлению Н.С. Арсеньева присущ своеобразный смешанный, “сращенный дискурс”, фактически сливающий философию и теологию. Но все же – о чем свидетельствуют его работы – он был не столько богословом в профессиональном понимании этого термина, сколько религиозным мыслителем, “мистиком-реалистом”.

* * *

“Я жил, в общем, “на отлете” – в Восточной Пруссии, в Кенигсберге…” – писал Н.С. Арсеньев в своей итоговой книге “Дары и встречи жизненного пути”.²⁴ Эта “жизнь на отлете” не мешала ему, однако, принимать достаточно активное участие в жизни центров русской эмиграции (Париж, Прага, Берлин, Лондон), а также в экуменическом европейском движении.

Экуменизм – движение, возникшее в христианстве в начале ХХ в., целью которого первоначально было объединение христианских церквей. Православные церкви поддерживают взаимные контакты, участвуют в экуменическом движении. Совершенно очевидно, что и сам факт эмиграции, и положение церкви и религии на родине порождали у покинувших ее (насильственно или “добровольно”) пристальное внимание к проблемам религии и восприятие главенствующей роли православной церкви в сохранении своего национального и культурного единства. Это привело к появлению целого ряда и новых взглядов и новой практики не только в решении проблем повседневной жизни, но и в плодотворном обсуждении основных вопросов интеллектуального и духовного порядка. Те же самые обстоятельства позволили русскому духовенству в изгнании (и русскому философскому зарубежью) установить контакты с видными деятелями иных христианских конфессий и вступить с ними в экуменический диалог.

С 1927 г. Николай Сергеевич Арсеньев участвовал в экуменическом движении, подчеркивая (вслед за А.С. Хомяковым) идею соборного спасения и раскрывая духовную традицию Восточной церкви.²⁵ Он отмечал, что в России уже в XVIII-XIX вв. стала возрастать потребность ощутить единство христиан и что потрясения нашей эпохи активизировали этот процесс.²⁶ Неоднократно бывал на съездах Содружества Св. Албания и св. Сергия, деятельностью которого особенно увлекался. Принимал участие в экуменической конференции в Лозанне (1927 г.), которая проходила под лозунгом – “Вера и устройство Церкви”.

Как православный богослов и философ Н.С. Арсеньев был сторонником “истинного экуменического движения”, всего, что возвышает без компромиссов в принципах, отвергая ошибочные тенденции некоторых его участников. Свою позицию он формулирует следующим образом. “Одним из величайших даров, полученных мною в жизни, было то, что я в течение долгого времени был свидетелем живых примеров христианской праведности, более того – примеров такой христианской жизни, которая, судя по плодам ее и силе воздействия в любви, приближалась к святости (решаюсь сказать даже это). Это было – горение перед Богом, смиренно мудрое, не бросающееся в глаза, но покоряющее любовью – безмерным, самозабвенным, смиренным служением любви. Вдохновение этого горения было христоцентрично… И как вдруг в свете духовного горения таких людей раскрывались перед взором и источники христоцентрического горения и других праведных людей (например, и христианского Запада), живших из того же Источника – тем же пришедшим в мир Господом Иисусом. Вот – первые бессознательные практические уроки “экуменизма” (оставим, впрочем, это слово ввиду его непопулярности среди ряда серьезно верующих людей – непопулярности, вызванной промахами и ошибками, а также тенденцией к обмирщению, секуляризации и “политизации” веры, обнаружившейся в последнее время у многих деятелей этого нынешнего “экуменического движения”). Ощутить этохристоцентрическое горение в других горячо верующих и жизнью своей об этом свидетельствующих христианах, принадлежащих даже не к нашей Церкви, а к другим христианским исповеданиям: вот первый шаг к обретению всеми нами, христианами, утраченного (но не вполне, не в глубине своей) единства” (курсив Н.С. Арсеньева).²⁷

Не будучи лишенным критического отношения к отдельным христианским конфессиям, Н. Арсеньев всю свою жизнь стремился к подлинно христианскому единству. “Он стремится не строить стены, а сокрушать их, не рыть канавы, но заполнять их, не хвастаться относительно предполагаемого превосходства, но отдать должное всем родственным формам и выражениям христианской жизни”.²⁸ И это делалось не в духе “просвещенного безразличия”, а по глубокому личному убеждению. “Здесь нет духа авантюристического дипломата Церкви, который ради достижения политической цели, в своей работе может избегать утверждений и заявлений, ведущих к столкновению; вместо этого – дух справедливости (“справедливости” в библейском смысле), который способен не просто объяснять различные ошибки, но чувствовать общую правду, и чувствовать это в милосердии: Amo ut intelligam”.²⁹

* * *

“Das heilige Moskau” (“Святая Москва”) – другая значительная книга Н.С. Арсеньева кенигсбергского периода его деятельности. Она посвящена истории духовной культуры России (книга, первоначально изданная на немецком, а затем переведенная на французский язык; перевода на русский нет).

Книга обращена к немецкому читателю (и к немецким студентам, которые изучали русскую культуру в Кенигсбергском университете). Н.С. Арсеньев говорит о том, что чтобы знать народ, нужно знать его сердце. На протяжении многих столетий Москва всегда и была духовным (а раньше, до Петра I, и политическим) центром России, ее сердцем. Чтобы знать Россию, самые сокровенные волокна ее внутренней жизни, нужно знать духовную и религиозную жизнь Москвы в ее благороднейших и чистых проявлениях, особенно ближайшего нам времени – XIX века, столетия, которое являет собой высший цвет русской духовной культуры. Немец, чувствующий себя глубоко укорененным в своей любимой Германии, должен и в состоянии хорошо понять подъем русского народного самосознания и русской национальной духовной жизни, понять и оценить этот расцвет московской культуры XIX века. В этом духовно-культурном подъеме, – обращает внимание Н.С. Арсеньев, – воплотились не только узко локальные, т.е. местные и национальные, но и вечные, общечеловеческие ценности.

Соотечественники-эмигранты отметили также и то, что мораль, социальная и религиозная атмосфера, в которой рождалась русская культура, нашла в лице Арсеньева своего лучшего и квалифицированного летописца. Его книга “Святая Москва” дает прекрасный портрет города – цитадели российской духовности, центра религиозности и нравственных устремлений. Здесь, – писал H. Stammler, – мы имеем дело не с абстрактной интеллектуальностью, или с интеллектуальной историей, не с некой “пляской теней”, или же диалектическим танцем идей в духе Гегеля. Это также далеко и от любых попыток писать социальную историю или психографию в терминах и пределах методологии редукционизма, который рассчитывает найти ключ ко всем вещам на путях линейной каузальности и детерминированности их экономикой или же психопатологией”.³⁰ Авторский дар читателю – живое описание Москвы как пульсирующего центра российской национальной жизни и сознания; интенсивной религиозной жизни древней столицы, в плане не только ее духовности, но также и ее традиционных артистических форм, проявляющихся в архитектуре, живописи, и литургической эстетике; российского общества в его стратификациях и лицах российских богословов, философов и творцов, оставивших неизгладимый след в истории города; и, наконец, просто людей, “праведников”, тех, кто с их бесспорной моральной красотой являлся во многих случаях скромным украшением московского общества – все представляется живым, пульсирующим, участливым и непосредственным. Это является не абстрактной реальностью чистых идей, а действительностью живых людей, которым и принадлежат идеи. Это христианский платонизм, согласно которому талант дарован человеку Провидением и он должен дать ему правильное использование.

И не напоминанием ли, не предупреждением новым надменным иноземным завоевателям звучат приводимые автором знаменитые пушкинские строки:

… Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою…

* * *

Вторая мировая война принесла материальные тяготы и невзгоды, от которых страдала вся завоеванная Гитлером Европа, но, кроме того, она сделала невозможным творчески свободное существование русской эмиграции: как самостоятельное “общество в изгнании” она выжить не смогла. Миллионы русских, лишившихся своей родины, оказались заложниками политических событий.

Обращаясь к кенигсбергскому периоду жизни и творчества Н.С. Арсеньева, необходимо заметить, что с приходом к власти Гитлера и национал-социалистической партии (1933 г.) в университетской жизни Германии произошли серьезные изменения. Для Кенигсбергского университета они стали началом драматического конца Альбертины, переименованной “историческим решением фюрера” в рейхсуниверситет. Изменялась сама концепция высшего образования. Университет подключался к решению политических, экономических, культурных и идеологических задач национал-социалистической программы.³¹

Как писал (вполне в духе того времени) историк университета проф. Г. фон Зелле, “1933 год принес университету прежде всего очищение от чуждых иностранных элементов в преподавательском и студенческом составе и изменение его конституции в согласии с принципами фюрера”.³² Упразднялось и традиционное университетское самоуправление. “Очищение от чуждых элементов” привело к изгнанию или к “добровольному” уходу из университета ряда талантливых ученых, оказавшихся “неарийцами”, изгонялись также “идеологически неблагонадежные” преподаватели.

Нацистский Рейх стал ловушкой для многих русских эмигрантов…

Во время Второй мировой войны, пишет об Арсеньеве Серафим Милорадович, “нацистские власти запретили ему заниматься преподавательской деятельностью”.³³ Возможно, определенные ограничения действительно имели место, но в целом это утверждение С. Милорадовича противоречит фактам (и воспоминаниям самого Н.С. Арсеньева). В юбилейном летнем семестре 1944 г., последнем полном семестре Альбертины, Арсеньев по-прежнему преподавал русский язык, а также читал лекции на темы: “Церковь Востока” (Die Kirche des Ostens), “Русские мыслители” (Russische Denker) (на русском языке), “История России” (Geschichte Russlands), “Русская литература” (Russische Literatur), “История русской культуры” (Kulturgeschichte Russlands). (Последние три курса читались в институте переводчиков).

Он же возглавлял в Кенигсберге небольшую православную общину. О чем молились русские люди в Кенигсберге, когда к нему приближалась Красная армия? Что было в то время на душе у православного русского дворянина и профессора Николая Арсеньева? Может быть, ответ на этот вопрос содержится в следующих строках его работы: “На наших глазах Россия и народы, населяющие Россию, пережили второй 1812 год. Подвиг русских людей в защите своей родины был глубоко национален и героичен. Героизм и подвиг не могут не всколыхнуть их, не оплодотворить душу народа”.³⁴ В этих словах легко прочитываются и естественное человеческое чувство национальной гордости,… и чувство надежды на будущее Родины. Русские философы-эмигранты, не по своей воле оказавшиеся за пределами своей страны и исповедующие разные взгляды – (открыто ли ненавидя все, что связано с “большевизмом”, или относясь к советской власти более терпимо и уповая на ее перерождение), – были (в абсолютном большинстве своем) едины в главном: в любви к России. Эту любовь они пронесли через всю свою жизнь.

* * *

В ноябре 1944 года Н. Арсеньев сумел выехать из Кенигсберга. Польское правительство в Лондоне предоставило ему почетный паспорт, с помощью которого он в мае 1945 г. смог перебраться в Париж, где в течение двух лет читал лекции по истории русской религиозной мысли в Сорбонне, в Ecole des Hautes Etudes и в Institut Catholique, а также выступал с лекциями в разных православных, католических и протестантских организациях Франции.

В 1947 г. Н.С. Арсеньев переезжает в США. На этом приходится остановиться особо, поскольку долгие годы эти страницы послевоенной истории находились как бы за семью печатями. В мае 1945 года, в связи с окончанием Второй мировой войны, в Европе развернулась массовая репатриация в СССР военнопленных и гражданских лиц (бывших российских и советских подданных). Насильственная репатриация проводилась органами НКВД. Нет необходимости говорить о том, что судьба репатриантов на родине была трагичной. Послевоенный период жизни русских беженцев в Германии, как и сам факт репатриации, был окружен завесой молчания. Мировая общественность о действительной стороне событий не догадывалась, молчала и советская печать. Завесу приподнимала лишь эмигрантская пресса.

В специальных лагерях “ди-пи” (сокращение от англ. перевода перемещенное лицо displased person ) в американской, английской и французской зонах Германии в послевоенные годы помимо военнопленных, фольксдойче, остербайтеров и др. находились со своими семьями и эмигранты первой, послеоктябрьской волны, в том числе и ученые, инженеры, врачи, техники, выехавшие из России в 20-х гг. Их положение было незавидным: это были люди уже преклонного возраста, потерявшие в годы Второй мировой войны свои с таким трудом завоеванные научные позиции в европейских университетах и научных центрах. Мало кто успел покинуть Европу до войны или вскоре после ее начала. Большинство их стремилось уехать из Европы как можно дальше, за океан, в США, Канаду, Южную Америку. Помощь беженцам, прежде всего, осуществлялась международным объединением УНРРА (UNRRA – United Nations Relief and Rehabilitation Administration), созданным в 1944 г. На него возлагались основные заботы о жертвах войны. Каждого беженца проверяли на коллаборационизм и сотрудничество с немцами в годы войны.

Большую роль в спасении русских ученых от репатриации в послевоенной Европе сыграл Толстовский фонд – русская эмигрантская благотворительная организация, созданная в Нью-Йорке младшей дочерью Л.Н. Толстого Александрой Львовной Толстой с целью оказания помощи русским беженцам на территории Европы. (Сама Александра Львовна была вынуждена покинуть Советскую Россию в 1929 г. после пяти арестов и тюремных заключений. В СССР в 1948 г. она была объявлена предателем родины. Официально А.Л. Толстая была реабилитирована только в 1994 г.).

Активное участие в помощи Толстовскому Фонду (составлении гарантийных писем и ходатайств и пр.) принимали участие как эмигрантские организации: Русская академическая группа в США, Русское инженерное общество в США и пр. Из других организаций, помогавших в спасении русских ученых из лагерей “ди-пи”, нужно отметить участие Американского комитета по эмиграции ученых, писателей и художников (American Committee for Emigre Scholars, Writers and Artists) и Русского Православного комитета помощи “ди-пи” (Russian Orthodox Committee for Relief to D.P.). Эти организации были созданы по инициативе Толстовского фонда. В Архиве Толстовского фонда (США) хранятся оригиналы документов по эмиграции в США некоторых русских ученых “ди-пи”. Они дают представление об огромных усилиях лично А.Л. Толстой, а также русских эмигрантов: П.А. Сорокина, И.И. Сикорского, князя С.С. Белосельского-Белозерского и др.

Так, из лагеря “ди-пи” в Регенсбурге удалось вывезти в США все четыре поколения семьи профессора зоологии и сравнительной анатомии Михаила Михайловича Новикова (1876 г.р.) – бывшего ректора Московского университета, с женой В.Н. Новиковой; из Германии – семью Зеньковских: отца – профессора А.В. Зеньковского и его сына – профессора С.А. Зеньковского; а из Франции, как свидетельствуют архивные документы, – профессора богословия, философа, историка церкви, культуролога Николая Сергеевича Арсеньева с сестрой Верой и братом Юрием.³⁵

* * *

С 1948 года профессор Арсеньев работал в Православной Свято-Владимирской Академии при Колумбийском университете. Там он преподавал вместе с такими известными русскими религиозными мыслителями и философами, как Н.О. Лосский, о. Г. Флоровский, Г.П. Федотов, Е.В. Спекторский, о. А. Шмеман, С.С. Верховский, о. И. Мейендорф и др. (впоследствии Академия стала самостоятельным высшим учебным заведением и переехала в Крествуд, штат Нью-Йорк). С 1971 по 1977 гг. Н.С. Арсеньев был председателем Русской академической группы в США и одним из основателей издания, выходящего в Нью-Йорке: “Записки русской академической группы в США”.

В послевоенные годы Н.С. Арсеньев довольно часто выезжал в Европу и подолгу бывал в Германии. С сентября по май он преподавал в Нью-Йорке, а с 1952 по 1960 год одновременно и во французском университете Монреаля. Летом он обычно читал курс по русской культуре и истории русской церкви в Европе – в Вене, Бонне, Мюнхене, Граце и в других университетах.

В 1959 г. выходит в свет одна из наиболее значимых его работ – “Из русской культурной и духовной традиции”. Земная реальность, просветленная любовью и красотой, все более интересует Арсеньева как философа-культуролога. Исторически сформировавшиеся ценности становятся главным предметом его научных исследований. Эти культурные ценности сопряжены не только со сферой познания мира и его художественного освоения, но и с нравственностью, которая “действует” прежде всего в повседневной жизни, в непосредственном общении человека с близкой ему реальностью, в семейном быте и т.п. Христианское миропонимание Арсеньева, не утрачивая изначального мистического и вселенского характера, окрашивается в тона почвенные и традиционалистские.

Идея “почвенной укорененности” человеческого существования как уникального и незаменимого блага является стержнем всей культурологии Н.С. Арсеньева. Конечно, его концепция русской жизни и культуры в значительной мере предварена суждениями Ап. Григорьева о “святой любви к почве, к преданиям, к родному быту”, давшей о себе знать в творчестве Пушкина, Гоголя, Тургенева; о том, что не подобает русским людям клеветать “и на себя, и на действительность”, на наш быт и наши души; что в русской жизни (как об этом свидетельствовал тургеневский образ Лаврецкого) есть предпосылки для формирования типа “развитого человека, твердо упирающегося в почву, на которой он родился, вырос и воспитался”.³⁶

“Немо ли для нас и для будущей свободной России русское прошлое или есть живая связь, живая преемственность духовной жизни и духовного творчества? Вот вопрос решающего значения. Решающего оттого, что не может поток течь вперед, если он отрезан от своих истоков, и не может расти ввысь дерево, лишенное корней, – пишет Н.С. Арсеньев. – Без живой связи с прошлым прекращается творчески-поступательная жизнь народа. Ибо жизнь есть одно органическое нераздельное целое: нельзя его разрезать на куски и удовольствоваться отрезком настоящего, ибо получится кусок трупа. Можно ли отказаться от всего своего прошлого, от того, что его вдохновляло к жизни и творчеству не отказавшись от собственного “я”? И дальше продолжает свою мысль патриотически настроенный исследователь-ученый: “Народ может и даже должен критически и вдумчиво-строго относиться к своему прошлому (как и к своему настоящему), но тем более должен он бережно чтить и любить те духовные питающие ценности, которыми он жил, те основы, из которых выросло лучшее, что он создал. Только то, что укоренено в почве, истинно динамично и жизненно”.³⁷

Но “почвенничество” Арсеньева (и это существенно), отмечено историзмом – пониманием жизни народа и общества как неизменно меняющейся и обогащающейся, как нескончаемой цепи творческих деяний. Творчество и верность традиции (в отличие от Н.А. Бердяева) в арсеньевской культурологии – это взаимно предполагающие и дружественные друг другу начала человеческого бытия. “Народ живет из корней духовных и физических, как и дерево растет из корней, т.е. из жизни традиции. Без традиции нет истории, нет жизни народа, но традиция эта динамична, она устремлена вперед и уходит вглубь. Есть единая духовная органическая жизнь народа, полная борьбы, взлетов и падений, достижений и неудач, тяжких грехов и подвигов праведности, но в своем лучшем питавшаяся из ценностей духовных, которые выше народа, и связанная с духовным лицом, с психологическими предпосылками и со всей историей народа”.³⁸ Но Н.С. Арсеньев считает необходимым – и это существенно – “критически расценивать эту историю, эту традицию, и с любовью беречь и “культивировать” то ценное, что она произвела, и творить новую жизнь и новые ценности духовные… не в рабском внешнем подчинении или подражании, а в динамическом росте”. В этом он видит смысл культуры. Культура определяется источниками, ее питающими, и целями, к которым она устремлена, и “живою тканью исторической преемственности и личного усилия и подвига, подвига как отдельных лиц, так и целого народа” (курсив мой– А.Л.).³⁹ Арсеньев говорит о болезненности “разрывов” культурной преемственности, причины которых усматривает, во-первых, в насильственных акциях – революциях, всегда “бесплодных и убогих”, ибо они рождаются из ненависти, и, во-вторых, “в духовном оскудении” общества… ”.⁴⁰ Но обратим внимание на тут же сделанное замечание, что в ситуациях “культурных разрывов” защитники традиции не менее виноваты, чем поносители и враги.

* * *

В качестве непререкаемой нормы существования людей и высочайшей ценности человеческого бытия Н.С. Арсеньев рассматривает причастность личности непосредственно окружающей жизни, бытовому укладу, национально-культурной традиции и – в нерасторжимой связи со всем этим – его духовную приобщенность к онтологическим основам мира. Культурные ценности, подчеркивает он, исторически определенны, национально разнокачественны и, главное, укоренены в народной жизни: “Ценности культуры – конкретны. То, что является наиболее общечеловеческим из ценностей культуры, вместе с тем теснейшим образом связано с данной конкретной обстановкой, с данным народом, с яркими чертами его окружения, психологии, быта. В величайших ценностях культуры великого народа общечеловеческое и конкретно-индивидуальное, характерное именно для этого народа, связаны неразрывно…”.⁴¹

Работы Н.С. Арсеньева говорят о том, как сердечно был связан их автор с духовным наследием родины. Но дороги были ему и русское прошлое, и культурные ценности Запада. Ученик российских славянофилов, Н.С. Арсеньев был влюблен в “священные камни Европы”, – книги и статьи свои он писал на английском, французском, немецком языках. (Да и классики славянофильства вовсе не страдали ксенофобией. Увидев в России антитезу Западу, они тем не менее не закрыли пути к синтезу, который осуществили русские философы ХХ века).

В противоположность Н.А. Бердяеву для Н.С. Арсеньева, по верному замечанию В.Е. Хализева, характерно в большей мере “сопрягающее”, нежели “альтернативное” мышление, мышление, избегающее резких противопоставлений и оценочно-поляризующих суждений. Он настойчиво стремится сблизить разные эпохи и разные культуры (будь то эллинизм и христианство, средние века и Новое время, Россия и западноевропейские страны, Восток и Запад). Доброжелательное и благодарное приятие мировой культуры во всей ее разнокачественности и богатстве проявлений делает арсеньевскую историческую культурологию заряженной энергией объединения наций, регионов, эпох. Мировая культура предстает не в качестве арены антагонизмов, а напротив, как некая совокупность дружественных подобий, своего рода вариаций (надэпохальных и транснациональных) на общие для всего человечества темы. Культурный синтез – одна из главных идей Н.С. Арсеньева. И потому можно, пожалуй, согласиться с профессором С.А. Зеньковским: “Он (Арсеньев – А.Л.) был и славянофилом по своей приверженности к русской традиции и русской церкви, и западником, зная, понимая и ценя лучшее, что было создано в романо-германской Европе”.⁴²

Творчество и верность традиции в арсеньевской культурологии – это дружественные, глубоко сродные друг другу начала человеческого бытия. Творческая деятельность в области культуры понимается философом не как “чистое” созидание, не как привнесение ценностей извне, со стороны, но в качестве обогащения и преображения уже наличествующего. Творчество осмысливается как сохранение, упрочение и обогащение имеющегося опыта.

Духовно-практическая причастность человека своему народу была в глазах философа неотъемлемым благом и высочайшей ценностью. Он говорил о “разумном и творческом патриотизме”, основанном на вере, которая преодолевает “соблазны безудержного, безграничного самолюбования” и тем самым возвышает, облагораживает национальное чувство.⁴³ Культура при этом характеризуется Арсеньевым как “динамически-наступательный, творческий процесс” передачи унаследованного, который связан с основами духовной жизни отдельного человека, народа, всего человечества. “Понимание духовных ценностей культуры есть уже участие, хотя бы и самое скромное, в живом потоке… культурного творчества… Нет настоящего культурного и духовного творчества без некоего подвига, без некоего героизма, без некоего напряжения воли, без хотя бы частичного забвения себя для высшей цели. Поэтому подлинная культурная традиция была всегда и школой подвига, и школой мужественного усилия”.⁴⁴

Как и многие другие русские религиозные мыслители, Н.С. Арсеньев искал гармонию “горнего и дольнего”, небесного и земного, но делал это по-своему, будучи убежденным в том, что связующим началом такой гармонии является “красота”, понимаемая в ее наиболее “духоносных и светлых” проявлениях. Искание и обретение “духовной красоты мира и надмирного” – своеобразная доминанта творческой жизни мыслителя. Исходя из того, что “просветление тварного, земного…лучами свыше – одна из центральных проблем духовной жизни человечества”, он утверждает, что красота призвана умиротворять и одновременно пробуждать томление, что ее значение не только утешительное, но прежде всего “будящее”. Красота лишает человека покоя, порождает “творческую тоску”, “вызывает душу на активность” и “требует ответа”. Искусство при этом осознается (в противовес кантовской и романтической эстетике) не столько в качестве сотворения прекрасного, сколько как “схватывание” и закрепление той красоты, что “преподносится душе” самой реальностью.⁴⁵ Мировоззрение Н.С. Арсеньева окрашивается в эстетические тона. Как и для С.Л. Франка, для него искусство, будучи выражением, есть и воплощение: в нем духовное облекается плотью, как бы внедряется в материальное и является в нем как его форма. В этом и состоит существо творчества. “Профессор Арсеньев с юности возлюбил Божественное в Красоте”.⁴⁶ По мнению философа, красота указует на присутствие в мире сокровенного смысла, через нее с высших планов бытия на низшие “изливается свет несказанный”. Лишь тот, чья душа пробудилась для приятия стоящих за красотой первоначал, может участвовать в спасении мира – и это спасение мыслится как Преображение. “Преображение” является одной из главных категорий в мышлении Н.С. Арсеньева, наполняясь не только непостижимо-мистическим, но и вполне конкретным, даже заземленным содержанием. Он убежден в том, что уже здесь и сейчас, в своих поступках и мыслях, люди могут и должны предуготовлять грядущее Преображение.

Таким образом, мировоззрение Н.С. Арсеньева с необходимостью приобретает не только эстетическую, но и оптимистическую окраску, а на первый план выдвигаются проблемы человеческой духовности. Именно эта сторона творческого наследия мыслителя менее всего утратила свою актуальность и в условиях переживаемого современным обществом системного и духовного кризиса продолжает вызывать все больший интерес.

Из работ американского периода жизни Н.С. Арсеньева следует также особо отметить книгу “Дары и встречи жизненного пути” (1974). Она составлена из очерков, написанных Арсеньевым в разное время. Часть из них он начал писать с 1942 г. – в тяжелое военное время и под впечатлением нахлынувших воспоминаний юности и детства, другие – в 60-х и начале 70-х гг. Это книга о тех дарах жизни, которые связаны с общением с дорогими автору людьми, а также о прикосновении к ряду идейных течений и духовных движений времени. Это прикосновение в памяти к дорогому и неповторимому, с чем приходилось встречаться в жизни. Первая часть очерков связана биографической нитью, вторая содержит статьи, посвященные русским мыслителям и поэтам, влиянию которых он особенно много обязан: А.С. Хомякову, В.А. Кожевникову, И.В. Киреевскому, князю С.Н. Трубецкому, С.Л. Франку, – а также русской духовной и культурной традиции. В предисловии к книге Н.С. Арсеньев пишет: “Сижу за длинным деревянным столом под елкой в нашем саду ранним утром – не в русском деревенском парке, а в маленьком зеленеющем местечке на Long Island в Америке… Сад – заросший, со свежестью и тенью, прорезанной солнечными лучами, с зелеными лужайками и густой зеленью разросшихся кустов. Надо мной раскинула свои гостеприимные длинные ветви широкоплечая, мохнатая ель. В глубине растет несколько сосен, закрывающих сад от улицы. Свежо, чуть щебечут птицы. Вот когда невольно впечатления наши складываются в итоги – не в логические выводы, а в некоторые итоги тишины и чувства до некоторой степени продолжающегося обладания тем, что прошло, сегодняшним участием в том, что прошло и что живет. Тишина иногда ставит человека перед самим собой и перед тем, что ему дороже себя самого; она упрощает и смягчает душу…”.⁴⁷

Дары…, итоги… Это о прожитом, о пережитом, о смысле жизни…

* * *

Хронологически легко выделяются три периода жизни и творчества Н.С. Арсеньева: российский (до 1920 г.), немецкий (кенигсбергский – 1920-1944), американский(1946-1977). Но в отличие от многих старших соратников по русской религиозной философии (Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова и др.), Н.С. Арсеньев не испытал на своем жизненном пути коренной смены убеждений, глубинного кризиса или перелома. Об Арсеньеве можно было бы сказать словами С.Л. Франка (словами, сказанными, правда, о другом видном представителе русской эмиграции): “Он принадлежал к тем “однажды рожденым” натурам, которым дано непрерывно-постепенное, без духовных переворотов, прямолинейное развитие заложенных в них задатков”.⁴⁸ На протяжении всей своей жизни он сохранял верность усвоенным с юных лет воззрениям, в соответствии с которыми рассматривал историю культуры – как всемирной, так и отечественной.

Рассредоточение во всем контексте культуры – одна из отличительных черт истории русской философской мысли с момента ее зарождения и, пожалуй, до наших дней. Исходной посылкой служила мысль о невозможности разделять теоретическую и практическую сферу жизнедеятельности человека. В традициях русского философствования на первый план всегда выдвигались практические запросы жизни и задачи духовного становления личности. И потому, подобно многим русским философам, Н.С. Арсеньев не видел необходимости в создании какой-то особой философской системы. Наследие ученого многопланово (философия культуры, общая история и история религиозной жизни, история литературы и литературоведение, богословие и поэтические опыты и т.д.), но вместе с тем оно удивительно цельно. Тема России, ее истории, ее судьбы – пульсирующий центр его творческого наследия. В любви видит он и смысл жизни отдельного человека, и смысл человеческой культуры.

История христианских учений и русская культура, имеющая своей основой православие, – постоянные темы творчества Н.С. Арсеньева. Но можно согласиться с мнением, что Н.С. Арсеньев – не столько богослов в узко профессиональном понимании этого термина, сколько религиозный мыслитель, и помимо богословия, надежды и устремления Арсеньева были связаны с историей духовной культуры и ролью русской культуры в построении будущей России. Это одна из важнейших сторон творческого наследия Н.С. Арсеньева как философа культуры, как историка русского культурного развития: находясь далеко от Родины, он сердцем всегда был с ней.

* * *

Н.С. Арсеньев умер 18 декабря 1977 г., не дожив нескольких месяцев до своего девяностолетия и нескольких лет до начавшейся на его родине “перестройки”, приведшей в дальнейшем к крутым изменениям в социально-политической и культурной жизни страны.

Вспоминает С. Зеньковский: “Жил он недалеко от Нью-Йорка, в Си Клиффе, уютном и прелестно расположенном предместии тогда самого большого города мира, где ему удалось, вместе с его братом Юрием, приобрести очаровательную небольшую усадьбу… Си Клифф был, и частично еще остается, почти что русским пригородом Нью-Йорка – там была очень удачно в старо-русском стиле построенная русская церковь, дома для русских стариков и для русских любителей морского купанья, русские лавки. Дом Н. С-ча, Врангелей, князя П.Д. Долгорукова (“Петрика”) образовывали центр этой дружной и очень культурной русской колонии. Я с особым удовольствием вспоминаю дом Арсеньевых (кроме Н. и Юрия С-вичей, там жила и их сестра) – он напоминал настоящую старую русскую усадьбу: тенистый сад, уютный дом с бесконечным количеством семейных портретов и большой русской библиотекой, приветливые дружеские хозяева”.⁴⁹

Арсеньев был религиозный мыслитель и ученый-исследователь, историк русской духовной культуры и поэт, один из ярких представителей философской мысли русского зарубежья ХХ века и один из последних представителей ее Серебряного века – “Сей остальной из стаи славной” мыслителей свободной России. Николая Сергеевича никогда не оставляла надежда, что его книги придут в Россию и станут доступными не только профессиональным кругам русской интеллигенции, но и широкому кругу российских читателей.

Пройдут годы… И калининградский студент возложит букет свежих цветов к памятной доске Н.С. Арсеньеву, которая украсит стены Российского государственного университета. Ведь эти стены – хочется верить – хранят (должны хранить!) и облик, и голос, и мысли выдающегося соотечественника:…“Смысл жизни в том, чтобы прикоснуться к любви и быть захваченными любовью и служить ей”.⁵⁰

Сноски

Зеньковский С.А. Памяти Николая Сергеевича Арсеньева. // Записки русской академической группы в США. Т. 12, Нью-Йорк. 1979. С. 7.
Вопросы философии. 2003. № 4. С. 15.
Там же. № 1. С. 7.
Буббайер Ф. С.Л. Франк. Жизнь и творчество русского философа / Пер. с англ. М., 2001. С. 148.
Там же. С. 96.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. Франкфурт-на-Майне, 1974. С. 92.
Там же. С. 103.
Там же. С. 98.
Там же. С. 103.
Там же. С. 61-63.
Arseniew N. Die geistigen Schicksale des russischen Volkes. Graz; Wien; Köln, 1966. S. 62-64.
Ibid. S. 116-117.
Франк С.Л. Воспоминания о П.Б. Струве // Франк С.Л. Непрочитанное. М., 2001. С. 489.
Арсеньев Н.С. О красоте в мире: Сб. статей. Мадрид, 1974. С. 126-127.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 189.
Aschenbrenner M. Iwan Schmelew // Schriften der Albertus Universitaet. Koenigsberg; Berlin, 1937.
Лосский Н.О. Воспоминания (окончание) // Вопросы философии. 1991. № 12. С. 104.
ААN МWRiOР sign. 1577. S. 30.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 189-190.
Czy wiesz, kto to est? Warszawa, 1938. S. 141.
AAN MWRiOP sign. 1577. S. 21-22.
Арсеньев Н.С. О Жизни Преизбыточествующей. Брюссель, 1966. С. 59.
Филонова Л.Г. Николай Сергеевич Арсеньев // Русские философы (конец XIX – середина XX века: Антология. М., 1993. С. 31.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 188.
См.: Арсеньев Н.С. Православие. Католичество. Протестантизм. 2-е изд. Париж, 1948.
См.: Арсеньев Н.С. Единый поток жизни. К проблеме единства христиан. Брюссель, 1973.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С.130-131.
Stammler Heinrich A. Nicholas Arseniev: An essay in appreciation // Записки русской академической группы в США. Т. 12. С. 18.
Там же.
Там же. С. 21-22.
См.: Лавринович К.К. Альбертина. Очерки истории Кенигсбергского университета: К 450-летию со времени основания. Калининград, 1995. С. 371.
Там же.
Милорадович Серафим. Проф. Николай Сергеевич Арсеньев // Арсеньев Николай. Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт-на-Майне, 1959. С. II.
Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. С. 13.
См.: Ульянкина. Т.И. Роль Толстовского фонда (США) в спасении русских ученых-эмигрантов от репатриации в послевоенной Европе (1944-1952 гг.) // ИИЕТ РАН. Годичная научная конференция. 2002 г. М., 2002.
Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С. 317, 440, 462.
Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. С. 9.
Там же. С. 7-8.
Там же.
Арсеньев Н.С. О духовной традиции и «разрывах» в истории культуры // Грани. 1953. С. 145.
Арсеньев Н.С. О жизни Преизбыточествующей. С. 266-267.
Зеньковский С.А. Памяти Николая Сергеевича Арсеньева. С. 10.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. C. 214.
Арсеньев Н.С. О жизни Преизбыточествующей. С. 262, 267-268.
Арсеньев Н.С. О красоте в мире. С. 44.
Плетнев Р. Н.С. Арсеньев // Русская религиозная философия ХХ века. Питсбург, 1975. С. 184.
Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 8-9.
Франк С.Л. Воспоминания о П.Б. Струве. С. 502.
Zenkovsky Serge A. Памяти Николая Сергеевича Арсеньева // Записки русской академической группы в США. Т. 12. С. 13.
Там же. С. 7.