Господин в переулке

Порой мне доводилось видеть этого господина в роли католического пастора, произносящего с кафедры воскресную проповедь перед благопристойно-внимательной аудиторией, пришедшей отдать привычную дань воскресного уважения Богу. Все эти люди, в основном среднего возраста и выше среднего достатка, обремененные обычным кругом семейных и профессиональных обязанностей, честным и продолжительным трудом создавшие себе доброе имя, действительно глубоко чтили и даже любили Иисуса Христа, но не имели ни желания, ни времени слишком глубоко вдумываться в смысл его слов и в трагедию его жизни. И все, что требовалось в данном случае от пастора – это чтобы возвышенный пафос его проповеди не переходил известных границ общественного благоразумия и социальной приемлемости, чтобы прихожане выходили из дома Господня умиротворенными и настроенными на благое, и не были терзаемы бесплодными сомнениями и неизлечимым комплексом вины.

Но герой нашего сегодняшнего рассказа не имел ни малейшего желания ни будоражить, ни успокаивать человеческую совесть. Нет, внешне все было как обычно, но лица людей, выходивших из церкви, выражали странную растерянность, растерянность такого рода, ни в причинах, ни в самом существовании которой человек не в силах был признаться даже наедине с собой. Весь этот день прихожане были в среднем более молчаливы, чем обычно, о проповеди же старались не думать совсем, да они и не помнили из нее ни единого слова – лишь стремительные взмахи рукавов черной мантии, напоминающие крылья ворона, негнущийся крючковатый палец проповедника, и холодная, сосущая пустота на сердце.

Некоторым приходилось видеть нашего героя в роли полководца, планирующего нанесение главного удара. Его глаза блистали азартом схватки, как у молодого буйвола, и никто не мог сравниться с ним в стремительности и точности движений. Однако вскоре этот господин решил оставить военную карьеру, занявшись более мирными делами – музыкой и каллиграфией. Не то, чтоб сострадание как категория буддийской этики имело для него какую-то привлекательность, но он чувствовал непреодолимое эстетическое отвращение к самому процессу убийства, и счел для себя аморальным причинять кому-то вред без крайней на то нужды.

Совсем недавно я встретил этого непревзойденного мастера всяческих перевоплощений на рок-концерте, в роли лидера одной известнейшей рок-группы. Он сидел на каком-то странном подобии металлического табурета на самом краю сцены, перебирая в глубокой задумчивости гитарные струны, роняя небрежные аккорды в переполненный и затаивший дыхание зал. Единственный работавший прожектор бил ему в затылок, и его распущенные длинные волосы, растрепавшиеся по плечам и белой шелковой рубашке, сами казались ослепительно-белыми, как снег.

Итак, я думаю, не стоит продолжать томить читателя неопределенностью – перед нашим мысленным взором только что прошли различные манифестации Его Величества Господина Хаоса. Впрочем, просвещенный читатель понимает, что господин Хаос не имеет ни собственного лица, ни собственной личности, подобно наполовину мифическим персонажам Пресвятой Троицы, которые являются скорее плодом богословского фольклора. Что же до имени, то его придумали даосы, в древности именовавшие свою философию “искусством Господина Хаоса”.

Но поскольку для наших целей удобнее продолжать визуализировать сего господина, как некое тантристское божество, то он представляется нам проживающим в доме постройки предположительно конца 19 века, на первом или втором этаже, причем окна его гостинной выходят прямо на набережную великой северной реки. Предметы обстановки его дома представляют собой причудливую смесь различных времен, стилей и направлений, так что иной раз бывает сложно сориентироваться, в каком времени вы находитесь – скорее возникает ощущение, что вы вне времени, бушующего и текущего своим чередом за окнами сказочной гостинной.

Это впечатление подкрепляется еще одной немаловажной деталью – всюду, на полках, на этажерках и журнальных столиках, коих в данной квартире водится великое множество, вы видите огромные кипы всевозможных печатных изданий, в основном газетного толка. Среди них есть совсем свежие, а есть пожелтевшие от времени, с выцветшей краской и с трудом различимыми буквами. У вас складывается ощущение, что здесь представлена подробнейшая хроника человеческой жизни начиная со времени изобретения книгопечатания, а также что чтение периодической печати является основным увлечением хозяина дома. Последнее подкрепляется тем фактом, что в доме очень мало книг и совсем отсутствует телевизор.

Впрочем, вот и сам хозяин – он как раз возвратился с вечерней прогулки, пребывает в прекрасном расположении духа, и, разумеется, будет рад разъяснить возникшие недоумения. Эти прогулки в вечерних сумерках по улицам северной столицы мира составляют одно из любимейших его развлечений – вглядываясь в лица людей, он проникает мысленным взором в самые сокровенные их тайны, и прочитывает основной, так сказать, расклад их бытия, подчас неведомый им самим. В целом, по его словам, у него складывается впечатление, что слишком многое в человеческой жизни определяется ложными ценностями, а значит, и жизнь становится слишком неподлинной, механистичной, но как помочь в данном случае, он не знает, поскольку в конечном итоге свою вселенную каждый выбирает себе сам, и вмешиваться в этот выбор не дано никому.

Он не смотрит телевизор, так как полагает, что на телеэкране человеческая жизнь предстает в слишком искаженном и незаслуженно уродливом виде, словно бы кто-то злонамеренный целенаправленно пытался как можно сильнее испакостить сознание зрителя, руководствуясь принципом “чем хуже, тем лучше”. Впрочем, он склонен объяснить эту странность особенностями психологии тележурналистов – будучи представителями “второй древнейшей профессии”, они вымещают на зрителе неразрешимый конфликт со своей совестью, ими самими придуманный. Но есть и более серьезная, метафизическая причина – ведь любая “живая вещь” – так он говорит – имеет по крайней мере три пространственные измерения, плюс четвертое – время. Привычка видеть вместо вещей их бледные видеокопии ведет к истончению реальности, реальность становится бесплотной, пустой, теряет весомость и силу, мир становится подобен сновидению. Это благо для стремящихся к самоугашению в нирване, но здоровым и живым людям дороги чистота плоти и свет разума.

Мир городов гораздо менее реален, чем села и живая природа, и в этом более всего повинны электронные средства коммуникации.

Впрочем, наш знакомый совершенно не того склада, чтобы недовольно ворчать по поводу мира, отступившего от исконных принципов своего бытия и движущегося в тартарары. Ведь единственный исконный принцип – это он сам, господин Хаос, означающий также естественность всего происходящего, условность всех норм и объяснимость любых отклонений. Раньше люди обладали сильным телом, большим запасом жизненной энергии и неповоротливым разумом, и их мир был основателен и прочен, как кирпичная кладка. Теперь люди наделены тонким интеллектом, способны многое увидеть, но боязливы и непостоянны в своих пристрастиях – и их мир также эфемерен, как кружевной занавес. Но все происходящие перемены по-прежнему согласуются с законом времени и вселенскими ритмами. А если бы и не было этого пресловутого закона времени – так что ж с того?

Что касается художественной литературы, то наш новый знакомый “слишком ценит свое время, чтобы тратить его на чужие фантазии”. Было время – это в молодом еще возрасте – когда он начинал проявлять серьезный интерес к философии. Но более близкое знакомство с философской литературой не закончилось ничем, кроме мелких психосоматических расстройств – после чтения Канта с нашим знакомым приключился насморк, от Гегеля разболелась голова, а ознакомление с эзотерическими писаниями постмодернистов закончилось стойким и мучительным несварением желудка.

Интерес к религии был куда более стойким и продолжительным. Сначала наш герой принялся за методичное изучение Библии. Он прочел ее сначала до конца, страницу за страницей, но так ничего и не понял. Он часто жаловался в это время своим знакомым, что чувствует в этой книге присутствие некоего грандиозного и великолепного смысла, но никак не в силах разобраться с деталями. Пребывая в мучительной тревоге и сомнениях, он решил попробовать начать с конца, и потом, главу за главой, вернуться к началу. Но это еще более осложнило ситуацию – грандиозность смысла превратилась в смутный и едва осязаемый контур, а несоразмерность деталей приняла вполне угрожающий вид. Тогда он предпринял последнюю отчаянную попытку, и стал выхватывать отдельные главы из середины, из начала, из конца, руководствуясь единственно лишь принципом смысловой и логической связи. Но поскольку, в конце концов, логической связи по большому счету не обнаружилось никакой, наш герой прекратил свои бесплодные усилия, осознавая данный факт как свое величайшее фиаско. К этому мы должны с прискорбием прибавить, что Библия – это единственное явление в мире, способное вызвать растерянность на лице нашего героя и заставить его недоуменно пожимать плечами. Но именно в библейском тексте мы обнаруживаем самые красноречивые подтверждения правоты и безграничной власти нашего знакомого, господина Хаоса.

К миру ислама он относится с откровенной и нескрываемой неприязнью – попытка заставить человека без рассуждения следовать неким данным повелениям, угрожая ему в случае неповиновения телесными наказаниями менее всего способна вызвать его симпатии.

С буддийским миром его отношения не столь просты и однозначны, хотя и лишены по большому счету всякой неопределенности. Говорят, что они большие приятели с Далай-Ламой, с которым наш знакомый любит вести философские беседы. Что же касается поэтапного порождения сострадания по методике ламы Цонкапы, или сидячей медитации, направленной на опустошение сознания, то подобные вещи вызывают у него явную изжогу, дополняемую сардонической усмешкой при виде изображений тантристских божеств, украшенных ожерельями из отрубленных голов и попирающих многотонными костистыми лапами человеческие тела.

Он утверждает, что Хаос – это не подлинное его имя – так его прозвали даосы, желая перетянуть на свою сторону в полемике с конфуцианцами, стоявшими за Порядок и Ритуал – и он согласился на эту подмену, поскольку идея Хаоса показалась ему более человечной. Но он не отрицает наличия рационального зерна и в конфуцианском учении. Вообще же, по его мнению, все идеи должны всегда рассматриваться во взаимной связи, как взаимосвязанные возможности мышления, и лишь в этой целостной картине они обретают свой настоящий смысл. К этому он прибавляет, что на абсолютном уровне добро и зло находятся за пределами языковой выразимости, и все суждения о них в общем бессмысленны.

Он утверждает, что Хаос – это его имя в мире концепций, и несет на себе всю ограниченность концепций, хотя и направлено на их разрушение. За рамками же концепций начинается, по его словам, “живая жизнь”. Что это такое, он отказывается объяснить, замечая, в то же время, что она имеет очень много уровней, и оказывается настолько богатой, насколько способен вместить воспринимающий ее субъект.

Если захочет.

Екатеринбург, Декабрь 2001г.