Новая онтология как дискурс преодоленной невозможности*

1
Представим, что “новая онтология”, о которой говорил М. Хайдеггер, стала реальностью. Будет ли это панлогическая система с дотошной атрибутизацией объекта как такового и при этом — дискурс, “тропка”, пытающаяся обежать все ниши понятийного поля, да еще на “бумажном носителе”, как это имеет место в “Науке логики” Г. Гегеля? Думается, что сегодня такая система не может реализоваться. В ней едва ли не будет смысла. Гипертекст и гиперязык, превосходящие возможности нашего сознания в части “разового охвата”, на том простом основании, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, будут блокировать сами себя — в умах, в так или эдак пристраиваемых текстах. Пользуясь как средством передвижения естественным языком, по пути к идеальному категориальному продукту мы придем примерно к тому же, что и имеем. Собирательно мы описываем это поле. Но нам нужен другой продукт — сколь бесконечный (в реализации), столь и монадный. Фрактально-изоморфный (“здесь и сейчас” способный распаковываться и запаковываться). Наглядный, т.е., а) “не говори, не объясняй, покажи пальцем”, б) как таблица Менделеева, как шахматная доска перед игроками, положенный пред очи пользователя.

Но мало спросить, какой будет “новая онтология”, следует тут же задаться вопросом, а что же будет с нашим знанием, с нашей знаковой реальностью? Ответ аналогичен. Если, скажем, человечество уже перешло грань компетентного расширения мемосферы, возможного для наличного состояния его физического и информационного массива, то должно произойти сжатие. И не в локальных, специальных сферах, но в границах семиозиса в целом, включая кодификационные структуры нашей самости (репликаций “Я”).

С тех пор, как появились научные тексты, появился и метод введения в проблему. Откроем любую статью: она начинается с представления координат (привязок) описываемого предмета в пространстве других описаний. На первый взгляд, не вполне упорядочена лишь топология гуманитариев, в коммуникативных системах которых значителен дефицит общепринятых, прежде всего визуальных, неинвариантных моделей. Поляризация наук точные — гуманитарные должна бы в таком случае привести нас к образцу точности — к математике. Но таковая еще в прошлом веке обрела несводимую к целому гетерогенную структуру, и именно математикам впору возвращаться к “точке Аристотеля”, к “узаконенному”, “окончательному” разделу числа и понятия, назад к их протоформам и их мифологиям. Дабы хоть на общих этажах стянуть семиотические трещины. Не мостками между локусами общего поля, распавшегося на специализированные зоны, а в основе, внутри “первичных логосов”: число, точка, оператор и т.п. А что там, в основе? Может быть, там и заключены новые принципы иерархизации объекта как такового, так что возможна единая модель, “карта знания”, когда все и вся выводится из единства субъектно-объектных отношений? Уже само это словосочетание, “субъектно-объектных”,  стало бранным, его пытаются “разбить”, спрятать, тем самым лишь подчеркивая эффекты резонирования сознания, сталкивающегося со знаками соответствующей проблемы.

Подойдем иначе. “Ученый человек — это только способ, каким одна библиотека создает другую библиотеку” [1]. О чем речь? О переносе текстов или структуры? Д. Деннет говорит это в контексте мемефикации нашего сознания, о “заразе” идей, но Р. Докинс, введший “меме” в обиход, имел в виду их структурную организацию. Перескочим к такой вещи как системы классификации библиотек и органов информации и, в частности, сопоставим десятичную классификацию М. Дьюи (ДКД) и отечественную библиотечно-библиографическую классификацию (ББК), тем более что проблема мировой унификации не снята и специалисты поговаривают о подстройке наших систем каталогизации под западные стандарты [2]. ДКД и ББК — в каком-то смысле зеркальны: точка преломления — раздел “5”, т.е. обычная для “четвериц” и “пятериц”. У М. Дьюи, открывшего свой перечень философией, первую четверку составляют гуманитарные и общественные науки, переходя, в преломлении через естественные, к практическим и описательным (так, надо полагать, автор ДКД понимал изящные искусства и история). Советские разработчики начали, напротив, с естественных и технических (“материалистических”, — перечень возглавил марксизм-ленинизм, “практика революций”), на линии водораздела оказались здравоохранение и медицина, что не лишено логики, если для полюсации наук применить такой критерий, как — описывают объект, текст которого несет на себе природная среда, или вынуждены моделировать как объект, так и текст?

Возьмем социологию, в каком-то смысле стоящую особняком от гуманитарных наук. Ее предмет можно обозначить одним словом: граница. Видимость административных, географических, этнографических, возрастных и проч. отличий. Но “граница — это то, что пронизывает изнутри все части или точки охватываемого ею пространства или объема” [3]. Т.е. видимость — в любом случае продукт субъекта. “Аккомодированное зрение — это продукт очень сложного, ушедшего в невидимое процесса. Если представить себе, что это [увидеть предмет] нужно сделать сознательно, скоординировать все это, эксплицировать все шаги и все связки шагов, то это и будет равносильно тому, что Кант называет гениальностью. Каждое наше отдельное восприятие было бы актом гениальности” [4]. Или: что есть сущее? Попробуем сами ответить на этот вопрос. В образе. Некто, вдруг утративший зрение. Его слух еще не обострился, поэтому, скажем, птицы вне его ощущений. Что ему до птиц? Блуждая в потемках, он натыкается на данный знак как на некую сущность, которая вернет ему полноту жизни. В определенный час на бульваре он крошит хлеб, и они слетаются. Однажды птиц становится столько, что и для зрячего их крылатый напор — как рухнувшая плотина. Неведомо из каких щелей, с чердаков, из-за печных труб. Сущее, в нашем понимании, — нечто предшествующее тому, что можно обнаружить, сложить в объект. Когда из ничего что-то. Вековые муки человека в отыскании сущего — хитрость того же порядка, что и брань вокруг связки “объект и субъект”, устройство для удержания внимания на таком аспекте бытия, который немедленно “осыпается”, стоит нам отвлечься. Все начинается, когда что-то (объект) уже есть, актуально противостоит сознанию; помехой тут привычка к различению “сознательного” и “бессознательного”, потому что “элементы птиц” уловлены более тонкими и более древними структурами нашего существа, чем те из наших ощущений [5], что уверенно переводятся нами в тексты “Я”.

Видимость объекта социологии — это фикция. Действительным фактором, стабилизирующим знание социологов, служит управляемость клиента, стремящегося прежде всего к хронотопической безусловности собственных “якорей”: что я? где я?.. Данный “зазор” в каждом единичном клиенте — при общестратификационной рыхлости (“каждый каждому конкурент”) собирательного — не может не подвигать исследователя к развитию семиотических контуров совсем иного рода: не в объекте, а в субъекте, потребителе мнений об объекте. Еще раз спросим, что есть граница, но уже в свете пифагорейской максимы: “Узри треугольник!” Т.е. увидь не конструкцию из отрезков, а фигуру, континуальную сущность, построение которой с помощью отрезков — лишь обнаружение знания ее границ, собираемых не “с краю”, а, как следует из определения М.К. Мамардашвили, со всего поля. Когда границу ищут с краю, а какую-либо предметность — на субстантивной основе, то это означает: “где удобнее”, где “выше вероятность найти”.

Упоминание ДКД и ББК приводит нас к иной проблеме: одна библиотека задает другой работу, что никогда не приветствуется. Или: мы упомянули сжатие-упаковку нашего семиозиса, т.е. ряда (а может быть и всех) наших культурных свершений, так спросим , как это делают социологи, “людей на улице”: “Хотите вы этого?” А равно и себя: хотим? У С. Лема в “Солярисе”: не нужно нам никаких иных миров, нам бы Землю расширить до их пределов. Мы сложились как носители определенных желаний. Любые изменения непременно ведут к исчезновению полей, в которых они могли бы осуществиться. И вот что. В поиске мудреца, который бы “разрулил” нас в нас, приходишь к забавному выводу: самые мудрые среди нас (независимые от желаний) — “лирические герои”. “Лирический герой” Х. Мураками смел и решителен: “что самое жестокое в эволюционном отборе?.. В нем нет места для прихотей. На ход эволюции не могут влиять чьи-то личные “хочу — не хочу”. Все равно, что воздействовать на ураган, землетрясение или наводнение. Предугадать невозможно, сопротивляться бесполезно”. Но что сказал бы сам Мураками? Можем ли мы опереться на этот “единичный интеллект”, разумеется, имея в виду, что за ним — брэнд, аудитория и капиталы книгоиздательства? “Лирический герой” Мураками шире жупела эволюции. Данное имя названо потому (в нашем, конечно, единичном, понимании), что тексты этого автора тем и завораживают сознание некой части homo sapiens, поскольку предвосхищают отдельные смысловые элементы нового субъекта.
2
“Новая онтология” — это и новые социоэкономические отношения, матрица таковых. Почему социология привязана к полю “влиятельного лица”? Ответ: тут — наивысшая ресурсоемкость национального субъекта. Почему данная привязка не афишируется? Понятно, что социологам это не выгодно. Но есть и другая причина: тут — и предельная плотность социальной мифологии, точка, где “истину” от “правды” (И. Ильф и Е. Петров) не отличить. Социология на рынке услуг, как мы ее только что видели, суть структура, внедряющаяся в хронотопы управляющих ресурсопотоками. Политологи делают еще один шаг, трактуя “институциальные ловушки”, в которые тут или там попадает бизнес (в самом широком понимании, включая и “бизнесменов от административного ресурса”, губернаторов, мэров и т.п.), как выражение интегральной воли социоэкономической зоны (населения, производителей, предпринимателей и т.п.) [6]. “Ловушка” — игра на разнице моментов: капиталу дают войти, пустить корни, и только тогда наступает “час расплаты”. Инструментарий институционального регулирования, таким образом, в своеобразном попустительстве — на первом этапе, “выкручивании рук” — в предельной точке экстенсивного врастания в территорию и выработке в последующем норм, при которых нельзя было бы резать куриц, несущих золотые яйца. Т.е. объективация устройства нашего семиозиса — шаг вперед, два шага назад, но — идет. “Новая онтология”, если, повторимся, таковая возможна, откроет на этом пути новые тропки, устанавливая диктатуру смысла там, где сегодня диктатура вещественно-имущественных отношений. Что из этого следует, не стоит загадывать. Пустое. Попробуем разобраться в том, что и как должно реформироваться.

“Покажи пальцем” — не только фигура речи, характеризующая некое множество индивидов сообразной компетенции, но общий принцип с онтологическим содержанием. Матрица символа (а под матрицей мы понимаем все, что, как чаша Хайдеггера, может принять в себя и содержать [7]) есть первичка ресурсной и знаковой конденсации познающего субъекта. Если сегодня состояние нашего семиозиса таково, что любой индивид может изобрести термин или знак (игнорируя волю социума, традиции или нормы, не рассчитывая особенно, приживется или нет), то это означает, что само бытие достигло той знаковой плотности, когда, как говорится, “хоть топор вешай”, что и придает семиотическим актам индивида в его собственных глазах такой же статус объективности, как если бы речь шла о выращивании огурцов или вязании шапочек.

О самодействии знака/текста/языка сказано премного, но больше с удивлением и оглядкой на “очищенный первоязык” [8], т.е. потребительски. Но за все однажды приходится платить. Эффект, сообразно которому любой индивид, как “групповой субъект” [9], как заключенное внутри себя энное человекомножество [10], ничтоже сумняшеся вводит, все равно, в свой или общественный обиход, метки, символы, образы, ритуалы и др., следует определить как сокращение дистанции между генеративной (порождающей) функцией языка и онтологизирующей (отчуждающей). И даже то, что сам этот групповой субъект забывает, теряет на полдороге ценности, поставленные за своей новеллой, указывает не на слабость ее (например, нелегитимность) или его, а на исчезновение зазора между человеком и его языковым деянием. Мысль, мелькнувшая и оставшаяся невнятной, все же ассимилирована, “съедена” сознанием и тем самым может быть выведена за границы актуальных обстоятельств (“забыта”). Еще лет 30 назад это означало своего рода драму — сбежавшей музы или не остановленного, именно для когнитивных процедур, мгновения. Ныне драмы истончаются, нисходят до объекта возрастного воспитания. Филогенез драмы [11] на исходе, и это одно из следствий эпохи, которую мы тут связали с разработкой новоонтологического аппарата.

Любая введенная нами схема, при условии, что понятна оппоненту, опирается на “тома библиотек” и устойчивую конвенциализированную массу умов (интегральный интеллект [12]). Но это опять — из истин прежнего времени. Самодействие языка, как и самодействие, и надстроенность государства над человеком, — миф. Ведь, по сути, внутри нашего, антропогенного, бытия еще нет ничего, кроме самого человека и его “лирических героев”, что настолько бы приблизилось к тексту, в котором само же проявляется, чтобы иметь возможность реформировать свои отношения с собственными образами. Но — может возникнуть. Как новый пограничный субъект-доминатор. Например, как новый Бог. Как самодействующий (в том смысле, что вынь из него человека, все равно будет кипеть, развиваться) семиотический топос, более активный, чем человеческий. Не суть, предчувствие это или констатация природного закона, вектор действия — генерация и онтологизация. Придумать (т.е. увидеть, услышать в себе как что-то отстраненное, объективное) и материализовать, возложив тем самым судьбу вещи на плечи ее же вещественности. Происходящее сегодня упрочение этой вот схемы миропонимания, при условии, конечно, что мы найдем “твердые” свидетельства того, что не было, а теперь есть, в нашем понимании, можно принимать за свидетельство учреждения в нашем бытии нового субъекта, компетентно сопоставимого с перерытой, перестроенной системой смыслов.

Если новая онтология есть устройство, надстроенное над текущим семиозисом, аппарат управления им, то новый субъект — “верхняя” иерархическая часть хронотопически организованного континуума homo sapiens, спроектированная и созданная предыдущими поколениями под новую задачу. Иначе — часть той машины, которая срежет избыточность наличного семиозиса во имя новых накоплений. “Срежет избыточность”, иначе — превратит в “игру в бисер”. На примере реликтовых этносов мы можем судить, как это бывает: сохранятся островки адептов, Атлантов, держащих на своих плечах мир, в котором соответствующие смыслы — не подсмотренная у других экзотика, а имманентность и экзистенция лично-ценного, “субъективного как объективного”, витального (скажем, кровно-родственного, “плоть от плоти”), социосемиотического (“знаковой плоти другого-как-меня”), трансцендентного (здесь: через невозможность, через необъяснимое для самих себя признавание смысловых континуумов, граничащих с данным… человеческими).

III

Формальным признаком гиперпреобразования нашего семиозиса можно считать исчезновение новизны в новостях. Сузим, дабы оставаться в структуре русскоязычного поля: западный мир идет по кругу, топчется на месте [13]. Уподобив этот феномен тем особенностям, что зафиксированы за человеком Востока, а именно — мультипликативно проявляющемуся эффекту особого восприятия времени, когда субъект словно бы пятится, смотрит в будущее через каноны прошлого, подстраивает его (будущее) под эти каноны [14], — мы опять же попадем в точку: в обновленном сознании поляризация Востока и Запада может поменяться [15]. Исчезновение новизны логично ведет за собой ослабление лингвистической компетенции в традиционном понимании в части выразительности и насыщенности текста. Зачем орган, который не служит? Данная “малость”, будучи явно или неявно легитимизированной, повлечет за собой целый ряд унифицирующих процессов. Структура общеупотребительного языка, до сих пор по преимуществу накопительная, подвергнется перестройке, чтобы не столько впитывать в себя, сколько отдавать, совместив информационные вход и выход “черного ящика” языка. Собственно, у нас это уже происходит. Вот только объясняются данные процессы веяниями моды и внедрением в правящую элиту асоциальных элементов; логичнее же перевернуть: мода и криминал — инструмент реорганизации языка и национального семиозиса.

Б. Паскаль требовал всю цепь поколений считать одним человеком [16]. В онтологическом плане глобальный субъект homo sapiens — тело. Неважно, биологическое ли, информационное и т.п., важно, что тело и что оно имеет структуру в каком-то смысле замкнутого время-процессного континуума. Подобный соматизм (и натурализм) мышления хорош тем, что позволяет выразить отношения человека и планеты как единство всех и вся понятийных созиданий — то одна вещь и одна смысловая монада Земли и исторически складывающегося массива homo sapiens. Она же — диада (одна протосущность корреспондирует с другой).

Здесь уместно упомянуть такую вещь как куматоидное наблюдение [17]. Автор термина относит его к научным программам, мы же считаем возможным экстраполировать его  до интегративной структуры вида, пронизывающей столь же интегративную структуру планетарного бытия (биоты; геологического комплекса; геопространства как такового; антропогенного, или ноосферного, т.е. вторичного, рефликсивного плана, отчужденного и тем самым “возвращенного природе”). В куматоде (от греч. kuma — волна) важно сочетании прерывности и непрерывности процесса, субъект и объект связаны и разобщены, монологичны и диалогичны.

Следующее. “Система интеграции, взаимоисключающая взаимодополнительность, она очень четко сохраняется”; “На житейской языке это означает: мы занимаемся тем, чем вы не занимаетесь. И мы этим занимаемся, так вы этим не занимайтесь” [18]. Вычленение функции отдельного индивида в указанной монаде невозможно, однако в системе идеальных форм как-то все же проявляется сомаштабность этих процессов. Существование каждого из людей, даже если это бомж или привязанный к кровати калека, оказывается миссиональным: один занимается тем, чем другой не будет, и за местом каждого — интрига когнитивного свойства, восходящая к познанию всеобщих форм. Но! Мы можем сойтись во мнении о тех атрибутивных элементах, что служебны и потому абстрактны в системе смыслов, относящихся напрямую к нашей собственной компетенции, но никогда — во мнении о последних, модели наших “смысловых центров” никогда не сойдутся, их знаки — “знаки только для нас”, заключающие в себе коды нашей собственной принадлежности к тому, что именуется словом “реальность”. А это и есть формула миссиональности, каковую мы должны не только иметь, но и защищать друг перед другом.

Но — “мы сами должны находиться в некоем упорядоченном состоянии, чтобы быть способными формулировать упорядоченности в мире” [19]. И это означает, как минимум, две вещи: каждый миг нашего существования мы имеем такого рода упорядоченность, а если что-то и оказывается разбалансированным, то лишь на некоторых смысловых уровнях и немедленно подвергается перестройке. Иначе: мы имеем целое, себя, свою жизнь и окружающий мир как континуальные сущности. Но с другой стороны, мы движемся по жизни, меняем точки отсчета и миссиональные позиции — в структуре континуума, разложенного на моменты в границах возможного (предельного) нашего самоосуществления-телоса. Всегда должна быть целостность, полнота, и это означает, что, хотим мы того или не хотим, осознаем или нет, мы переживаем онтогенез собственной атрибутации как некой всеобщей формы бытия. Собираем самих себя как идеальный понятийный континуум. Однако на этом пути нас всегда ожидала такая штука, как вмененное замедление, стопорение процесса. Согласно концепции Дж. Скотта, какая-либо биосистема, взятая в онтогенезе, может успешно развиваться, если выполняются два важнейших условия: 1) наличный время-процесс должен соответствовать параметрам критических периодов, отпущенных на каждую фазу развития, 2) заложенная в программу некой фазы повышенная чувствительность к тому или иному воздействию поддерживается параметрами среды [20]. В нашем понимании, данный принцип должен быть дополнен указанием на сплошь и рядом не осуществимую, но все же обязательную (вменяемую как смысл) идеализацию завершенности такого процесса. В том смысле, что каждый из нас развился бы в совершенную личность, да время существования организма-носителя вдруг закончилось или застыло на уровне булгаковского Шарикова. Или: геометрия континуума нашего развития неизменна в своих пропорциях, но его структура, если проецировать ее на “линию хронометра”, может растягиваться до бесконечности. Жизнь оборвалась, но если бы продолжалась, все заложенное в матрицу индивида непременно реализовалось бы. Откуда несинхрон? За ответом на этот вопрос, собственно, и открывается смысловое поле человеческой миссии.

Коль скоро в доступе к духовной пище, скажем, до совершеннолетия, мы примерно равны, то причину нашего торможения приходится искать в окружении; но мы входим в таковое, если сами же его и созидаем (не суть, что подчас получается). Кто-то или что-то (это как раз тот случай, когда лучше выражаться неопределенно) фиксирует нас в такой-то атрибутивной функции, замораживает в таком-то социосемиотическом знаке и не отпускает до тех пор, пока имеет в этом нужду.

Наше созидание самих себя как онтологических континуумов изоморфно созиданию аналогичной континууминальной матрицы семьи, рода, компании, государства, мирового сообщества и др. Но спросим друг друга, каково видимое тело такой матрицы, где тут “линии векторов сил”, и как визуально представлено в жизни каждого из нас, допустим, “теза — антитеза — синтез”? И гравитационное поле невидимо, но действует, не так ли? Кого-то может смутить разноуровневость и разностадийность развития социальных матриц, в которых мы играем ту или иную роль; действительно, инвариантность нашего разума — штука удивительная. Но разве нас удивляет его способность действовать в столь разных ситуациях, в разных средах, в разных скоростных режимах? Почему же топологии “семейного очага” и “работы в фирме” должны быть непременно подстать друг другу? Они и подстать, но именно во всеобщих формах. Изоморфность всех ССК (событийно-смысловых континуумов) не означает, что структура одного уровня может быть легко воспроизведена на другом; тут действует тот же эффект мучительного собирания сущего. Миссиональное замораживание — также и специализация, социальное инвестирование в индивида, подтягивание его ментальных контуров до требуемой компетенции, поэтому синхронизация “этажей сознания” [21] невольно оказывается подчиненной этому “успеху”. Индивиду дают место в мире, “ведут”, разве этого мало?

Особо укажем на процессы, связанные со сменой поколений. Пока слой шестидесятников или восьмидесятников подрастает, его “разбирают” на элементы и встраивают в контуры готовых социосемиотических форм; иногда это — “школа жизни”, иногда — “судьба”, иногда — “карьера”, иногда — “роль неудачника”. Впрочем, здесь нам важно вот что. Континуум homo sapiens непрерывно растет, созидается слой за слоем, но по большей части так, что целевым образом создается авангард его креаторов-когнитивистов с измененной ментальной структурой. Кроме того, что иерархичен весь наличный человеческий массив, иерархизируется с присвоением миссий и каждое поколение. Те, кто ответственны за работы предельной для такой-то фазы компетенции, совсем немногочисленны, а их аудитория (с кем они собирают свой континуум) может быть рассеяна по всему свету. И это опять к вопросу о том, может ли быть воспринят текст автора новой онтологии? Как сказано кем-то из физиков, “управляемый термояд” будет получен, когда потребность в нем действительно возникнет.

IV

Если мы выделим в человеке разум как таковой, то любые семиотические пертурбации, гетерогенные и диссипативные кризы не то что бы утратят актуальность, но утратят статус барьера. Последний окажется внутри самого субъекта, как его собственные невозможности-несовместимости с некими новеллами. Если несовместимость человека с новоонтологическими перестройками выразится в том, что разум как таковой и субъект как таковой проходят через это игольное ушко эволюции, а их носитель нет, то не исключена Я-концептная пересадка (понятно, что как отягощенные той же невозможностью, мы не можем заглянуть за данный смысловой барьер, и некорректно спрашивать у нас, как и куда наш разум может быть пересажен). Мы для себя именуем это “дизантропной привацией”. Здесь не избежать представления собственного варианта обновляемого аппарата, по крайней мере конспективно его ключевых понятий.

Под привацией (от лат. privates — частный) мы понимаем какое-либо ассимилятивное присоединение, онтологическая основа которого обнаруживается, скажем, в двуединстве вещи. Последняя, даже взятая как “атомарная”, распадается на 1) онтическое (онт = “вещь в себе” = нечто до обнаружения своего иного) и 2) являющее (“вещь-для-других”). Как “онт”, вещь  — агрегат одной функции, обращенной на самое себя: быть, и это в ней — “стержневое”, приближающее ее к категории субъекта, с придачей ей субъектности и самости. Как “являющее”, вещи надлежит обладать суммой служебных качеств, необходимых для устойчивой экспликации свойств-для-других. Быть собой и являть-ся — синтетично, налично-бытийно и тем самым — вещь. Последняя, таким образом, есть континуум субъектно-объектных отношений, “снятый”, “в себе”, лишь распаковка обнаруживает, что он образуется через схождение двух линий сущего, двух субъектов [22]. Понятно, что втиснутые в обойму “два в одном”, каждый из них вынужден чем-то поплатиться. Поэтому классика философии устойчиво терминировала одного субъектом, а другого объектом, что в общенаучном семиозисе приводило к абстракционному усушению или, напротив, к громоздкой натурализации этой мыслеформы, равно блокируя ее раскрытие [23].

Восстановить субъект и объект непосредственно в вещи нельзя, так как они — сущности процессно-функциональные. Лишь в процессе (в событии; или в слове как событии, что и делал Г.Г. Шпет) из одного могут быть развернуты два, а равно — и четыре (допустим, как условие явленности каждого из этих двух потому-де, что субъект без своей дихотомной половины не может реализоваться).

Категориальный континуум, необходимый для этого, мы определяем как дисубъект, образное представление которого лучше всего проявляется в солитоне [24]. Скажем, тело бильярдного шара приходит в движение, обретя импульс. И тем самым уже миссионально, так как меняет позицию на столе. И другое, как помеха, оказавшееся на пути данного, миссионально, но не потому, что примет на себя его импульс (хотя и это в счет), а потому, что имеет свой, обуславливающий его неподвижность. Здесь важно, однако, не упустить, что все это имеет место, если происходящее в принципе для кого-то значимо. Если имеется субъект, на ресурсах которого данный ССК становится для нас объективной реальностью. В игре (допустим, игрок еще лишь рассматривает позицию) каждый шар излучает проекции возможных перемещений и соответствующих превращений в новые солитоны и в этом качестве, как знак, резонирует с сознанием. Способность шара привацировать импульс делает его дисубъектным, но все это, повторимся, реализуемо лишь в ССК, каковой приращиваться к данной мыслеформе, поглощается ею (уместно и обратное: созидается и достраивается в нем, как яйцо в инкубаторе, как собираемое сущее, так что мы получаем в свое пользование готовый продукт, континуумизированное целое). Отсюда другой терминологический конструкт: нечто — поле, своего рода продукт редуцированного “субъект в ССК”. Поле выступает и как иное, и как “не-А” своего нечто (о редукции ССК чуть ниже). При этом уместно: объект есть поле для субъекта; субъект есть поле для объекта [25].

Вещь, как мы ее представили выше, даже “атомарная”, системна. Взяв ее как звено вселенского ресурсооборота, мы увидим, что только так она и может существовать: как онт — на авансированных и привлеченных ресурсах других, как являющее — сама служа источником или каналом ресурсопотока.

Рис. 1: система декартовских координат.

Обратимся в свете этого к системе декартовых координат (рис. 1) и зададимся вопросом, как вообще могло сложиться ее поле? Иначе: матричная ячейка, событийное окно. Воспользуемся образом голограммы: пространство уОх суть пересечение проекций, нитей основы и утка ткани. Для того, чтобы в нем была выделена точка, должно что-то произойти сверх таких пересечений. Допустим, примем легенду: уОх — пространство потенциальных свершений, а то, что выражается точкой или линией, — продукт действительных контактов х и у как самостоятельных “семантических существ”. В отличии от идеального уОх, любая точка реализованных событий будет принадлежать асимптоте. На схеме их три, выбирайте. Их различия — различия пересекающихся субъектомерностей х и у, но не выправленные, как обычно, а напротив, констатированные, причем, аппаратом, как бы надстроенным над декартовским [26]. Что есть мера? Ответ: наличие целого, явленного здесь и сейчас и потому (независимо от количества) передаваемого через “1”. “Два” есть “одно из двух”; “три” есть “одно из трех” и т.д. Субъект скупится или, напротив, платит сверх своих возможностей, энергетически слабеет (К. Левин) или уклоняется от участия, его самооценка устойчива или “скачет”, — это модусы его меры. Поэтому в любой точке данных кривых значения х и у равны 1, а точка О {0; 0} ирреальна. Невозможно ввести в континуум взаимодействия какие-либо сущности без затрат, разве что округлив “мелочь” или произвольно сместив планки субъектомерностей Ох и Оу. Иначе говоря, наличие точки О и идеального уОх есть деяние аппарата. И неспроста за данной координатной сеткой сохранено имя Р.Декарта: метка присутствия кого-то третьего. Это он а) совместил в абстракции “числа и момента” меры неких “семантических существ”, б) придал “плану описания” угловую форму, в) произвел редукцию данного ССК. Отнесение декартовых координат к двумерным знаковым системам определяется тем, что перед нами — агрегат интерсубъектных коммуникаций с минимизацией помех (для передачи любой точки достаточно двух значений; для передачи линии — записи функции; и др.). Агрегат, действующий при условии, что частями его становятся адресант и адресат определенной компетенции, владеющие навыками распаковки значений и функций. Такова, собственно, вся алгебра, система, в основе которой лежат монады, композиционно поглотившие в себя целые множества элементов. Т.е. человечество уже переживало “сжатие смыслов” и — ничего.

V

Однако есть еще одна вещь, отсылающая нас к генезису всех подобных агрегатов. Это — осуществляемая при их посредстве функция контроля адресанта над адресатом, субъекта — над объектом, нечто — над своим иным (а иначе как бы ему выбраться из скорлупы “в себе”?) и любого “атомарного”, но при этом системного образования — над “остальным Миром”, как бы фантастично это ни звучало.

Мы по-разному смотрим на мир. Т.е. по-разному его онтологизируем. Разные его аспекты становятся для нас объективно данными. Немало копий в прошлом веке поломано вокруг отдельности вещи, сколько-де свойств должно смениться, чтобы она из этой стала другой [27]. Бабочка, пока она гусеница или куколка, — та ли же вещь, что и взрослая особь? Мы, говоря, что вещь системна, имеем в виду, что какое-либо из ее свойств-для-другого нашло потребителя-донора и что соответствующий ССК актуализирован. Отсюда, одна и та же вещь может как оставаться той же самой, от завязи до кончины и далее как ингредиент чего-то еще, так и рассыпаться на бесчисленное множество разных. Актуализация ССК означает установление взаимодействия, пограничного для этой вещи и чего-то еще. Признаком пограничного созидания являются резонирующие эффекты, их можно рассматривать в растре от “вижу, но пропускаю как незначащее” до абсолютного подчинения субъекта “объекту желания”, но в принципе таковые имеются всегда. Выделив их как общий для вещи и субъекта переходный объект [28], мы тем самым выделим и служебный элемент с посреднической функцией в каком-либо семиотическом образовании. Границу, но уже со способностью быть присоединенной. Ярче всего это проявляется на такой вещи как идея [29]. У О.Мандельштама: “Какой безумец согласиться строить, если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить” [30]. Идея будет взята к рассмотрению, если станет частью бытийного семиозиса (тем, что можно присоединить к собственному “смысловому телу”), и все же ее существование покоится на инвестициях нашего сознания. Ее витальность есть переходный объект, присоединенный к субъекту. “Выбрось это из головы”, — говорят иному творцу, уже, наверно, имея в виду соответствующую возможность. Почему же творец не отступает? Ответ: являющее вещи навязало ему свой переходный объект, так что сознание и идея сцепились, как инь и ян.

Возьмем шахматное поле. В этой системе смыслов граница не может быть обозначена “щелью” между половинами доски: пограничье образуют примыкающие 4-я и 5-я горизонтали. 3-я и 4-я — сектор развития белых; 5-я и 6-я — черных. Представим, что одной из сторон удалось захватить контроль над такой приграничной горизонталью противника. Получаем 3:5, или 5:8, “золотое сечение”, суть которого — контроль общей границы одной из сторон. Мы сохраняем жизнь противнику, но ополовиниваем ресурс его развития. Нечто подобное человек сделал с одомашненными животными, капиталист — с согнанными с земли крестьянами. Но это — лишь начало “институциальной ловушки”. Человек впущен в пространство агнца и — присвоен в нем же. Взяв опеку над животными, человек сам попал в силки. (Столь же наглядный пример: присоединенная диагональ в квадрате 4х4; додумать легенду предлагаем читателю.)

VI

“10” — код человека, пятипалой руки вида-доминатора. “16” — производное “четверицы” на новом витке, еще один шаг “фрактала смысла”. Формальный ответ, почему двоица становится четверицей: сущности соседних матричных ячеек могут выразить свои отношения лишь через взаимосозидания. Представив таковые монадами (что логично, имея в виду их “молодость” на фоне “родительских” мыслеформ, к которым мы, кстати, пришли от монады) и получив прежде троицу, мы, блюдя общую изоморфность, на следующем (тут — внутреннем, касающемся лишь этой вставки) витке ее расщепим. Таков лишь один подход, на первый взгляд, воспроизводящий обычное “все раздваивается”. Сознание продолжает держаться за вещные агрегаты объекта и субъекта, тут — и кардинальная ошибка, и гениальная. И этот путь, при определенной строгости, приводит “к стенам Рима”. Однако мы уже сказали, что в основе нашего конструкта — дисубъектный континуум, смысловая целостность. В рамках субъектно-объектной связки описываемая сущность терминировалась бы как “субъект в структуре взаимодействия с объектом”, что в языке предстает как единство субъекта и оттенившего его природу предиката, т.е. вещи и признака. ЯТО [31] А.И. Уемова явно не хватило этого четвертого элемента. Что не удивительно, так как данный мыслитель (таковая была его миссия) строил его через овеществление свойств и отношений; мы же данные категории относим к социосемиотическим (вторичным) образованиям, а) “оттолкнувшим” друг от друга онтические “вещь” и “признак” (в статике), б) “паразитически внедрившимся”, как торговый капитал между производителем и потребителем, в процесс передачи тех самых инвестированных нам природой ресурсов.

Категориальный ряд ЯКО (языка кватернарного описания) вещь — отношение — свойство — признак богаче и тем, что взаимообразен: связи содержания с вещным носителем или “истончаются”, “исчезают”, становясь исключительно феноменом сознания, оперирующего признаками, или, напротив, проходят процедуру онтологизации, овеществляются, как труд у К. Маркса.

Замечательна и другая терминологическая линия: дисубъект — метасубъект — субсубъект — субъект/аллоект [32] (т.е. или/и — этот, или/и — другой). “Нечто в поле существования”, развиваясь по векторам, получившим в онтологии метки “наблюдателя” и “участника”, расщепляется, в результате чего нечто обретает способность содержать самое себя, а поле субстантивируется, становясь двучастной структурой: может принимать в себя другие нечто, а может само выступить в этой роли. Стадия метасубъекта (II) характерна явно выраженной доминацией Объекта [33], в свете вышесказанного: вещь подчиняет себе волю субъекта, мир для последнего становится “картонным”, “клаустрофобическим”, когда “нет выхода” [34]. Субсубъект, если образно, — снаряд, выпущенный танком, “часть части” субъекта боя и все же — чуть-чуть самостная. Более известные — “когнитивный агент” [35] или просто “агент” [36] — отклонены, поскольку выпадают из указанной категориальной линии. У С. Грофа вступление в фазу III знаменует начало “борьбы”; в семантике А.Г. Максапетяна — переход от доминации Объекта к доминации Субъекта. И это лишь малая часть того, что можно сказать о дисубъектно разворачиваемой “четверице”, или ИПЦ-4 (интенционально-привационном цикле, описываемом в кватернарной структуре [37]), но по-настоящему ее матрица становится интересной будучи изоморфно или фрактально развернутой в ИПЦ-16. Здесь мы находим опору в семантике исторического процесса homo sapiens. Континуумизируя последний, т.е. беря как завершенный, в I-XVI исторических периодах, или в четырех суперфазах [38], мы приходим к пониманию, что повсеместно отмечаемая сегодня гетерогенность суть диссипация субъекта, переходящего границу за границей “золотых сечений” семиотических образований, фрактально-иерархически встроенных в дисубъект “человек — планета”, его подструктур. Проще: мы — в IX-ом историческом периоде; к пределу Х-го, после которого начнет “сыпаться” сам этот дисубъект, нам еще предстоит прийти. Правда, временные отрезки периодов, сокращающихся сообразно тому же коэффициенту 0,625, ныне столь коротки, что неизбежными оказываются наложения эпох. Время как различительный признак обрело вид семантической вертикали [39], связывающей совмещенные в одном континууме хронотопы. Его течение теперь — это течение синхронизационных процессов, что, разумеется, надо понимать как смысловую доминанту, ибо синхронизация как таковая имманентна всякому моменту существования системы.

В исторических описаниях третьего элемента временной четверицы Л.Н. Гумилева, футуристического, с игнорированием “не только прошлого, но и настоящего ради будущего” [40], предостаточно черных красок. Но заметим, что возможность разумной коррекции данных процессов теоретик этногенеза не рассматривал, что неудивительно: он не знал субъекта с системной ментальностью и происходящее с его “меньшими” подобиями (подструктурами) передавал в аналогии с палеонтологическими описаниями: в третьей фазе в жизни вида наступает “узкая внутренняя специализация, которая приводит либо к гибели, либо к застою” [41], и это понятно: животный вид достигает пределов, дарованных ему внешней средой, а превзойти таковые — выше его компетенции. А каков homo systems? Способен ли?

Фрактал ИПЦ-4/16 замечателен своей прогностичностью, однако говорить что-либо рано, нужно дождаться реакции социума на попытки его внедрения. Пока же заострим внимание на следующем. Гумилев значительно превзошел меру компетенции пользователя собственного категориального аппарата. Так, оглянувшись вокруг себя, мы увидим, что подавляющее большинство из нас — пользователи декартовой системы координат; категориями же Гумилева, если и пользуются, то в розницу и почти никогда — как системным пакетом. Проецируя слабости последнего на собственный конструкт, мы должны указать на принципиальное различие привационных и интенциональных содержаний: первые относятся к процессам внутри “событийных окон” (уместно: “матричных ячеек”) ИПЦ-описания дисубъекта, вторые описывают отношения между этими окнами. В теории этногенеза данное обстоятельство “смазано”, границы категорий в этом смысле расплывчаты, а сами категории не локализованы, “работают”, когда справедлива теза “Чем крупнее цель, тем легче  в нее попасть” [42]. Но стоит сдвинуть планку компетенции, от “пятна” к “центру”, и почва уходит из-под ног исследователя. С другой стороны, в пакете Гумилева представлены вещи, которые довольно трудно выразить онтологически. Скажем, такой аспект образования дисубъекта-этноса как пассионарность, семантически пронизывающий все фазы. Нечто входит в поле — событие, равное зачатию новой жизни или открытию Америки. Но передаваемое через агента внедренного в это нечто “сторонним субъектом” (аппаратом), все происходящее с ним предстает как следствие начального обретения топоса. Со стороны любой дисубъект непременно континуумизирован (целое); “изнутри” же все определяется прежде всего настоящим и только потом прошлым и будущим.

VII

К нашему сегодня у Л.Н. Гумилева относится буквально следующее: “…существуют два направления развития системных целостностей. Система может стремиться либо к усложнению, либо к упрощению, в последнем случае ее можно назвать антисистемной” [43]. Введение в наш обиход матриц типа ИПЦ-4/16 первым делом произведет цепную реакцию: в язык ворвется огромное множество мыслеформ нового типа, с макроиерархией. “Меточно-матричных”. На их фоне известная нам амбивалентность языка покажется такой малостью, как пыль на картине. Отсюда — естественное “антисистемное” требование к форсированию упаковки предшествующих мыслеформ. Споры о конвенциональности нынешних языковых элементов, типа: “Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад, на грубую почву!” [44], — отпадут сами собой в виду проблем более высокого порядка. ИПЦ-4/16 суть агрегаты, в семантическом каркасе которых скроется очень и очень многое из привычного нам, станет чем-то вроде акустических образов нашей речи на фоне значимости сообщения. Да, в какие-то моменты звукоряд придает нашему говорению эстетический аспект, оттенки квалиа. Но мы мыслим и общаемся поверх, а то и вопреки, “глотая”, “ломая” звуки. ИПЦ-4/16 — это избавление большинства от необходимости вникать в онтологию. Хотя — тут унификация образовательных технологий и каких-либо макроязыковых систематизаций. Т.е. вникать все же придется, или не избежать профэксцессов. Субъект должен будет тащить себя за волосы, как Мюнхгаузен из болота, становится и философом в том числе, в противном случае используемые мыслеформы останутся для него неистинными. В принципе освоение азов онтологии может спуститься на уровень средних или младших классов, перейти в “считалочки пятипалой руки”, что и снимет проблему.

Сноски

* Рецензент — кандидат философских наук, доцент кафедры философии Магнитогорского государственного университета В.З. Лебедев.

[1] Dennet D.C. Consciousness Explained. Boston, 1991. P.202. Цит. по: Юлина Н.С. Д.Деннет: самость как “центр нарративной гравитации” или почему возможны самостные компьютеры // Вопросы философии, 2003, №2. С.116

[2] Справочник библиотекаря /Под ред. А.Н. Ванеева, В.А. Минкиной. СПб, 2000. С.99.

[3] Мамардашвили М.К. Кантианские вариации. М., 1997. С.170.

[4] Там же. С.194.

[5] Сравните со следующим: “В некоторых племенах считалось, что у человека несколько душ. Подобное мироощущение отражало веру отдельных первобытных людей в то, что они состоят из нескольких связанных между собой, но различных частей” (Юнг К.Г. К вопросу о подсознании / Юнг К.Г., фон Франц М.-Л., Хендерсон Дж.Л., Якоби И., Яффе А. Человек и его символы. М., 1997. С.19).

[6] Полтерович В.М. Институциальные ловушки: есть ли выход? // Общественные науки и современность, 2004, №3.

[7] “Как вмещает пустота чаши? Она вмещает, приемля то, что в нее наливают. Она вмещает, содержа принятое. Ее пустота вмещает двояким образом: приемля и содержа” (Хайдеггер М. Вещь // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 320).

[8] Там же. С.425 (сноска составителя).

[9] Карпенко Л.А. Научная школа А.В. Петровского // Вопросы психологии. 2004, №3.

[10] Гурджиев Г.И. Человек есть множественность //Человек, 1992, №2.

[11] Мы предпочитаем термин “Ролинг” или “ролинговый Я-концептинг”, имея в виду особую технологию развития сознания и социума, синхронизированную с возникновением матрицы капитала.

[12] Ю.М. Шейнин. Интегральный интеллект. М., 1970.

[13] Мы связываем данное обстоятельство с исчерпанием иерархических слоев внутри понятийной монады. Искусство к этому моменту подошло еще в 1990-х гг., исчерпав сущее в его текстах. Отсутствие новизны есть прежде всего отсутствие новых этических и эстетических идей.

[14] Галакова С.Г. Восток: традиции и современность // Запад и Восток. Традиции и современность. М., 1993.

[15] Что не обязательно должно выразиться феноменологически в том смысле, что западный человек станет что-то упускать, утратит некие контуры своей компетенции. В нашем понимании, в обновленном сознании прежде должна сложиться монада имеющихся ментальных особенностей, а поляризующие различия лягут поверх и будут давать о себе знать лишь при падении энергоемкости ментальных актов. Но, с другой стороны, факт есть факт: Восток набирает обороты экономического развития. Не в смене ли поляризации сознания секрет бурно развивающегося Китая? Если предположить, что с некоего момента ментальный авангард этого народа стал более объектоориентированным, уступая осмысление сущего и ли западному соседу, то это представит нам реструктуризируемую геоэкономику в свете природно детерминированного феномена.

[16] Силин А. Люди и звезды // Человек, 1994, №1.

[17] Розов М.А. Теория социальных эстафет и проблемы анализа знания // Теория социальных эстафет: история-идеи-перспективы. Новосибирск, 1997. См. также: Зуев В.В., Розова С.С. Проблема способа бытия таксона в биологической таксономии // Вопросы философии, 2003, №2.

[18] Кемеров В.Е. / Философия и интеграция современного социально-гуманитарного знания (материалы “круглого стола”) // Вопросы философии, 2004, №7. С.21, 5.

[19] Мамардашвили М.К. Кантианские вариации. С.194.

[20] “…в тот момент, когда функция бурно развивается, ей необходим адекватный сенсорный поток, и его отсутствие или дефицит может оказаться фатальным для становления данной функции” (Никитина Г.Н. Основные теоретические подходы к изучению функциональной организации развивающегося мозга человека // Психология аномального развития ребенка: Хрестоматия в 2 т. Т.II. М., 2002. С.11).

[21] Признаком такой синхронизации, скажем, может служить наличие у взрослых доминант топологического, проективного, порядкового, метрического и композиционного восприятия, появление которых у детей, согласно исследованиям Ж.Пиаже, подчиняется указанной последовательности (См.: Каплунович И.Я. Структура и основные этапы развития образного мышления в дошкольном возрасте // Вопросы психологии, 2004, №5). Данная последовательность подтверждается в наших изысканиях в части формирования атрибутивно-матричной структуры понятия, ее I-V звеньев.

[22] Г.Г. Шпет: “…слово — это отношение двух “вещей”, как интерсубъективное отношение “сообщения”, слово в качестве этого сообщения, представляет в двух аспектах: объективном и субъективном (Цит. по: Т.Г. Щедрина. У истоков русской семиотики и структурализма (исследование семейного архива Густава Шпета). // Вопросы философии, 2002, №12. С.78).

[23] “Натуралистически организованное сознание… видит вместо сложнейших структур мыследеятельности только два морфологических фокуса ее — объект и субъект, их оно различает и разделяет, между ними проводит границу, стягивает все “мыследеятельное” к ним одним, а затем полагает между ними отношение или связь особого рода — познавательно-исследовательскую” (Щедровицкий Г.П. Методологический смысл оппозиции натуралистического и системодеятельностного подходов// Избранные труды. М., 1995. С.146).

[24] В переводе с английского — “уединенный”, “локальный”, “целостный”.

[25] Масштаб данного двуединства можно передать через конструкт В.С. Степина типов научных революций: I — через втягивание в “орбиту исследования принципиально новые типы объектов, не соответствующие представлениям старой картины мира и требующие новых идеалов и норм исследовательской деятельности” (в поле, через континуум-каналы, вводятся или интроспективно открываются новые нечто); II — “за счет “парадигмальных трансплантаций”, когда основания одной науки начинают изменять основания другой. В этих случаях научные революции не обязательно начинаются с аномалий и кризисов” (созидается или реконструируется поле; физический аналог — столкновение бильярдных шаров, в результате которого происходит обмен:часть импульса одного переходит другому). — Цит. по: Важно, чтобы работа не прекращалась… Интервью с академиком РАН В.С.Степиным ведет член-корреспондент РАН И.Т. Касавин // Вопросы философии, 2004, №9. С.56-57.

[26] “Можно употребить в этой связи фигурирующие у некоторых философов ХХ в., особенно у так называемых неорационалистов, понятие трех миров — какое-то одно образование прикасается одновременно в каждый момент к тому, что проецируется на точку из трех осей координат. Оно прикреплено к трем осям — оси физического мира, оси состояния аппарата и оси идеальных сущностей. В этом смысле само реальное образование знания есть нечто данное нам в объеме, задаваемом этими тремя осями” (Мамардашвили М.К. Кантианские вариации. М., 1997. С. 192).

[27] Уемов А.И. Вещи, свойства и отношения. М., 1963. С.7-33.

[28] Винникотт Д. Переходные объекты и переходные феономены // Психология аномального развития ребенка: Хрестоматия в 2 т. Т.II. М., 2002.

[29] Уемов А.И. Свойства, система и сложность // Вопросы философии, 2004, №5.

[30] Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С.169.

[31] Язык тернарных описаний, построенный на триаде вещь — отношение — свойство.

[32] От греч. “allos” — другой. Здесь: другой-к-самому-себе-исходному, сущность проходит привационный цикл и — или распадается как носитель такого-то “семантического существа”, или — “абсорбирует” его, делает собственной функциональной частью. М.М.Бахтин, введший в обиход “четверицу” актов понимания, с которой наш концепт также корреспондирует, подобное расщепление мыслеформы в конечной фазе терминировал как “спор-согласие” (М.М. Бахтин К методологии гуманитарных наук / М.М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. Изд. 2-е. М., 1986).

[33] Максапетян А.Г. Языки описания и модели мира (постановка вопроса) // Вопросы философии, 2003, №2.

[34] Цит. по: Гроф С. Области человеческого бессознательного. Данные исследований ЛСД. М., 1997. — www.psylib.kiev.ua.

[35] Князева Е.Н., Туробов А.Л. Познающее тело. Новые подходы в эпистемологии // Новый мир, 2002, №11.

[36] Майданов А.С. Метод эффектов // Вопросы философии, 1997, №12.

[37] Привационное содержание рассматривается в границах матричных ячеек, интенциональное — как отношения между ячейками.

[38] В четырехчленной конструкции этнического становления Л.Н.Гумилева (Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989), отстаивавшего, кстати, квантовое представление о времени, ИПЦ-4 имеет следующий вид: этнос переживает пассеизм (I), актуализм (II), футуризм (III) и безвременье статического существования (IV).

[39] Отсюда и представление о субъекте данного времени как идеалисте: “Идеология карматов была откровенно идеалистической, но не религиозной. По их учению, мир состоял из двух половин, зеркально отражающих друг друга” (Гумилев Л.Н. Указ.изд. С. 124).

[40] Там же. С.124.

[41] Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. СПб., 2001. С.22.

[42] Там же. С.28.

[43] Там же. С.695.

[44] Витгенштейн Л. Философские исследования. § 107 // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч.1. М., 1994.

© Пшеничников В. В.