Николай Сергеевич Арсеньев. Страницы жизни и творчества.

Журнал “Экономические науки и предпринимательство”. Специальное приложение. Калининград. 2001. №1.
Лысков Анатолий Павлович – специалист в области философской антропологии и истории философии русского зарубежья. В Калинингр. гос. ун-те работает с 1963 г. (до 1966 – Калинингр. пед. институт), автор более 70 научных публикаций (монография “Человек: путь к цивилизации…”, учебные пособия по философии, статьи, очерки). Награжден нагрудным знаком “Почетный работник высшего профессионального образования РФ”.

В ответ на наше предложение участвовать в выпуске первого номера журнала отвечает: – Хочу рассказать о Николае Сергеевиче Арсеньеве…

В Калининграде я с ноября 1948 г. … Помню еще мальчишкой бродил по коридорам здания, бывшего совсем недавно главным корпусом Кенигсбергского университета. Через разбитые проемы окон ветер засыпал полудождем-полуснегом полы и стены былых аудиторий. А на полах, в груде осколков битых кирпичей, штукатурки и просто мусора – страницы книг. Их много… Это запомнилось.

Уже потом, по окончании философского факультета ЛГУ, а затем аспирантуры и ряда лет работы в Калининградском университете, во времена нашей второй (“перестроечной”) “оттепели”, читая воспоминания известного русского философа Н.О. Лосского, я натолкнулся на имя Николая Сергеевича Арсеньева, профессора Кенигсбергского университета, проработавшего здесь 24 года и вынужденного покинуть осажденный город в ноябре 1944-го. У него не было другого выбора…

Снова вспоминается ноябрь 1948-го… Возможно, среди полузасыпанных страниц в разбитых стенах университета были и страницы его книг, написанных здесь, в Кенигсберге.

Страницы книг… Страницы жизни… О них речь…

 

Николай Сергеевич Арсеньев.
Страницы жизни и творчества.

Имя Николая Сергеевича Арсеньева, – самобытного религиозного мыслителя и историка русского культурного развития, оригинального культуролога и литературоведа хорошо известно в широких кругах русского зарубежья (да и в западном мире в целом). Он автор более тридцати книг, сотен статей, очерков, рецензий. Его работы печатались почти на всех европейских языках – английском, французском, немецком, итальянском, испанском, румынском, польском, чешском и т.д. Он выступал с лекциями, докладами, сообщениями и почти во всех университетских городах Европы – Лондоне, Оксфорде, Кэмбридже, Париже, Риме, Мадриде, Варшаве, Берлине, Франкфурте на Майне. Берне, Лозанне и др.

Тем не менее, в самой России имя Н.С. Арсеньева и его богатое творческое наследие и поныне остаются мало известными не только широкому кругу читателей, но и профессиональной научной и философской общественности. Его работы (за чрезвычайно редкими исключениями, да и то в виде отдельных небольших фрагментов) никогда не издавалась в нашей стране. И только в последние годы его имя появилось в некоторых справочных изданиях философского характера, да пара-тройка статей (в ограниченных тиражом и кругом читателей публикациях) поведала читателям о его жизни. С глубоким сожалением приходится говорить об этом, так как не только творчество, но и сама полная душевного напряжения и духовного поиска жизнь оригинального, поистине самобытного мыслителя заслуживают и нашего внимания, и нашей исторической памяти.

Здесь нет необходимости говорить о целом ряде причин социально-политического и идеологического характера, долгое время не позволявшем дать объективную оценку его творчества. Однако, пришло время “собирать камни” и “возвращать долги”. Обращение к творческому наследию Н.С. Арсеньева становится не только возможным, но и необходимым как для отечественной историко-философской мысли, литературоведения и культурологии, так и для русской культуры в целом.

“Родом из детства”.

Как и “маленький принц” Антуана де Сент-Экзюпери, все мы “родом из детства”. В отношении к жизни и творчеству Николая Сергеевича Арсеньева это более чем справедливо. Для ученого и мыслителя, чье творчество проходило в рамках ХХ столетия, его детство было не совсем обычным, чтобы не сказать – совсем необычным.

Николай Сергеевич Арсеньев родился в Стокгольме в 1888 г. в семье русского дипломата, тридцать шесть лет проработавшего на дипломатическом поприще. Его отец был тогда Российским генеральным консулом. Семья почти все время находилась за границей и лишь изредка навещала родину во время служебных командировок и отпусков. Хотя дипломатическая карьера отца (а он ее закончил во время первой мировой войны посланником в Норвегии) и заставляла русского дипломата и его семью проживать заграницей, тем не менее детство и юность будущего мыслителя прошли в России.

В годы учебы в гимназии и университете Арсеньев жил в Москве, на Садовой, в доме своего деда В.С. Арсеньева (1829 – 1915).

И в Москве, и в деревне (зима проходила главным образом в Москве, а летом он жил в родовом имении Тульской губернии) Николай Арсеньев рос в обстановке старой дворянской, очень культурной (и все еще сохранившей значительную часть унаследованного имущества) среды. Семья принадлежала к старинному русскому роду, который вел свое начало еще с первых столетий Московского государства. Сам дом на Садовой был замечательным памятником русской истории и русской культуры, и мало кому пришлось прожить свои юношеские годы в такой патриархальной, насыщенной прошлым и традицией старо-Московской среде.

Причастность к России, ее истории была как бы генетически (не побоимся этого утверждения) задана будущему ее изгнаннику и патриоту.

Страницы написанной им уже на закате жизни книги воспоминаний словно приглашают совершить небольшую экскурсию по этому дому.

“…В глубине двора – заслоненный от улицы передним домом (тоже особняком, который сдавался в наем), окруженный службами (конюшней, каретным сараем), с балконом спускающимся в небольшой, но уютный садик с беседкой, – типичный московский особняк середины XIX века.

Когда закрою глаза, вижу перед собою светлую “залу” с шестью окнами (три во двор, три в сад) с до блеска натертым паркетом… Два мраморных бюста – пра-прадеда князя Алексея Алексеевича Долгорукого (бывшего министром юстиции при Николае I) работы Жиларди, и привезенный из Италии работы Кановы бюст пра-прабабушки – Наталии Владимировны Давыдовой (рожд. гр. Орловой). В углу между окон – огромный Бютнеровский рояль, по стенам – гравюры, фарфор и фаянс, на шкафу и камине – четыре бронзовых канделябра александровского времени, изображающие античные божества или гениев.

Соседняя комната – гостиная, – уютная, с видом на заснеженный сад, на балкон; с большим красным смирнским ковром, с портретами по стенам. Тут два больших первоклассных портрета работы Боровиковского (А.А. Долгорукий с женой, тот же, чей бюст в столовой) и еще более, может быть, замечательный по яркости изображения портрет кисти Левицкого (моряк в зеленом кафтане екатерининского времени, с холодной загадочной улыбкой, одна рука сложена в масонский знак – тоже  Долгорукий,  Григорий Алексеевич, по-видимому, дядя предыдущего). Висел тут в черной рамке и портрет благообразного старичка с высоко подвязанным под шею белым галстуком и приветливой улыбкой – президента Императорской Академии Наук, гр. Владимира Григорьевича Орлова (младшего из екатерининских Орловых) и рядом сходный по кисти портрет его дочери Екатерины Александровны Новосильцевой, рожд. Орловой. В тяжеловесной золоченой раме глядел со стены толстый человек с рыжими большими усами, пухлой открытой шеей и тройным подбородком – знаменитый Яков Федорович Долгорукий, учитель Петра, не боявшийся говорить царю правду в глаза. На обтянутом бархатом щите – старинные семейные миниатюры: тут и сестры Панина и Давыдова (обе рожденные Орловы) и другая Давыдова, теща предыдущей, рожденная Самойлова, племянница Потемкина-Таврического, в первом браке Раевская (мать генерала Раевского, героя 1812 года и “Каменских” Давыдовых)”.

К воспроизведению генеалогического древа рода Арсеньевых можно было бы добавить еще много интересных деталей. Но заметим только, что и материнскую линию украшают древние русские фамилии Хомяковых, Нарышкиных и др.; что мать Н.С. Арсеньева, Екатерину Васильевну, воспитала бабушка – А.Н. Шеншина, урожденная Ермолова (двоюродная сестра знаменитого героя 1812 г. и “покорителя Кавказа”); и что бабушка нашего великого поэта М.Ю. Лермонтова, урожденная Столыпиной, была Арсеньевой по мужу и т.д.

Но вернемся к тексту, чтобы не упустить маленькие детали, которые, словно экспонаты исторического музея, говорят о великом прошлом.

“На столе – бронзовый подсвечник с наполеоновскими орлами, забытый маршалом Даву при бегстве из России, бронзовый барельеф в красной бархатной рамке: слепой Мильтон диктует дочерям “Потерянный Рай”[1].

Такой же культурной, связанной со всем прошлым России, была атмосфера и Тульского имения, где Николай Сергеевич проводил лето. Верховая езда, плавание (к слову сказать, Николай Сергеевич сохранил привычку плавать и когда ему было за восемьдесят лет), посещения родных и соседей, чтение занимали его время в период каникул. Здесь была замечательная библиотека, унаследованная еще от прадеда будущего русского мыслителя, – собрание творений мистиков и религиозных мыслителей. Центром этой библиотеки был ряд старинных изданий Якоба Беме – любимого автора деда; входили в нее сочинения классиков литературы христианского Запада и христианского Востока, “Добротолюбие” на славянском и на русском, сочинения всех учителей духовной традиции православия. (В свои зрелые годы сам Николай Сергеевич отмечал, что ощущал со стороны деда большие немецкие мистические и философские влияния).

Дом деда сохранял очарование патриархального быта старорусской образованной дворянской среды XIX в. Но “проведение электричества волновало дедушку”, и потому в доме горели керосиновые лампы, когда, во всей Москве и в переднем доме деда, где жили тетушки, оно давно уже было, – вспоминает Н. Арсеньев[2]. Но важно заметить, что, говоря словами автора воспоминаний, “патриархальная тихая жизнь” в доме Арсеньевых была вместе с тем “духовно динамична”, причастна “движению мысли” и “борьбе убеждений”: “она оплодотворяла душу”.

Дед, Василий Сергеевич Арсеньев, “и по внешнему своему облику принадлежал скорее веку восемнадцатому”. “Дедушка был не только христианский философ и мистик, но и горячо убежденный, горячо верующий и смиренно преданный сын Православной Церкви”[3]. Недаром двое из его пяти сыновей – дяди будущего религиозного философа Николая Арсеньева – Иван Васильевич и Николай Васильевич – задолго до русской революции 1917 г. приняли священство. К этому их подготовила атмосфера родительского дома. “Смерть дедушки, последовавшая на 86-м году его жизни – в июле 1915 года, – была глубоко христианской. Уже на самом пороге перехода в иную жизнь он тихо сказал, как бы про себя: “Влеком ко Господу Иисусу”. Это действительно было вдохновляющим центром всей его богословско-философской мысли и всей его жизни”.[4]

Отец Н.С. Арсеньева – Сергей Николаевич Арсеньев – стал дипломатом и страстным любителем истории и археологии, особенно русской, византийской, обще-славянской и балканской, стран Ближнего Востока, а также скандинавской и северо-германской, то есть преимущественно тех стран, которые были связаны с историей России и славянства и в которых, главным образом, протекала его дипломатическая деятельность. (Кстати, еще один сын деда – хранитель Московской оружейной палаты Юрий Васильевич Арсеньев, – был также археологом-историком и генеалогом).

Надеемся, читатель великодушно извинит нас за “обильное цитирование”, но именно эти описания жизни в Москве и в деревне позволяютвоссоздать духовный облик будущего религиозного философа и процесс формирования его мировоззрения.

В своих воспоминаниях об отце Н.С. Арсеньев пишет: “Мой отец всю жизнь оставался верен своей любви к науке. Он был большой знаток, большой ученый в области русской, славянской и византийской истории, страстно увлекался раскопками – особенно античных надписей и барельефов на Балканах и в Палестине…Особенно интересовался он теми областями истории, где древняя Русь соприкасалась с Западом и Византией: его увлекал варяжский вопрос, сношения Руси со скандинавскими странами, древние норвежские саги, также древние сношения Новгорода с Готландом и с Ганзой, борьба славян с германцами в Чехии, Моравии, Мекленбурге, также эпоха переселения народов, особенно остготы в Италии, и Византия, и влияние византийской культуры как на славян, так и на развитие итальянского искусства. Кроме того, он интересовался историей и культурой тех стран, где он бывал в связи со своей дипломатической службой: германским средневековьем (и особенно воздействием на него Византийского Востока), историей крестовых походов, историей Греции и Малой Азии, археологическими открытиями в странах средиземноморского бассейна. У него составилась первоклассная тысячетомная библиотека, особенно по истории России, Восточной Европы, Византии и древнего мира, нумизматике, археологии, с рядом очень ценных и даже редких изданий.[5]

Но, пожалуй, духовную атмосферу в семье формировала мать, Екатерина Васильевна Арсеньева (урожд. Шеншина), с раннего детства обучившая сына английскому, французскому и немецкому языкам (в зрелом возрасте Арсеньев владел 12 иностранными языками) и привившая вкус к очень широкому кругу чтений: Библия и “Добротолюбие”, подлинники сочинений Гете, Гейне, Расина и Мольера, святоотеческие тексты Исаака Сирина, Макария Египетского, Св. Франциска Ассизского.

О своей матери Н.С. Арсеньев пишет так:

“Моя мать стремилась к духовному благу, к духовному росту своих детей не меньше, чем к их физическому здоровью и преуспеянию. Она не мирволила их слабостям, а напротив, со всей силой указывала детям на их недостатки, часто в добродушно-юмористической форме (у нее было много светлого жизнерадостного юмора), но она негодовала на всякое их отклонение от любви и жалости к людям, на всякий их проступок против милосердия, на всякое проявление ими неуважения к личности ближнего. Она учила их своим примером, как нужно давать там, где есть нужда, часто не считаясь с тем, трудно ли это или не трудно. Позднее, в тяжелые годы жизни под советским игом, в самую голодную пору, она почти всю свою еду отдавала ближним: подсовывала свою часть скудного пайка моему голодающему отцу, у которого от голода открылись язвы на ногах, отдавала свою часть хлеба голодному сироте-племяннику. Но ее милосердие не ограничивалось домашним кругом: она отнимала у себя самое нужное, чтобы помочь людям, где было возможно, в то время (под властью большевиков), когда каждый кусок еды был драгоценностью. Но этим духом она жила и раньше. Это – незабвенные уроки, это – наивысшее воспитание, которое можно преподать: дети видели перед собою молчаливую самозабвенную любовь, героизм любви, во всей простоте и смирении, как нечто само собой разумеющееся, проявляющееся ежедневно.

То же было и в области жизни религиозной: она была укоренена в этом, это не было учение словами; просто мы, дети, видели религиозную действительность, реальность Божию, силу Христову, проявляющуюся наглядно в жизни самого близкого нам человека. Это уже не уроки, а смиренное и подлинное свидетелъство жизни – самое убедительное или, вернее, единственно убедительное: действительная жизнь во Христе, постоянная направленность сердца к Господу Иисусу, но без всякой экзальтации, жизненно и просто”[6].

В другом месте своей книги Н.С. Арсеньев напишет: “Одним из величайших даров полученных мною в жизни было то что я в течение долгого времени был свидетелем живых примеров христианской праведности…это было горение перед Богом…покоряющее любовью, безмерным, самозабвенным служением любви…” (курсив мой – А.Л.). “Моей руководительницей в вере была моя мать, глубокоукорененная в вере и жизни Церкви”[7].

И таким же, замечают друзья и близкие Н.С. Арсеньева, стал на всю жизнь он сам. Все, что в дальнейшем напишет Н.С. Арсеньев, можно будет отнести (если воспользоваться определением Ивана Киреевского, другого знаменитого русского религиозного мыслителя, идеи которого глубоко восприняты Н.С. Арсеньевым) к “просвещению духовному” в противоположность“просвещению логическому”. Именно просвещение духовное и есть “знание живое”. Устремление к живому знанию и страстное искание живого общения с Истиной характерны для верующего мышления, ибо встреча Бога с человеком требует целого человека, всю целостность человека. В преподавании, в лекциях, в книгах Н.С. Арсеньева, в его выступлениях на съездах и встречах с “инославными” – везде можно заметить непреходящую направленность его мировоззрения: “духа своего не угашайте”, “только через деятельное христианство мир обретет правду и покой”.

Alma mater.

Глубокое религиозное воспитание, полученное в семье, было в целом вполне созвучно общей атмосфере русского религиозно-философского ренессанса начала XX века.

Школьное образование Арсеньев получил в Московском лицее имени Цесаревича Николая (бывший Катковский лицей). Это был период его увлечения философией и греческим языком. Сильнейшее впечатление на лицеиста произвели книги ректора Московского университета князя С. Трубецкого “Метафизика древней Греции” и “Учение о Логосе”. Совсем не случайно после окончания лицея в 1906 году Н. Арсеньев с уже сложившимся, по его мнению, мировоззрением (которое он называл философией сердца, освещавшей смысл жизни и живой лик Божества), поступает на историко-филологический факультет Московского университета. И хотя Н. Арсеньев пришел в университет уже после смерти большого мыслителя – проф. кн. С.Н. Трубецкого, тем не менее, косвенно, через бывших слушателей князя, и читая его книги, он испытал сильное влияние его учения. Заметим, что диапазон дисциплин, которыми увлекается в это время Арсеньев, был очень широк: философия, история религий, русская и западно-европейские литературы, богословие. В стенах университета Арсеньев слушает “Историю новой философии” и “Введение в психологию” у известного русского философа Льва Михайловича Лопатина (1855 -1920), друга Вл. Соловьева и братьев Трубецких, “Введение в философию” – у Георгия Ивановича Челпанова (1862 – 1936), “Историю итальянского искусства” у профессора, возглавлявшего отделение западноевропейской литературы, Матвея Никаноровича Розанова (1858 – 1936), “Историю России XVIII века (от Петра до Екатерины)” – у Василия Осиповича Ключевского (1841 – 1911), “Историю патристической философии” – у Ивана Васильевича Попова. Посещает лекции профессора Павла Гавриловича Виноградова (1854-1925) по истории раннего средневековья, иногда (но с внутренним протестом) – по философии истории Р.Ю. Виппера (1859-1954) и др.

Возможно, не все из названных здесь имен могут многое сказать “уму и сердцу” современного читателя, широкой читательской публике, но они свидетельствуют о тех философских и общественно-политических исканиях русской мысли начала ХХ столетия, которые заложили высокий уровень профессионализма и задали импульс дальнейшего творчества Н.С. Арсеньева. Особенно большое влияние на его духовную жизнь оказали характерные для того периода времени разные философскиекружки и салоны, которые Николай Арсеньев довольно активно посещал. Это – Психологическое общество при Московском университете под председательством Л. Лопатина; Религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева; “Кружок ищущих духовного просвещения” под руководством В. Кожевникова, во многом определявшие духовную атмосферу столицы и страны в целом.

Восторженно оценивается Н.С. Арсеньевым “духовная весна” в России рубежа XIX – XX веков, времени, ознаменовавшегося деятельностью Вл. Соловьева и Л.М. Лопатина, глашатаев творческих основ жизни, Е.Н. Трубецкого, воплотившего в своей личности “струю трезвенности и дух собранности православного благочестия”. Наиболее яркой и масштабной фигурой в России рубежа веков он считает С.Н. Трубецкого, явившегося “примером христианского мыслителя, спустившегося на арену политической жизни” и при том “примирителем старого (но не стареющего) и нового (но не разрушительно буйного)”. “Политической программой самого Трубецкого было мирное, свободное строительство, движение вперед и укорененность в духовном наследии предков, свобода и порядок, либеральные реформы, решительные и смелые, при сохранении связи с русской исторической традицией”. Все это сродно самому Арсеньеву, отмечавшему, что Трубецкой “своими писаниями и всем своим духовным обликом” имел на него “огромное влияние”[8].

Как оригинальный и самобытный мыслитель Н.С. Арсеньев формировался в рамках культуры Серебряного века русской культуры.. Именно она предопределила во многом его видение мира дальнейший характер и направленность его творческой деятельности.

На крутых поворотах истории.

После окончания университета (1910) с дипломом 1-й степени Н. Арсеньев был оставлен для подготовки к профессорскому званию и получил возможность совершить заграничную поездку в научные центры Мюнхена, Фрейбурга и Берлина (1910-1912), где продолжил учебу в немецких университетах.

Вернувшись в Москву, с 1912 года работал при кафедре западноевропейской литературы, сдал магистерские экзамены, а в марте 1914-го был избран приват-доцентом Московского университета по той же кафедре.

В период 1-й мировой войны (сент. 1914 – сент. 1916) Арсеньев пытался пойти добровольцем на фронт, но сначала был забракован из-за плохого зрения. Все же с сентября 1914 по сентябрь 1916 Арсеньев находится на северо-западном фронте в качестве помощника уполномоченного (а потом и уполномоченного) Красного Креста.

В сентябре 1916 курсом “Мистическая поэзия средних веков” Арсеньев возобновил свою педагогическую деятельность на историко-филологическом факультете Московского университета. Специальные курсы по культуре и литературе средних веков и эпохи Возрождения одновременно читались им на Московских Высших женских курсах и в Московском Народном университете им. А. Шанявского.

Февральскую революцию передовая часть русской интеллигенции встретила как телеологическую необходимость… Арсеньев же был близок правому крылу октябристов и не разделял подобных настроений. В 1917 году он отдает дань политической публицистике[9]. Естественно также, что приход к власти партии большевиков был встречен им крайне отрицательно. И в дальнейшем его симпатии были на стороне Белого Движения.

В 1918 г. 30-летний Арсеньев был избран профессором нового Саратовского университета, где деканом историко-философского факультета был С.Л. Франк. (Позже, уже в эмиграции, Н.С. Арсеньев напишет о том, как радовали его встречи с родными и близкими и “особенно с близким мне еще по Саратову философом С.Л. Франком”, который до середины 30-х годов жил и работал в Берлине). В 1919 году Н.С. Арсеньев был дважды арестован, а в 1920 г. кафедра сравнительной истории религии, на которой работал Н.С. Арсеньев, была закрыта.

В 1920 году Н.С. Арсеньев эмигрировал за границу.

Религиозно-мистические интересы Арсеньева этого периода нашли отражение в его более поздних публикациях уже за рубежом: “Античный мир и раннее христианство” и “Жажда подлинного бытия” (обе – Берлин. 1922).

“Мистик-реалист”.

Подобно большинству своих соотечественников, в дальнейшем разделивших горькую судьбу изгнания, Н.С. Арсеньев принадлежал к мыслителям, вырабатывавшим “христианское миропонимание” и отстаивавшим “христианство как подлинно религию любви и свободы”[10].И как многим из них (и даже в большей степени), его мышлению присущ своеобразный смешанный, “сращенный дискурс”, сливающий философию и теологию (вследствие этого лишенный строгой методологической определенности). И хотя, как уже было сказано выше, перу Н.С. Арсеньева принадлежит большое количество книг и статей (преимущественно по богословской и философско-мировоззренческой проблематике), своими многочисленными работами Арсеньев не увеличил количество уже существующих философских систем (к чему, собственно, и не стремился, как, впрочем, и многие другие религиозно настроенные русские мыслители, например, И.А. Ильин).

Н.С. Арсеньева не привлекали ни сциентистские, ни утопические соблазны века. Идеи радикального обновления религиозного сознания и историософско-космологические фантазии (будь то в федоровском или, напротив, бердяевском духе) были ему глубоко чужды, а христианско-традиционалистские воззрения мыслителя отчуждали его и от интеллектуальных веяний первых десятилетий XX столетия и оказавшихся в центре внимания научной и философской общественности на его исходе. Арсеньев как бы не видит пользы в том, чтобы высоко “умствовать о любопытных и темных предметах”. Он считает, что человеческое знание часто обманывает нас, а истина сама собою учит. Арсеньев прежде всего и более всего стремится к духовной собранности, к тишине и простоте внутри себя, ибо это и позволяет заглянуть в глубины жизни, прикоснуться к тому, что есть Жизнь преизбыточествующая, и утолить жажду своей души, припав к Источнику Жизни.

Для “мистика-реалиста” Н.С. Арсеньева (не столько богослова в профессиональном понимании этого термина, сколько религиозного мыслителя) приобщение к Богу в религиозном опыте есть касание к “совершенной полноте бытия”[11].

Н.С. Арсеньев пишет:

“Есть глубины, которых издалека изредка касается человек. Они запрятаны, или, вернее, они близко, но человек от них прячется и ищет, намеренно или бессознательно, всяких преград и средостении между собой и ими. Они его влекут вместе с тем; он знает, он чувствует, что есть какая-то основа, какой-то “задний фон”, – более того, что-то подлинно существующее, что не преходит. Он не “знанием” знает, что это есть, но потому, что вся его жизнь опирается на это, поддерживается этим, пронизана бесчисленными встречами с этим. Радость и духовная “соль”, т.е. смысл жизни, дается именно этими встречами. Ими определяетсяценность жизни”.

И дальше:

“Чем чаще ты встречаешься в глубинах своей души с этой превозмогающей Основой, тем чище, богаче и радостнее твое существо. “Кто верует в Меня, у того из чрева потекут реки воды живой”, т.е. он становится чистым, незасоренным каналом, руслом, через которое текут бьющие из глубины воды Жизни… Человек прикасается внутри своего “я” к источнику, который отнюдь не тождествен с его существом, а вытекает из иных – дивных, неисследованных глубин по ту сторону нашего “я” и всего нашего существования… От этого внутреннего “питания” души зависит вся ее судьба”[12].

Арсеньев был убежден в том, что существует некий высший смысл и непререкаемый внутренний закон творения и жизни, как жизни мира, так и жизни человека. Основные мотивы и обоснование этой убежденности Арсеньев изложил в своем учении о Логосе Божием. Если Логос в античном сознании оказывается полюсом бинарной оппозиции, на одной стороне которой вместе с ним космос, справедливость, правопорядок, а на другой – хаос, рок, дисномия, несправедливость, то в христианской культуре Логос обретает статус императива, взывающего к творчеству и совершенствованию социального порядка из уст божественной Сверхличности и его сына Христа как “вочеловеченного логоса”. Логос понимается не только как основа творения вообще, но и как средоточие истории человечества, как специфический духовный центр, невольно притягивающий всякого человека, приходящего в мир. Воплощенный Логос Божий, воплощенное Слово Божие, по глубочайшему убеждению Арсеньева, есть центр истории мира. К нему сходятся и от него расходятся все лучи. В Логосе – все обетования Божии, в нем осуществляется план Божий о мире. В Логосе решающим образом раскрылась и вошла в мир воплощенная Любовь Божия – основоположный закон и “задний фон” бытия всего мира.

Размышляя о структуре мира, Арсеньев видел в нем огромное величие: “В этих круговых вращениях электронов, в этом огромном напряжении и устремлении сил, из взаимодействия которых рождается то, что мы называем материей – здесь есть не только захватывающий зов глубин, уходящих в бесконечность, но и красота и планомерность, поражающие наш ум. Мы начинаем понимать слова о Премудрости, лежавшей в основе мироздания…”[13].

Конечно, подобные рассуждения в значительной мере носят профетический характер, но это профетизм не религиозного фанатика, а тонкого религиозного мыслителя, пытающегося философски осмыслить пласты христианской культуры и осветить онтические аспекты “христианской мудрости”.

“Школа любви”.

“Школа любви! Чем сильнее я научаюсь в Боге любить свое окружение, свой народ, то жизненное поле, на котором я поставлен работать, любить вот именно этот народ, с его страданиями и немощами, требующими жалости и исцеления, но любить именно в Боге, а не как некоего кумира, требующего отказа от других последних норм, кроме поклонения ему, – чем больше я научаюсь в Боге любить отдельных, встречающихся мне на жизненном пути людей и группы людей, не исключая и своего народа, страждущего и нуждающегося во мне, тем более растет моя сила любви в Боге”[14].

Русские философы, вырабатывающие христианское миропонимание, почти все отстаивают христианство как подлинную религию любви. Бог – это любовь. Для миропонимания Арсеньева это не просто характерно, но выступает как главное и определяющее его качество.

Вот слегка сокращенный текст еще одного фрагмента его небольшой работы:.

“Только в любви открывается Бог. Ибо разверзлись бездны Божественной Любви, и Бог в Сыне открылся нам как любовь безмерная. “В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего “в умилостивление за грехи наши”. Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими”. Только тот, в душе которого орган любви развит, может достичь Бога. Поэтому любовь есть единственный путь к богопознанию. И любовь к брату неотделима от любви к Богу – это один поток. Поэтому прощальные слова Христа за последней вечерей гласят: “Любите друг друга! Потому узнают, что вы – мои ученики, если будете иметь любовь между собою”

И еще:

“Возлюбленные! мы от Бога… потому то любовь от Бога; и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога”. В этом – суть христианства и христианской мистической жизни.

А центр ее – Сын любви Его. В этом – отличие христианства от всех других религий и всех других религиозных опытов, что центр его есть воплощенная Любовь, что тайна его и сокровище его есть всякое разумение превосходящая любовь Христова”. Но каков Христос, таковы должны быть и “Христовы”… Здесь, в христианской, мистической жизни одно пламя, одно горение – любви Христовой, и брат просветляется в живой образ Христа: “Истинно говорю Вам, что раз вы сделали сие одному из братьев Моих меньших, то Мне сделали”.

А раз так, то мы не одни идем к Богу, а вместе с братьями, “Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди их”… На самых вершинах молитвенной жизни, в уединенной клети сердца молимся мы: не “Отче мой”, а “Отче наш“. Ибо мы все – тело, а Он – глава. Срастаясь с Главой нашей, все больше срастаемся мы друг с другом… В этом – суть и смысл Церкви. Ибо Бог – Любовь открывается любви, и нельзя любить Бога, которого не видел, если не любить брата, которого видишь… Вот это – соборное чувство, церковное чувство. “Я в них, и Ты во Мне, да будут совершены во едино”,.. Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино”[15].

Nikolaus von Arseniew русский профессор Альбертины.

Как бы открывая новую страницу биографии, описания жизненного пути и творческой жизни русского мыслителя, отметим вначале одну то ли случайную, то ли умышленно сделанную, то есть сознательную “ошибку”. “После поражения Белого Движения, – пишет Серафим Милорадович, – Николай Сергеевич поселился в Варшаве, где преподавал Православное богословие при университете и регулярно ездил в Кенигсберг, где преподавал философию”[16]. К сожалению, и правда, и ее фальсификация воспроизводятся иногда в нашей печати[17].

Как уже было сказано выше, в 1920-м году Н.С. Арсеньев эмигрировал за границу. Не “селился” он в Варшаве, а в ноябре того же 1920 года был принят в Кенигсбергский университет. Нам трудно судить о том, чем именно был определен выбор Н.С. Арсеньева. После первой мировой войны в результате восстановления Польши восточно-прусская провинция оказалась отрезанной от основной части Германии. Эта изолированность и тяжелые послевоенные условия отражались и на состоянии экономики провинции, и, несомненно, на ее интеллектуальной сфере. В трудном положении находился и Кенигсбергский университет, потерявший на войне свыше трехсот своих студентов и преподавателей.

“С ноября 1920 года, в течение 24-х лет (до ноября 1944 г.), – сообщает о себе Н.С. Арсеньев, – преподавал в Университете на философском факультете, в качестве лектора русского языка и приват-доцента, а потом “доцента”, потом “сверхштатного профессора” (Ausserplanmassiger Professor) по русской культуре и истории русской духовной жизни (Russische Geistesgeschichte) , а также по истории религии (главным образом, по истории мистики) вообще”[18]. В Кенигсберге Н.С. Арсеньев читал курсы лекций “Восточная и западноевропейская мистика” (Die orientalische und abendlandische Mystik), “Религиозные течения в русской литературе” (Die religiosen Stromungen in der russischen Literatur), “Дух русской церкви” (Der Geist der russischen Kirche). Он опубликовал ряд работ, относящихся к этой области, на русском, английском, немецком и французском языках.

Наиболее важной и существенной книгой Арсеньева (по русской проблематике) является появившаяся в 1929 г. “Die russische Literatur der Neuzeit und Gegenwart”, – своеобразный след, оставленный его преподавательской работой в Кенигсбергском университете. Среди работ кенигсбергского периода жизни и творчества Н.С. Арсеньева заслуживает особого внимания “Das heilige Moskau” (книга, первоначально изданная на немецком, а затем также переведенная на французский язык). Она дает прекрасный портрет российской столицы, постоянно пульсирующего центра российской культуры, ее духовности и религиозности, а также ее художественных форм, проявляющихся в архитектуре, музыке, поэзии, живописи и литургической эстетике. Российское общество представлено в ней как лицами российских богословов, философов, и других творцов, оставивших неизгладимый след в истории города; так и просто людей, “праведников”, тех, кто с их бесспорной моральной красотой являлся во многих случаях скромным украшением московского общества[19].

В каникулярное время весной 1921 г. Н.С. Арсеньев читает  два курса лекций (“Древние религии и раннее христианство” и “История мистики”) в Рижском университете. А когда в феврале 1923 г. в Берлине был открыт Русский научно-исследовательский институт (Russische Wissenschaftliche Institut) , каждые две недели он ездил туда, а также в Религиозно-философскую академию (Religionsphilosophischen Akademie) , для чтения аналогичных лекций о религиях античности и о раннем христианстве.

А теперь относительно Варшавы. В марте 1925 года известному русскому философу Николаю Онуфриевичу Лосскому, жившему и работавшему тогда в Праге, было предложено возглавить кафедру философии в Варшавском университете. “Уже едучи в Варшаву, – пишет Н.О. Лосский, – я решил, что никоим образом не приму этого предложения. Я понимал, что в Варшаве мое положение было бы невыносимо трудным”[20]. “Трудность”, о которой говорит автор воспоминаний, можно понять, если вспомнить историю, ее 20-е годы, последствия первой мировой войны, Октябрьской революции и гражданской войны. Она, эта “трудность”, по словам Лосского, заключалась, в частности, в том, что “польское государство оказалось крайне нетерпимым в отношении к Православию и к русской народности”. …”Когда мне задали вопрос, кого я советовал бы пригласить на Православное отделение для чтения философских лекций, я особенно указывал на Н.С. Арсеньева. Он действительно был приглашен и с тех пор периодически приезжал в Варшаву, продолжая жить в Кенигсберге и преподавать в тамошнем университете”[21].

“…В течение лишь 12 лет (с 1926 по 1938 гг.), – пишет уже сам Н.С. Арсеньев, – я был профессором по Новому Завету и по истории религий и сравнительному богословию на православном богословском факультете Польского Государственного Университета в Варшаве (основанном Польским правительством для православного меньшинства, которое было довольно многочисленно – 4,5 миллиона). В Кенигсберге я читал лекции по-немецки, в Варшаве сначала по-русски, а потом по-польски и по-русски (на Варшавском православном богословском факультете было от 130 до 170 студентов, которые все знали русский язык и для значительной части которых он был тогда родным, а для другой части – украинский; государственным же языком был – польский)”… “Я ездил в Варшаву из Кенигсберга (где постоянно жил) три раза в месяц (иногда 4 раза), то есть почти каждую неделю и читал в Варшаве 14 часов лекций. В Кенигсберге в оставшиеся три дня недели – 12 часов. Дорога была утомительна! Одиннадцать часов по железной дороге, большей частью ночью, с двумя пересадками. Зато были длинные вакации, как и во всех университетах. В Кенигсберге я был свободен от 20 июля до 1 ноября, в Варшаве – от 20 июня до начала октября и – в обоих университетах с 15 марта до конца апреля. Так как первые 12-13 лет я был в Кенигсберге один, то на все вакации – летние и весенние (а иногда и рождественские) – я ездил к друзьям и родным: сначала в Баден-Баден (с 1921 до 1924-1925), затем в Париж (с 1924 до 1933 г.)”[22].

В этот же период времени Н.С. Арсеньев активно сотрудничал вбердяевском журнале “Путь”, “ближайшим сотрудником” которого являлся и где публиковал как аналитические статьи (“Об избыточествующей жизни, Мистика и Церковь”, № 3; “Пессимизм и мистика в древней Греции”, № 4-5: “О духе нашего времени”, № 6), так и обзорно-информационные (“Современные течения в католичестве и протестантстве в Германии”, № 1; “О современном положении христианства”, № 7; “Лозаннская конференция”, № 10; “Религиозные съезды в Ньюкастле и Кембридже”, № 20; “Религиозное движение молодежи в Германии”, № 23; “Движение к единению христианских церквей и проблема современного мира”, № 31 и др.).

Но развиваемые Арсеньевым идеи вызывали интерес не только среди философов-эмигрантов, но и в широких научных кругах Западной Европы. Арсеньева часто приглашали читать отдельные лекции в университеты Лозанны, Берна. Оксфорда, Кэмбриджа. Лондона, Гренобля. Страсбурга. “Кроме того, – свидетельствует сам Н.С. Арсеньев, – я много ездил читать лекции в Англию (между 1927 и 1936 гг. 20 раз) и в Швейцарию (Лозанну, Женеву, Монтре, Берн, Базель, Цюрих) и в ряд университетских городов Средней и Южной Германии, а также Восточной Франции (Гренобль, Страсбург)”[23].

Тем не менее в очерке “О русской эмиграции…” (в дальнейшем очерк войдет в книгу “Дары и встречи жизненного пути”) он замечает: “Я жил, в общем, на отлете”. По всей видимости, понимать это нужно не только в плане определенной отдаленности Кенигсберга от основных европейских центров культурной и политической жизни, сколько в смысле некоторого интеллектуального одиночества и нежелания самого Н.С. Арсеньева активно участвовать в порой очень “горячих” эмигрантских философских дискуссиях и, если прибегнуть к сленгу наших дней, политических “разборках”. Возможно, что его взгляды представлялись и слишком самобытными, чтобы находить себе многих последователей. Он же чаял преображения мира.

Преображение мира и значение красоты в наши дни.

“Преображение жизни и мира” – так называется одна из книг Н.С. Арсеньева. Можно сказать, что “преображение” является одной из главных категорий в мышлении Н.С. Арсеньева. При этом берется она не только в своем непостижимо-мистическом, но и в предельно конкретном, можно даже сказать, “заземленном” значении. Ведь как обычно многие верующие мыслят Преображение? Прежде всего, как нечто чудесное, далекое, немыслимо грандиозное.И потому явно несоразмерное нам, малым мира сего. Правильно. Однако Н.С. Арсеньев убежденно говорит и о том, что уже сейчас, в своих поступках и мыслях, мы можем предуготовлять грядущее Преображение, “высветляя тварный мир” и себя как часть его. Эту “замечательную установку” отмечают исследователи его творческого наследия. Как и многие другие религиозные философы России, Н.С. Арсеньев искал гармонию небесного и земного, “горнего и дольнего”, но делал это по-своему, будучи убежденным в том, что связующим началом такой гармонии является красота – красота, понимаемая в ее наиболее “духоносных и светлых” проявлениях. Искание и обретение “духовной красоты мира и надмирного” – стало своеобразной доминантой творческой жизни мыслителя. Исходя из того, что “просветление тварного, земного…лучами свыше – одна из центральных проблем духовной жизни человечества”, он утверждает, что красота призвана умиротворять и одновременно пробуждать томление, что ее значение не только утешительное, но прежде всего “будящее”[24].

Русский мыслитель был убежден, что красота в этом мире есть порыв к Богу. Красота лишает человека покоя, порождает “творческую тоску”, “вызывает душу на активность” и “требует ответа”. Переживание прекрасного сопрягается философом с любовью к миру. И если для Канта искусство – лишь “конструирование”, то для Арсеньева – это “схватывание”прекрасного. В противовес кантовской эстетике Искусствопри этом осознается не столько в качестве сотворения красоты, сколько “схватывания” того прекрасного, что “преподносится душе” самой реальностью.

Но предоставим слово самому Н.С. Арсеньеву:

“Еще несколько слов о моих философских исканиях и борениях, о философской “самозащите”, связанной как раз с моей любовью к живой конкретной действительности и красоте мира и жизни и с моим нарастающим интересом к проблеме преображения мира и твари, с моей верой в возможность этого преображения. Это выразилось, между прочим, в моем внутреннем отпоре против Канта и моем неприятии кантовской философии и особенно кантовской теории познания. Отказаться от некоторой внутренней связи между миром “вещей в себе” и теми ощущениями и восприятиями, которые возникают в нашей душе при нашем столкновении, нашем общении с окружающим миром, казалось мне невозможным, даже чудовищным. Отказ от всей красоты мира, от всей яркости мироздания, как от абсолютно необоснованной в истинной реальности вещей, как от плода, всечеловеческой неизбежной коллективной самоиллюзии, не имеющей никакого – повторяю -никакого корня, никакой основы в истинном бытии, которое абсолютно чуждо всем нашим восприятиям и впечатлениям, не могущим дать даже малейшего намека на то, что истинно существует, – эта теория казалась мне абсолютно неприемлемой, противожизненной и не имеющей разумного основания. Пусть наша картина мира искажена, неточна, слаба, неясна, дефективна, пусть мы стоим перед великой, превозмогающей Тайной вещей, Тайной Истинного Бытия, но что-то от этого Исконного Бытия должно ведь просачиваться в мир – хотя бы намеком, хотя бы отражением дальним, несовершенным, искаженным и искажающим, но все же дающим какое-то смутное, зачаточное представление о том, что – по ту сторону, что есть Живой Источник всякой жизни. Вот для этого Живого Источника жизни, как-то отражающегося в творениях, или, по крайней мере, в жажде творения по Нему, не было собственно места в концепции Канта.Его гносеология и теоретическая философия была как бы убийством красоты мира, отказом от луча света, теплющегося в творении. Поэтому я энергично боролся с кантовской философией …

И еще:

…Я внутренне протестовал против этого; я понимал, читая историю философской мысли в Германии, какое давящее, безотрадное, всеразрушающее впечатление могла произвести эта философия на молодые умы. Она сыграла роль в решении знаменитого драматурга фон Клейста покончить жизнь самоубийством (что нам может представиться даже странным). Недаром Канта называли тогда: “Der аllеs zеrmalmende Kant”. Внутренняя полемика моя с Кантом совпадала у меня с восприятием огромной духовной ценности истинной, незапятнанной Красоты. И эта Красота имеется “в мире, пусть несовершенная, в зачаточном виде, но она указывает путь дальше – к Глубинам Жизни[25].

Как видим, мировоззрение Н.С. Арсеньева окрашено в эстетические тона. При этом для него актуальна прежде всего “онтологическая функция прекрасного” (Г.-Г. Гадамер), состоящая в том, чтобы перебросить мост через пропасть, разделяющую идеальное и реальное.

Говоря о значении красоты в наши дни, Н.С. Арсеньев полагает, что красота, может быть, и не “спасет” мира, но она “стучится из мира” – еще не вполне испорченного нашей грубой и меркантильной и жестокой цивилизацией; стучится в окошки нашего “я” и зовет в глубины мира, обступающие нас и говорящие нам со всех сторон, и зовущие в еще более отдаленные глубины бытия.По мнению философа, красота указует на присутствие в мире сокровенного смысла, через нее с высших планов бытия на низшие “изливается свет несказанный”. Философ говорит о“будящем” значении красоты. Лишь тот, чья душа пробудилась для приятия стоящих за красотой первоначал, может участвовать в спасении мира – и это спасение мыслится как Преображение. Таким образом, мировоззрение Н.С. Арсеньева с необходимостью приобретает не только в эстетическую, но и оптимистическую окраску, а на первый план выдвигаются проблемы духовной культуры. Именно эта сторона творческого наследия мыслителя не утратила своей актуальности, более того, в условиях переживаемого современным обществом системного и духовного кризиса продолжает вызывать все больший интерес.

Годы войны и после.

Возвращаясь к кенигсбергскому периоду жизни и творчества Н.С. Арсеньева, необходимо заметить, что с приходом к власти Гитлера и национал-социалистической партии (1933 г.) в университетской жизни Германии произошли серьезные изменения. Для Кенигсбергского университета они стали началом драматического конца Альбертины, переименованной “историческим решением фюрера” в рейхсуниверситет. Изменялась сама концепция высшего образования. Университет подключался к решению политических, экономических, культурных и идеологических задач национал-социалистической программы. Как писал (вполне в духе того времени) историк университета проф. Г. фон Зелле, “1933 год принес университету прежде всего очищение от чуждых иностранных элементов в преподавательском и студенческом составе и изменение его конституции в согласии с принципами фюрера”[26].Гитлеровские власти отводили личности лишь роль составной частицы организованного сообщества, и все устремления человека должны были подчиниться требованиям сообщества. “Из лучших слоев крестьянства и рабочего класса избирались способные и подготовленные молодые люди, которые во имя великих задач оказывались пригодными к профессиональной производительной работе, к исполнению своих обязанностей на службе и в жизни”[27].Упразднялось и традиционное университетское самоуправление. “Очищение от чуждых элементов” привело к изгнанию или к “добровольному” уходу из университета ряда талантливых ученых, оказавшихся “неарийцами”, изгонялись также “идеологически неблагонадежные” преподаватели.

Во время Второй мировой войны, пишет об Арсеньеве Серафим Милорадович, “нацистские власти запретили ему заниматься преподавательской деятельностью”. Возможно, вполне определенные ограничения действительно имели место, но в целом это утверждение С. Милорадовича противоречит фактам (и воспоминаниям самого Н.С. Арсеньева). В юбилейном летнем семестре 1944 г., последнем полном семестре Альбертины, Арсеньев по-прежнему преподавал русский язык, а также читал лекции на темы: “Церковь Востока” (Die Kirche des Ostens), “Русские мыслители” (Russische Denker) (на русском языке), “История России” (Geschichte Russlands), “Русская литература” (Russische Literatur), “История русской культуры” (Kulturgeschichte Russlands). Последние три курса читались в институте переводчиков. В это же время Арсеньев исполнял и некоторые административные функции: он был директором института исследований Восточной Европы, директором института переводчиков, председателем экзаменационной комиссии для дипломированных переводчиков.

Он же возглавлял в Кенигсберге небольшую православную общину. “О чем молились русские люди в Кенигсберге, когда к нему приближалась Красная армия? Что было в то время на душе у православного русского дворянина и профессора Николая Арсеньева?”[28]. Может быть, ответ на этот вопрос содержится в следующих строкахего работы:”На наших глазах Россия и народы, населяющие Россию, пережили второй 1812 год. Подвиг русских людей в защите своей родины был глубоко национален и героичен. Героизм и подвиг не могут не всколыхнуть их, не оплодотворить душу народа”[29]. В этих словах легко прочитываются и естественное человеческое чувство национальной гордости,… и чувство надежды на будущее своей Родины.

В ноябре 1944 года Н. Арсеньев сумел выехать из Кенигсберга, а 1945 году Польское правительство в Лондоне предоставило Арсеньеву почетный паспорт, с помощью которого он смог перебраться в Париж. Перенеся сложную глазную операцию, он стал преподавать в Богословском Институте Св. Дионисия и читал лекции в Сорбонне, а также в разных православных, католических и протестантских организациях Франции, Швейцарии и Бельгии.

В 1947 году профессор Арсеньев был приглашен в Нью-Йорк в Православную Свято-Владимирскую Академию при Колумбийском университете. Там он преподавал вместе с такими известными мыслителями, как Н.О. Лосский, о. Г. Флоровский, Г.П. Федотов, Е.В. Спекторский, о. А. Шмеман, С.С. Верховский, о. И. Мейендорф и др. (впоследствии Академия стала самостоятельным высшим учебным заведением и переехала в Крествуд, штат Нью-Йорк). В послевоенные годы Арсеньев довольно часто выезжал в Европу и подолгу бывал в Германии.

Вечные ценности и судьба России.

Многие русские философы-изгнанники создали труды, обогатившие мировую философскую мысль и принесшие им широкую известность. К ним относятся исследования, затрагивающие проблемы интуитивизма, персонализма и экзистенциализма. Однако творчество русских философов в эмиграции объединяло и нечто общее: это обсуждение уроков русской революции, осмысление путей исторического развития России, поиск путей ее духовного возрождения и государственного обновления.

“Немо ли для нас и для будущей свободной России русское прошлое или есть живая связь, живая преемственность духовной жизни и духовного творчества? Вот вопрос решающего значения, – пишет Н.С. Арсеньев. – Решающего оттого, что не может поток течь вперед, если он отрезан от своих истоков, и не может расти ввысь дерево, лишенное корней. Без живой связи с прошлым прекращается творчески-поступательная жизнь народа. Ибо жизнь есть одно органическое нераздельное целое: нельзя его разрезать на куски и удовольствоваться отрезком настоящего, ибо получится кусок трупа. Можно ли отказаться от всего своего прошлого, от того, что его вдохновляло к жизни и творчеству, не отказавшись от собственного “я”? Народ может и даже должен критически и вдумчиво-строго относиться к своему прошлому (как и к своему настоящему), но тем более должен он бережно чтить и любить те духовные питающие ценности, которыми он жил, те основы, из которых выросло лучшее, что он создал. Только то, что укоренено в почве, истинно динамично и жизненно”[30].

Н.С. Арсеньев предстает перед современниками как оригинальный философ и историк культуры (философ культуры с “больным сознанием”: “болезнь эта была всепоглощающей и всерадостной” (А.И. Абрамов), т.к. называлась она Россией с ее трагической судьбой и с вечными ценностями ее культуры, которая “в своей православной форме жизни преизбыточествующей” единственно способна к “преображению мира и жизни”). В противоположность Н.А. Бердяеву для Н.С. Арсеньева характерно в большей мере “сопрягающее”, нежели “альтернативное” мышление (В.Е. Хализев), мышление, избегающее резких противопоставлений и оценочно-поляризующих суждений. Он настойчиво стремится сблизить разные эпохи и разные культуры (будь то эллинизм и христианство, средние века и новое время, Россия и западноевропейские страны, Восток и Запад), что совпадает в принципе с современными установками на диалог и толерантность Доброжелательное и благодарное приятие мировой культуры во всей ее разнокачественности и богатстве проявлений делает арсеньевскую историческую культурологию заряженной энергией объединения наций, регионов, эпох. Мировая культура предстает не в качестве арены антагонизмов, а напротив, как некая совокупность дружественных подобий, своего рода вариаций (надэпохальных и транснациональных) на общие для всего человечества темы. Общечеловеческие ценности образуют ценностные ориентации как приоритеты социокультурного развития как индивидуальных, так и надындивидуальных форм человеческого бытия. Говоря языком современной социальной философии, они представляют собой систему аксиологических максим, содержание которых не связано непосредственно с конкретным историческим периодом развития общества или конкретной этнической традицией, но, наполняясь в каждой социокультурной традиции собственным конкретным смыслом, воспроизводится, тем не менее, в любом типе культуры в качестве ценности.

В современную эпоху глобальных перемен абсолютные ценности добра, красоты, истины и веры – эти фундаментальные основания соответствующих форм духовной культуры, предполагающие гармонию, меру, равновесие целостного мира человека и его конструктивного жизнеутверждения в культуре – приобретают особое значение. И, поскольку актуальное социокультурное измерение определяется сегодня не столько бытием, сколько его изменением, добро, красота, истина и вера означают не столько приверженность абсолютным ценностям, сколько их поиск и обретение.

Среди общечеловеческих ценностей следует специально выделить нравственные ценности, традиционно представляющие общезначимое в его взаимосвязи с этнонациональным и индивидуальным. В общечеловеческой морали сохраняются некоторые единые формы общежития, отмечается преемственность моральных требований, связанных с простейшими формами взаимоотношений людей. (Непреходящее значение имеют Библейские нравственные заповеди: ветхозаветные десять заповедей Моисея и новозаветная Нагорная проповедь Иисуса Христа). Общечеловеческой в морали является и форма предъявления нравственного требования, связанная с идеалами гуманизма, справедливости и достоинства личности.

Без традиции нет истории.

Арсеньева можно было бы назвать мыслителем одной темы – духовной культуры России и русского православия поскольку именно она выражает лейтмотив его творчества.

Но стержнем культурологии Н.С. Арсеньева является идея “почвенной укорененности” человеческого существования как уникального и незаменимого блага. Почвенничество – направление русской философской, социальной, эстетической мысли середины XIX века (А.А. Григорьев, Н.Н. Страхов, Ф.М. Достоевский), главной идеей которого было утверждение об особой “национальной почве”, как основе общественно-политического и духовного развития России. Такой “почвой”, на взгляд идеологов почвенничества, были идеалы и ценности православия, противостоящие утилитаризму и прагматизму “западной”, т.е. буржуазной культуры. Арсеньевская концепция русской жизни и культуры в значительной мере предварена суждениями Ап. Григорьева о “святой любви к почве, к преданиям, к родному быту”, давшей о себе знать в творчестве Пушкина, Гоголя, Тургенева; о том, что не подобает русским людям клеветать “и на себя, и на действительность”, на наш быт и наши души; что в русской жизни (как об этом свидетельствовал тургеневский образ Лаврецкого) есть предпосылки для формирования типа “развитого человека, твердо упирающегося в почву, на которой он родился, вырос и воспитался”[31].

“Почвенничество” Арсеньева, однако (и это существенно), отмечено историзмом – пониманием жизни народа и общества как неизменно меняющейся и обогащающейся, как нескончаемой цепи творческих деяний. Творчество и верность традиции (опять-таки не в пример Н.А. Бердяеву) в арсеньевской культурологии – это взаимно предполагающие и дружественные друг другу начала человеческого бытия. “Народ живет из корней духовных и физических, как и дерево растет из корней, т.е. из жизни традиции“[32]. Арсеньев говорит о болезненности “разрывов” культурной преемственности, причины которых усматривает, во-первых, в насильственных акциях – революциях, всегда “бесплодных и убогих”, ибо они рождаются из ненависти, и, во-вторых, “в духовном оскудении” общества… В ситуациях “культурныхразрывов”, замечает мыслитель, защитники традиции “не менее виноваты, чем поносители и враги”[33].

“Без традиции нет истории, нет жизни народа, но традиция эта динамична, она устремлена вперед и уходит вглубь. Есть единая духовная органическая жизнь народа, полная борьбы, взлетов и падений, достижений и неудач, тяжких грехов и подвигов праведности, но в своем лучшем питавшаяся из ценностей духовных, которые выше народа, и связанная с духовным лицом, с психологическими предпосылками и со всей историей народа”[34]. В то же время Н.С. Арсеньев считает необходимым “критически расценивать эту историю, эту традицию, и с любовью беречь и “культивировать” то ценное, что она произвела, и творить новую жизнь и новые ценности духовные,… не в рабском внешнем подчинении или подражании, а в динамическом росте”. Само слово “традиция” употребляется им не иначе как в сочетании прилагательными “творческая”, “динамическая”, “живая”. Рассматривая основные черты в преемственности исторической и культурной жизни он подчеркивает “устремление вперед”, “поступательную динамичность”, стремление к созданию новых ценностей. “И в этом движении вперед есть вместе с тем и какое-то ощущение солидарности с грядущими поколениями, есть желание им послужить. Из этого порыва творчества и этого – часто бессознательного – порыва к служению и создается культура”[35]. Культура определяется источниками, ее питающими, и целями, к которым она устремлена, и “живою тканью исторической преемственности и личного усилия и подвига, подвига как отдельных лиц, так и целого народа” (курсив мой – А.Л.)[36]. Живое предание и личный подвиг, устремление вперед и укорененность в прошлом и в глубинах жизни духа составляют одно – один порыв, один поток, одно мощное течение. В единстве традиции и творчества видит мыслитель подлинный смысл культуры.

“Ткань жизни”.

Свою книгу “Из русской культурной и творческой традиции” Н.С. Арсеньев посвятил рассмотрению той “ткани творческой преемственной жизни“, которая составляет самую сущность и основу культуры. Эта тема весьма актуальна для современной философии культуры и культурной антропологии. У традиции, действительно, имеются свои, отличные от разума, оценочные параметры, свои культурные функции и свои формы установления адекватности миру. Традиция характеризует не только и не столько трансляцию знаний, сколько передачу ценностно-нормативного содержания человеческого сознания и культуры.

Самым непосредственным образом традиция связана с человеческим общением, с процессами, развертывающимися на базе человеческих взаимоотношений, и поэтому она всегда окрашена в определенные эмоциональные субъективные тона. Собственно, включение в человеческие взаимоотношения или же, наоборот, невключение и означает, что традиция принимается или отвергается. Живая традиция обязательно должна включаться в живое повседневное мироощущение людей.

Современная философия культуры исходит из того,  что в каждом обществе действуют как бы два “уровня”, или способа передачи социокультурного опыта. Первый – через специально организованную образовательную систему, которая в профессионально подготовленной и социально организованной системе концентрированно определяет и выражает иерархию ценностей данного общества и систему знаний, необходимых для выполнения социально-значимых функций с помощью “языков” науки и искусства. Многие исследователи отмечают, что развитие современного человека стало как бы “однополушарным”. В нем явно выражен дисбаланс между логической, рационализированной информацией и недостаточностью художественно-образных форм развития творческой фантазии, интуиции и “схватывания” целостности предметного мира. Второй путь “образования человека” складывается стихийно в его повседневной жизни, фиксируется и передается через систему традиций, обычаев, обрядово-ритуальных действий или в речевом выражении, осваиваясь непосредственно через общение и подражание. В этой сфере передаются и “повседневные” формы культуры, воспроизводятся “архетипы”, накапливается житейский опыт, сообщается зачастую весьма сложная система вненаучных способов познания, нравов, оценок и привычек поведения. Здесь формируется здравый смысл и повседневные формы рассудочной деятельности. Этот “первичный чужой”, опыт усваивается растущим человеком задолго до обретения собственного и тогда, когда он еще не способен к критическому самостоятельному размышлению и осознанному выбору. Усвоенный как “первичная информация” он образует достаточно прочные системы предпочтений и побуждений, способные корректировать весь дальнейший процесс образования личности.

Самая “ткань жизни”, насыщенная творческими воздействиями, считал Н.С. Арсеньев, не менее интересна и важна для изучения, чем отдельные великие памятники и творения культуры, выросшие на основе этой ткани, напитанные этим скрытым в ней потоком жизни и без нее невозможные. “Поток жизни духа” понимается философом весьма широко. Он включает в себя не только религиозные устремления, не только “метафизическую тоску”, но также и творческие связи человека с близким и рядом находящимся. Жизнь духа воплощается как “в неявном устремлении к далекому”, так и “в самом святом и центральном достоянии человека – “семье и доме”. По его мнению особенно значительно и важно, что проявление этого “живого потока динамической традиции” есть жизнь семьи, культурная, духовная, которая переходит из поколения в поколение. Долгие годы в эмиграции Арсеньев чувствовал себя одиноким и ему всегда было ясно (и прежде всего из личного опыта), что семья была и есть та живая сила, та “духовная колыбель, в которой родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит”[37]. С трепетом ощущая хрупкость ткани жизни русской семейной традиции и ностальгируя по ушедшему веку Арсеньев предвидит, что насильственное нарушение преемственности нравственной семейной традиции может привести к ее полному изживанию и даже исчезновению, к национальной катастрофе.

Согласно его представлениям, семья в духовном смысле слова, семья как свободный очаг духовной и культурной жизни, есть только там, где есть религиозное начало. Он ностальгирует по досоветской русской семье, являвшейся местом усиленного духовного и культурного роста, оплодотворения, местом духовных и культурных встреч.

Носительницей и передатчицей этой жизни Духа является прежде всего мать. Н.С. Арсеньев рисует идеальный образ матери (“христианской русской матери”), создающей в семье атмосферу любви ко всем присутствующим и отсутствующим, живым и умершим, излучающей любовь и тихий свет, который исходит от всего ее духовного существа. Мать – “духовное средоточие семьи”, “центр излучения огромной культуры и ума и сердца”.

Корни русской духовности Н.С. Арсеньев искал в недрах повседневного быта. При этом житейская, бытовая сфера для Арсеньева – это, прежде всего, арена действия, “объект ответственного поступка” (как выражался М.М. Бахтин). Бытовой уклад жизни осознается Арсеньевым (особенно в поздний период его деятельности) как одно из необходимых сосредоточий бытия и культуры.

Но семья не есть последнее. Есть еще большие глубины, глубины благодатной жизни, но которые в лоне верующей семьи особенно раскрываются. Есть понятие, ныне забытое, но очень существенное для понимания русского духа: “бытовое благочестие”. Это своеобразное освящение обрядом самых простых вещей – будь то прием пищи, работа на земле, встреча гостя. Причем, освящение целостное, охватывающее все уровни и этапы нашей жизни, от рождения до смерти. Как подчеркивает Н.С. Арсеньев, в бытовом благочестии снимается, преодолевается противостояние неба и земли: горнее соприкасается с дольним – и это придает жизни особую красоту, особую значительность. (Поэтом русского семейного уклада является И.С. Шмелев, – отметим, что первая докторская диссертация, посвященная его творчеству, была написана под руководством Н.С. Арсеньева еще в 1937 году).

Творческая деятельность в области культуры понимается не как “чистое” созидание или привнесение ценностей “со стороны”, но в качестве обогащения и преображения уже наличествующего, присутствующего в органически сложившейся жизненной “ткани”. Арсеньев весьма далек от чрезмерностей консерватизма – от апологии исторического прошлого и признания его как абсолютного образца для настоящего и будущего. Творчество осмысливается как упрочение и достраивание прошлого опыта. Культура характеризуется Арсеньевым как “динамически наступательный, творческий процесс” передачи унаследованного, который связан с основами духовной жизни отдельного человека, народа, всего человечества: “Понимание духовных ценностей культуры есть уже участие, хотя бы и самое скромное, в живом потоке… культурного творчества… Нет настоящего культурного и духовного творчества без некоего подвига, без некоего героизма, без некоего напряжения воли, без хотя бы частичного забвения себя для высшей цели. Поэтому подлинная культурная традиция была всегда и школой подвига, и школой мужественного усилия”[38]. Смысл культурного творчества, по Н.С. Арсеньеву, – в любви, и осуществляется оно на том “жизненном поле, на котором я поставлен работать”[39].

Культурология и эстетика Арсеньева нашли продолжение в его работах о русском народе и интеллигенции, об отечественной философии и литературе. Отличительная особенность и ценность этих работ Н.С. Арсеньева связана со сделанными им акцентами на тех моментах, которые до того были недостаточно отмеченными в работах других авторов, с органическим объединением произведений русской литературы с исторически развивающимися чертами собственно русской духовности. Специальные статьи Н.С. Арсеньева посвящены И.В. Киреевскому. А.С. Хомякову, В.А. Кожевникову, С.Н. Трубецкому. С.Л.Франку.Особенно часто обращается он к творчеству А.С.Пушкина, А.К. и Л.Н. Толстых, Ф.М. Достоевскому, к другим выдающимся представителям русской философии, русской литературы и культуры в целом. Особый интерес проявил он и к тем представителям русской литературной и интеллектуальной истории, чьим именам не всегда уделялось должное внимание, которого они заслуживают, и кого он видел, в этом контексте в новой перспективе. Конечно же, и в их творчестве религиозный мыслитель усматривал прежде всего близкие ему по духу, сродные ему умонастроения.

К сожалению, здесь нет возможности рассмотреть эту теснейшим образом связанную с его миропониманием, но, тем не менее, и относительно самостоятельную часть творческого наследия философа и одновременно литературоведа и историка русской литературы Н.С. Арсеньева.

“Не строить стены, а сокрушать их”.

Н.С. Арсеньеву одинаково дороги были и русское прошлое, и православное наследие нашей родины, и культурные ценности Запада. Его книга “Православие, Католицизм и Протестантство” (Париж. 1948) свидетельствует о подлинно миротворческом отношении к основным христианским конфессиям.

С самого начала ХХ века получило распространение так называемое экуменическое движение. Как религиозный мыслитель Н.С. Арсеньев считал, что движение за единение христиан не противоречит православию, а, наоборот, органически из него вытекает, так как, по его мнению, экуменическое движениеявляется возвращением к раннему христианству, а носителем древнехристианского предания как раз и выступает Православная Церковь. Его особенно привлекала и захватывала одна большая тема – восстановление во всей полноте древнехристианского учения о Церкви, о совместном нашем духовном росте в новой благодатной жизни, о взаимном служении друг другу членов Тела Христова – то есть Церкви Его – захваченных одной Любовью. Его Любовью, и растущих в ней, “объединенных дыханием единого Духа”.

С самого начала экуменического движения и на протяжении многих лет Н.С. Арсеньев активно участвует в этом движении, в проводимых его участниками съездах. Особенно памятное впечатление на него произвела встреча в 1959 году с папой Иоанном XXIII, с которым у него была долгая беседа в Кастель Гандольфо. Собеседники были захвачены мыслью о единстве христианских церквей и проповеди христианства в мире. Как вспоминает Н.С. Арсеньев, на его вопрос о том, как Папа видит возможность соединения церквей, Иоанн XXIII ответил: “Знаете ли Вы, из чего я исхожу? Я исхожу от молитвы Господней – от первых трех ее прошений: Да святится Имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет Воля Твоя! Если Его имя будет прославляться в нас и через нас, если придет к нам и будет царить в нас и руководить нами Его Царство, если Его воля будет твориться в нас и через нас – тогда мы будем все едины”[40].

Будучи не лишен критического отношения к отдельным христианским конфессиям, Н. Арсеньев всю свою жизнь стремился к подлинно христианскому единству. Он далек от обычных, часто бесполезных и бесплодных, противоречий богословия. Благодаря знанию и восточной, и западной христианской (впрочем, как и нехристианской) мистики Арсеньев согласовывает скрытые духовные импульсы таких разных религиозных фигур, как Тихон Задонский, Juan de lа Cruz, Juliana of Norwich, Франциск Ассизский, Паскаль, Пауль Герхардт и Gerhard Tersteegen. Как образно замечает Г. Штаммлер, “он стремится не строить стены, а сокрушать их, не рыть канавы, но заполнять их, не хвастаться относительно предполагаемого превосходства, но отдать должное всем родственным формам и выражениям христианской жизни“[41]. И это делается не в духе “просвещенного безразличия”, а от глубокого личного убеждения. “Здесь нет духа авантюристического дипломата Церкви, который ради достижения политической цели, в своей работе может избегать утверждений и заявлений, ведущих к столкновению; вместо этого – дух справедливости (“справедливости” в библейском смысле), который способен не просто объяснять различные ошибки, но чувствовать общую правду, и чувствовать это в милосердии: Amo ut intelligam” [42] (“люблю чтобы понимать” – А.Л.).

Заметим, кстати, что руководители как западной, так и восточной Церквей стремятся к тому, чтобы преодолеть пагубные последствия многовековой вражды. Так, в 1964 г. папа римский Павел VI и Константинопольский патриарх Афинагор торжественно отменили взаимные проклятия, произнесенные представителями обеих Церквей в XI веке. Положено начало преодоления греховной разобщенности западных и восточных христиан. В настоящее время это движение осуществляется главным образом в рамках Всемирного Совета Церквей (ВСЦ). Активным членом ВСЦ является и Русская Православная Церковь. Единство церквей – это прежде всего осознание того, что все христиане читают одно Евангелие, что они все – Его ученики, наконец, что все люди – дети Единого Бога, Небесного Отца. Поэтому христиане должны стремиться соединить все лучшее, добытое в истории каждой Церкви. “Почему узнают вас, что вы мои ученики, – говорил Христос, – потому как вы будете иметь любовь между собою”.

“Память сердца”.

С 1971 года до своей кончины он являлся председателем русской академической группы США и был одним из основателей издания, выходящего в Нью-Йорке: “Записки русской академической группы в США” ( основателем и первым председателем Русской академической группы в США был профессор Свято-Владимирской Православной духовной академии в Нью-Йорке. Е.В. Спекторский).

Вспоминает С. Зеньковский:

“Жил он недалеко от Нью Йорка, с Си Клиффе, уютном и прелестно расположенном предместии этого тогда самого большого города мира, где ему удалось, вместе с его братом Юрием, приобрести очаровательную небольшую усадьбу. Там в 1949 году мне, только что приехавшему в США, удалось снова встретиться с ним. Си Клифф был, и частично еще остается, почти что русским пригородом Нью Йорка – там была очень удачно в старо-русском стиле построенная русская церковь, дома для русских стариков и для русских любителей морского купанья, русские лавки. Дом Н.С-ча, Врангелей, князя П.Д. Долгорукова (“Петрика”) образовывали центр этой дружной и очень культурной русской колонии. Я с особым удовольствием вспоминаю дом Арсеньевых (кроме Н. и Юрия С-вичей, там жила и их сестра) – он напоминал настоящую старую русскую усадьбу: тенистый сад, уютный дом с бесконечным количеством семейных портретов и большой русской библиотекой, приветливые дружеские хозяева”[43].

В сумерки вылетает не только сова Минервы, но и аполлоновский лебедь, птица гармонии, облетая свои владения, подернутые флером воспоминаний, смягчающим острые углы и акварельно-размыто обрисовывающим силуэты пережитого прошлого.

“Память сердца” есть то, чем мы живем, из чего питается наша жизнь, растет и творчески созревает…”.

А теперь сам Арсеньев:

“Сижу за длинным деревянным столом под елкой в нашем саду ранним утром – не в русском деревенском парке, а в маленьком зеленеющем местечке на Long Island в Америке…”.

Ностальгия по юности – если эта юность уже позади?.., по прошлому, как фантомная боль временного существования? Естественная тоска по родине – когда эта родина утрачена? (“Привыкай, привыкай: мы теперь – эмигранты, // Ни на миг не покинув родную страну…” (И. Димарин).

Не просто ностальгия и не только тоска…

Но продолжим цитату:

“Сад – заросший, со свежестью и тенью, прорезанной солнечными лучами, с зелеными лужайками и густой зеленью разросшихся кустов. Надо мной раскинула свои гостеприимные длинные ветви широкоплечая, мохнатая ель. В глубине растет несколько сосен, закрывающих сад от улицы. Свежо, чуть щебечут птицы. Вот когда невольно впечатления наши складываются в итоги – не в логические выводы, а в некоторые итоги тишины и чувства до некоторой степени продолжающегося обладания тем, что прошло, сегодняшним участием в том, что прошло и что живет. Тишина иногда ставит человека перед самим собой и перед тем, что ему дороже себя самого; она упрощает и смягчает душу…”[44]. Это уже о смысле прожитой жизни.

“Смысл жизни в том, чтобы прикоснуться к любви и быть захваченными любовью и служить ей”[45].

Эпилог.

Другой философ, с иным мировоззрением и во многом иначе понимавший и человеческую жизнь и ее смысл, Л. Фейербах оставил после себя  любопытную запись: “Ты меня спрашиваешь, что я такое? Подожди, когда меня не будет”[46]. При жизни человека ему обычно не ставят памятника. Ибо живой человек – не застывшая в веках статуя. История и время всех расставляет по своим местам.

Н.С. Арсеньев умер 18 декабря 1977 г., не дожив нескольких месяцев до своего девяностолетия…На протяжении его жизни возникали и исчезали целые государства и страны, происходили исторические события, переворачивавшие судьбы сотен миллионов людей. При неизменности общих мировоззренческих установок философа, естественно, имели место определенные сдвиги в спектре его политических, идеологических и эстетических взглядов, пристрастий и склонностей, что, однако, не мешает общей оценке его творческой деятельности. Это был один из ярких представителей религиозно-философской мысли русского зарубежья ХХ века.

В статье посвященной “Последним дням жизни Н.С. Арсеньева” один из близких мыслителю деятелей русского зарубежья проф. И.И. Балуев писал, что по старой русской традиции в церкви зажигают свечу от свечи. И что будут еще долго гореть свечи, “зажженные от него”.

Кажется, эти свечи зажигаются и в современной России.

P.S. В силу ограниченности объема этой статьи, многие стороны философского, культурологического и литературоведческого наследия Николая Сергеевича Арсеньева остались вообще вне рассмотрения или же без их должной оценки. Это касается, прежде всего, подлинно оригинальных работ по истории мировой и особенно русской духовной культуры, литературоведению, а также его собственного писательского и поэтического творчества и др. Они могут (и должны) быть предметом специальных изысканий и других публикаций.

Не претендуя на роль первооткрывателя творчества малоизвестного (пока!) на своей родине самобытного русского мыслителя, автор с уважением называет имена А.И. Абрамова, Л.Г. Филоновой, В.Е. Хализева – исследователей, чьи работы, разумеется, также были использованы им при подготовке данного (отнюдь не самого лучшего) рассказа о русском мыслителе Н.С. Арсеньеве.

В заключение хотелось бы лишь выразить пожелание, чтобы труды и самого Н.С. Арсеньева в ближайшее время были переизданы на родине, которую он вынужден был покинуть, с постоянной мыслью о которой он жил, и на которую не имел возможности вернуться, переизданы для того чтобы в полном объеме стать достоянием отечественной мысли.

---

[1] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. Франкфурт-на-Майне. 1974. С. 93-94.

[2] Там же. С. 96.

[3] Там же. С. 92.

[4] Там же.

[5] Там же. С. 81 и сл.

[6] Там же. С. 73-74.

[7] Там же. С. 130, 131.

[8] Там же. С.256, 248, 105, 103.

[9] См.: Арсеньев Н.С. “О нашем Временном правительстве, о свободе и порядке и защите родины”. М., 1917.

[10] См.: Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 211.

[11] См.: Арсеньев Н.С. Жажда подлинного бытия. Пессимизм и мистика. Берлин. 1922.

[12] Арсеньев Н.С. О Жизни Преизбыточествующей. Брюссель. 1966. С. 59.

[13] Арсеньев Н.С. Учение о Логосе Божием. // Русские философы (конец XIX – середина ХХ века). Антология. Вып. I. М., 1993. С.28.

[14] Арсеньев Н.С. О смысле культуры // Русские философы (конец XIX – середина ХХ века). Антология. Вып. 1. С. 46.

[15] Арсеньев Н.С. Об Избыточествующей жизни. Мистика и Церковь. // Путь. 1926. №3. С. 114-115.

[16] Милорадович Серафим. Проф. Николай Сергеевич Арсеньев. // Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт на Майне. 1959. С. 1.

[17] См., например, Б. Оралбеков. Русские профессора Кенигсбергского университета. // “Дмитрия Донского, 1” от 9 сентября 2000 г.

[18] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 189.

[19] Высокая оценка этой работы Н.С. Арсеньева содержится в статье профессора Канзасского университета Г. Штаммлера. См.: St ammlerHeinrich A. Nicholas Arseniev: An essay in apprciation. // Записки русской академической группы в США. Т. 12. New Jork. 1979.

[20] Лосский Н.О. Воспоминания. // Вопросы философии. 1991. №12. С. 104.

[21] Там же.

[22] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 189-190.

[23] Там же. С. 191.

[24] Арсеньев Н.С. О красоте в мире. Сб. ст. Мадрид. 1974. С. 44, 9, 139.

[25] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С.119-121.

[26] Selle G. Geschichte der Albertus Universität zuKönigsberg in Preussen (Pr.): Kanter-Verlag. 1944. Цит. по: Лавринович К.К. Альбертина. Очерки истории Кенигсбергского университета. К 450-летию со времени основания. Калининград. 1995. С. 371.

[27] Там же. . 1995. С. 372.

[28] Там же. С. 346.

[29] Арсеньев Н.С.Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт-на-Майне. 1959. С. 13.

[30] Там же. С. 9.

[31] Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С. 317, 462, 440.

[32] Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции.С. 7.

[33] Арсеньев Н.С. О духовной традиции и “разрывах” в истории культуры // Грани. 1953. №20. С. 145.

[34] Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции.С. 7-8.

[35] Арсеньев Н.С. О смысле культуры. // Русские философы ( конец XIX – середина ХХ века). Антология. М., 1993. С. 44.

[36] Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. С. 8.

[37] Там же. С. 42.

[38] Там же. С. 262.

[39] Там же. С.55.

[40] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 170.

[41] Stammler Heinrich A. Nicholas Arseniev: An essay in apprciation. // Записки русской академической группы в США. Т. 12. С. 18. New Jork. 1979.

[42] Там же.

[43] Zenkovsky Serge A. Памяти Николая Сергеевича Арсеньева. //Записки русской академической группы в США. New Jork. 1979. Т. 12. С. 13.

[44] Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. С. 8-9.

[45] Там же. С. 7.

[46] Л. Фейербах. Избр. филос. произв. Т.1. С. 268. М., 1955.