ББК Ю 212.132
ББК 87.21
К 56

Рекомендовано к печати ученым советом Харьковского института межрегиональной академии управления персоналом (Протокол №5 от 19.05.2004)

Ковалев С.Н., Гижа А.В.

К 56 Феномен времени и его интерпертация. Харьков: Коллегиум, 2004. 428 с.

ISBN 966-02-4

Изложены результаты философского анализа проблемы времени с учетом трактовки этого понятия как в исторически сложившейся научной практике (в классической физике), так и в концепциях современной теоретической физики. Предпринята попытка философских исследований различных подходов к этой теме также и в рамках гуманитарного знания. Особое внимание уделено выработке единого концептуального видения темы времени. Обосновывается необходимость первоначального рассмотрения объективированной формы пространства-времени, подразумевающей возможность выделения устойчивого и логически проработанного концептуального ядра этих категорий. Показано, что общее понятие времени-пространства конкретизируется в понятиипроцессуального пространства. Представлен проект экзистенциального времени, базирующийся на проведенном исследовании.

Для профессорско-преподавательского состава вузов, научных работников, аспирантов и студентов, а также читателей, интересующихся философскими вопросами бытия и познания.

Предисловие

Тема времени, несмотря на многовековую историю своего осмысления, продолжает оставаться в круге интересов не только профессиональных философов и ученых, что традиционно, но также искусства (один из непреходящих аспектов этой темы – художник и время), и просто любого человека, задумавшегося над смыслом своего пребывания на земле, ощутившего сомнение в достаточности глубины ответов массового, среднестатистического сознания на вопросы бытия.

Неисчерпаемость так называемых вечных вопросов, которые неразрывно переплетены с тем или иным пониманием времени, вечности, их диалектики, обусловлено не слабостью и конкретно-исторической ограниченностью человеческого разума (хотя и эти факторы нельзя сбрасывать со счетов), но самой природой этих вопросов, не терпящих окончательных и исчерпывающих ответов. Они постоянно воспроизводятся в культурном становлении любого общества, и неустанное размышление над такими метаэмпирическими проблемами служит духовному и смысловому росту цивилизации. Пренебрежение же ими ведет к неизбежной и быстрой деградации общества.

Когда в неисчислимой дали тысячелетий во тьме природно-отчужденного бытия первобытной Земли забрезжил слабый огонек духовности, человек вырвался за рамки обыденно-вещественного окружения и вступил на путь свободы и самосознания. Он открыл существование чистых умопостигаемых сущностей времени и пространства и так или иначе всегда стремился дать им свое истолкование. Это открытие не было подобным географическим, когда terra incognita ждала своих перооткрывателей и, в принципе, могла бы обойтись и без них. Размышление, вдумывание в структуру идеального бытия не просто отражает то, что “есть”, но и творит и развивает это “есть” – человек создает свой, человеческий мир. Рост культуры означает появление самой территории человеческого бытия. Так возникает жизненный мир, совпадающий с (само)познанием человека и, одновременно, раннее греческое прозрение элеатов – мысль и то, о чем она – одно и то же.

Вводные замечания о специфике философского знания. Критические оценки и отношение к традиции.

Очертим наше понимание самой философичности понимания и выделим его особенности, столь отличающие философский “метод” осознания от всех прочих подходов. Также требуется определиться по отношению к самой традиции философствования, к оценкам и мнениям, в ней звучащим. Насколько они весомы и не случайны? Насколько требуют доверия? Какого они требуют доверия? Какова их обусловленость? Все это небходимо увязать с нашей темой времени.

Такого рода вопросы задает мышление самому себе, приступая к познанию и обращаясь к той или иной традиции, тексту, мнениям. С присущим ему обостренным чувством эмоциональной причастности истине, которая ищется в Боге, Августин показывает в “Исповеди” исток самой удостоверенности в знании: “Дай мне услышать и понять, каким образом Ты сотворил в начале небо и землю. Написал это Моисей, написал и ушел… Если бы он был тут, я ухватился бы за него и просил и заклинал Тобою раскрыть мне эти слова… Но откуда бы я узнал, правду ли он говорит?(выделено нами – авт.) А если бы и это узнал, то разве от него бы узнал? Внутри, конечно, внутри меня, в обители размышлений моих истина, не нуждающаяся ни в еврейском, ни в греческом, ни в латинском, ни в варварском языке, сказала бы мне беззвучно, не языком и не устами: “он истину говорит”… А так как я не могу его спросить, то прошу Тебя, Истина (он говорил истину, ею исполненный), прошу Тебя, Боже мой, “не подстерегай грехов моих”[1]. Ты, давший рабу Твоему сказать эти слова, дай и мне их понять” (1, Кн. 11, III, 5).

Августин находит искомую удостоверенность в своей душе, открытой богу как Истине. Философ стал бы апеллировать к интуиции или логике, по другому обозначая то же самой состояние принятия. Нам важно увидеть в словах Августина проявление не только лишь феномена религиозной веры, а стремление к такому самопознанию, которое открыло бы в человеке его истинное начало, которое он манифестирует в фигуре Бога.

Философия есть открытая форма знания. В открытости заключен импульс, преодолевающий окончательную и застывшую фиксацию результатов. Окончательных решений, которые можно было бы просто передать, здесь нет. Проблемность философии, таким образом, не в наличии нерешенных проблем и дело не в том, как ответить на вопрос, а в том, как правильно поставить его, исходя из того, что мы хотим понять. Ответ будет заключаться в продумывании формы вопроса, когда сам вопрос, становясь вопросом, открывает в себе самом ответ. Возникновение вопроса и ответа совпадают во времени, одно есть другое и ответ вызывает дальнейшее вопрошание. Проблема в философии требует не решения, а понимания.

Неопределенность и неустойчивость окончательных решений свидетельствует об отсутствии объекта философских исследований самого по себе, объективно. Его нет как отдельно взятого содержания, которое можно неким образом “отразить” в понятиях. Предмет философской рефлексии существует весьма специфическим образом, лишь в связи с ориентацией на него. Но как можно ориентироваться на то, что не существует вне сознания? Он обозначается в виде предмета, когда к нему относятся не как к определенному содержанию, требующему аналитической развертки, а как к знаку, пустой форме. Таковы основные концепты философии – истина, смысл, Бог, действительность… Как простые знаки эти формы абсолютно подвижны, ими крайне легко манипулировать, они, таким образом, всесодержательны. Эта всесодержательность только потенциальна, использование этих концептов не дает никакой гарантии, что мысль наша будет конкретной и продуктивной. Для рассуждающего субъекта исходная всесодержательность есть еще полная неопределенность и пустая абстракция, и оборачивается она, следовательно, прямой бессодержательностью.

Гегель писал в связи с таким положением: “Имя как имя прежде всего обозначает чистый субъект, пустую, лишенную понятия единицу. На этом основании, может быть было бы полезно избегать, например, имени “бог”, потому что это слово не есть в то же время непосредственно понятие, а есть собственное имя… “бытие” или “единое”, “единичность”, “субъект” и т.д. и сами непосредственно обозначают понятия. Если о названном субъекте и высказывают спекулятивные истины, то все же их содержанию недостает имманентного понятия… эти истины легко приобретают форму простой назидательности” (2, 36). Мы к этому положению добавили бы, что и указанные Гегелем понятия – бытие, единичное и т.д. – также выступают ближайшим образом как имена, понятийность которых еще должна быть восстановлена и воспроизведена.

Наличие проблемы означает наличие некоторых границ, преодоление которых означает ее решение. Проблемность философского знания также связана с наличием его границ, но они не преодолеваются подобно тому, как это происходит в науках о природе. В исследовании природы линия научных интересов сдвигается, оставляя за собой полностью изученную область (или предполагаемую таковой). Философские границы не сдвигаются, поскольку они не фиксированы ни в каком пространстве, но сами составляют основу всех определенностей бытия, в том числе, и самого понятия пространства.

Что это означает в контексте нашей тематики? Отношение между фиксированной определенностью, имманентной логической мысли, и необходимой ее подвижностью, неопределенностью повторяет, и раз за разом тиражирует тот архетипический смысл, который заложен в вопросе соотношения вечности и времени[2]. Вопрос (о) времени скрыто или явно пронизывает все рефлексивные конструкции сознания. Отсюда следует его непреходящая актуальность в отношении самопознания духа.

Философия всегда стремится познать свой предмет более определенно, более конкретно, что ведет, в первую очередь, к смысловой, противоречивой насыщенности и основательной связности ее содержания. Растущая конкретность содержания предполагает умение распоряжаться языковыми формами выражений не-предметным образом, находить скрытые смыслы слов, уметь акцентировать текст и читать в специфическом ракурсе смещенной буквальности. Философ не стремится загромоздить свой текст непонятными словами, нарочито усложненными фразами, тяжеловесными оборотами. Он не хочет запутать читателя, но стремится донести до каждого открывшееся ему самому в акте внутреннего усмотрения и потому речь его нередко непонятна, кажется искусственной. Ведь внутреннее усмотрение, созерцание, направлено к сердцу мира, за пределы бытовых вещей, к которым наш язык привязан в своих обозначениях. И вот оказывается, что когда философский текст понят, то проявляется его именно буквальность, и употребленные слова оказываются уместными. Для этого читателю требуется совершить определенную работу, большая часть которой уходит, как ни странно, на обуздание и нейтрализацию собственного эго, мнящего себя всезнающим, не ведающим о собственном незнании. Августин, не стесняясь, говорит, обращаясь к Господу: “Признаюсь Тебе, Господи, я до сих пор не знаю, что такое время, но признаюсь, Господи, и в другом: я знаю, что говорю это во времени, что я долго уже разговариваю о времени и что это самое “долго” есть не что иное, как некий промежуток времени. Каким же образом я это знаю, а что такое время, не знаю? А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю? Горе мне! Я не знаю даже, чего я не знаю. Вот, Боже мой, я пред Тобою: я не лгу; как говорю, так и думаю. “Ты зажжешь светильник мой, Господи Боже мой. Ты осветишь тьму мою”[3]” (1, Кн. 11, XXV, 32).

В философском исследовании не существует каких-либо “окончательно решенных вопросов”. Было бы ошибкой считать, что можно исчерпать предмет с точки зрения его смысла и понять до конца. Всякий относительно завершенный этап познания есть только ступень к более широкому синтезу, с высоты которого многое из достигнутого видится под иным углом зрения. В философии нельзя доказать с естественнонаучной точностью – потому, что доказательство в традиционном понимании всегда исходит из возможности разложения данного содержания в линейную цепочку однозначно связанных посылок и следствий. Это достигается путем абстрагирования содержания, его упрощения, формализации. Содержание как бы свертывается по своим смысловым измерениям для включения в систему доказательного знания. Философия же стремится двигаться в обратном направлении и развернуть предмет, вывести его из состояния абстрактной разъединенности. Она, разумеется, не отбрасывает вообще практику доказательств. Но доказательства здесь служат не для завершения исследования, не для того, чтобы поставить окончательную точку, а для подготовки предмета к философскому осмыслению, для выделения его из всей совокупности многообразных связей и отношений. Этап доказательств в данном случае является начальным и подготовительным, помогая правильно поставить проблему, решить ее, тем самым, с точки зрения адекватной формулировки. Понятно, что это решение только дает возможность более глубоких решений, но никоим образом не является завершающим. Между тем, именно его часто принимают за решение проблемы вообще. Собственно, здесь даже не вполне верно говорить о “решении” и “проблеме”: решение предполагает проблему и наоборот. Философская тема возникает не как проблема, требующая решения, а как вопрос, подлежащий все более глубокому осмыслению.

Относительно оценок, присутствующих в истории философии, можно показать, что они всякий раз демонстрируют свою ограниченность и, в конечном счете, неистинность. Их сила и правота частичны, они заключаются в мотивировке проведения более дифференцированного и развернутого содержания – если исходное утверждение выглядит для оценивающего не столь убедительно, как для автора. Примером служат позиции Платона и Аристотеля. Аристотель потратил в своей “Метафизике” две трети места для общего опровержения положения Платона об идеях и вещах. В результате же пришел, практически, к тому же выводу[4]. Другой пример, ближе к нашему времени. Два ведущих мыслителя XX века, из которых один начинал как ученик другого – Гуссерль и Хайдеггер – также находились в оппозиции друг к другу. Причем оба полагали, что работают в одном направлении – феноменологическом, но позиция другого виделась как определенное искажение феноменологии: “Разногласия между Гуссерлем и Хайдеггером по вопросам обоснования феноменологии принимают весьма острый характер: по существу, оба философа полагают, что учение другого — лишь “частный случай” его собственного. На полях “Бытия и времени” Гуссерль пишет: “Хайдеггер транспонирует или поворачивает конститутивно феноменологическое прояснение всех регионов сущего и универсального, тотального региона мира в антропологическое. Вся проблематика есть перенос, (dem) Ego соответствует Dasein, etc. При этом все становится глубокомысленно неясным и философски теряет свою ценность” (цит. по 3, 126). Далее Молчанов В.И. показывает, что данная оценка Гуссерля не вполне корректна, в особенности последняя фраза из приведенного фрагмента. Хайдеггер не делает то, что приписывает ему Гуссерль, но последний так видит ситуацию, проецируя позицию Хайдеггера в плоскость собственного варианта феноменологического прояснения.

Далее, можно выделить в философских самоотражениях и тематических перекличках-диалогах несколько уровней, различных по своему способу раскрытия бытия и основательности-глубине охвата материала. Первое, это исследования, направленные на собственно феномен как таковой – историю, познание, человека, мышление… Это фундамент философского знания. Второе – комментарии к этим концепциям, которые, как в Средние века, способны составить полноценную традицию мышления. Третье – комментарии к комментариям. Здесь присутствует реальная опасность потери действительной содержательности, ухода в спекуляцию и узкие, малозначимые вопросы, не требующие сами по себе той отточенности мысли, которая к ним прилагается.

Показательна в отношении п. 3 весьма интересная и насыщенная монография Молчанова В.И. (3). В ней анализируется в трех главах концепции времени и сознания соответственно у Канта, Гуссерля и Хайдеггера. Это относится к п. 2. Но во втором параграфе третьей главы есть переход к п. 3. Он называется “М. Хайдеггер и И. Кант: проблема сознания и проблема человека. Анализ хайдеггеровской интерпретации “Критики чистого разума”. Против этого принципиальных возражений быть не может, но читателю здесь требуется большая осмотрительность, чтобы отделить разные уровни толкования – что к кому относится, и кто кого анализирует. Хайдеггер интерпретирует “Критику чистого разума”, а потом интерпретируется его интерпретация… Этот процесс неостановим, он не имеет внутренних ограничений, движется к измельчению тематики, ее растущей умозрительности и требует внешнего вмешательства контролирующего разума.

Кроме того, при такой двойной толковательной направленности исследования легко возникают и неточности, и ошибки. Так, Молчанов В.И. начинает этот параграф словами: “Как следует из введения в “Бытие и время”, интерпретация кантовской философии должна была составить один из разделов II части этой работы, которая осталась ненаписанной, и сосредоточиться на понятии времени, приоткрыть сущность которого, согласно Хайдеггеру, удалось лишь Канту” (3, 109).

Сказано достаточно ясно. Но вот слова самого Хайдеггера: “Кант догматически, при всей существенности ее дальнейшего развития у него, заимствует позицию Декарта… Его анализ времени… ориентируется на традиционную расхожую понятность времени, что в конце концов мешает Канту разработать феномен “трансцендентальной обусловленности времени” в его собственной структуре и функции. Вследствие этой двоякой подверженности традиции решающая взаимосвязь между временем и “я мыслю” оказывается окутана полным мраком, она не становится даже проблемой” (4, 16 (§ 6)). Еще цитата: “…осмысление времени у Канта движется в выявленных Аристотелем структурах, и этим сказано, что онтологическая основоориентация Канта – при всех отличиях нового спрашивания – остается греческой” (там же, 19 (§ 6)).

У Хайдеггера столь же внятно выражено противоположное мнение. К его позиции мы еще вернемся, здесь же видно как легко может происходить подмена взглядов. Чрезвычайная осмотрительность требуется при расставлении смысловых акцентов в анализируемом тексте, тем более в условиях, когда, фактически, происходит наложение различных авторских контекстов.

Комментарий на комментарий лучше использовать не как самоценное исследование, а как что-то подручно-подчеркивающее, только поясняющее основной текст, но не выносящее окончательный вердикт. Вообще, исходное утверждение Молчанова В.И. о ведущей роли Канта с точки зрения Хайдеггера звучит сомнительно и без прямых опровергающих цитат. Хайдегггер был нацелен на греческую философскую мысль, особенно – на раннюю классику как первооснову всего западного мышления, и Кант здесь никак не мог выступать в качестве первооткрывателя феномена времени.

Хорошим введением в проблему времени остается статья Ю.Б. Молчанова (5). Он перечисляет ряд вопросов, характеризующих комплексный характер проблемы времени: объективный статус времени, отношение к различным формам движения, анизотропия – направленность времени, необратимость, размерность, универсальность, самостоятельность (равноправность по уровню бытия с материальными системами), становление (“течение” времени). Эти характеристики времени, временного бытия описывают подход к этой теме с позиций выделения объективированного времени. Иными словами, это время научного знания, та его форма, которую способна очертить аналитическая мысль. Такая мысль имеет и философскую составляющую, которая определяется несобственной формой научной рефлексии. Этого недостаточно для понимания времени, но служит необходимым начальным пунктом, истоком его трактовки. Главным в таком понимании времени Ю.Б. Молчанов считает вопрос о соотношении между прошлым, настоящим и будущим: “Если мы найдем решение всех вопросов, составляющих проблему времени, но не сможем ответить на вопрос, чем физическое бытие событий настоящего отличается от бытия событий прошлого, которые были столь же реальны когда-то, как и события настоящего, но нереальны сейчас, проблема времени так и останется нерешенной” (там же, 242).

Подобным образом спрашивает и Августин: “Если и будущее и прошлое существуют, я хочу знать, где они. Если мне еще не по силам это знание, то все же я знаю, что где бы они ни были, они там не прошлое и будущее, а настоящее” (1, Кн. 11, XVIII, 23). Этот вопрос разобран в предлагаемой работе.

Для интеллекта всегда существует соблазн объявить открытые им истины высшим достижением духа и всячески препятствовать их критическому рассмотрению. Это и есть реализация мысли в несобственной форме. Догматизм шествует рука об руку с познающим мышлением и готов тут же воплотиться в жизнь, как только забывается (в силу усталости духа или просто недомыслия, что, впрочем, очень близко) требование постоянной самопроверки исходных постулатов и вообще тотальной (но не нигилистической) самокритики.

Нельзя отрицать, что определенные искры абсолютной истины, некоторое сверкание ее меняющихся граней удается, конечно, уловить и отразить в теориях и концепциях точного знания, в интуиции художника и его произведениях. Но… все частное получает окончательный смысл лишь в отношении к своему целому. Причем, такое отношение должно еще быть правильнопроведено, так, чтобы удержать, во-первых, связность мысли, и, во-вторых, осуществить ее самотрансцендирование. Последнее же оказывается в своей истинной форме множественным и возможен вопрос о сравнении этих форм, который их деформирует. Мысль, таким образом, должна не только правильно подать себя, но и вовремя остановиться.

Целое в данном случае – это недостижимая максимальная конкретность бытия, абсолютный максимум бытия. Поэтому и понятый смысл будет относителен и фрагментарен. Полного и исчерпывающего знания метаэмпирических, смысловых измерений бытия нет, но можно правильно прочертить касательную наличного знания и указать направление его продуктивного роста для ближайшей перспективы. Здесь прослеживается хорошая аналогия с понятием математического предела: он достижим лишь в бесконечном движении, но возможно знание закона его достижения. Эту аналогию, разумеется, нельзя проводить до конца, поскольку в математике знание закона позволяет вычислить сам предел. Здесь не так, найденный закон нельзя экстраполировать на бесконечные и неисчерпаемые сущности – по мере движения в них законы будут меняться, и меняться неизвестным для нас в полной мере образом.

Поэтому разумно будет не претендовать на закрытие темы времени в целом, но попытаться высветить такие ее особенности, которые имеют существенное значение и до поры оставались не раскрытыми в достаточной мере.

Введение

Что такое время? Когда мы начинаем размышлять о нем, то сразу ощущаем зыбкость и неопределенность его содержания и становится вообще неясно, есть ли оно? С этой трудностью столкнулся уже Аристотель и с тех пор систематическое, рационально-понятийное мышление ее так и не преодолело в некоторой приемлемой, законченной и общепризнанной форме. Это говорит не о слабости интеллекта вообще, но об ограниченности используемых им привычных методов, подходов и средств, о том, что сущность времени составляет не проблему или задачу, которую можно решить и объяснить, тем самым, раз и навсегда, но является постоянной и неисчерпаемой составляющей культуры, а если и принимает, форму вопроса (проблемы), то особенного, воспроизводящегося вопроса.

Проблема времени не поддается однозначному и замкнутому в своем содержании (т.е. объективированному) решению по той причине, что в действительности это есть метапроблема. Подходить к ней как к обычной задаче, используя средства привычной методологии и анализа – значит брать в рассмотрении внешнюю видимость и считать эту абстракцию исчерпывающей существо дела. Какого-либо последнего решения здесь, видимо, нет в принципе, но вполне возможно попытаться понять феномен времени в более широком контексте, чем как простое измерение, счет и на частные вопросы, к которым в тех или иных случаях сводится метапроблема, дать определенные и осмысленные ответы. Под осмысленностью будем понимать достаточную (на данном этапе) проясненность тех базовых терминов, понятий, на которых строятся последующие выводы и определения. Текст, в таком случае, не будет считаться осмысленным, если не указан контекст, на котором определяются (проясняются) базовые термины. В ряде случаев такая определенность базовых, ключевых слов подразумевается интуитивно данной, но это должно быть специально оговорено, поскольку интуитивная ясность следует из здравого смысла, положения которого очевидны, но эту очевидность нельзя отождествлять с универсальностью их применения. Применение обыденных очевидностей (представлений) всегда ограничено сферой массовой повседневной деятельности, и экстраполировать их за ее пределы неправомерно.

Требование осмысленности означает запрет на бездумное продуцирование дурной мифологии, где, в общем, логичные заключения основываются на неопределенном основании.

С точки зрения описанных требований наш подход характеризуется двумя составляющими – герменевтической и феноменологической, и логика исследования, соответственно, может быть определена как герменевтическая феноменология. Но… это самоназвание не имеет, разумеется, существенного значения и само не удовлетворяет искомым критериям истинности (научности) философского дискурса. Любое название может быть легко оспорено и не имеет формальной ясности, однозначности,  годится лишь для школьного курса. Гибельным в содержательном рассуждении является залипание на названиях. Желание добиться полной их ясности и отчетливости, сходной с математическими дефинициями, сразу ведет к дурной схоластике и остановке мысли при всей ее внешней активности.

В силу того, что феномен времени является метапроблемой и, следовательно, имеет отношение ко всему универсуму контекстов, он не может быть взят непосредственно, прямо, поскольку окружен своеобразной знаковой, понятийно-образной “шубой”, к которой мы только и в состоянии прикоснуться.

Опять-таки, сложность в том, что эту “шубу” создает сам познающий субъект и постольку она субъективна. Но стягивать контексты в “шубу”, локализуя их в понятии-образе времени, он должен по внутренним законам самой исследуемой предметности: логика предмета ненавязчиво диктует субъекту закон его, предмета, адекватного раскрытия и вхождения в данную субъектность.

Создание искомой “шубы”, т.е. локализация контекстов на субъектности индивида (их преломление в объемности всей его культуры), есть творческая деятельность, и она будет означать воспроизведение в понятии и, одновременно, реализацию самого времени, которое пребывало “до этого” в спящем, природном состоянии, “в себе”. Предметный универсум, таким образом, через индивидуальное творчество (а иного и не бывает)[5] делает прорыв во внеприродное, идеально-смысловое измерение и перестает быть только вещественным: он себя реализует.

Создание “шубы” есть конструирование идеального концепта и, кроме прочего, эта деятельность имеет и онтологическую составляющую, очеловечивая окружающий мир, создавая сугубо человеческий мир.

Каково это конструирование, таково, соответственно, в широком плане, и бытие человека. Поэтому вопрос о времени (как и другие метапроблемы – добра и зла, истины, красоты, справедливости и т.д.) представляют не чисто теоретический, необязательный, отстраненный от насущных потребностей и забот интерес, но, вопреки своей абстрактно звучащей форме, чрезвычайно конкретен, – независимо от того, осознаем ли мы в полной мере эту конкретность. Постановка метапроблем образует основу возникновения и развития культуры человеческих обществ, ее действительный фундамент.

Категория времени является объектом фактически всех форм общественного сознания: философской, научной, религиозной, художественной, эзотерико-символической. Этот факт, как и вообще все факты, допускает неоднозначную интерпретацию. В данном случае здесь возможны два противоположных вывода. Первое, содержание времени в силу своей абстрактности составляет внешнюю данность для любой анализируемой совокупности событий, предметов, процессов и причастно им просто в силу их хронологической обусловленности: любое событие, независимо от своего смысла и содержания, происходит в определенном месте и времени. Следовательно, привязка события к пространственно-временному континууму есть, но часто она несущественна и потому общим объектом время и пространство становятся лишь постольку поскольку, вследствие своих формальных, внешне-координирующих функций. Этот подход оставляет за временем и пространством только характеристику количественной определенности бытия.

Но из факта объектной универсальности (т.е. вхождения объема понятия в область рассмотрения всех форм общественного сознания) возможен также и второй вывод. Он заключается в признании феномена времени фундаментальным и определяющим аспектом бытия, а вовсе не элементарной количественной формой. И именно вследствие своего сущностного характера содержание категории времена, оказывается в поле зрения различных областей знания и вообще культуры.

Будем называть первую трактовку времени и пространства внешне количественной, вторую – фундаментальной. Следование той или иной из них непосредственно обусловливает соответствующую концептуальную форму данных категорий.

Таким образом, необходим вопрос, обращенный к предпосылкам исследования: поскольку они имеют чрезвычайное значение, достаточно жестко детерминируя весь ход мысли, то спросим: чем обусловлены, в свою очередь, они сами и как правильно их выбрать?

Нередко (а, точнее, почти всегда) этот “предпосылочный” вопрос вообще не возникает, т.к. все предварительные условия развертывания мысли уже налицо в сознании индивида, присутствуют в нем как бы в “спящем” виде и не нуждаются в своем обосновании, поскольку выражают общие, мировоззренческие аспекты сознания.

Однако неявная психологически-бессознательная предпочтительность не должна быть ведущим мотивом философского анализа. В точном научном знании она удаляется, в значительной мере, самой методикой получения этого знания – не потому, что диктует и предписывает субъекту строго определенный канон мышления, но поскольку оставляет в концепции элемент существенной неопределенности и неполноты, несвободы. Несвободная же философия выражает не творческую, творящую ипостась субъекта, а его ограниченность, временность и случайность, то, что ему чуждо, но что действует через него и подчиняет своему действию.

Таким образом, постоянная самопроверка “точек отсчета” и фундаментальное сомнение есть необходимые условия свободно-личностного философствования. Это на словах понимают многие, но на деле все кончается зачастую поверхностной декларацией и после уверений в необходимости “диалектического” подхода начинаются отнюдь не философские манипуляции с материалом.

В отечественной литературе фундаментальная и внешне количественная трактовки проявляются в способе своей реализации. Существуют, в общем, две, почти не пересекающиеся тенденции в осмыслении темы времени и пространства, два изолированных уровня исследования.

Один подход заключается в стремлении возможно более полного учета естественнонаучного материала, осмысления его пространственно-временных аспектов с целью выявления как частных свойств, описываемых в рамках математического формализма, так и общих закономерностей эволюций этих аспектов. Это естественнонаучный подход. Здесь проводится анализ и сопоставление существовавших и современных физических теорий, прослеживается развитие содержания категорий пространства и времени в широком научном и историко-философском планах. Как работающих (и работавших) в этом направлении можно назвать И.А. Акчурина, А.Д. Александрова, Р.А. Аронова, М.Д. Ахундова, В.С. Барашенкова, Д.Л. Блохинцева, В.П. Бранского, Ю.С. Владимирова, Г.Е. Горелика, А.А. Егорова, А.М. Жарова, В.П. Казарян, А.А. Логунова,. Ю.Б. Молчанова, А.М. Мостепаненко, М.В. Мостепаненко, А.М. Панченко, В.И. Свидерского, А.В. Солдатова, Э.М. Чудинова и др. Этот список объединяет довольно различных авторов – и собственно философов, и физиков, и математиков, но ведущий принцип – упор на естественнонаучный материал и его философское осмысление – в их работах сохраняется. К этому списку, несомненно, относятся и мэтры физической науки – А. Пуанкаре, А. Эйнштейн, Н. Бор, В. Гейзенберг и др.

В рамках выделенного направления глубокая проработка физической стороны содержания искомых категорий органично сочетается с выделением ряда философских вопросов, наиболее полно и системно сформулированных, на наш взгляд, Ю.Б. Молчановым.

Центральной в этом ряду есть проблема становления (А.М. Жаров, Ю.Б. Молчанов и др.) Из существенных характеристик этого пути исследования можно отметить признание относительности известных свойств пространства и времени, образующих основу их обыденного представления – свойств “соседства” и “следования”, подчеркивание не универсального их характера, а также разграничение форм пространства и времени по масштабному (хроногеометрическому) признаку на микро-, макро- и мегамиры.

Данный подход, его аргументация и выводы, в целом, поддерживаются в настоящей работе. Вместе с тем, автор считает, что его плодотворность ограничивалась до сих пор в значительной мере определенным перекосом в пользу естественнонаучной компоненты, вынуждающих давать важные, но все же частные ответы по поводу пространства и времени. На это повлияли, несомненно, исторические условия (в СССР) философствования в тяжкой, удушающей атмосфере тотального идеологического диктата “единственно верного учения” марксизма-ленинизма, когда творческая мысль получала минимальные условия свободной реализации только на нейтральном поле точного знания.

Чтобы включить категорию времени в собственно философский анализ, дать ей возможность для развития в собственной стихии, необходимо, прежде всего, снять изолированность и взаимоотталкивание разнообразных подходов и концепций, найти каждому из них свое законное место в иерархически-целостном видении существа проблемы и вырабатывать действительно связный и продуманный до конца концепт времени, строить внутренне и внешне согласованную, комплексную теоретическую картину. Этому способствует расширение поля философских интерпретаций с естественнонаучного уровня до культурно-исторического. Причем, это не просто линейный переход к более широкой и содержательной области, это выход в принципиально иное пространство культуры, где неисчерпаемое многообразие и неоднозначность материала создают максимально благоприятные условия осуществления глубокого философского понимания, и ограничение этого понимания накладываются только особенностями философствующего субъекта, степенью его подлинности.

На взгляд авторов, развитие и углубление рассматриваемого подхода способно выполнить задачу выхода в область недогматического свободного (зависящего только от своих внутренних законов развития) мышления и преодоления всех частных формулировок на пути движения ко все более конкретному, семантически насыщенному знанию. Этот подход отвечает, в основном, видению проблемы времени в контексте ее фундаментальности.

Вторую, явно прослеживаемую интерпретацию темы времени и пространства, можно назвать социологической. Она характеризуется, в противоположность первой, универсализацией метрических свойств протяженности и длительности, а также прямым соотнесением, доходящим до полного отождествления форм пространства и времени с уровнями движения по энгельсовской (или подобной) классификации.

При таком понимании мы имеем в условиях макромира, в нашем привычном человеческом бытии, иерархию форм пространства и времени, на вершине которой находятся пространство и время общества. Последняя форма с этой точки зрения является высшей, наиболее развитой и потому логично признать именно ее самой удобной и подходящей для анализа и взять, таким образом, в качестве исходного пункта исследования.

Здесь видно стремление сразу выделить чисто философскую компоненту. “Только на социальном уровне (а не на уровне природы) время обретает максимальную глубину и полноту своего содержания, – пишет В.П. Яковлев, – поэтому только социальное время есть ключ к философской проблеме времени” (6, 31). С первой половиной этого утверждения можно согласиться (хотя требует пояснения эта “полнота” и “глубина” содержания – в чем она выражается?), но из него никак не следует приведенное заключение. Ключ социальный уровень движения дает не ко времени, а к макроформе развития. Ведь никто не возьмется утверждать, что физика достигает своей полноты на социальном уровне и законы этой “социальной” физики способны объяснять исчерпывающим образом, скажем, поведение квантовых объектов, т.е. являются “ключом” к их пониманию.

Полнота содержания социальной формы движения не абсолютна, но осуществляется для социальных же объектов. Социальный ли объект время? Нет, т.к. время существует до и прежде всякого социума. Но этот вопрос не так прост, время, все же, и причастно феномену социальности, поскольку свою конкретность получает в творчески-продуцирующей деятельности человека.

Само по себе стремление выделить философский аспект проблемы, подойти к ней с более широких, нежели частнонаучные, позиций, разумеется, можно только поддерживать. Вопрос в том, однако, насколько успешно это можно сделать при таком подходе, насколько информативно утверждение о социальном, биологическом и т.д. пространстве и времени.

К этому направлению относятся работы В.Г. Виноградского, Р.Н. Гасилиной, М.С. Кагана, В.А. Кругликова, А.Л. Левича, В.С. Поликарпова, Н.Н. Трубникова, В.Г. Черникова, И.Б. Шамшева, В.П. Яковлева и др. Также сюда примыкают работы, в которых делается акцент (с ним согласны и вышеприведенные авторы) на отождествлении форм пространства и времени с формами движения. Назовем здесь А.С. Абасова, Ш.Г. Алиева, В.Ф. Диденко, В.Л. Жог, В.А. Канке, А.Н. Лоя, А.М. Мауринь, О.Г. Охрименко, М.А. Парнюка, Л.А. Петрушенко, Л.М. Расколотько, Г.А. Саакяна, Н.С. Смирнова, И. Урманцева, В.М. Финогентова.

Авторы считают упомянутое отождествление совершенно ошибочным, но, вместе с тем, в рамках этого направления выдвинут ряд плодотворных положений, глубоко отразивший именно философскую специфику пространства и времени, а именно: о недопустимости сведения времени к простой длительности (Н.Н. Трубников), постановка задачи о выявлении наиболее общей формы времени (М.С. Каган), выделение ценностного аспекта (Р.Н. Гасилина, М.С. Каган, В.П. Ярская), становление представлено как центральное понятие времени (И.Б. Шамшев), пространство и время рассмотрены как универсальные аспекты структуры и развития (В.Н. Финогентов).

Эти положения существенны и их необходимо учитывать самым действенным образом. Вместе о тем, в социологическом направлении они стоят обособленно, изолированно как друг от друга, так и от общей его идеи.

Одним из серьезных недостатков существующих концепций социально-исторического времени (пространства) является полное игнорирование ими богатейшей практики работы с этими категориями в области теоретической физики как “низшего”, нефилософского знания. Однако без этой компоненты строить достаточно продуманную и обоснованную философскую концепцию невозможно. Область теоретической физики, взятая во всем ее объеме (а не только в виде традиционных концепций Ньютона, Эйнштейна и квантовой механики)[6], дает немало материала для философского осмысления темы пространства и эта работа должна быть не второстепенной, а необходимой. Важность ее в том, что она дает устойчивую начальную точку отсчета, которая хотя и не определяет полностью философской концепции времени-пространства, но сводит к минимуму произвольность различных авторских подходов, устраняет их субъективные личные предпочтения и традиционные мировоззренческие особенности, связанные, в немалой мере, с идеологическим наследием ленинизма, с “большевистским” (который можно квалифицировать какязычески – манихейский) способом мышления.

Анализируя естественнонаучную сторону пространственно-временной проблематики, следует избегать простой популяризации и пересказа данных науки. Здесь нужно подойти к имеющемуся, материалу безоценочным образом, ни в коем случае не о точки зрения степени его “соответствия” каким-либо философским положениям, а попытаться выделить его имманентную логику. Эта логика не составляет всего закона философского понимания формы существования материи, она ограничена в своем действии, но образует первое обоснованное приближение к этому пониманию, дает реальную аппроксимацию концепта пространства-времени.

Естественнонаучный подход в настоящее время включает в сферу своего внимания не только глубоко разработанную в его рамках идею пространственной фиксации изучаемых объектов – не обязательно в физическом трехмерном, но и в многообразии абстрактных пространств различной размерности. Все большее значение приобретает интенсивно-процессуальная, темпоральная компонента этих объектов, от которой ранее абстрагировались. Это означает переход науки (прежде всего физического знания) к принципиально иному, более сложному уровню бытия и, следовательно, более конкретному, где время теряет свою индифферентность, становится направленным. Эта направленность двойственная – с одной стороны, в классической термодинамике направление определяется ростом энтропии, беспорядка и сглаживания флуктуаций, а с другой – в термодинамике неравновесных процессов, в процессах самоорганизации, синергетике вектор времени определен в обратную сторону повышения сложности системы. Объект науки становится историческим объектом. Начинают рассматриваться не только статические, стационарные объекты, которые, в сущности, являются только абстракциями, не только простейшее деструктивное движение от разнообразия и дифференциации к упрощению и выравниванию, но и развивающиеся системы, процессы самоорганизации. Все это требует переосмысления феномена времени в парадигме современной науки.

Этап интеграции различных наук, начавшийся в XX в. после их резкого размежевания по предмету исследования и в противовес этому, также нуждается для своей успешной реализации в обращении к теме времени. Существует устойчивая традиция видеть в последней некий объединяющий различные сферы науки каркас, который, однако, в своем нынешнем состоянии далек от реализации возможности выполнения возлагаемых на него функций.

Не в малой степени, по мнению авторов, это связано с преимущественной разработкой проблем приложения временных контекстов в той или иной области научного знания без предварительного, углубленного и всестороннего охвата их сущности, предполагая при этом интуитивно ясным основное содержание понятий времени и пространства. Но интуитивно ясной часто (или даже всегда) бывает видимость, формально-внешняя сторона положения вещей, ее нередко и принимают за саму сущность.

В результате такого фрагментарного подхода в настоящее время имеется ряд естественнонаучных и социологических трактовок времени (пространства), в которых отражаются только отдельные стороны этого понятия, что не позволяет говорить о целостном постижении его содержания.

Так, например, обратимое время классической механики, связанное с пространственным перемещением (условно обозначим это как мир нулевой эволюции е(0)), отличается от времени термодинамики, становящимся необратимым и направленным (мир типа е(-1)). Термодинамическая интерпретация времени, связывающая вектор эволюции замкнутой системы с ростом ее энтропии и имеющая дело с большим коллективом частиц, вызывает появление гипотезы о макроскопической природе пространства и времени, которые, тем самым, становятся в один ряд с обычными термодинамическими параметрами – температурой и давлением (Е. Циммерман, Г. Рейхенбах). С развитием физики элементарных частиц эта точка зрения нашла определенную поддержку у части физиков и философов, привлекающих квантовые соотношения и прочие аргументы из этой области для обоснования концепции макроскопичности природы пространства и времени. Подробный обзор и обоснованную критику этих представлений можно найти в работах Р.А. Аронова (1) и В.С. Барашенкова (3, 55-65). В такого рода чрезмерных экстраполяцияхнаоборот, когда понятие подгоняется под шаблон частнонаучной практики, виден присущий рационалистическому знанию в целом неустранимый элемент редукционизма, приобретающий в науке универсальное значение. При этом вся сложность мира или сводится к принятой системе научных абстракций, проецируясь в объясняющее пространство данной научной дисциплины[7] или же, напротив, можно считать, что частное объясняющее пространство захватывает весь Универсум, поглощая все его содержание – результат один. При расширении сверх обусловленных границ интерпретирующего пространства объяснение в любом случае всегда возможно, но оно не будет иметь эвристически продуктивной силы, оно бесплодно, это пустоцвет. Поэтому, конечно, можно утверждать, что время является результатом взаимодействия большого коллектива частиц, но для самой термодинамики такое понимание ничего нового не дает, а за ее пределами, становясь предельно широким и философским, вообще теряет смысл и значение.

Как ни важен материал физики для понимания проблем пространства и времени, однако он может служить только введением в них, составляя необходимый концептуально-эмпирический фундамент исследования. В ряде работ отмечается недостаточность чисто инструментального – естественнонаучного подхода. Так, Я.Ф. Аскин справедливо считает: “Сводить время лишь к физическому параметру – значит совершать ту же ошибку, которую совершали в свое время, когда сводили движение лишь к механическому движению” (2, 168). Дополнением к этому служат слова И. Пригожина: “Время, связанное с движением, – лишь первый из многих аспектов этого понятия, который удалось непротиворечивым образом включить в схему таких теоретических построений, как классическая и квантовая механика” (4, 15).

Требуется, поэтому, более широкий подход к теме времени в теоретической физике, нежели простое “обобщение” физических концепций.

Главный недостаток этих концепций (следовательно, и их “обобщений”) обычно усматривается в элиминации ими первой и существенной абстракции времени – становления. Причем, по этому поводу возникает две позиции: принять элиминацию как окончательный факт (У. Куайн, X. Патнем, А. Грюнбаум и др.) или же увидеть в этом неполноту теории (И. Пригожин, М. Чапек, Т. Чапмен, Ф. Кристенсен).

Выйдя за пределы концепций физического времени, мы встречаемся с представлениями гуманитарного знания об историческом, биологическом и многими другими временами, которые также имеют направленность в качестве одной из своих существенных характеристик. Но, в отличие от времени классической термодинамики, эта направленность отвечает развитию соответствующих данным формам движения систем не в сторону гомогенности их структуры, нивелировки и выравнивания неоднородностей, общего упрощения содержания, а, напротив, в сторону дифференциации, усложнения структуры, роста многообразия содержания – мир типа е(+1).

Таковы полюса эмпирико-прикладного аспекта проблемы времени: время динамических систем классической механики и время социологии. Первое весьма просто и понятно, второе же пока слишком неопределенно, чтобы предстать в качестве готового объекта теоретического анализа. Этот объект еще надлежит вычленить из всего совокупного переплетения материальных связей и отношений.

Между этими полюсами лежит широкая область разнообразных трактовок специфических форм пространства и времени, совпадающих в своей иерархии с формами движения.

Состояние дискуссий о природе времени, представленное в двух направлениях – “обобщающем”, естественнонаучном и “социологическом”, показывает такую динамику: первый путь, обладая устойчивой конпептуально-эмпирической базой, стремится пробудить в себе философскую компоненту для вывода обобщений на уровень конкретных философских абстракций (концептов), что возможно сделать не индуктивным образом, двигаясь в рассмотрении от одной концепции к другой, а достижимо в прорыве, броске от точного знания к знанию философскому, которое не является доказуемым в полной мере. Здесь очень сильно тяготение физических концепций и методов и оно зачастую не позволяет мысли достичь высоты именно философской конкретности понятия, если эта конкретность не подразумевалась изначально, пусть еще и в смутной, не вполне ясной форме.

Иной подход, социологический, сразу начинает с философии, но – почти на пустом месте. Имея в своем активе в качестве предмета исследования несколько обыденных представлений и интуиций, которые должны фиксировать объект под названием “время”, “пространство”, в его рамках формулируется ряд потенциально плодотворных философских идей, которые, не имея достаточного материала для своего развития и конкретизации, бесплодно гаснут, оставаясь декларацией. Кроме того, при отсутствии твердой почвы в виде устойчивой и точной научной интерпретации, в этих условиях легко возникают различного рода наукообразные спекуляции, вполне способные составить на какое-то время целую мнимую традиции, породить философский мираж.

Таким образом, в первом случае мы имеем устойчивое движение познания, но часто одноплоскостное, в другом – попытку взлета воздушного шара метафизических абстракций в разреженной атмосфере обыденных представлений.

Если наиболее обще сформулировать недостатки, которые характеризуют состояние проблемы в целом, безотносительно к существующим различным подходам, то они могут быть сведены к трем основным пунктам:

I. Обычно говорится о пространстве и/или времени, тогда как надо говорить о пространстве-времени (точнее – времени-пространстве) как о едином по содержанию понятии. Этот вывод получен в естественнонаучном знании и принципиально не может быть пересмотрен в философских концепциях. Он должен входить в эти концепции естественным и обусловленным образом. Его использование, работа именно с этим понятием есть показатель того, идет ли исследование на сущностном уровне, включающем и снимающем точное знание, или же создается лишь видимость этого уровня, наукообразная формулировка данных повседневного опыта. В последнем случае пространство и время, во-первых, совершенно отделены друг от друга и, во-вторых, жестко связаны в определении соответственно со свойствами протяженности (сосуществования) и длительности (последовательности) материальных объектов и явлений. Этот недостаток полностью присущ социологическому подходу (здесь не встречается понятий типа социально-историческое пространство-время), а частично также и обобщающему подходу, когда даются изолированные определения “пространство – это…”, “время- это…”.

2. Мало анализируется непосредственно генезис развиваемых концепций, их аксиоматические предпосылки. Между тем к исходным, часто неявно принимаемым постулатам необходимо особое внимание, поскольку они во многом обусловливают последующие выводы. Этот недостаток относится равно к обоим направлениям.

3. Содержание концепций раздроблено, разрознено, их внешняя и внутренняя множественность носит механический характер, не позволяя создать единый и цельный взгляд на проблему. Отдельные качества пространственно-временной организации остаются малосвязанными друг с другом. Этот упрек в большей степени может быть адресован обобщающему направлению – но не потому, что второй подход здесь ближе к истине, а вследствие того, что в последнем мы видим принципиальную множественность, которую социологический подход подразумевает изначально.

Данная работа построена таким образом, чтобы, по возможности, устранить отмеченные недостатки. Здесь не будет рассматриваться та грань проблемы, которая относятся к компетенции физических наук. Это вопрос о свойствах пространства и времени, их метрике и топологии. Весь комплекс метрических и топологических свойств, который составляет содержание понятия физического пространства-времени, несомненно, объективно присущ так называемому реальному макропространству-времени (реальность в сфере концептов имеет сложный и незавершенный характер, она подвижна и может неожиданно обернуться мнимостью). Но также справедливо, что это преходящие свойства и никакое из них нет оснований абсолютизировать, включая и такие, которые кажутся чуть ли не синонимами пространства и времени – протяженность и длительность. Будем ориентироваться не на свойства, а на концептуальное описание пространства и времени в различных теориях физического знания.

Необходимость преодоления фрагментарности и необязательности частных подходов требует определения, выбора такого притягивающего центра, стремление к которому позволяет собрать воедино рассыпанное содержание, придать ему желаемую связность и смысловую полноту. Но этот процесс есть не что иное, как растущая конкретизация материала, увеличение его сложности не вследствие бессвязного нагромождения все новых и новых отдельных представлений, а в силу пробуждения в нем естественных процессов самоорганизации.

Иными словами, в основу рассмотрения должен быть положен принцип развития, суть которого и есть движение к большей конкретности как сугубо материальных, вещественно-энергетических, физических систем, так и понятийно-концептуальных образований духовно-идеального плана.

Развитие любого объекта теснейшим образом связано, переплетено с пространственно-временными аспектами его бытия, а потому в попытке осмыслить один из этих моментов мы сразу походим ко второму. В то же время для лучшего понимания этого второго требуется обратить внимание на первый аспект. Но полного равноправия между ними нет, существует асимметрия: принцип развития имеет преимущественный концептуальный характер, по отношению к понятию пространства-времени, которое первоначально более бедно по содержанию. Понятие развития поднялось до принципа, т.к. процессы развития представлены в опыте жизнедеятельности человека достаточно многообразно и на различных уровнях организации, как материальной, так и духовной. О пространстве и времени этого сказать нельзя, их понятие как бы сопутствует понятию развития, коррелирует с ним и непосредственно человек имеет дело с ними в простейших количественных характеристиках. Дальнейшее содержание должно, быть выявлено, проявлено духовно преобразующим усилием человека. Стремление к преодолению существующего порядка вещей, обстоятельств, понимание своей всецелой обусловленности и внутренней нищеты, осознание своего жалкого, неподобающего бессилия толкает человека на путь трансценденции внешней и внутренней, разрыву со своей привычной, но опостылевшей конечностью. На пути духовного строительства человек покидает навязанные ему его же объективацией пустые количественные определения бытия, понимая их чрезвычайно абстрактный характер и увидев в них прямое отражение своей собственной неразвитой сущности.

Итак, ближайшая задача состоит в преодолении частичных воззрений на природу времени, в том, чтобы перекинуть мост между недлящимся временем механики и интенсивным, с насыщенной темпоральностью и непредсказуемостью временем художественного творчества, закономерно перейти от операционного определения физического времени к его философскому понятию, от формально-внешней, координирующей функции пространства и времени в физике к их сущностным характеристикам. Философский подход выявляет связь между изолированными определениями – не просто отбрасывая одни и поддерживая другие, а обоснованно располагая их по степени абстрактности в ряд, сходящийся на бесконечности к своему семантическому пределу, философскому концепту, понятию, несущему максимальную конкретность.

Следует еще и еще раз подчеркнуть, что проблема времени, взятая в философски – духовном измерении, вообще говоря, исчерпана быть не может. Содержательно конечен тот или иной ее срез – пусть даже рассматривается целый комплекс взаимосвязанных аспектов. И максимально широкий на данном этапе исследований охват материала отнюдь не дает гарантии овладения полной конкретностью. Редукция же сущностного содержания проблемы (здесь – метапроблемы) к некоему, как кажется, исчерпывающему кругу вопросов создает иллюзию возможности полного и окончательного решения.

Вопросы по проблеме времени, рассмотренные в монографии, не претендуют на полное ее исчерпание вообще, как таковой, даже при наличии развернутых и аргументированных ответов на них. Дело в том, что они поставлены из расчета определения объективного содержания категории времени. Объективную сторону этой категории в принципиальных моментах они должны исчерпать – в этом смысл и задача настоящей работы. Но все ли содержание[8] заключено в объективной стороне? Ведь объективность есть критерий точного научного знания, но для философии такой подход, будучи не подчиненным, а самодовлеющим, ведет (и очень часто приводит) к опасности окончательного объективирования ее предмета, отчуждения от него, утверждаемому и сохраняющемуся глубокому разрыву между объективным и субъективным.

Такой методологический прием, являющийся ведущим в науке, не может и не должен играть в философии столь же определяющее значение и совсем не нужно непременно требовать от философского знания так называемой научности, повторяющей и копирующей форму естественнонаучного знания. Научность в подлинной философии есть, но не во внешней форме ее подачи, а глубоко в механизмах ее функционирования, как одно из звеньев своей реализации.

Объективация времени в этом случае должна ясно пониматься и браться как промежуточная ступень подъема к бесконечной истине. Бесконечное же измерение данной проблемы появится при включении в нее человека с его субъективностью и духовностью, текущей жизнью и творчеством. Рассмотрение в таком ракурсе ведет к теме экзистенциального времени, которая должна быть восстановлена на устойчивом основании аналитически-трансцендирующего изучения традиции.

Для понимания феномена времени первоначальная его объективация необходима, но одной научностью философские проблемы не решаются, а лишь правильно ставятся. После этой предварительной работы, проблему времени можно видеть на высоте, которую задал ей Н.А. Бердяев: “Проблему времени я считаю основной проблемой философии…”. Хайдеггер также постоянно проводит мысль о ведущей роли понимания времени в контексте осознания бытия: “Вводные рассмотрения в качестве имманентной критики привели к фундаментальному вопросу: что значит бытие? Каково бытие интенционального?… при исследовании типов бытия время выполняет особую функцию… Было даже сказано, что история понятия времени, m.е. история его открытия есть история вопроса о бытии сущего. Было отмечено и то, что история попыток определить сущее в его бытии — это, вполне возможно, история упадка и искажения этого основного вопроса научного исследования” (5).

Требование рассматривать феномен времени в контексте принципа развития отнюдь не означает, что мы начнем с социальной формы движения. Напротив, правильнее будет начать (во II главе) с низшего – простейшего механического перемещения и, постепенно углубляя и усложняя наше понимание пространства и времени, поднять его, не упуская из виду их собственное содержание, до концептуальной полноты принципа развития. Развертывание объективированного содержания времени, являющего собой определенную нивелировку его действительного содержания, происходит в рамках объективированного же принципа развития. Это, иными словами, “не все” развитие, а также суть некоторая нивелировка действительной текучести бытия.

Следование диалектическому принципу познания от абстрактного к менее абстрактному приводит к стадии, на которой положительная объективация себя исчерпывает. Это означает, что достигается критический порог насыщения конкретностью исходных абстракций, позволяющий плодотворно завершить развертывание процесса объективации и выйти в качественно иное, духовное измерение культурно-исторического пространства. Все абстракции к этому времени уже отыграют свою абстрактную роль и останутся в прежних пределах подручных средств. Движение в новом измерении качественно иное, оно конкретно, свободно от абстракций, протекает целостно, “все сразу”, во всех “точках” становящегося континуума. Здесь уже нельзя говорить о развитии в прежнем смысле прогрессивного прироста содержания.

Второй принцип, на котором строился процесс последовательной объективации понятия пространства-времени, есть принцип всеобщности содержания философских категорий. При переходе к онтологически различным уровням бытия должна сохраняться связность, преемственность этого содержания. В противном случае мы ничего определенного сказать о мирах иной онтологии не смогли бы. Человек может достичь лишь те миры, которые имеют хотя бы некоторое сходство с его собственным миром повседневного присутствия.

Принцип всеобщности побуждает искать наиболее глубинную, универсальную составляющую категорий, отвлекаясь от частных признаков, какими бы непреходящими и сущностными они ни казались.

Объективированное время является подступом к рассмотрению времени экзистенциального, завершающего его и предполагаемого с самого начала. Принципиальная промашка традиционной онтологии коренится в переходе от бытовых представлений о времени сразу к его экзистенциальной форме. При этом все построения зависают в воздухе без должной опоры и нередко звучат как простая декларация. В результате полученные трактовки выглядят фрагментарно, находясь вне существенной взаимосвязи, противопоставляются друг другу, тогда как ведущей здесь является картина комплементарных определений и тенденций. Вне проработки объективированной стороны времени остается недостаточной и проработка самой экзистенции. Происходит возвратпропущенного материала в формулируемые тезисы и их содержание оказывается нагруженным той же объективацией, но присутствующей неявно, в несобственной форме, и, следовательно, неузнаной.

В понимание времени проникает при этом, во-первых, пространственность, а во-вторых – комплекс фиксированных характеристик, рассмотрение которых предполагает исчерпание темы времени. Причем этот комплекс включает как сугубо физические и математические компоненты, выражаемые достаточно точно, так и неопределенные описания-термины, заимствованные из обыденного опыта – ритм, интенсивность, насыщенность etc. Чтобы последние характеристики заработали, их еще требуется включить в соответствующий контекст, придать им осмысленное звучание. Об этом комплексе речь уже шла – его недостаточно для характеристики времени, которое в них скрывается за видимостью его постижения. Не увиденным остается еще один аспект, касающийся пространственности. Вопрос о времени продолжается в вопросе о пространстве, дающем наглядность и собственно бытийственность предметной сферы. Пространственность суть раскрытие содержательности бытия, его пред-ставление, выход к истине. Говоря о модусах времени, мы подразумеваем соответствующие пространства: пространство настоящего, пространство прошлого… Каков их бытийный статус? Пространственность, в конечном счете, требует понимания не как антитезы времени или его недостаточного представления, а как имманентное выражение временности.

Глава I. Концепция времени и пространства в философии и физике

1.1 Проблема времени в философии: логико-исторический анализ

Несколько предварительных замечаний.

Историко-философское рассмотрение категорий времени и пространства проводилось неоднократно, с различной степенью полноты и направленности. В научный оборот вводились тексты, формировалась их устойчивая интерпретация, материал подвергался и философско-концептуальному обобщению, попадая в рамки определенной классификации.

Тем не менее, несмотря на проделанную большую работу, необходимость в продолжении такого анализа остается. Во-первых, пока отсутствует достаточно ясное и обоснованное понимание целого, каковым в данном случае является связная постановка проблемы времени, несовершенство будет затрагивать и любую произвольно взятую часть вопроса о времени (в том числе его и его историко-философскую компоненту), на ней будет лежать печать случайности и общей незавершенности. Во-вторых, сам материал чрезвычайно многогранен и пластичен. Это не сумма неподвижных фактов, для уяснения которых достаточно более или менее последовательного описания. Он способен трансформироваться в разнонаправленный смысл соответственно поставленной задаче: культурологической, исторической, филологической, философской и т.д. Поэтому каждая особенная задача требует различной акцентировки и обобщения материала. В-третьих, существовавшая марксистская традиция в отечественной литературе доминировала настолько, что заставляла осуществлять зачастую один, упрощенный подход – по методу “направленной стрелы”. При этом “правильное” воззрение было известно загодя и философ-популяризатор не утруждал себя интеллектуальным усилием проникновения на большую смысловую глубину, выстраивая концепции и взгляды так, что то, что “подтверждало”, наделялось статусом прогрессивного и передового.

Задачей нижеследующего логико-исторического анализа является не получение готовых ответов на какие-либо вопросы, но логическое прояснение проблемы. Для этой цели приведены и проанализированы основные, базовые точки зрения и подходы, возникшие в истории философии. Их можно дифференцировать и дальше, находить все новые и новые аспекты, но это уже будет отдельной, самой по себе важной работой, которая сейчас нас увела бы в сторону. Ближайшая цель – увидеть проблему, отойдя от тривиального представления пространства и времени как суммы кубических метров и часов, хотя бы и “текущей”, “становящейся” суммы.

Тривиализация, как будет показано в заключительном разделе, имеет особое значение как ведущая операция рационалистически-рассудочного анализа. Ее требуется замечать, выделять, изолировать ее нивелирующее действие и переводить его в состояние снятия, преображения.

Проблема времени в философии

Категории пространства и времени, как и все философские категории, относятся к метаэмпирическим понятиям. Вместе с тем, это не только формы логического мышления, но универсальные и всеобщие условия всякого существования: вне понятия соответствующего пространства говорить о бытии материальных или идеальных (абстрактных) объектов нельзя. Пространство задает онтологию объекта, или, иными словами, выражает его элементарную структуру. Элементарную – следовательно, наиболее простую, но, тем самым, и фундаментальную. Простота здесь не признак внешнего и необязательного, поверхностного характера пространственно-временных отношений, напротив, она указывает на то, что в этих отношениях – основа вещи, ее суть, принцип ее движения и развития.

Понятие пространства, в отличие от понятия времени, обычно не вызывает затруднений, поскольку его содержание наглядно, оно поддается частичной визуализации – пространственное отношение между предметами можно воспринимать непосредственно, как и их внешнюю форму. О времени так сказать нельзя, его понятие есть результат, по-видимому, более позднего исторического развития человеческих обществ. В древней Вавилонии, например, понятие времени как таковое отсутствовало, хотя измерения времени проводились. Вавилоняне довольно точно определяли продолжительность года, лунного месяца, а сутки делились до очень мелких единиц, равных четырем минутам (103, 12). Тем не менее, представления о времени как абстрактной длительности, вне контекста происходящих событий, у вавилонян не было. Возникает парадоксальная ситуация: измерения времени проводились, но что именно при этом измерялось, сказать трудно. В данном случае есть, таким образом, развитая система измерений, но нет понятия того, что измеряется.

В понятии в конкретном виде улавливается то общее, что существует абстрактно в содержании представления. И вот эта абстракция времени с большим трудом поддается своей фиксации. В аккадском языке вавилонян были слова день, месяц, год, но слова “время” в нем не было. Но и когда появляется сам этот термин, это далеко не означает еще, что в данной культуре сформировалось соответствующее этому термину понятие во всей конкретности своего содержания. Так, еще в XIX веке утверждалось: “…Как будто время есть что-то иное, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!” (210, 550). Разумеется, время и пространство есть именно “что-то” иное. Здесь же, в этом высказывании, присутствует только видимость понимания. Стоит задаться вопросом: а что же такое кубические метры и часы, как мы тотчас попадем в логический круг определений, когда определяющее неявно основывается на определенным образом интерпретированном определяемом. В другой работе Энгельс пишет более четко (и к этой цитате ранее обычно не привлекалось внимание, поскольку она явно не звучала в унисон с устоявшейся марксистской традицией): “Именно потому, что время отлично, независимо от изменения, его можно измерять посредством изменения, ибо для измерения всегда требуется нечто отличное от того, что подлежит измерению. Затем, время, в течение которого не происходит никаких заметных изменений, далеко от того, чтобы совсем не быть временем; оно, напротив, есть чистое, не затронутое никакими чуждыми примесями, следовательно, истинное время, время как таковое. Действительно, если мы хотим уловить понятие времени во всей его чистоте, …то мы вынуждены оставить в стороне, как сюда не относящиеся, все те различные события, которые происходят во времени рядом друг с другом, – иначе говоря, представить себе такое время, в котором не происходит ничего. Действуя таким путем, мы… впервые приходим к чистому понятию времени” (209, 52).

Здесь содержится, по крайней мере, две мысли: первое, что процесс измерения не образует объекта измерения и, стало быть, пространство и время, все-таки, не есть просто метры и часы; второе – утверждение о существовании “чистого понятия времени”, абстрагированного от происходящих в этом времени событий. По поводу принципиальной нетождественности времени и способов его измерения уже говорилось выше. Что же касается второго утверждения, то его следует оценивать также положительно, понимая при этом, что это “чистое понятие” должно быть, в свою очередь, развито и наполнено многоразличными связями и отношениями тех событий, от которых мы первоначально абстрагировались, чтобы выделить само логическое ядро, квинтэссенцию содержания категории времени. Говоря о “логическом ядре”, будем иметь в виду самую суть понятия, когда оно вынужденно определяется еще через себя же, чтобы обрести минимальную самостоятельность и не раствориться в процессе последующей конкретизации. Здесь, на этом начальном этапе развития, понятие опирается на себя, оно должно в себе найти опору и смысл, заложить фундамент будущего многообразия своего содержания, в котором была бы сохранена его особенность и специфика.

В логический круг противоречий мы здесь не попадаем, поскольку даем не конечное и окончательное определение, а начальное, своего рода прото-определение, исходную клеточку понятия, из которого оно должно еще вырасти без логического насилия со стороны познающего субъекта.

В противном случае, как это будет показано ниже, мы попросту растеряем интуитивное и неопределенное первоначальное представление, пытаясь углубить и расширить его содержание. Это содержание останется таким же бедным и неразвитым, как и в начале процесса познания[9], к нему возможно будет только искусственно присоединить, поставить рядом другие понятия, но их взаимного обогащения и проникновения, взаимоперехода не произойдет.

Итак, мы приходим к выводу о необходимости выработки исходного “чистого понятия” времени и его дальнейшем естественном развитии. Для этого следует рассмотреть практику функционирования представления о пространстве и времени в различных культурах и формах общественного сознания – мифологической, философско-религиозной, научной. Вместе с тем, сама по себе практика не дает и никогда не может дать какого-либо понятия. Нельзя “свалить в кучу” все существующие взгляды по этой теме и как-то “усреднить” их, выделив то общее, что и может быть названо “чистым понятием”. Мы не знаем, как “усреднять”, что выделить как основное, а что отбросить. Обычно в таких случаях помогают ссылки на авторитеты, выступающие конечной судебной инстанцией, или, что почти то же самое, на то, что принято в настоящее время так называемой прогрессивной мыслью. Второй вариант совсем плох, он дает нам вкупе с не проявленным гипотетически положительным содержанием все предрассудки и суеверия массового сознания.

Оптимальный подход, насколько он вообще существует, состоит в следовании одному авторитету – Природе и непредвзятому распутыванию ее ответов. Природа же учит, что развитие происходит от простого к сложному в многообразии взаимодействия данного объекта со всем Универсумом. Это дает методологию поиска: выделив первоначальное, почти интуитивно определяемое содержание исследуемого понятия, постепенно включать в него – в преобразованном виде содержание иных понятий, дать ему возможность развиваться естественным образом. Но и, конечно же, нужно внимательно отнестись к свидетельствам тех философов и ученых, которые чутко прислушивались к голосу Природы и смогли дать ясные формулировка тех или иных аспектов проблемы. В первую очередь имеются в виду Аристотель, Николай Кузанский, Гегель, Ньютон и Эйнштейн. А насколько удачно мы сформулируем исходную отправную точку наших рассуждений – это покажет ее способность к развитию и восприятию нового содержания, т. е. степень ее понятийной открытости.

Следует отчетливо понимать, что Природа множественна и неисчерпаема, здесь не может быть какой-либо окончательной интерпретации, какого-либо “последнего слова” науки. Интерпретация и, соответственно, понимание могут быть только более или менее полным, но эта полнота – несовершенная и релятивная будет, все же, нашей реальностью, вполне жизнеспособной и материальной: каково мышление, таково, по большому счету, и бытие.

* * *

Для древних мировоззренческих систем, облеченных в форму мифа, характерно представление о циклическом времени. Истоки этих идей кроются в явной периодичности наблюдаемых природных процессов, и одновременной зависимости от этих процессов, создающей соответствующий смысловой акцент, выборочность наблюдений. Вне такой зависимости природная повторяемость попросту не попала бы в поле зрения. Вместе с тем, никакая идея не сводится содержательно к своему истоку, но превышает его; не ограничивается только лишь прямым отражением смены времен года и идея циклического развития мира.

Речь в ней идет, во-первых, о малом космическом круге – закономерной и неотвратимой этапной эволюции человеческого существа от золотого века к железному (в греческой мифологии), и, во-вторых, о большом космическом круге – круговороте всего Космоса. Последний соотносится у Гераклита с “вечно живым огнем, мерами возгорающим и мерами потухающим”, который всегда “был, есть и будет”. У Гераклита и вообще в греческой философии мы не находим количественных описаний того, какова эта “мера огня”. В истории индийской мысли существуют довольно детальные проработки временного бытия Вселенной: “…Знай, 12000 лет в юге, четыре юги составляют кальпу; десять сотен кальп называются днем Брамы, Столько же длится ночь, по ее исходу пробуждается (Брама) и производит бесконечно деятельного Махана, первородную сущность. Вселенной, которой присущ образ…” (127, 516).

Вселенная существует всякий раз лишь в течение дня Брамы, превращаясь с наступлением ночи Брамы в ничто и возникая вновь с наступлением дня Брамы. Великое же уничтожение мира происходит в конце века Брамы, когда погибает и сам Брама. Но он рождается снова, и все начинается сначала (199, 119).

12000 лет, о которых говорилось выше, это, по одной из редакции, так называемые божественные года, один день божественных лет равен одному году человеческой жизни. Сроки космических циклов впечатляют – не только масштабом самим по себе, но и близостью его современным астрофизические представлениям.

Что означает цикличность развития мира? Какая концепция времени неявно здесь подразумевается? Лишенная отклонений периодичность, повторяющаяся вновь и вновь, свидетельствует о наличии соответствующей фундаментальной структуры мироздания, отвечающей за такой тип движения и развития. Эта структура и есть пространство-время, оно жестко задает наиболее общую закономерность развития материального бытия. Сама эта структура не меняется, не испытывает воздействия со стороны движущейся матери, что означает, что концепция циклического развития выражает субстанциальную точку зрения на природу пространства и времени. Таково одно из первых представлений: время как особая надприродная сущность, мировая субстанция, не подверженная какому-либо изменению, вечная и непреходящая.

Тема времени являлась основной в древнеиранском религиозно-философском учении зерванизма (VI – IV вв. до н. э.), которое в качестве первой субстанции рассматривало Зрван (время), выводя из него последующее существование мира и причину его развития – борьбу двух противоположностей, добра и зла, света и тьмы. Ход борьбы этих начал и все, что происходит в мире, заранее предопределено временем. Благодаря времени, основной сущностью которого является продолжительность, материя имеет возможность прийти в движение. Здесь также утверждается субстанциальная точка зрения. Это учение получило продолжение в зороастризме, дахризме (от араб. дахр – время, судьба), иудаизме, манихействе.

Идея Зрвана проявляются в орфической мифологии греков, где время изображено в аллегорической форме и характеризуется необратимостью и нестарением. Оно расходится по всему мирозданию и связывает его воедино. Такие представления можно интерпретировать как зарождение идеи абсолютного момента “теперь”, настоящего, которое едино для всей Вселенной, а также продолжение темы фатальной предопределенности, столь характерной для Востока.

Предопределенность будущего предполагает его существование, открытое, согласно античным и средневековым концепциям, только Богу, который созерцает весь временной порядок, находясь вне времени – в Вечности. На философском языке предопределенность означает статичность, существование такой вневременной системы отсчета (и, соответственно, наблюдателя), в которой все события прошлого, настоящего и будущего не случаются, не происходят, но пребывают в неподвижной, статичной корреляции друг с другом.

Таким образом, исторически субстанциальная концепция пространства и времени возникает в тесной связи со статическим воззрением, которое, однако, еще смутно и неопределенно, оно существует не в концептуальной, а в мифологической, недифференцированной форме.

Явно же утверждается динамическая точка зрения на природу времени, которое выражает достаточно здравое, обыденное понимание того, что реально – в человеческом мире – существует именно настоящее, “сейчас” и “здесь”, которое едино и единственно для всего чувственно воспринимаемого мира. Единый момент “теперь” придает связность этому миру. Прошлые и будущие события не наблюдаемы и, следовательно, о них нельзя говорить как о реальных, но только как о существующих в воспоминании или надежде и страхе. Это – позиция здравого смысла и она, безусловно, в своей простоте отражает существенные и структурные действительные закономерности бытия, но не вообще всего бытия, а ближайшего к человеку окружения, т.е. некоторойчасти и потому не заслуживает универсализации.

Было бы нелепо считать, что человеческий мозг именно на данном этапе своего развития способен вполне адекватно на языке наблюдений (ведь в конечной итоге все свое знание мы должны доводить до интерпретации на этом языке) выразить все аспекты неисчерпаемого материального мира. Знание метаэмпирических смысловых измерений, таких, как пространство и время, неизбежно относительно и лучшее, что мы способны сделать в процессе их познания – это уметь не абсолютизировать достигнутое понимание, видеть его открытость, неокончательность и утверждать такую открытость новому содержанию, которая не отвергает полностью имеющуюся интерпретацию. Только в этом случае у нас будет понятие данного метаэмпирического аспекта, которое можно углублять и расширять, не боясь, что оно рассыплется, ибо изначально покоилось на недостаточном фундаменте.

Статическую точку зрения проводит, в основном, элейская школа Ксенофана, Парменида, Зенона и Мелисса. Ксенофан рассматривает Вселенную как единую и неизменную однородную сущность: “Он полагает, что ничто не возникает, не уничтожается и не движется, и что все (т. е. Универсум) есть одно, (причем) вне изменения” (188, 165). Парменид основывается на тезисе “сущее едино”. Для этого единого, неизменного, замкнутого и самодовлеющего бытия не существует ни прошлого, ни будущего, т.е. в нем отсутствует “течение” времени. Парменид полагает (в его современной принятой интерпретации), что “наблюдаемые изменения являются иллюзией наших органов чувств, тогда как постигаемое мышлением истинное бытие, которое лежит в основе неистинного, чувственно воспринимаемого мира, представляет собой нечто единое и неделимое” (цит. по 135, 10).

Апории Зенона показывают логические трудности в понимании движения, точнее говоря – в обыденной трактовке пространственно-временного континуума как реально состоящего из несчетно-бесконечного множества точек.

Зенон наиболее близко до Аристотеля подошел непосредственно к осмыслению проблемы пространства и времени, взяв ее не в мировоззренческом аспекте, а конкретно, в связи с пониманием движения. Свои апории Зенон формулирует в подтверждение основного тезиса своего учителя Парменида о единстве сущего. Одним из следствий апорий является то, что о реальном континууме нельзя составить понятие, которое исходило бы из противопоставления непрерывности и дискретности в описании пространства и времени.

А. Койре обратил внимание, что четыре апории Зенона, сформулированные в логическом отношении безупречно, не теряют своего значения в зависимости от исходной финитной или инфинитной точек зрения (на пространство и время). При этом легко прослеживается взаимосвязь “Дихотомии” и “Стадия”, “Ахиллеса” и “Стрелы” (106). Таким образов, обычно принятое деление апорий на две пары, отвечающие непрерывному представлению пространства и времени и их дискретному описанию достаточно условно. Этот факт свидетельствует о непригодности как континуальной, так и чисто дискретной теоретических моделей пространства и времени.

Трудности, которые выявляет апории, фундаментальны и возникают они до анализа категории движения в отношении уже геометрических объектов. Сводятся они, в конечном итоге, к уяснению того, каким образом может существовать взаимно-однозначное соответствие между всеми точками разновеликих отрезков. Речь, следовательно, идет об адекватном описании континуума. Действительность бесконечна, все конечное есть ограничение бесконечного, есть его абстракция, производная, которая может быть правильно понята только в отношении к своему первообразу, как вторичный и подчиненный момент. Соответственно, понятия, основанные на фрагменте действительности, сколь бы очевидным не было их содержание, являются всегда в известной мере формализованным, универсализировать их принципиально нельзя.

В случае апорий оказалось необходимым переосмыслить обычную трактовку равенства. Простое равенство нельзя применять к бесконечному числу элементов, это понятие относится к области конечного. Для эмпирического сознания очевидно, что если элементы какого-либо множества могут быть поставлены во взаимно – однозначное соответствие, то эти множества равны между собой. Но это означает, что такое сознание мыслит непротяженные точки как обладающие границами, так, что рядом с данной точкой можно поместить одну и только одну соседнюю точку (в направлении продолжения геометрической прямой). Однако такое представление оказывается неверным, в реальном континууме не существует пограничных точек, за данной точкой не следует непосредственно другая точка. Это прекрасно понял уже Аристотель: “Однако и следовать друг за другом не будет ни точка за точкой, ни “теперь” за “теперь” так, чтобы из них образовалась длина или время: а именно, друг за другом следуют (предметы), между которыми не находится ничего принадлежащему их роду, а между (двумя) точками всегда имеется линия и между (двумя) “теперь” время” (29, 179-180).

Аристотель зафиксировал здесь положение, известное как аксиома Архимеда (Евдокса). Непрерывность, следовательно, существует – почему же она приводит к противоречию? Для разрешения апорий Зенона совершенно недостаточно отделываться общими фразами вроде той, что “он абсолютизировал прерывность движения, игнорируя непрерывность” или что “реальное движение есть единство прерывности и непрерывности” (95, 89) – обычные поверхностно-канонические замечания в “марксистско-диалектической” литературе советской традиции.

Значение апорий, прежде всего в том, что они на простых примерах развенчивают претензии наглядного, обыденного мышления на свою достаточность в понимании действительности.

Завершает учение элеатов Мелисс, утверждая вечность бытия не как вневременность, а как вечность во времени. Он выдвигает следующее положение: “Сущее безначально, сущее одно, сущее бесконечно, сущее неподвижно” (188, 325). Из свидетельств, приведенных во Фрагментах никак не следует, как утверждает А.Чанышев, что “у Мелисса… прошлое и будущее – части бытия” и “существует не только настоящее, но и прошлое и будущее” (197, 174).

Концепции элеатов и Гераклита затрагивают понятие времени еще косвенно, скорее, в контексте, говоря о вечности бытия или его постоянной изменчивости. Здесь трудно с полной определенностью выделить точное значение употребляемых терминов. Так, неясно, что подразумевал Парменид, говоря о бытии, которое все есть сейчас: “Оно не “было” никогда и не “будет”, т.к. оно “есть” сейчас – все вместе (одновременно), одно, непрерывное” (188, 290). Это можно толковать как вневременностъ бытия, отсутствие в нем “течения” времени, как вечно длящееся настоящее – вечное настоящее суть сама безвременность, статичность, поскольку вечное настоящее означает отсутствие развития как появление новых качеств. Это состояние не-становления, когда процесс идет по замкнутому кругу, приходя к той же точке, от которой начинался. Следовательно, перед нами опять возникает цикличное время в образе вечного настоящего.

Но слова Парменида допускают также иную интерпретацию: помня о том, что под бытием он подразумевал умопостигаемое бытие, говоря: “Одно и то же – мышление и то, о чем мысль” (там же, 291) или “ибо мыслить – то же, что быть…” (там же, 296), т.е. мышление и бытие (быть) у Парменида одно, можно говорить, что теоретическое (умопостигаемое) осмысление мира открывает такую его фундаментальную надэмпирическую структуру, которая вообще неизменна, она в себе покоится: “Но в границах великих оков оно (т.е. те, что “есть” – авт.) неподвижно, безначально и непрекратимо: рождение и гибель прочь отброшены…” (там же, 296).

В этом умопостигаемом “есть” отсутствует и рождение, и гибель как характеристики всецелой и сплошной наполненности сущего. Такая картина весьма напоминает четырехмерный континуум специальной теории относительности, к которому вполне применимо приведенное описание. Цикличность мирового развития здесь отсутствует, нет вообще никакого развития, но ведь это касается всего бытия в целом и мы должны согласиться с тем, что на таком уровне понятийной абстракции наши обычные земные представления о развитии должны быть, по крайней мере, существенно изменены, если не вообще отброшены.

Возможна еще третья точка зрения на слова Парменида “все есть сейчас”. Речь в них может идти также и о хаосе, хаотическом состоянии бытия, его полной алогичности, когда различные процессы, происходящие в этом неопределенном бытии, компенсируют друг друга и перед нами возникает состояние абсолютного безвременья, в котором отсутствует и циклически-условное время. Хаос не есть небытие, не-сущее, это – состояние бытия, более того, это вечное состояние, ибо такое бытие в целом не меняется. Пармениду однако, такая трактовка может быть приписана менее всего, хотя бы она и укладывалась формально в его концепцию сущего. Он не говорит о хаосе в нашем понимании, поскольку в греческой мифологии хаос означает не полный беспорядок в мировом устройстве, подобно, например, ненаправленному броуновскому движению, т.е. хаос – это не хаотичность в современном представлении, но он есть чистое порождающее пространство, обладающее иной логикой, а не просто характеризуемое отсутствием всякой логики, где под словом “всякий” всегда подразумевается одна единственная – наша собственная.

Итак, в концепции элеатов, при всем многообразии интерпретаций выражен циклично-статический аспект бытия, которое мыслится как неподверженное изменениям или, скорее, как актуально содержащее в себе все возможные изменения. Этот аспект присущ бытию как целостности, которая чувственно не воспринимается. Однако цельность бытия может быть постигнута умом. Настойчивость, с которой Парменид выражает свою точку зрения, его стремление не просто декларировать, но доказывать и обосновывать ее, свидетельствует о тщательной логической продуманности его аргументов и выводов.

У Платона мы находим попытку использовать как динамическую трактовку времени, так и статическую. Первую можно соотнести с “неистинным” миром вещей, вторую – со сверхчувственным миром идей, который он и принимает за истинное бытие. Его определение времени как “движущегося (или подвижного) подобия (образа) вечности” еще слишком метафорично, чтобы могло быть последовательно осмыслено.

Платон вообще непросто вписывается в общую рационалистическую традицию философствования. Он работает в иной манере, на стыке мифа и поэтического мышления с точной логикой. Рационалистическая проработка понятийно-терминологических средств познания не составляет предмета его интереса. Реконструирование его позиции в плоскости рационалистического дискурса означает ее перевод в несвойственную ей логику.

До Аристотеля вопрос о сущности времени не ставился, в центре внимания находились проблемы бытия вообще. Аристотель же, занявшись анализом времени, сразу обнаруживает, что его предмет исследования есть “что-то неясное”. Трудно, если вообще возможно, охватить время обычными методами изучения – это дает только первое, весьма абстрактное и приблизительное понимание его природы. Такое положение свидетельствует о фундаментальности феномена времени, его укорененности в наиболее глубоких слоях материального и идеального бытия, или, в принятой терминологии, бытия и мышления.

Аристотель, по мнению ряда исследователей, в понимании пространства, времени и движения поднялся выше естествознания ХVII -ХVIII вв. Но, пожалуй, это положение можно усилить и добавить сюда еще и век XIX, поскольку в нем полностью доминирует та же классическая физика с ее механическими аналогами и моделями. Более того, и в XX веке положения Аристотеля по некоторым принципиальным аспектам проблемы времени (о связи времени и движения) отнюдь не выглядят устаревшими, но находятся в центре дискуссий.

Свой анализ Аристотель начинает с естественнонаучно-точной постановки вопроса: “Прежде всего хорошо будет поставить о нем (о времени – авт.) вопрос с точки зрения более общих соображений, (а именно) принадлежит ли (время) к числу существующих или несуществующих (вещей), затем – какова его природа.

Что время или совсем не существует, или едва (существует), будучи чем-то неясным, можно предполагать на основании следующего. Одна часть его была и ее уже нет, другая – будет, и ее еще нет; из этих частей слагается и бесконечное время, и каждый раз выделяемый (промежуток) времени. А то, что слагается из несуществующего, не может, как кажется быть причастным существованию” (29, 145).

Аристотель кладет начало научной постановке и исследованию проблемы времени. Он не спешит выносить суждений по этому неясному предмету и тщательно продумывает то, что он может сказать определенно. У Аристотеля время выступает непосредственным и явным предметом изучения, в отличие от предшествующих философских школ, где оно только подразумевалось.

Аристотель выделяет здесь два вопроса: во-первых, соотнесенность понятий времени и “теперь” и, во-вторых, характер связи времени и движения. По поводу “теперь” он высказывает вполне обоснованное мнение, что время и “теперь” неразделимы: “Ясно также, что если времени не будет, то не будет и “теперь” и, если “теперь” не будет, не будет и времени… Время есть число перемещения, а “теперь”, как и перемещаемое, есть как бы единица числа. Время и непрерывно через “теперь”, и разделяется посредством “теперь” (там же, 150).

“Теперь” Аристотель представляет в виде “атома” времени, характеризуя его как неделимое (там же, 185). Это неделимое имеет противоречивую природу: в нем нет не только никакого движения, но и покоя (там же, 186) (!). Утверждение такого рода противоречивости для основоположника формальной логики дорогого стоит. Ведь основным законом рационального мышления Аристотель утверждает закон запрещения противоречия и много говорит по поводу его нарушения в суждениях Гераклита. Однако утверждаемая противоречивость имеет особенность: Аристотель не говорит в позитивном отношении о “теперь” что в нем есть и движение, и покой. Нет, утверждение реализуется в отрицательном ключе – нет ни движения, ни покоя. Такой способ обхода закона запрещения противоречия оставляет его в силе, но ведет к необходимости конкретизации того содержания, в котором могло бы быть реализована эта позиция. Первый вид суждений (есть и движение, и покой) отвечает диалектической форме мысли, ставшей привычной после Гегеля и Маркса. Но ее привычность соответствует ее же неясности, которая выглядит, впрочем, как некое достигнутое знание – ведь суждение позитивно, в нем что-то утверждается. Вторая форма предпочтительнее в том отношении, что оставляет вопрос открытым, отвергнув очевидные альтернативы. В ней не сквозит успокаивающая достигнутость истины и субъект готов спрашивать дальше: если нет ни того, ни другого, то что же в “теперь” есть? Рациональный субъект мыслит в формулах завершающей позитивности.

Вместе с тем, время не есть, по Аристотелю, просто механическая сумма отдельных “теперь”, также и сумма точек не образует линию.

“Теперь” выполняет функцию связности времени, оно соединяет прошлое и будущее, являясь границей того и другого. Аристотель постоянно проводит аналогию между точкой и линией с одной стороны, “теперь” и временем – с другой.

Он подвергает критике тех, кто отождествляет время и движение: “А именно, одни говорят, что время есть движение Вселенной, другие – что это сама (небесная) сфера. (Что касается первого мнения, то надо сказать, что) хотя часть круговращения (Неба) есть какое-то время, но (само время) ни в коем случае не круговращение: ведь любой взятый (промежуток времени) есть часть круговращения, но не (само) круговращение.

Далее, если бы небес было много, то таким же образом время было бы движением любого из них, следовательно, сразу будет много времен.

А мнение тех, кто утверждает, что время есть сфера Вселенной, имеет своим основанием лишь то, что все происходит как во времени, так и в сфере Вселенной; такое высказывание слишком наивно, чтобы стоило рассматривать содержащиеся в нем нелепости” (там же, 146-147).

Тем не менее, эти и другие несообразности, ясные Аристотелю, пережили многие веха и до сих пор существуют, проявляясь в концепции множественности форм пространства и времени в зависимости от соответствующей формы движения. Аристотель, между прочим, не сводил время к движению, но замечал, что “однако время не существует и без изменения” (там же, 147) и делал вывод: “Итак, что время не есть движение, но и не существует без движения – это ясно” (там же). И далее: “Время не есть число, которым мы считаем, а подлежащее счету” (там же, 151). Здесь Аристотель противостоит будущей (!) традиции науки Нового времени, считающей решенной проблему времени (его определения), если задана операция его измерения.

Иоанн Дамаский (VI в.), последний руководитель Академии, “фактически полностью возвратился к этим идеям (т.е. Аристотеля – авт.), тем самым завершая развитие античных представлений о времени” (135, 29).

Таким образом, античность формирует несколько подходов к осмыслению феномена времени:

(1). Субстанциально – порождающий, представленный в древней космологии орфиков и вообще в мифологии. Здесь характерна постановка чрезвычайно общих мировоззренческих вопросов о начале всего сущего и характере его эволюции. В силу неразвитости понятийно-категориального аппарата их решение дано в образно-метафорическом виде, насыщенном глубокой символикой. Крайне ошибочно было бы оценивать эти первые, дошедшие до нас представления как наивные и примитивные. Именно в силу преобладания интегрально-образного мышления здесь удается – в непривычной для нашего рационального мышления форме мифа – уловить факт противоречивой целостности становящегося бытия, не раскрываемый обычной логикой здравого смысла. В мифе возможны чудесные превращения, не имеющие места в обыденной жизни. При всей антропоморфности этих мифологических представлений, надо признать, что мысль здесь уже пробует себя именно в теоретической форме, “отрываясь” от ближайшей действительности, но проникая при этом на более существенные ее уровни, открывая логико-смысловое измерение.

Порождающий аспект мифологических представлений о времени характеризует попытку выразить бытие как развивающееся. Субстанциальность пространства и времени других мировоззренческих систем оказывается тесно связанной с динамичностью, становлением.

Причем эта динамичность коренится скорее именно в некоем первичном пра-пространстве, в до-пространстве, носящем обобщенное название хаоса (зияние, бездна). В нем спонтанно зарождаются мировые элементы, универсальные сущности, дающие начало нашему миру.

(2). Статическое представление. Оно тесно связано с осмыслением вечности бытия и ярко выражено в учении элейской школы. Метафоричность описания уступает место рациональному размышлению, появляется продуманная аргументация и личная убежденность автора. Последний уже не является простым передаточным и связующим звеном в культурной традиции, хотя бы и творчески-передаточное, как в мифологической культуре. В общей безымянной традиции, в поле коллективного бессознательного выкристаллизовывается субъект самостоятельного мышления, для которого недостаточно характеристики того или иного воззрения как восходящего к древним представлениям для утверждения на этом основании его истинности. В рамках этого направления начинает оформляться интереснейшая и продуктивная мысль об универсальном настоящем, охватывающем собой всю полноту времени и содержащим, следовательно, в себе все возможные изменения.

Такая постановка вопроса, в свою очередь, поднимает целый ряд проблем, связанных с трактовкой становления и развития, соотношением времени и вечности, а в перспективе – выводит на уяснение фундаментального факта принципиальной ограниченности мышления в его конкретно-понятийном виде той или иной отдельной культуры, на понимание относительности нашего знания, но такой относительности, в которой заключено и золотое зерно абсолюта.

(3). Статико-динамическая трактовка сущности бытия. Если элейская школа постоянно подчеркивала аспект неизменности и статики умопостигаемого бытия, то, например, у Гераклита отражены в нерассуждающе-утвердительной манере[10] обе противоречивые стороны в единстве, как статика, пребывание, так и непрекращающееся, сплошное становление, динамика. Поэтому у Гераклита мы встречаем отрывок о вечном Космосе, который всегда был, есть и будет, и о реке, символе постоянного изменения, “выхождения из себя”.

(4). Дескриптивно-континуальный (реляционный) подход позволяет впервые выделить предмет исследования как таковой. Если предыдущие подходы говорили о временном аспекте бытия, когда проблемы темпоральной бытийственности (бытования) решались выбором той или иной структуры бытия, то здесь время берется в “чистом виде”, само по себе и сопоставляется не с материально-вещественными организациями, а с абстрактно-концептуальными объектами и обретает, тем самым, свою собственную онтологию, онтологию идеального. Теперь говорится прямо о времени, а не об эволюции мира во времени, когда последнее еще как бы скрыто от философа и только подразумевается, где оно на вторых ролях.

Такую постановку вопроса можно охарактеризовать как зарождение подлинно научного подхода и ее следует отнести, прежде всего, к Аристотелю. Он описывает время как континуум точек геометрической прямой. Структура времени и геометрической линии здесь изоморфны, следовательно, один абстрактный объект – время понимается в рамках другого абстрактного объекта – множества точек прямой. Аристотель вырабатывает такую парадигму временного описания, которая позволяет широко использовать абстрактные математические структуры и которая будет положена в основание классической механики Галилея-Ньютона. Непрерывность времени в данном подходе позволяет вводить мощный метод математического анализа – дифференцирование и интегрирование. Дискретная структура теоретического времени этого не позволила бы сделать. Соответственно, на базе представлений дискретного времени невозможно и создание технологической цивилизации западного типа. Здесь появляется универсальный культурологический аспект категории времени, который мы сейчас вынуждены оставить без рассмотрения.

* * *

С развитие и усложнением духовной культуры западных обществ после возникновения устойчивого и определяющего движения христианства, вопрос о времени смещается в область вечных проблем добра и зла, смерти и бессмертия, вечного и тленного. Но остается и даже заостряется удивление веред неуловимостью сущности времени. Характерны в этом отношении слова выдающегося мыслителя поздней античности Аврелия Августина (354 – 430 гг.), приведенные в эпиграфе.

Образ времени у Августина

Августин не только выражает свое изумление перед непостижимостью времени, но и пытается описать структуру этого феномена, оставляя на будущее вопрос о том, структуру собственно чего он разбирает. Выдвигая положение, что “прошедшее и будущее время также существуют, хотя и непостижимым для нас образом”, он формулирует представление о настоящем прошедшего инастоящем будущего – учитывая аксиоматическое определение, что подлинно существовать можно только в настоящем. Время для Августина – это надэмпирическая реальность и в своем толковании он отходит от линейного аристотелева образа времена, утверждая его сложную, нелинейную и нетривиальную структуру.

Рассуждения Августина о времени движутся одновременно по нескольким направлениям. Он, во-первых, постоянно поддерживает состояние ощущения тайны времени, не поддающейся рационализации и логическому анализу, во-вторых, сосредоточивается на проблеме настоящего, “теперь”, которая оказывается выделенной в теме времени, и, в-третьих, соотносит время и вечность. Все эти направления совпадают в одном смысловом фокусе, исходят из него, рождая в результате не логически проработанное понятие времени, которое, к тому же не имеет никаких преимуществ само по себе, а его образ, эйдос. В образе фиксируется и практика рассуждений, и душевное состояние, ее сопровождающее, и проявляются глубинные основания как логического дискурса, так и эмоционально-духовного отношения. Это основание показывает себя как полная захваченность индивида проблемой, выраженная в постоянной апелляции к Богу как условие того, чтобы мысль не потерялась в возникающих антиномиях рассудка, и удержалась от поспешных и ближайших обобщений, ложно увидев в них окончательно найденную истину. Хайдеггер в связи с таким захватом предупреждает, что “непотаенностью, в которой показывается или ускользает действительное, человек не распоряжается” (190, 53). Если происходит захват действительностью, где открывается сущее, то надо помнить об его автономии, вовлекая себя в состояние самопроверки.

Время для рациональной мысли выглядит двояко: с одной стороны, временные связки (говорят – в то же время, наше время, в свое время…) определяют логическую цельность фразы, с другой – сами могут стать предметом анализа, но исходные связки в нем остаются, понимание времени накладывается на еще более глубокие, а точнее, бессознательные его представления и исследование способно запутаться во внутренних противоречиях как прямого терминологического плана, так и существенного смыслового. Двойственность времени – мы сознательно не говорим “понятия времени” – определяет его положение в самоопределении мышлении как вопрос вопросов сократического диалога.

Здесь мышление соотносит себя со своей формой и прямо видит необходимость достижения адекватности претензий на истину существующему положению дел. Августин хорошо понимает и не упускает, не затушевывает этот момент: “Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать? О чем, однако, упоминаем мы в разговоре, как о совсем привычном и знакомом, как не о времени? И когда мы говорим о нем, мы, конечно, понимаем, что это такое, и когда о нем говорит кто-то другой, мы тоже понимаем его слова. Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю” (17, Кн. 11, XIV, 17). Августин осознает свое незнание и, вместе с тем, пытается разрешить проблему, видя решение как раскодирование символа, возможное лишь до известной степени. Начало подхода здесь отмечено отчетливо: знание времени присутствует в молчании (когда никто не спрашивает). Логос истины укоренен в безмолвной речи. Она, эта речь, служит действительной основой рациональному дискурсу, но сама им не проницается в полной мере.

Более конкретно глубинное основание, точка схождения всех способов рассмотрения может быть определена неоднозначно. Так, Нестик Т.А. видит ее в проблеме внутреннего слова: “Внутреннее слово… не относится ни к какому определенному языку, но одинаково у всех народов. Однако не всякое представление или понятие есть внутреннее слово, но только такое, которое находится в центре сознания и в данный момент, занимая мышление, может быть высказано в произносимом слове. …verbum intinum есть мысленное содержание неделимого “теперь” (143, 116). И здесь же мы видим возможность иного прочтения, отмеченную самим автором: поставить начало в вопросе о “теперь”. По степени общности это будет одно и то же, интерпретация происходит либо в терминах “внутреннего слова”, либо в терминах самого времени с выделенным ключевым словом “теперь”.

Второе, на наш взгляд, обладает преимуществом в том отношении, что допускает меньше возможностей для сугубо умозрительных спекуляций, не подкрепленных собственным фундаментом рациональности. Это серьезное преимущество, поскольку слишком легко под мысль маскируется нечто иное – эмоциональный или религиозный порыв, настроение, расхожее представление, здравый смысл. Мысль здесь развертывается в несобственной форме, порождая ни к чему не обязывающие квазиконцептуальные построения. Это схоластика в дурном смысле, как чистая умозрительность, потерявшая значимость своего предмета. Дурная схоластика разбивает тему на тысячи осколков и фрагментов, которые потом мельчит дальше, полагая здесь полезную работу по бесконечному уточнению значений терминов, которая никогда не завершается. Дурная схоластическая рациональность определяется дурной же бесконечностью, являющуюся ее отправным пунктом.

Сам Августин сосредоточивается на прояснении “момента” настоящего. Чтобы это стало возможным, нужно войти в определенное внутреннее состояние, означающее, фактически, выход из профанного времени повседневности: “Они пытаются понять сущность вечного, но до сих пор в потоке времени носится их сердце и до сих пор оно суетно. Кто удержал бы и остановил его на месте: пусть минуту постоит неподвижно, пусть поймает отблеск всегда недвижной сияющей вечности, пусть сравнит ее и время, никогда не останавливающееся. Пусть оно увидит, что они несравнимы” (17, Кн. 11, XI, 13). Увидеть это можно, по Августину, только сердцем, т.е. душой. Результатом этого усмотрения будет понимание, что прошлое, настоящее и будущее не существуют как отдельные модусы времени, но являются пред-ставлением вечности, ее нисхождением в область разделенного человеческого мира: “Кто удержал бы человеческое сердце: пусть постоит недвижно и увидит, как недвижная пребывающая вечность, не знающая ни прошедшего, ни будущего, указывает времени быть прошедшим и будущим” (там же).

Модусы времени не представимы в пространственноподобном виде, поскольку они определены в своем исчезновении: “А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? и если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?” (там же, Кн. 11, XIV, 17).

Вот и ответ, найденный сердцем: время существует как исчезновение, как несуществование и, одновременно, это не предметно-замкнутое и неподвижное значение, потому здесь уместнее сказать, что суть времени в его ничтожении, соскальзывании в ничто, или, по другому, что представление времени вводит ничто в человеческий мир.

Далее, в рассмотрении хайдеггеровской экспликации времени и в заключении мы увидим, что то время, которое ничтожит бытие, есть его определенная форма, это бытовое и повседневное время. Каково представление времени, таков и характер этого ничто: либо оно оказывается нивелировкой и прямым уничтожением сущего, рождает нигилистическое мировосприятие, утверждает абсурд как бытийную характеристику мира, ведущую к философскому самоубийству, либо оно определяет трансценденцию субъекта, возможность для него вырваться из круга повседневной детерминации, мира суеты и мельтешения, измельчения, внутреннего духовного оскудения и распада, возможность разомкнуть содержательность собственной жизни в собственную, а не чуждую необходимость. Либо, что скорее, мы наблюдаем, как говорят даосы, “мерцание сознания” – размыкание в свободу то происходит, то опять закрывается.

Относительно настоящего с позиций формального дискурса можно утверждать, что оно не может иметь длительности. Это Августин делает, пытаясь дать начальную дефиницию: “Настоящим можно назвать только тот момент во времени, который невозможно разделить хотя бы на мельчайшие части, но он так стремительно уносится из будущего в прошлое! Длительности в нем нет. Если бы он длился, в нем можно было бы отделить прошлое от будущего; настоящее не продолжается. Где же то время, которое мы называем долгим? Это будущее?” (там же, Кн. 11, XV, 20).

Последний вопрос имеет смысл не “где это будущее”, а возможно, что это то, что мы называем будущим. Но формальное определение лишь подчеркивает ничтожение как характер настоящего и всего времени. Оно не промахивается, хотя формализму обычно достается от приверженцев “диалектического мышления”, понимающих его как начальную ступень мысли, неполноценную рассудочно неподвижную форму. Все это так, но, тем не менее, формальный дискурс точно попадает в суть дела, и внятно эту суть формулирует. Сложность же в том, что делает он это именноформально, сам того не замечая.

Формального, вне самопознания, поиска у Августина нет. Он постоянно спрашивает и видно, что эти вопросы следуют из самой души в ее бескорыстных поисках истины. Очень показательна в этом отношении сама концентрация вопросов, бьющих в одну точку: “Но откуда, каким путем и куда идет время, пока мы его измеряем? Откуда, как не из будущего? Каким путем? Только через настоящее. Куда, как не в прошлое? Из того, следовательно, чего еще нет; через то, в чем нет длительности, к тому, чего уже нет. Что же измеряем мы как не время в каком-то его промежутке? Если мы говорим о времени: двойной срок, тройной, равный другому, и т.д. в том же роде, то о чем говорим мы, как не о промежутке времени? В каком же промежутке измеряется время, пока оно идет? В будущем, откуда оно приходит? Того, чего еще нет, мы измерить не можем. В настоящем, через которое оно идет? То, в чем нет промежутка, мы измерить не можем. В прошлом, куда оно уходит? Того, чего уже нет, мы измерить не можем” (там же, Кн.11, XXI, 27).

Тщательно отмеренные простые вопросы, ведущие к ясным ответам, дают картину раскрытия непрерывного логического слова, охватывающего заданный исходный вопрос, создают континуум понятности, который оказывается полностью базирующимся на качестве отсутствия, на не-бытии. Полная ясность речи добыта полной неопределенностью в ключевых терминах. Надо полагать, что если двинуться в обратном направлении, к терминологической и понятийной проясненности, то результатом будет неясная речь – нечто, что традиция видит у Гераклита Темного или у Хайдеггера. Их речи темны для современников, но мысль предельно ясна.

Это соотношение между выраженным в слове смыслом и ясностью самого слова подводят к теме истинного “внутреннего человека”, обладающего искомым словом-логосом. “Внутренний человек” причастен речи-логосу, развертывающейся в безмолвии. Что означает это безмолвие? Не что иное, как возникновение внутреннего адекватного пространства понимания-осознания. Для уяснения некоторого содержания для него требуется подготовить соответствующее место. Само это место не есть содержание, но оно доводит содержательность до ее адекватности и безусловности. Кроме того, безмолвная внутренняя речь (Слово) служит фоном для речи внешней и субъективной, неполной и несовершенной, на котором она вообще способна появиться в понимании своего несовершенства.

Простые и бесхитростные вопросы Августина достигают своей цели и выявляют провалы в дискурсе, которые не могут быть преодолены более точными вопросами. В них, провалах логического континуума, заключен момент созерцания, непосредственного усмотрения в тишине сознания. Такие своего рода точки разрыва дискурса создают как раз его необходимую истинно понятийную, а не только внешне формальную, связность, дополняют его иным, не-рациональным элементом, определяя силу познающего мышления. Такая сила требует сомнений и проверки: “Итак, я вижу, что время есть некая протяженность. Вижу ли? Не кажется ли мне, что вижу? Ты покажешь мне это, Свет и Истина” (там же, Кн. 11, XXIII, 30).

Невзирая на все сомнения, даже заглушая их в некоторый момент – когда поиск ускользающего понимания становится невыносимым – Августин приходит к выводу, что время коренится в душе: “Поэтому мне и кажется, что время есть не что иное, как растяжение, но чего? не знаю; может быть, самой души” (там же, Кн. 11, XXVI, 33). И продолжает, немного спустя: “В тебе, душа моя, измеряю я время. Избавь меня от бурных возражений; избавь и себя от бурных возражений в сумятице своих впечатлений. В тебе, говорю я, измеряю я время. Впечатление от проходящего мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило. Вот его я измеряю, измеряя время. Вот где, следовательно, время или же времени я не измеряю” (там же, Кн. 11, XXVII, 36).

Время в образной подаче субъективизируется, на первое место выходит его связь с сознанием и психикой, восприятием с точки зрения его упорядочивания. Трудность вопроса о времени для схватывания его мыслью состоит в наличии существенной путеводной нити в его рассмотрении практически с любой стороны – с духовно-религиозной, обыденной, научной, метафизической, искусствоведческой. Выше мы писали, что формализм представления времени, его “счета” также адекватен собственно времени, но он дан именно формально. Иными словами, соответствующую путеводную нить нужно увидеть в ее всеобщности и связи со всеми другими сторонами феномена времени. Такой поворот меняет ракурс оценок представлений (о) времени с абстрактно нивелирующего подхода, берущего материал с позиций перехода от его трактовки как неправильного к правильному, к иной точке зрения, названной нами нулевой. Нулевая точка сознания занимает выделенное положение в (само)познании и именно о ней упоминает Августин, требуя привести свое сердце к тишине и покою, чтобы из состояния внутренней тишины увидеть, узреть собственно время в единении его модусов в вечности. Вечность суть время этого внутреннего пространства, где осмысленное слово воплощено в молчании и является исходным, конституирует онтологию человеческого мира.

Из нулевой, начальной исходной точки созерцания, где взгляд не потерял (или вновь обрел) свою проницательность, вопрос о времени начинается в уяснении существовании множественности представлений путеводной нити исследования, такой множественности, где нет выделенности одной из них, которая позволила бы механически формально развернуть аналитическим образом категорию времени. Множественность подходов здесь сопровождается конкретизирующейся связностью содержания, причем обе стороны будут оставаться в относительно независимом виде. У Хайдеггера такое положение обозначено через выделение и разделение исходного времени и процедуры-процесса временения временности. Их разделение не абсолютно, как и их совпадение. Перед нами типичной пример конкретного тождества Гегеля. Такое тождество временит, внутренне содержательно меняется, оно не представляет самотождественного объекта формальной логики.

Временение исходного времени производит двоякий эффект. Оно может быть оценено как ничтожение, соскальзывание неудержимого настоящего в прошлое. Это рождает чувство утраты и вообще неустойчивости мира. Но есть иное понимание: ничтожение, временение суть свидетельство именно того, чьей манифестацией оно является – исходного времени, истинной действительности. То, что вело к уничтожению, способно привести к спасению. Эта мысль Гельдерлина, выраженная в первых строках его гимна “Патмос” – “Но где опасность, там вырастает и спасительное” (цит. по 190, 61), нередко воспроизводится Хайдеггером как характерный концептуальный архетип, мотивирующий осмысление как таковое, заставляющий задуматься и дающий возможность проделать это достаточно основательно.

Августин не ограничивается сведением времени к душе вообще, ее способностям памяти и ожидания – это был бы лишь развертыванием расхожего и традиционно – обыденного нерефлексирующего понимания. Он выделяет более отчетливо необходимое качество сознания, которое структурирует время. Это внимание: “внимание, существующее в настоящем, переправляет будущее в прошлое” (17, Кн. 11, XXVII, 36). Этого еще мало для концептуального анализа, Августин продолжает: “И кто станет отрицать, что настоящее лишено длительности: оно проходит мгновенно. Наше внимание, однако, длительно, и оно переводит в небытие то, что появится. Длительно не будущее время – его нет; длительное будущее, это длительное ожидание будущего. Длительно не прошлое, которого нет; длительное прошлое это длительная память о прошлом” (там же, Кн. 11, XVIII, 37).

Представление образности времени на этом завершается. Получен ключевой термин времени – длительность. На нем базируется весь образ и сопровождающая его рационализация. Длительность неразрывно связана с вниманием, наличие которого дает, по Августину, эффект “дления” и “сосредоточено на настоящем, через которое переправляется будущее, чтобы стать прошлым” (там же, Кн. 11, XVIII, 38).

Философское усмотрение, разумеется, замечает камуфлируемое здесь несоответствие: во времени длительности нигде, ни в каком ее модусе нет, а внимание длится. Тогда сразу возникает вопрос, что подразумевается под этим качеством внимания? Ответ будет дан не иначе, как в терминах самого времени, логический круг замыкается и дело рационального осмысления остается невыполненным. Однако собственно рациональность рассмотрения была у Августина только инструментом анализа и далеко не самоценным. Свою задачу он выполнил – укоренил время в душе, чем достиг принципиальную, действительно значимую цель духовного возвышения. Имманентность времени сознанию делает индивида потенциально свободным, способным преодолеть безысходность природной необходимости. Такой поворот выводит на время экзистенциальное, осуществляющее свободу человека и совпадающее с ней.

Воззрения Августина на структуру времени перекликаются со значительно более разработанными концепциями на эту тему средневековой китайской школой философского буддизма (VI – IX вв.). Один из ее основателей, третий патриарх Фа Цзан (643 – 712 гг.), известный также под именем Сянь Шоу, в своем “Очерке о золотом льве” раскрывает содержание “врат в установление и различие дхарм, делящихся на десять времен” (213, 51). Он утверждает, что “мгновение делится на три времени: прошлое, настоящее и будущее. Каждое из этих трех времен, в свою очередь, разделяется также на три времени: прошлое, настоящее и будущее. Таким образом, каждое из трех времен имеет еще по три времени, образуя всего девять времен, которые и составляют одно мгновение. Каждое из этих трех времен, включающих прошлое, настоящее и будущее, отделено от других, но существует взаимно с другими, сливаясь с ними воедино” (там же). Десятое время, надо полагать, есть сама целостность этих “частных” времен, т.е. непосредственно мгновение как таковое. Кроме принципа деления здесь интересен и сам подход, отличающийся высочайшей диалектичностью мысли, приписывающей мгновению определенную структуру, и, вместе с тем, не упускающей из виду, что мгновение по своему определению неметризуемо, бесструктурно и непредставимо в рамках пространственной наглядной образности.

Существенно то, что не вообще время разделяется на свои модусы, что было бы вполне понятным и соответствующим традиционному представлению, и даже не то, что прошлое и будущее имеют свое текущее настоящее, относительно которого также происходит последующее разбиение на те же модусы. Важно именно рассмотрение мгновения как не тождественной себе точки на оси времени, вернее, не только как точки – таково мгновение для внешнего наблюдателя, отмечающего это мгновение и регистрирующего его, но как становящейся точки, т.е. такой точки, которая, вопреки своему геометрическому описанию, испытывает непрекращающееся становление. Возможно, если данная интерпретация не модифицирует представления о времени этой школы, перед нами попытка отойти от геометрического описания времени, от его “точечного” представления в пользу становящегося континуума в смысле идей, развиваемых в XX веке математиком и философом Г. Вейлем.

С новой, неожиданной стороны подошел к категории времени Николай Кузанский (1401 – 1464 гг.), кардинал и философ, опирающийся на язык математики. Он вводит понятие свертки имаксимума. “Максимумом я называю то, больше чего ничего не может быть… максимальность совпадает с единством, которое и есть бытие. …Абсолютный максимум есть то единое, которое есть все; в нем все, поскольку он максимум; а поскольку ему ничего не противоположно, с ним совпадает и минимум. Тем самым он пребывает во всем…” (144, т. 1, 51).

Бесконечный (или абсолютный) максимум свертывает в себе все сущее и сам является максимально сушим. “Бесконечное единство, – пишет Николай Кузанский, – есть свернутость всего. Да единство ведь и значит, что оно соединяет все. В максимальном единстве свернуто … все вообще:… во всем существующем мы не находим ничего, кроме максимума” (там же, 103). И далее: “Движение есть развертывание покоя. Точно так же в “теперь”, или настоящем, свернуто время: … во времени мы не находим ничего, кроме последовательного порядка настоящих моментов. Соответственно, прошедшее и будущее есть развертывание настоящего, настоящее есть свернутость всех настоящих времен; все настоящие времена – развертывание его в последовательный ряд, и в них не найдешь ничего, кроме настоящего. Единое “теперь” свернуто заключает в себе все времена, но это “теперь” есть все то же единство” (там же, 104).

Слова “это “теперь”” у Кузанца означают данное, текущее “теперь”. Свертывание и развертывание – суть не физические процессы, а логические процедуры, соответствующие практике конкретизации и абстрагирования. Вместе с тем, это не просто логические операции в субъективном смысле, происходящие только в уме и служащие для уяснения сущности времени. Физический процесс разворачивается во времени, здесь же речь идет о самом времени и только пространственная образность языка вынуждает пользоваться той же терминологией для выражения и понимания существенно не-физической реальности.

В эмпирическом мире, фиксируемом в языке наблюдений, время задается процедурой его измерения и/или аксиоматическим определением в структуре соответствующей физической теории – т.е. в том и другом случае как определенный параметр. Параметр бесструктурен, выступает цельным показателем, он всегда дан внешним образом. Иным он и не может быть, поскольку является фактически синонимом внешне-объективированного описания.

Николай Кузанский говорит не об эмпирически-наглядной данности, не терпящей противоречий, но о смысловой, идеальной сущности, которая только и может быть постигнута в виде диалектически-противоречивого единства, такого единства противоположностей, которое их снимает, или свертывает и содержит в себе неявно, имплицитно, являясь превышающей их реальностью.

Итак, несомненно, свертка и максимум у Кузанца – не физические, а смысловые, метафизические сущности. Их нельзя мыслить и квазифизическим, подобным физическому описанию образом, поскольку потребовалось бы вводить при этом еще одно пространство, в котором осуществляется свертка. Вопрос о сущности этого пространства неизбежно ведет в дурную бесконечность.

Николай Кузанский говорит: “Только непостижимо поднявшись над всякой дискурсией рассудка, мы видим, что абсолютный максимум есть бесконечность, которой ничто не противостоит и с которой совпадает минимум” (там же, 55). Подъем над рассудочным сопоставительным и механистически-разъединительным мышлением означает выход в сферу диалектического логоса, в область общего, обладающего своей собственной, особенной реальностью. Тем, кто этого не понимает и считает “идею”, “общее”, “понятие” единственно результатом абстрагирующей и обобщающей интеллектуальной деятельности субъекта, остается порекомендовать пройти философскую школу Платона, Гегеля и Маркса, где последний, в частности, утверждал: “…Капитал вообще сам обладает реальным существованием, отличным от особенных, реальных капиталов. …Общее, являясь, с одной стороны, всего лишь мыслимой differentia specifica, вместе с тем представляет собой некоторую особенною реальную форму наряду с формой особенного и единичного” (124, 263-264).

Разумеется, “дом вообще” не стоит на одной улице с конкретно вещественными домами, но это никак не меняет факта его вполне реального, хотя и умопостигаемого существования – в данном случае, в чисто платоновском смысле исходной матрицы – идеи, продуцирующей через человеческую практическую деятельность более или менее совершенные копии этого дома-идеи. В конце концов, реально осязаемому существованию дома всегда предшествует его план.

Таким образом, свертка – это логический, и вместе с тем, реальный процесс, отнюдь не происходящий только в голове познающего субъекта. Это над-временной, не-физический процесс, “идущий” в сфере общего (всеобщего, целостно-единого) и не сопровождающийся переносом массы и энергии. “Идти” в обычном понимании он не может, в нем осуществляется импликативная связь (термин И.З. Цехмистро), образующая особую реальность – мир как целостность.

Свертка времени и развертывание настоящего означает, что единое “теперь” есть полная конкретность бытия, а прошлое и будущее суть абстрактные моменты настоящего, потерявшего свою целостность, т.е. развернувшего себя в последовательный ряд отдельных моментов. Вместе с тем, сама целостность бытия не претерпевает при этом никакого ущерба, развертывание ее нисколько не “уменьшает”, поскольку всецелая конкретность вмещает в себя любую абстракцию – ей ничего не противостоит и она, таким образом, является тем, что Николай Кузанский назвал абсолютным максимумом.

Определение времени у Кузанца оказывается весьма продуктивным. Во-первых, он дает чистое определение времени через “теперь”. Это необходимый начальный этап, без которого все построения весьма шатки. Во-вторых, показан характер принципиальной взаимосвязи модусов времени – прошлого, настоящего и будущего. В-третьих, в понятии максимума выражена существеннейшая идея целостности бытия, т.е. такого его уровня, на котором и осуществляется искомая взаимосвязь модусов. Это сфера реального диалектического логоса.

Обо всех этих сложных вещах Кузанец говорит на понятном нам языке, широко привлекая математические образы. По сути, об этом говорилось много раз в различных религиозно-философских системах, но, зачастую непривычная нашей нынешней, научно-ориентированной культуре религиозная символика заслоняет глубокое смысловое содержание и последнее обычно воспринимается как не имеющая значения метафора.

Николай Кузанский рассматривает время в отношении к самому времени, выделяя в нем главное смысловое звено, заключенное в понятии “теперь”. Это базовое понятие, которое само здесь не определяется, но через него выражается суть времени. Об отношении же мира и времени Кузанец говорит так: “С полным исчезновение мира исчезнет и время” (144, т. 2, 259). Время, следовательно, не является у него субстанциальной сущностью, оно не вне мира, не абсолютно, но включено в структуру мирового функционирования. Здесь можно говорить о связи этого представления с Гегелем и, частично, Эйнштейном. Но у Николая Кузанского оно не получило должной разработки, оставшись беглым замечанием.

Подобную точку зрения выражает и Д. Бруно (1548 – 1600 гг.): “Время есть некоторая длительность, которая, хотя разумом может быть воспринята и определена отвлеченно, однако не может быть отделена от вещей” (цит. по 69, 278).

Следующий этап в формировании общей картины пространственно – временных представлений связан со становлением классической механики, с физикой Галилея-Ньютона. Пространство в механике описывается эвклидовым многообразием и составляет своего рода фон, на котором происходят перемещения материальных тел. Время понимается как бесконечная и равномерная, однородная сплошная абстрактная текучесть, полностью характеризуемая независимой переменной t , пробегающей все множество действительных чисел. Равномерность “течения” времени (его однородность) постулируется заданием соответствующей временной шкалы, образованной неким априорно неизменным периодическим движением, принятым за основу как единица измерения. Пространство и время у Ньютона абсолютны, не зависят от движущейся материи. Он и называет эти пространство и время математическими, подчеркивая их отвлеченность и неизменность. Здесь нет какого-либо особого, метафизического понимания данных категорий. Они выступают в своей конкретной инструментальной функции и образуют концептуальный каркас классической механики (и вообще всей классической физики, да и не только классической, но в значительной мере и квантовой).

Г. В. Лейбниц (1646 – 1716 гг.) подчеркивал достаточно условный характер таких представлений, поскольку они основываются на понятии дискретно-расчлененного континуума, состоящего из множества точек, но “строго говоря, точка и мгновение не являются вовсе частями времени и пространства и в свою очередь не обладают частями. Это только пределы” (112, т. 2, 149). Сам Лейбниц стоял на реляционной точке зрения: “Я неоднократно подчеркивал, что считаю пространство, так же как и время, чем-то чисто относительным: пространство – порядком сосуществований, а время – порядком последовательностей” (там же, т. 1, 441).

Кларк, английский философ и теолог, его оппонент и последователь Ньютона, возражал: “Раньше я доказал, что пространство не есть просто порядок тел… Так же очевидно, что и время есть нечто большее, чем простой порядок следующих друг за другом вещей. …Порядок вещей, следующих друг за другом во времени, не есть само время, ибо они могут следовать друг за другом более или менее быстро в том же порядке, но не в тот же промежуток времени” (там же, т. 1, 464). Кларк здесь прав, он утверждает возможность различной длительности одного и того же процесса, что подтверждается специальной и общей теорией относительности. Но и в словах Лейбница содержится значительная часть истины, если достаточно широко толковать употребляемый им термин “порядок”, не сводя его только к метрическому аспекту, взаимному расположению тел. В противном случае получаем малосодержательную тавтологию: пространство есть порядок расположения в пространстве.

Лейбниц также использует понятия сосуществования и последовательности, но их содержание, в свою очередь, вытекает из неявного использования интуиции пространства и времени, которые как раз и являются тем, что нужно определить.

Но, в сущности, точка зрения Лейбница не противостоит представлению Ньютона, поскольку порядок сосуществований выражает расстояние, т.е. протяженность, а порядок последовательностей – не что иное, как длительность, а это как раз и есть ньютоновские определения. Все это суть альтернативные описания на теоретическим уровне классической механики. У Ньютона, наряду с абсолютными пространством и временем, есть понятие и относительных пространства и времени. Он их определяет как меру абсолютного пространства и абсолютного времени. Таким образом, на теоретическом (концептуальном) уровне классической механики мы встречаемся с абсолютными и неизменными субстанциальными пространством и временем, а на уровне эмпирическом (опытной проверки), наблюдаемом – с относительными пространствам и временем. Таков теоретический базис классической физики, его можно охарактеризовать как субстанциально-реляционный. Он включает в себя и динамический аспект времени, поскольку выражает также представление об абсолютном настоящем, распространяющемся на все материальное многообразие. Абсолютная одновременность удаленных событий постулируется, что, кстати, совсем не обязательно связано с введением бесконечной скорости передачи взаимодействия (сигналов), которая имеет месте в ньютоновской механике.

Следующий этап в разработке тема пространства и времени связан с немецкой классической философией, в которой определяющим, в данном случае, является вклад Г.В.Ф. Гегеля (1770 – 1831 гг.). Гегель сумел выйти за рамки господствующих в то время операционных (т.е. принятых как нормативные в соответствующем формализме механики) ньютоновских представлений о времени и высказал ряд крайне существенных и основополагающих подлинно диалектических идей о сущности пространства и времени. Так, в соответствии со своим диалектическим методом, требующем представления взаимопроникновения противоположностей до их полного совпадения, конкретного тождества, он утверждает, что “в представлении пространство и время совершенно отделены друг от друга, и нам кажется, что существует пространство и. кроме того, также и время. Против этого также восстает философия” (67, 51-52). Разумеется, подробно, в математическом варианте о подлинном характере связи пространства и времени Гегель говорить не мог, для этого было необходимо еще целое столетие развития физики и математики. Однако, что эта связь необходимо должна существовать – на это совершенно ясно и безоговорочно он указал.

Приведем ряд высказываний Гегеля о времени, которые могут быть непротиворечиво положены в основу современных философских концепций пространства и времени.

“Но не во времени все возникает и преходит, а само время есть это становление, есть возникновение и прехождение, сущее абстрагирование… Верно то, что реальное отлично от времени, но и то, что оно также существенно тождественно с ним” (там же, 53). И далее: “Время не есть как бы ящик, в который все помещено, как в потоке, увлекающем с собой в своем течении и поглощающем все, попадающее в него. Время есть лишь абстракция поглощения. Процесс самих действительных вещей составляет… время” (там же, 54).

Гегель отвергает традиционное обыденное представление о пространстве и времени как неподвижном фоне, который рассматривается в отрыве от движущейся материи, преодолевает механическое толкование ньютоновского понимания пространства и времени как абсолютных вместилищ и говорит об абстрактном характере времени и неразрывной связи этой абстракции с реальностью.

Гегель подчеркивает процессуальный характер действительности: “То, что не существует во времени, является тем, в чем не совершаются процессы…” (там же, 55).Такой уровень понимания делает Гегеля современником новейших направлений в физике второй половины XX в., в частности, термодинамики неравновесных процессов. Именно изучение неравновесных процессов потребовало переосмысления понятия времени, которое продолжало существовать в физике в рамках ньютоновской парадигмы. Утверждение глубокой связи времени и процессуальности (а не просто застывшего порядка вещей!) позволяет творчески преодолеть пространственно-временное описание классический физики и формировать новый концептуальный базис физики.

“Сущностью движения, – говорит Гегель, продолжая формулировать свои чеканные диалектические суждения-констатации – является то, что оно есть непосредственное единство пространства и времени” (там же, 63).

У этого высказывания есть ближайший, наглядный смысл, заключающийся в том, что простейшее пространственное перемещение характеризуется скоростью движущегося тела. Понятие скорости и заключает в себе искомое единство пространства и времени (пространственно-временных метрических характеристик), даже, точнее, само это понятие образовано непосредственным единством пространства и времени, выраженном в их отношении. Здесь необходимо различать, с одной стороны, содержание понятия и, с другой, содержание представления, или описания. Второе всегда есть абстрактный коррелят первого, есть его знак, обозначение, эмпирически выраженная мера, подчиненный момент. Тот, кто фиксирует один этот внешний и явный аспект, не прослеживая далее его связи с сущностью, с противоречием, тот, во-первых, логически неопровержим – как раз потому, что не достигает подлинного диалектического противоречия, а формальная логика выражает истину именно конечных и внешних форм мышления, но, во-вторых, он и неглубок. То, что он скажет, будет верным, но недостаточным для понимания сути предмета.

Итак, движение не есть просто скорость движения, а пространство и время не сводятся к метрическим интервалам протяженности и длительности. Гегель не останавливается на ближайшей и очевидной истине представлений, относя ее к области общих мнений: “Говорят также: движение есть отношение между пространством и временем, но нужно было постигнуть более определенно характер этого отношения. Лишь в движении пространство и время действительны” (там же, 63). Гегель говорит о единстве, и это относится к содержанию понятия; “общее мнение” говорит об отношении, и это – содержание представления.

Соответственно этому, вопрос о сущности пространства и времени не решен у Гегеля, но получил такую формулировку, что стал готов к обоснованному ответу, он подготовлен для осуществления синтеза разбросанного до этого времени содержания. У Энгельса и Ленина также нет здесь окончательного решения, что бы они сами ни думали по этому поводу, но в их соответствующих высказываниях реализуется принципиальная постановка вопроса: “Основные формы всякого бытия суть пространство и время…” (209, 52) и “…Пространство и время – не простые формы явлений, а объективно-реальные формы бытия” (113, 281). Такая формулировка идет, в общем, в русле гегелевской трактовки, но у самого Гегеля она дана более развернуто и, безусловно, является исходным тезисом для Энгельса и Ленина.

Можно ли сказать теперь, что в свете приведенных высказываний ясна суть пространства и времени? Разумеется, нет, какими бы простыми ни казались эти высказывания. Дело остается за тем, чтобы понять, что означают слова “простые формы явлений” или “сущее абстрагирование”, или каким образом “процесс самих действительных вещей составляет время” и т.д. Но создано главное – поле для понимания, принципиально очерчен предмет размышлений.

В отечественной литературе практически отсутствует выраженное стремление к языковому анализу проблемы времени. А ведь это могло бы многое прояснить в столь запутанной теме. Не следует пренебрегать оттачиванием применяемой формы, ее углублением и совершенствованием с точки зрения стиля. Исключением на общем фоне выглядит интересная попытка лингвистического анализа, предпринятая Г.Д. Гачевым (64).

Западная традиция, особенно во второй половине двадцатого века, придает такому анализу особое значение, может быть, даже чрезмерно его акцентируя. Ей свойственно внимательное отношение к языковым формам, их тщательное смысловое “препарирование”, удаляющее излишнюю метафоричность, расплывчатость применяемых слов обыденного языка.

Т. Чапмен (Chapman T.) подробно анализирует аргументы сторонников субъективного и объективного статуса становления, включая в свое рассмотрение и лингвистический аспект (2). V глава его монографии называется “Объективность различия между прошлым, настоящим и будущим” (там же, 62-85). Отдавая должное большой работе А. Грюнбаума в области пространства и времени (его фундаментальный труд переведен – (70)) – “Профессор Грюнбаум, несомненно, сделал наибольший вклад в наше понимание пространства и времени по сравнению любым другим современным философом” (2, Introduction), автор, тем не менее, полемизирует с ним (конкретно – с его работой (7)), утверждая не субъективность, а относительность “сейчас” (2, 76). Он также обосновывает положение, согласно которому грамматические формы языка отражают реальное различие между прошлым, настоящим и будущим.

Отметим ряд работ, выделяющих преимущественно вербальную компоненту во временнОй тематике (4; 12; 13).

К. Смит (Q. Smith) проводит анализ предложений с временными выражениями и показывает, что нельзя полностью заменить выражения “прошлое”, “настоящее”, “будущее” на “раньше”, “одновременно” и “позже” (12, 37). Он считает ошибочной точку зрения большинства философов-аналитиков, утверждающих бессмысленность описания времени в терминах А-отношений (прошлое-настоящее-будущее) (там же, 37). К. Смит критикует теорию знаково-отражательного анализа временных предложений, получившую наибольшее развитие у Смарта (J.J.C. Smart) и сводящую время к В-отношениям (раньше-одновременно-позже). Делая очень подробный анализ предложений с различными аспектами отношений (А и В), автор заключает: “Некоторые объекты обладают А-отношениями” (там же, 53).

Д. Кокбурн (D. Cockburn) проводит семантический анализ в контексте проблем философии морали (4).

Углубленный логико-семантический подход свойственен статье Р. Соколовски (R. Sokolowski) (13). Его углубленность выражается в привлечении и разборе типов движения, соответствующих различным методам измерения и фиксирования времени (часовое и календарное времена). Он разделяет позицию А. Грюнбаума по поводу субъективности (mind-dependend) становления (becoming) (там же, 697). Соколовски проводит ряд тонких вербальных дифференциаций, различая (расщепляя) “present” от “now”. Последнее он относит к внутреннему времени (inner time) (там же, 700). Также подчеркивается связь между “now” и “then” с одной стороны, и “I here” и “I there”, “I now” “I then” – с другой (там же, 701). Автор отмечает наличие таких уровней существования (a level of being), на которых нет отчетливого разделения между прошлым, настоящим и будущим (там же, 703-704), а также движений и времен, не укладывающихся в обычные формы. Трудность автор видит в понимании того, что он назвал “последовательностью”. Это не есть ни вещь, ни движение – она на краю всего этого (там же, 712). В заключение он ставит ряд вопросов о том, как надо мыслить последовательность (сходно с Ю.Б. Молчановым – 133, 242-244) (там же, 713).

Работа К.Л. Мандерса (K.L. Manders) посвящена лингвистическому анализу ньютоновой и лейбницевой концепций пространства и времени (9).

Совершенно ясно, что философский подход никак не ограничивается изучением форм словесного выражения тех или иных выражений и просто отдельных терминов. Но также очевидно, что и эта работа по очищению используемого языка необходима, и если пренебречь ею, то легко оказаться в плену малоосознанных метафор и образов, потеряв связь с действительностью. А это удел, надо сказать, многих трудов – в особенности, по различным формам пространства и времени.

Отдельно рассмотрим воззрения на время М. Хайдеггера. Сделаем это в контексте нашего исследования, поэтому здесь не могут быть освещены, и даже просто затронуты многие аспекты, которые присутствуют в хайдеггеровском подходе. Более того, являясь в определенном смысле философским учением, которое возвращается к истокам мышления, лежащим в основании западной традиции, труды Хайдеггера традицию и завершают, и восстанавливают ее новаторское звучание. Отсюда следует тот несомненный факт, что просто обратиться к сделанному Хайдеггером невозможно, он вновь открыл неисчерпаемость философского дискурса. В свою очередь, это положение определяет восстановление элемента со-творчества, диалога, всегда недосказанного и только относительно завершенного. Вместе с тем, позиция самого Хайдеггера не находится вне критики, но критика эта не поучающая, не указывающая свысока на якобы недостатки и недочеты сделанного, а раскрывает специфические события мысли, которые сами по себе бытуют как “ошибочные”, ложные – но это ложь особого, онтологического уровня. Критика на этом уровне мышления, говоря церковным, уместным здесь языком, пресуществляется, она не противостоит критикуемому содержанию, не угнетает его, стремясь утвердить иную позицию, а открывает иное как свое собственное.

Хайдеггеровская экспликация времени

Нередко говориться, чтобы подчеркнуть значение того или иного мыслителя, что он сыграл особую роль в общественной жизни эпохи, что его творчество получило широкий резонанс в самых разнообразных кругах, и составило целую историко-культурную и собственно философскую традицию. Все это будет верно относительно Хайдеггера и, все же, эта истина будет лишь частичной и далеко неполной. Она даже скорее нацелена по форме своего выражения (но не по сути!) на обман и обмануться здесь несложно. Этому есть серьезные причины, и выражается здесь не просто наше неумение более проницательно прочитать текст и выявить некий дополнительный, упущенный ранее смысл.

О чем же требуется заблаговременно сказать и предупредить самих себя относительно трудов Хайдеггера?

Здесь возникают два аспекта. Первый заключается в том, что сам его философский взгляд движется едва ли не в максимально отдаленных пространствах, захватывая определенным образом всю западную традицию философствования, т.е. он максимально ретроспективен, и в этом проницательном охвате он выходит на самые перспективные прояснения экзистенциальных и бытийных проблем своего времени. Эти ретро- и перспективы нужно уметь видеть нам и совмещать.

Второе: А.В. Михайлов, переводчик “Бытия и времени” (1993) комментирует так переводческую деятельность: “Мы переводим … никоим образом не смысл текста, – ибо смысл непрестанно меняется с нашим толкованием текста и, т.о., со временем; но в еще меньшей мере переводим мы и где-то (лишь) терминологическую систему текста – или стилистически-интенциональное в тексте – но, через уверенность интуиции, мы перенимаем что-то…” (189, 241). Переводчик пишет в послесловии: “Речь Хайдеггера самообъяснительна, в ней достаточно света для прояснения себя самой и того о чем она. Не случайно он не хотел к своим изданиям указателей и комментариев” (там же).

Сравним эти два свидетельства.

В первом снимается собственно формализация смысла и преодолевается школярство внешнего усвоения материала. Мы, доверяя интуиции – своей и, в данном случае, Хайдеггера, – нечто должны перенять. Перенять нечто[11]. Неясно и неопределенно говорит А. Михайлов, но единственно возможным правильным образом. Такая неясность требует как раз пробуждения и подключения самой интуиции. Во втором парадоксально утверждается самообъяснимость текста Хайдеггера, что далеко не очевидно для большинства читателей.

Самообъяснение возможно при чтении Хайдеггера при условии, что “нечто” будет “перенято”. Это “нечто” не имеет ясного обозначения: это и не (только) смысл, и не (только) некая фактическая буквальность, и не (только) стилевые особенности. Должен совершиться переход, внутреннее движение, что выразится в его ощутимости. И во внутреннем опыте этой ощутимости далее реализуется собственно рациональная работа мысли.

Хайдеггер также говорит о самопонятности и дает такую ремарку:

“Исходность бытийного устройства не совпадает с односложностью и единственностью последнего строительного элемента. Онтологический исток бытия присутствия не “меньше” того, что из него возникает, но заранее превосходит его по мощности, и всякое “возникновение” в онтологической области есть дегенерация. Онтологический прорыв к “исходности” приходит не к онтическим самопонятностям для “здравого смысла”, но ему открывается как раз проблематичность всего самопонятного”. (189, с. 185, § 67)[12]

Одна из утвердившихся “понятностей” заключается в универсализации категории развития, трактуемой привычным образом в том смысле, что развитие идет от простого к сложному, от низшего к высшему и т.д. Хайдеггер же утверждает, на первый взгляд, совсем обратное – что процесс возникновения, который сопровождает развитие, есть упадок и дегенерация первоначального содержания. Явственно звучат мифологические мотивы о золотом веке, находящимся далеко позади во времени, и общем упадке современности. Конечно, Хайдеггер не повторяет мифологические эскизы мира, по крайней мере, прямого соотнесения здесь быть не может, при некотором внешнем сходстве. Здесь происходит одна из фундаментальных онтически-онтологических операций, выявленных мыслителем. Это размыкание экзистенции, ее проблематизация в русле длящегося вопроса. Понятность снимается и становится возможной трансценденция субъекта к онтологическому уровню бытия, где он находит впервые и себя самого. Субъект находит внутри бытия, в самой его сердцевине определяющий феномен: онтологическое превосходство исходного над последующим, закрытое и скрываемое расхожим пониманием сущего как развивающегося во времени в сторону усложнения и многообразия своего содержания. Ощущение современников себя на Олимпе прогресса относительно прошедших поколений не позволяет провести прорыв к исходному горизонту греческого логоса (не говоря уже о восточных культурах), поскольку оно заранее принято примитивным, неразвитым и, в общем, ошибочным.

Проблематизация жизненного мира, его смыслообразующих координат и всего устройства, принятой понятности его компонент служит показателем начавшегося прорыва. Однако начало движения не ведет однозначно к продуктивному возврату в истину мира. Для Европы, как показывает ее история, чаще встречающимся вариантом попытки прорыва является нигилизм, скатывание к ничто, и деструкция наличного бытия во всех сферах социальной жизни, пытающаяся уравновеситься техническим прогрессом и внешней эстетикой жизни.

Речь, пришедшая к себе, будет проблематичной. Но это не для понятий здравого смысла, который знает все проблемы с одной стороны, как затруднения, которые имеют завершение в смысле их полной разрешимости, так, что эта решенность не требует своего возобновления и возвращения к ней. Сама проблематичность может, таким образом, даже не возникнуть, если она допускает полное свое завершение. Характерно здесь творчество Канта, оцениваемое Хайдеггером в контексте решения вопроса о времени именно в таком ключе:

“Кант догматически, при всей существенности ее дальнейшего развития у него, заимствует позицию Декарта. Во-вторых же его анализ времени несмотря на включение этого феномена в субъект ориентируется на традиционную расхожую понятность времени, что в конце концов мешает Канту разработать феномен “трансцендентальной обусловленности времени” в его собственной структуре и функции. Вследствие этой двоякой подверженности традиции решающая взаимосвязь между временем и “я мыслю” оказывается окутана полным мраком, она не становится даже проблемой” (там же, с. 17, § 6).

Кант и догматичен, и, вместе с тем, существеннейшим образом развивает декартово представление. Сознанию, привыкшему ориентироваться в научном – последовательном и связном – изложении на строго формальные дистинкции и ясность языка в таком тексте весьма неуютно. Текст Хайдеггера в смысловом отношении временит, живет во внутреннем движении и заставляет субъекта, воспринимающего его, втянуться в это движение, принять участие в со-творчестве и разомкнуть незнание собственного незнания.

Примем, все же, что Хайдеггер проясняет себя сам. Что отсюда следует? Что эта самопонятность нам малодоступна. Как же так? Видимо, здесь можно сослаться на непривычность такого рода “самообъяснительных текстов”. Эта непривычность выглядит как непонятность. Еще раз спросим, как такое возможно? Такое неузнавание ясного смысла говорит о наличии у субъекта внутреннейсамоотсылки, ускользании от себя самого. Речь, возвращенная к своей истине, того же требует от субъекта.

Хотя переводчик утверждает, что Хайдеггер самопонятен, это никак не означает, что по его тексту можно просто скользить без поисков соответствующего контекста толкования. Собственная речь-логос требует вникновения в нее из нее самой, с минимальными домыслами. Соответственно внутренней разбалансировке индивида им оценивается читаемый текст как в той или иной мере понятый, т.е. принятый. Оказывается, что самопонятность требует возвращения к себе, восстановления доверия к себе, умения удержаться в себе так, чтобы это удержание оставалось открытым новому содержанию. Оказывается, Хайдеггер требует определенной подготовки для своего восприятия – не в смысле знакомства с неким фактическим историко-культурным материалом, а готовности пластично двигаться за открывающимся бытием без боязни потеряться в нем. Реализация речи-логоса не может ограничиться одними короткими декларациями, но стремится к постоянному уточнению позиции, которое может затянуться до бесконечности – и тогда ее положение окажется под угрозой несостоятельности. Так, относительно Ж. Дерриды И.П. Ильин пишет: “Само по себе творчество Дерриды в известной степени можно было бы назвать обширным, нескончаемым комментарием к чужим мыслям и к самому себе, в результате чего его собственная мысль все время “ускользает” от четких дефиниций и однозначных определений. Это не означает, естественно, что Дерриде совсем чужды ясность и определенность позиций или, скажем, последовательность в отстаивании позиций и убедительность доказательств. На свой лад он весьма последователен, а что касается логического аппарата аргументации, то им он владеет в совершенстве и нередко не без изящества” (94). На “свой лад”, пожалуй, последовательным можно назвать едва ли не любого… Да и наличие логического аппарата не служит достаточным показателем истинной мысли – фарисеи всегда логичны, как и софисты, и начетчики, как логичен каждый, мыслящий абстрактно, т.е. простолюдин в гегелевском смысле (65). О наличии конкретной мысли, следовательно, пока говорить в этом случае рано.

По видимости подобный подход показывает и сам Хайдеггер, называя его “поэтическим мышлением”. Но отличие его в том, что Хайдеггер может остановить свой “нескончаемый комментарий” в точке адекватной выраженности смысла, не увлекаясь логикой стиля.

Таким образом, видим и не теряем здесь две цели – ориентацию на максимальный разворот в сущем, и удержание себя в нулевой точке исходного понимания, определяющей все возможные отсчеты смысла. Это есть одновременные зануление[13] субъекта и его экстатичность[14], выхождение за свои же пределы.

Слова “свое время”, сказанные в отношении первого аспекта, говорят здесь не о конкретном времени его жизни, а о попадании вообще в современность как таковую, в универсальность выработанного видения мира и человека. Современность, в свою очередь, наделена качеством вневременности и ее истины причастны вечности. Скажут, однако, что таков любой действительный философ и это будет верно. Разница лишь в том, насколько каждый “действительный философ”, будучи одновременно живым конкретным человеком своей эпохи, можетудержаться в этой действительности. Хайдеггеру это удавалось и такие философы, хотя и составляют традицию, но сами всегда ее превышают, в полном соответствии с приведенными выше словами Хайдеггера относительно онтологического истока, который по мощности всегда превышает то, что из него следует. Их творчество оказывается в смысловом отношении архетипичным, они дают образцы вообще понимания как такового. Не претендуя, безусловно, на полное перечисление, отметим в этом ряду Платона, Аристотеля, Декарта, Канта, Гегеля… Есть имена, чей общественный и исторический резонанс был, вроде бы, меньше, но их роль также безусловна, поскольку и Аристотель, и другие работали в имеющемся культурном поле, которое не появилось само собой. Сам Хайдеггер ясно выделяет этих исторически малозаметных, но глубочайших мыслителей – они составили раннюю греческую классику, от Фалеса до атомистов. Ту самую, которую в отечественной философско-идеологической традиции марксизма определяли как наивную, синкретическую, путаную, мало отделенную от мифологизма. Или, того лучше, желая утвердить собственное механистически-материалистическое кредо в глубокой древности, определяли первых мыслителей как “стихийных материалистов”. Мы уже писали в другом месте (“Введение в историю философии (от античности до Просвещения)”), что это выражение достигает прямо противоположного эффекта – при желании высказать похвалу, происходит прямое низведение их творчества на уровень вульгарно натуралистического прочтения и плоского толкования.

Время понимается Хайдеггером “как возможный горизонт любой понятности бытия”. В его истолковании видится предварительная цель труда “Бытие и время”. Хайдеггеровская предварительная цель для нас оказывается основной.

Он выделяет в заданной теме времени историческую компоненту, что достаточно традиционно со времен Гегеля и, особенно, Маркса. Делается это, однако, путем определенного, реконструирующего возврата к истокам греческой мысли. Здесь таковым оказываются труды Аристотеля. Эти разработанные начала берутся как фундаментальные:

“При этом затронутый вопрос все-таки не первый попавшийся. Он не давал передышки исследованию Платона и Аристотеля, чтобы, правда, с тех пор и заглохнуть — как тематический вопрос действительного разыскания. То, чего достигли эти двое, продержалось среди разнообразных подтасовок и “подрисовок” вплоть до “Логики” Гегеля” (там же, с. 6, § 1). И еще: “Все позднейшие разборы понятия времени в принципе держатся аристотелевской дефиниции” (там же, с. 6, § 2).

Хайдеггер точно проводит линию онтологического превосходства истока. Вопрос лишь в том, насколько сам Аристотель в него попадал. Ведь исток определяется далеко не по чисто хронологически-линейному принципу – то, что раньше, то и вернее. Не случайно он подчеркивает – в принципе держатся. Но эта оговорка пока что мало нам помогает понять действительное отношение позиций Аристотеля и последующих мыслителей, поскольку здесь Хайдеггер допускает определенное “выпрямление” трактовок темы времени, ее нивелировку – то, что он неоднократно подчеркивал как существеннейший недостаток расхожей позиции.

Дело исторического разыскания, по видимости, резко упрощается. Ведь, понятное дело, ни “подтасовки”, ни “подрисовки” сами по себе не интересны. Но последовать этому упрощению с самого начала было бы серьезной ошибкой. Упрощение должно родиться в тексте естественным образом, его нельзя взять из своей собственной смысловой среды и насильно пересадить в текущий контекст без содержательной деформации, ломающей, фактически, все тонкие структуры достигнутого Хайдеггером понимания. По этой причине мы не последуем сразу в приветливо раскрытую дверь хайдеггеровского вывода, а сами рассмотрим искомые “подрисовки” – быть может, они окажутся небесполезными.

Хайдеггера интересует, прежде всего, смысл бытия, в котором для него заключен пресловутый основной вопрос философии. В контексте поисков этого смысла появляется временность:

“Смыслом бытия сущего, которое мы именуем присутствием, окажется временность” (там же, с. 14, § 5).

Временность характеризует бытие как присутствие. Хайдеггер отталкивается от человекоразмерной компоненты, от экзистенциального основания, что выглядит совершенно обоснованно в свете заявленной темы смысла бытия. Здесь мы разойдемся с ним в наших путях раскрытия вопроса о времени. Но не потому это происходит, что Хайдеггер что-то “упустил”, или в чем-то “ошибся”, что-то “просмотрел”.

Мы находимся в исходной, нулевой точке понимания, из которой можно двигаться самыми разнообразными путями. Движение по ним рисует в итоге своего рода “карту местности” человеческого бытия, делает его знакомым. Хайдеггер движется сразу в направлении раскрытия экзистенции этого бытия, это значимая для него цель. Мы же оговариваем другой путь: развернуться в теме времени первоначально на объективированной ее основе, не упуская из виду также и историко-культурную и собственно социальную компоненту, и собственно личностную – но последнее должно быть раскрыто и подано на базисе, который требует выстраивания. Таковым базисом мы полагаем формализованно-отвлеченную форму времени (пространства). Она требует отчетливого прояснения и конкретного обобщения, выводящих ее из сугубо абстрактной и неподвижно-догматической подачи.

У Хайдеггера наша “нулевая точка” характеризуется термином онтически-онтологическое, которое трактуется как “условие возможности всех онтологий”. Такое условие дает представление о “фундаментальной онтологии, из которой могут возникать все другие” (там же, с. 12, § 4), и его “надо искать в экзистенциальной аналитике присутствия” (там же).

Онтология, следовательно, выступает как скрытое действительное бытие бытия, такое, которое само должно быть спрошено – и не из себя, а из некой до-основы. Спрашивать обычным образом о самой до-основе нельзя.

Чтобы достичь “определенность доонтологического понимания бытия”, требуется выполнение условия:

“Только когда философски-исследующее вопрошание само экзистентно взято на себя как бытийная возможность конкретно экзистирующего присутствия, существует возможность размыкания экзистенциальности экзистенции и с ней возможность подступить вплотную к удовлетворительно фундированной онтологической проблематике вообще” (там же, с. 12, § 4).

Хайдеггер видит возможность “размыкания экзистенциальности экзистенции” и тогда вопрошание выходит на уяснение связности мира. Связная целостность осуществляется в преодоленной экзистенции и при этом начинает происходить само выявление мира. Мир при этом выявляется впервые как мир, а не простая повседневность.

Таким образом, мир дан двояко: как повседневность и это его неподлинная форма, и как собственно мир, не поддающийся окончательному описанию.

Различные ли это миры в том смысле, что между ними существует граница, требующая преодоления? Перехода от одного к другому?

Ответ зависит от уяснения того, как происходит указанное размыкание экзистенции – соответственно этому рождается сознание мира, по сути монадное, либо сознание повседневности с квази-монадной формой реализации. Размыкание возможно как кажущееся и действительное, этот аспект должен состояться:

“Временная интерпретация повседневного присутствия будет начинать со структур, в которых конституируется разомкнутость” (там же, с. 185, § 67).

Как повседневность мир движется в привычной слепоте и инерции начального толчка, это мир чистой механики и однозначных детерминаций, школьного внешнего усвоения и окончательных, но временных истин – это мир пустой временности.

Мир как мир всегда нов, он существует каждый раз впервые, на нем печать расцветающей юности и внутренней доброты, разумности и доверия.

Дальнейшее развертывание экзистенции человеческого мира мы пока остановим, дождавшись достижения необходимой устойчивости, требуемой для этой работы. Такая устойчивость дается продумыванием такого основания, которое здесь, собственно, до-основно, доонтологично.

Соответственно ответу по поводу размыкания происходит фиксация двух типов времени – мирового и повседневного:

“…к самой временности принадлежит нечто такое как мировое время в строгом смысле экзистенциально-временной концепции мира. Как это возможно и почему необходимо, должно быть доведено до понятности. Тем самым общеизвестное “время”, “в котором” случается сущее, и заодно с тем внутривременность этого сущего получат прояснение. Обыденное, располагающее временем присутствие обнаруживает время ближайшим образом при внутримирно встречающей подручности и наличности. Так “постигаемое” время понимается им в горизонте ближайшей понятности бытия, т.е. тоже как неким образом подручное. Как и почему дело доходит до формирования расхожей концепции времени, требует прояснения из временно фундированного бытийного устройства озаботившегося временем присутствия. Расхожее понятие времени обязано своим происхождением нивелировке исходного времени” (там же, с. 223, § 78).

Расхожее понятие времени и есть время повседневности. Оно располагается в “горизонте ближайшей понятности”, самом простом, говорящем о налично данном бытии как совокупности подручных средств. Нивелировка исходного времени мира до его расхожего толкования означает его сугубо абстрактное представление. Какое же? Абстрактно-количественное, прежде всего. Время есть сама процедура счета в таком понимании и ничего более. В такой нивелировке оно теряется как время мира и рождает соответствующего субъекта, сущность которого ему самому неизвестна.

Расхожее толкование находит свое выражение не только в обыденных представлениях, но и в философском ракурсе мысли. Хайдеггер требует отграничения понятия времени как говорящего о понятности бытия от повседневной трактовки:

“…потребна исходная экспликация времени как горизонта понятности бытия из временности как бытия понимающего бытие присутствия. В целости этой задачи лежит вместе требование отграничить добытое так понятие времени от расхожего понимания времени, эксплицированного в толковании времени, как оно сложилось в традиционной концепции времени, которая сохраняется от Аристотеля до Бергсона и далее” (там же, с. 14, § 5).

Философская мысль о времени оказывается, по Хайдеггеру, буквально пораженной повседневной формой (представления) бытия, так, что она длится, фактически, на протяжении всей западной традиции философствования – от Аристотеля до Бергсона и далее. Но отсюда не следует, что традиция толкования времени фатально развивала ошибочные представления и теперь должна быть исправлена. Такой подход, держащийся в стороне от тенденции всякого рода “исправлений”[15], остается в ситуации действительного размыкания экзистенции и в нем возможно увидеть действительность, в том числе, и повседневной интерпретации:

“Тем самым расхожей концепции времени возвращается ее самобытная правота против тезиса Бергсона, что подразумеваемое ею время есть якобы пространство” (там же, с. 14, § 5).

Что из рассмотренного должно быть определенно и без колебаний увидено?

Что расхожее толкование времени не есть что-то неполноценное, но имеет собственную природу и основу, самобытную правоту и как таковое совпадает с мировым временем. Но между ними лежит и тонкое различие. Его особенность в том, что оно, это различие, подвижно, возникает и исчезает, оно само временит. Такая временность принадлежит магическому процессу размыкания экзистенции и легко ускользает от научного анализа и инструментального использования.

Далее Хайдеггер ясно утверждает приоритетное значение темы времени для уяснения проблемы бытия:

“В верно увиденном и верно эксплицированном феномене времени укоренена центральная проблематика всей онтологии” (там же, с. 14, § 5).

Дело с этих позиций определяется попаданием в это “верное” видение. Всякого рода правильность имеет онтологическую, подлинную укорененность и может быть отслежена, а не просто считаться тем или иным мнением. Правильность ведет свое начало от нулевой позиции сознания, где речь как раз становится самопонятной, но максимально удаленной от “здравого смысла”.

Время обладает онтообразующей функцией, причем, отмечает Хайдеггер,

“”Время”, а именно в горизонте расхожей понятности времени, как бы “само собой” попало в эту “само собой разумеющуюся” онтологическую функцию и до сего дня в ней продержалось” (там же, с. 14, § 5).

Но удивления здесь быть не должно, поскольку естественность самого собой попадания вытекает из полной до-основности времени и является способом реализации естественности в мире. Через время естественность присутствует в мире и служит синонимом его подлинности.

Выделим следующую точку нашего пересечения с мыслью Хайдеггера и зафиксируем окончательно положение об онтообразующем характере мирового времени:

“Это греческое толкование бытия ведется однако без всякого отчетливого знания о служащей ему при этом путеводной нити, без принятия к сведению или тем более понимания фундаментальной онтологической функции времени, без вглядывания в основание возможности этой функции. Наоборот: время само берется как сущее среди другого сущего, и делается попытка его же в его бытийной структуре уловить из горизонта бытийного понимания, невыраженно-наивно ориентированного на время” (там же, с. 19, § 6).

Здесь важно подчеркивание того, что путеводной нитью в толковании бытия служит принятие и раскрытие онтологической функции времени, имеющей фундаментальный характер. Разумеется, всякого рода абстрактно-количественные трактовки времени (и пространства) никоим образом не выражают суть этого положения и не в состоянии выполнять эту функцию. Точнее, они ее, все же, выполняют, но реализуют при этом именно кажущееся экзистенциальное размыкание, рождая квази-монадное сознание индивида.

На данном этапе мы хотим провести заданное направление нашей темы в отношении выделения объективированной основы самого времени и выделить здесь необходимые пересечения с хайдеггеровской мыслью. Ее общая экзистенциально-бытийная определенность понадобится нам в завершении предпринятого анализа, и потому сейчас мы не берем на себя труд говорить о ней в более или менее полном объеме. Так, сейчас мы оставляем без внимания термин темпоральность.

Особое внимание Хайдеггер уделяет Аристотелю, чей вклад оказывается исключительным – в соответствии с приведенным выше, в начале, тезиса Хайдеггера о самопонятности и исходности бытийного устройства:

“Трактат Аристотеля о времени есть первая дошедшая до нас, прорабатывающая интерпретация этого феномена. Ею сущностно определено все последующее осмысление времени – до Бергсона включительно. Из анализа аристотелевского понятия времени становится вместе с тем ретроспективно ясно, что осмысление времени у Канта движется в выявленных Аристотелем структурах, и этим сказано, что онтологическая основоориентация Канта – при всех отличиях нового спрашивания – остается греческой” (там же, с. 19, § 6).

Здесь имеется в виду трактат “Физика”. Анализ аристотелевского представления о времени мы проделали самостоятельно (см. сс. 36-38). Но вот Хайдеггер заявляет, что “можно показать, что понятие времени у Гегеля даже прямо почерпнуто из “Физики” Аристотеля” (там же, с. 238, § 82). Мы так не считаем. Здесь точнее было бы сказать, что Гегель завершает рациональную прорисовку горизонта времени, делая его максимально конкретным, настолько конкретным, чтобы в его границах феномен был определен без размывания его смысла и с надежным удержанием собственного значения. Гегель ведь никоим образом не переписывает Аристотеля, он не может просто почерпнуть некое содержание и на этом успокоиться. Гегель берет начальную точку и основательно дорабатывает ее в соответствии со своим диалектическим методом. Правда, Хайдеггер-то не диалектик! Он феноменолог, – на период написания “Бытия и времени”, движется “к самим вещам”[16]. Отсюда возможно и некоторое размежевание между ними.

Что берет Хайдеггер из Гегеля в отношении времени? Нас ведь сейчас интересует именно его позиция.

“Точка “раздвигается” в отношении всех других точек. Это отрицание отрицания как точечности есть по Гегелю время. Адекватнейшее выражение гегелевской концепции времени лежит поэтому в определении времени как отрицания отрицания (т.е. точечности). Здесь последовательность теперь в предельнейшем смысле формализована и беспримерно нивелирована. Только из этой формально-диалектической концепции времени Гегель может вывести взаимосвязь между временем и духом. Из приоритета нивелированного теперь делается ясно, что и гегелевское концептуальное определение времени тоже следует линии расхожей понятности времени и, значит, вместе с тем традиционной концепции времени” (там же, с. 237, § 82).

Хайдеггер берет у Гегеля ту сторону, которая отвечает тематике экзистенциальной аналитики временности. С этих позиций время суть отрицание отрицания – преодолевающее и неостановимое движение в сфере духа. Конечно, в таком ракурсе на первый план выходит момент нивелировки, который следует из завершения рациональности у Гегеля и он становится препятствием для включения времени в экзистенцию. Гегель делает и новый, все же, шаг:

“В формировании расхожей концепции времени кажет себя примечательное колебание, следует ли усваивать времени “субъективный” или “объективный” характер… В интерпретации времениГегелем обе возможности приведены к известному снятию. Гегель пытается определить взаимосвязь между временем” и “духом”, чтобы сделать отсюда понятным, почему дух как история “проваливается во время” (там же, с. 223, § 78).

Вклад Гегеля оценен невысоко: он получает “известное снятие”, стало быть, некоторое, не вполне правильное; он только “пытается определить” – эти оценки мы не разделяем и полагаем, что такая позиция ставит, в целом, акценты, смещающие рассмотрение как раз в несобственную позицию относительно времени. Это, кроме всего прочего, есть проявление именно расхожей концепции, той традиционности видения времени, которую сам Хайдеггер принципиально оспаривает. Здесь следует вспомнить слова Хайдеггера о ее “самобытной правоте” и понять, что самобытность не может быть неуместной, но нуждается в поддержании своей меры, в ее отслеживании и восстановлении.

На наш взгляд, концептуальная сторона Гегеля в предпринятом анализе смещена из своего контекстуально-исторического положения в хайдеггеровскую модернизацию. Это значит, в том числе и то, что Гегель и Аристотель берутся из такой дали мысли, где один и другой фактически совпадают. У обоих, причем, присутствует именно расхожая трактовка времени. Хайдеггер здесь не отмечает поразительный факт, вытекающий из его утверждения, а именно: других концептуальных разработок в западной традиции не было! Более того, ранее Гегелю не было отказано в оригинальности[17]. Не в отброшенных ли “подрисовках” скрывается разгадка этих несоответствий? Впрочем, Хайдеггер все формальные нестыковки бьет одним принципиальным смысловым разворотом, утверждая вовсе не мнимый характер этой расхожей концепции.

Все понятийно-смысловые движения здесь происходят в очень тонких областях нюансов, оттенков и тональности ударений. Речь идет о до-основе (у Хайдеггера – внутримирности) и простой прямой значимости слов явно недостаточно.

“Бытие-в-мире было при первом приближении очерчено во внимании к феномену мира. А именно, экспликация шагнула от онтико-онтологической характеристики подручного и наличного “в” мироокружении далее, к высветлению внутримирности, чтобы на этой последней сделать обозримым феномен мирности вообще” (там же, с. 185, § 67).

“Высветлить внутримирность” удается в самой онтико-онтологической компоненте, и делать это необходимо каждому философу, коль он берет на себя работу по территориальному установлению и разметке человеческого бытия. В свою очередь, в более привычной гегелевской терминологии, эта задача выглядит как проблема содержательности отношения абстрактного и конкретного, их взаимообусловленности. Вопрос, таким образом, проясняется с точки зрения необходимости установления большей конкретности концептуального охвата, насыщения его связности и цельного единения. Хайдеггеровская конкретность меряется человекоразмерным, экзистенциальным масштабом, свидетельством духа, который, для своего замыкания-завершения требует дополнения той самой нивелировкой (правильно проведенной объективацией), которая видится ему принципиальным провалом мысли. Чтобы нивелировка не оказалась действительно провалом – а это постоянно подстерегающая возможность – ее следует заключить в инструментальность, последовательно лишать ее претензий на онтообразующие прорисовки мира, т.е. замкнуть ее на нее же саму – вот и выявляется та роль отрицания отрицания, имеющая столь важное значение у Гегеля. Отрицание отрицания не только выявляет временность, как это увидел Хайдеггер, но одновременно постоянно структурирует мир в подвижно-равновесном состоянии его (само)познания. Мир познаваем, отрицание отрицания позволяет мышлению проводить эту работу обоснованно и самокритично.

В ракурсе временности бытие делается понятным, и

“разыскание должно предварительно освоиться в исходном феномене временности, чтобы впервые из него прояснить необходимость и способ происхождения расхожей понятности времени, равно как основание ее господства” (там же, с. 169, § 61).

Исходность суть фундаментальное, онтообразующее и делающее себя понятным. Освоиться Хайдеггер рекомендует в качестве принятия этих характеристик и это ведущий момент его настойчивых экспликаций. Обратим теперь самое пристальное внимание на следующий фрагмент:

“Можно предполагать, что “время” расхожего понимания времени представляет пусть аутентичный, но производный феномен. Он возникает из несобственной временности, которая сама имеет свое происхождение. Понятия “будущего”, “прошлого” и “настоящего” возникли ближайшим образом из несобственного понимания времени” (там же, с. 181, § 65).

Здесь нам важно упоминание об аутентичности, о несобственной временности и короткое замечание о модальностях времени – будущем, прошлом и настоящем. Запомним его. Далее мы к нему вернемся уже во всеоружии развернутого и обстоятельного пояснения. Пока что отметим, что Хайдеггер говорит о внутренней – экзистенциальной – ложности модальностей времени. Надо увидеть, в чем и каким образом эта ложность проявляется, и что из нее следует. Во всяком случае, ясно, что она не является простой формальной неправильностью, неким недосмотром, который может быть раз и навсегда исправлен. Но почему вообще речь заходит в таком случае о ложности и что под ней подразумевается? Вдумаемся еще раз в слова Хайдеггера и ощутим их подтекст, подталкивающий именно к определенной корреляции с ложностью, его слова – “пусть аутентичный, но производный феномен”. Эти слова вводят фактор онтологически укорененной ложности, которая связана с представлением некоего явления, вещи как базовых и определяющих, тогда как их действительное существование есть производность, служащая проведению через них детерминаций, стремящихся к иным целям, нежели захват в свою необходимость этих феноменов. Ключевым словом здесь служит определение несобственный.

Хайдеггер формулирует следующие тезисы относительно времени:

“Предыдущий анализ исходной временности мы подытожим в следующих тезисах: время исходно как временение временности, в качестве каковой оно делает возможной конституцию структуры заботы. Временность по своей сути экстатична. Временность временит исходно из будущего. Исходное время конечно” (там же, с. 183, § 65).

Прочитаем их в обратном порядке, это суть не изменит, а восприятие упростит. Звучат они декларативно. Это необходимое условие самопонимающей речи, поскольку ей ссылаться не на что, все необходимые для понимания контексты она открыто демонстрирует в развернутом виде. Но для того, чтобы воспользоваться предлагаемым выходом в адекватную интерпретацию, требуется оставить здравый смысл и всякого рода “расхожее понимание”.

(а) “Исходное время конечно” – здесь Хайдеггер порывает с несобственной трактовкой времени, которая тесно связана с термином бесконечность:

“Всего доходчивее главный тезис расхожей интерпретации времени, что время “бесконечно”, обнажает в таком толковании нивелировку и скрытие мирового времени и с ним временности вообще. Время подает себя ближайшим образом как непрерывная череда теперь” (там же, с. 233, § 81).

Результатом этого разрыва является парадоксально звучащее утверждение о конечности самого исходного времени. Оно делается в явном противовесе со всей сформировавшейся традицией западной мысли, как в философском аспекте, так и в социо-культурном, гуманитарном. По меньшей мере, это требует пояснений. Вся трактуемая до сих пор бесконечность оказывается заключенной в конечные пределы. Эти пределы предстали как факт. Здесь мы видим, по крайней мере, два хода. Первый и формальный: бесконечное несет в себе нивелировку и сокрытие сущности, и, таким образом, отказавшись от бесконечного как ключевого слова и привычно подразумеваемого при этом контекста, мы имеем возможность выйти к существу дела, преодолеть нивелировку. Отмечается это текстуально в переносе внимания к иному ключевому термину – конечности. Этот термин выходит теперь из-под нивелирующей власти своего смыслового антипода, лишается негативной транскрипции и выходит к свету раскрытия самой сути мира. Мир конечен, конечен, соответственно, и его смысл. Конечность здесь выражает само конкретное и фиксирует его завершенное наличествование. Нивелировка преодолена и смысл предположен. Конечность здесь не только конкретность, но и достижимость этой конкретности, ее постигаемость и практичность отношения с ней. В свою очередь, противоположная сторона – бесконечность – лишает индивида достижимой конкретности, оставляя его с различными вариантами нивелировки. Причем, по видимости происходит как раз, наоборот, – в речи с разворотом в бесконечность утверждается именно познаваемость мира и практика как критерий истины. Такова была речь общественного сознания, начиная, по крайней мере, с Просвещения. Такая речь постоянно соскальзывает в политическом отношении в демагогию, в философском – в идеологию, в религиозном – в сектантство и фарисейство, в бытовых разговорах интеллигенции перетекает в болтовню и вообще бессмысленность. Требуется незаурядное усилие для компенсации ее принципиальной ущербности и неуправляемости. Есть, таким образом, серьезные причины принять конечность как ключевое слово новой речи, выводящей потенциально к дальним горизонтам и просторам мира вопреки своему буквальному звучанию.

Второй ход следует из первого в преодолении заявленной формальности. Она уже исчезла к завершению его разбора, но осталась в исходной позиции. Второй ход, уясняющий смысл: бесконечность профанного времени лежит в самых ближайших перспективах и располагает индивида в замкнутом и весьма ограниченном пространстве непосредственно данного и само-собой-понятного. Она скрывает мировое время и сам мир. Это самый дальний отскок от бытия. Но одновременно здесь находится начало пути к самопознанию, нивелировка здесь обнажается и открывает себя, ее можно разглядеть как таковую, в подлинных росчерках ее неустанно бегущего пера, творящего расчеты и механическую исчислимость бытия. Поэтому время расхожего понимания суть количественная форма мира.

Следующий тезис:

(в) “Временность временит исходно из будущего”.

Временность сущностно совпадает с исходным временем, которое и трактуется в плане временности:

“…временность образует исходный бытийный смысл присутствия, а для этого сущего речь в его бытии идет о самом бытии…

Прояснение истока “времени”, “в котором” встречается внутримирное сущее, времени как внутривременности (выделенно нами – авт.), обнаруживает одну сущностную возможность временения временности. Этим готовится понимание для еще более исходного временения временности…” (там же, с. 131, § 45).

В истоке времени располагается исконное сущее мира. Исток суть исходное, исходное время, которое, как определенным образом помысленное время, есть внутривременность. Временность, чтобы реализоваться, временит. При этом она перестает быть только абстрактным представлением в сознании индивида, но оказывается раскрытой в самом бытии. Исходное время при этом названо Хайдеггером будущим – из него происходит раскрытие временности, временность ис-ходит, про-ис-ходит ис-ход[18]. Исходное определяется тем, что с него начинается исход, здесь – временение. Связано ли хайдеггеровское будущее как исходное время с расхожим модусом будущего? Да, связано – расхожее толкование будущего есть несобственное будущее. Несобственное же означает применение абстрагирующей операции нивелировки, производящей формальное понятие будущего. Отсюда вытекает следующее соображение: собственное понимание будущего требует отстранения от разделения времени на различающиеся модусы прошлого, настоящего и будущего. Об этой характерной черте реального времени мы будем подробно говорить далее.

Переходим к следующему положению:

(с) “Временность по своей сути экстатична”.

Суть временности – в нескончаемо длящейся трансценденции как внутреннее присущего бытию качестве, а не только как требование познающего мышления. Но здесь мы видим появление экзистентно-размерного термина – экстатичность, означающего возможность включения человека в мировое, исходное время. Пока этот аспект мы оставим без рассмотрения, поскольку еще не достаточно отчетливо зафиксирован фундамент всего исследования, чтобы без необходимого продумывания водружать на него контекстуально иной фрагмент. Рядом стоит также экзистенциальный тезис, с которым мы поступим подобным же образом:

(d) “в качестве каковой (т.е. время как временение временности – авт.) оно делает возможной конституцию структуры заботы”.

Здесь прямо выражено в слове забота сугубо человечески-обиходное, повседневное понятие. Поскольку само временение возможно осуществить как в собственном, так и в несобственном виде, структура заботы будет существенно и принципиально разнится, настолько, что обыденная забота в этих метаморфозах способна полностью потерять свой первоначальный смысл отягощенности бытием. И, наконец, последний у нас и первый пункт у Хайдеггера:

(е) “время исходно как временение временности”.

Это начальное определение-констатация времени, задающее общий горизонт трактовок всех форм времени как таковых. Точнее, оно должно естественным образом выполнять эту основную функцию, без насилия над рассматриваемым содержанием. Временение временности есть исходное время – то, о чем мы говорили выше. И это время, указывает Хайдеггер, конечно. Далее встречаем еще одно пояснение относительно расхожей трактовки и сути временности:

“Расхожее понятие времени обязано своим происхождением нивелировке исходного времени. Показ этого источника расхожего понятия времени станет обоснованием проведенной ранее интерпретации временности как исходного времени” (там же, с. 223, § 78).

Мы видим, что не ошибались, когда утверждали выше, что временность сущностно совпадет с исходным временем. Этому теперь получаем прямое подтверждение.

С выделенными положениями мы будем далее пересекаться в проводимом анализе, проясняя их смысл в ракурсе установления основательности подлинной речи-текста, максимально себя проясняющей.

Еще раз Хайдеггер подчеркивает, что

“Временность присутствия создает “счет времени”. Ее опыт “времени” есть ближайший феноменальный аспект временности. Из нее возникает повседневно-расхожая понятность времени. А она развертывается в традиционную концепцию времени” (там же, с. 131, § 45). Далее так: “Время есть “считаемое”, т.е. выговариваемое и, хотя нетематически, подразумеваемое в актуализацииперемещающейся стрелки” (там же, с. 232, § 81).

Требуется хорошо осознать сами истоки и суть традиционной точки зрения на время. Слишком фундаментальны последствия этого первого бытийного разворота человека в его жизненном мире. И здесь мы видим: временность присутствия как забота имеет опыт счета времени, составляющий реальную, но ближайшую сторону временности, т.е. это именно время как абстракция количественной стороны мира. Повседневность этой позиции определяет ее оче-видность и привычность, некритическое отношение к ней и, соответственно, подчиненность этой трактовке. Через подчинение абстракции в человеческий мир входят как базовые элементы несобственные сущности, появляется онтологически укорененная ложность, вызывающая нескончаемую и тщетную борьбу человека с этой подавляющей силой механистичности и формального расчета.

Опять-таки, мы не можем просто отбрасывать и расчет, и определенную механику бытия. Все затруднение заключается в выработке правильного действия с несобственными сущностями, заполнившими бытие. В свою очередь действие здесь означает действительную мысль, имеющую в себе ракурс зануления. В расхожей интерпретации присутствует осознание подлинного бытия, но его требуется узнать – оно дано в непроясняющей себя, в несобственной речи. Точка зануления определяет такую внутреннюю позицию, которая является выделенной из всех остальных своей не предметностью и отстраненностью, позволяя начинать естественный отсчет процесса развертывания мысли.

Таким образом, традиционная концепция времени не столь плоха, как можно думать, не вообще ложна. Рассмотрим более подробно этот намечаемый переход в традиционном представлении. Это представление есть в идеальном плане для нас непосредственно данное, оно давно сформировалось и утвердилось. Как мышление относится к такому “непосредственно данному”? Оно егоотрицает – в гегелевском толковании этого термина. Гегель писал: “…На самом деле мышление существенно есть отрицание непосредственно данного” (66, 97). Это специфическое диалектическое отрицание – с удержанием положительного содержания, выводящего мышление на всеобщее, делающего его подлинно непосредственным: “Но подлинная, рефлектированная в самое себя и поэтому опосредованная в себе непосредственность мышления (априорное) есть всеобщность…” (там же). Таким образом, происходит отрицание непосредственного так, что оно становится подлинным.

Что нам показывает в качестве непосредственного расхожее понятие времени? Оно выделяет момент настоящего, теперь и общую непрерывную бесконечность временного потока:

“Время подает себя ближайшим образом как непрерывная череда теперь” (189, с. 233, § 81).

Это непосредственное требует разумного отрицания, ведь “ближайшим образом” не означает вообще неправильность, которая подразумевает оборот “а на самом деле…”. На самом деле то, что дано ближайшим образом, есть именно самое близкое к нам, то, с чего мы начинает рассмотрение – это справедливо как в идеальной, духовной деятельности, так и с точки зрения физического зрения.

Хайдеггер поясняет здесь, что требуется узнать и что скрывается в таком представлении:

“Нивелированная череда теперь остается совершенно неузнана со стороны ее происхождения из временности отдельного присутствия в повседневном друг-с-другом… Люди знают лишь публичное время, которое, нивелированное, принадлежит каждому и значит никому.

Но даже в этой по себе уходящей, чистой последовательности теперь еще обнаруживается сквозь все нивелирование и сокрытие исходное время. Расхожее толкование определяет поток времени как необратимое одно-за-другим…” (там же, с. 234, § 81).

Отчетливо и ясно звучит положение о нивелировке, которую требуется разглядеть и преодолеть. Сделать это затруднительно в силу как раз ее объективности и общепринятости, ставшей общезначимостью, т.е. принятой истиной. Публичное время рождает и поддерживает отчужденного, потерявшего себя индивида, живущего в безличной череде одинаковых теперь. С другой стороны, безличность индивида требует осознания и это возможно, поскольку смысл здесь не потерян окончательно: исходное время так или иначе обнаруживается даже в пустоте бесконечных теперь.

Далее, профанное время (в том числе, и его научный коррелят) обладает качеством необратимости. Течение событий вспять не поворачивается, это следует непосредственно из повседневной практики бытовых наблюдений и физика подтверждает этот факт. Обратное течение событий в классической механике (термодинамике) теоретически, впрочем, возможно, но реально обладает почти нулевой вероятностью.

Необратимость времени, поддержанная авторитетом научного знания, становится необоримой принудительной силой, так, что даже для оправдания неблаговидных поступков ссылаются на время – говорят “таково время!”[19]. Таким образом, ориентация Хайдеггера на экзистенциальность времени, выделение аспекта временения обосновано в том безусловном значении, что размыкание экзистенции, т.е. преодоление фатальной внутренней ограниченности индивида есть основная задача социального бытия. Однако, с нашей точки зрения, ее выполнение требует корректировки текущим временем, самим же социумом. Иными словами, фундаментальную задачу “размыкания экзистенции” нельзя выполнить один раз и бесповоротно двигаться дальше уже в состоянии свободы. Вспомним, что в акте размыкания превосходится сама необратимость и, следовательно, ее действие иссякает. В акте свободы необратимость исчезает и перестает существовать поддерживающая себя фатальность как форма онтологической ложности. Такое размыкание экзистенции следует производить непрерывно сознательным духовным усилием и то, что проделывает философская мысль в каждую эпоху, требует своего продолжения и восстановления. В таком духовном усилии есть вероятность достичь мирового, исходного времени, которое уже не есть простой “счет” и движение стрелки часов.

Хайдеггер – последний философ, столь внятно поставивший бытийно проблему времени, определивший ее внутримирность, увидевший ее как исток всего сущего, к тому же определяющий и свое понимание. Вопрос о времени с этих позиций переходит в каждый момент рассмотрения в тему человека, его самоопределения. Более того, лишь увидев это внутримировое целое и определив свою собственную причастность к нему, человек способен на прорыв своей экзистенции. Она размыкается его усилием так, что индивид ускользает при этом из области онтологической ложности – скрытой и имманентно присутствующей тонкой из-вращен-ности самого бытия. Эта извращенность не противостоит бытию, а суть его же момент самополагания. Она и взращ-ена в бытии, и есть как бы его некое внутреннее вращ-ение, поворот.

Начально у Хайдеггера звучит целью вопрос о смысле бытия. Далее он переходит в свою собственную временную форму – бытие, время и смысл оказываются заключенными в одном горизонте познания, так, что открывается внутримировое начало, исход мира, который временит, рождая тот мир человеческого бытия, который и есть наш жизненный мир. Такой разворот эпохален и по масштабу соответствует действию в самой исходной точке установления бытия, той точке, где находились греческие мыслители.

Хайдеггер – последний философ Европы и вообще цивилизованного мира, спрашивающий о бытии. Ему этот вопрос неясен. Всем остальным здесь все понятно. Остальное академизирующее мышление более склонно отнестись к этим темам снисходительно, как к некоторому простительному чудачеству, чем к самой серьезной вещи нашего времени. Серьезность вопроса о бытии ведь требует своего продолжения в неустанном изменении субъекта мысли. Это далеко не всегда видится в такой перспективе. Нередко традиция пытается подражать, имитировать, или некоторое время реально продуцировать близкие тексты. Это все игровые технологии, служащие ассимиляции введенного духовного потенциала, его утилизации и прагматически-однобокой реализации.

Сравним близкий по времени труд другого знаменитого европейского мыслителя – “Бытие и Ничто”. Сартр редко вырывается в нем из бесконечного процесса круговерти стиля, об этом свидетельствует даже само построение текста – с очень большими абзацами и длинными предложениями. Здесь хорошо видно как мысль может превратиться в стихию, из борьбы с которой далеко не всегда мыслитель, вызвавший ее, выходит победителем. Сартр – диалектик, он ставит рядом антиподы – бытие и ничто, к тому же он литератор. Такое сочетание дает практически безостановочный текст, длящийся уже сам по себе, без необходимых возвратов и смысловых остановок, без вопросов, на которые у мыслителя нет ответов. Хайдеггер же, между тем, завершает “Бытие и время” вопросами, на которые ответа не дает:

“Как размыкающее понимание бытия в меру присутствия вообще возможно? Может ли вопрос получить свой ответ в возвращении к исходному бытийному устройству бытие-понимающего присутствия? Экзистенциально-онтологическое устройство целости присутствия основывается во временности. Поэтому исходный способ временения самой экстатичной временности должен делать возможным экстатичный набросок бытия “вообще. Как интерпретировать этот модус временения временности? От исходного времени ведет путь к смыслу бытия? Время само открывается как горизонт бытия?” (там же, с. 240, § 83).

В заключительных фразах-вопросах проявляется определенный способ размыкания бытия. Хорошо видно это во фразе “как интерпретировать этот модус временения временности?”. Постановка таких вопросов означает наличие специфической формы рационального усмотрения, отличающейся от традиции диалектической мысли, той, которая утвердилась в отечественном философском сознании на базе марксистско-энгельсовской методологии. Действительно, Энгельс в “Диалектике природы”, характеризуя представления о пространстве и времени, отмечает: “Это старая история. Сперва создают абстракции, отвлекая их от чувственных вещей, а затем желают познавать эти абстракции чувственно… Как будто время есть что-то иное, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!” (210, 550). Энгельс полагает, что введение понятий целиком находится во власти людей и заключается всего лишь в некоторой отвлеченности от чувственных вещей. Это продолжение здравой позиции средневекового номинализма в его мягкой форме концептуализма, говорящего об объективности понятий как форм мышления. Это как раз та традиция расхожего толкования, о которой много говорил Хайдеггер в отношении понимания времени. Правда, он приводит имена Аристотеля и Платона как определяющих в данном отношении, хотя ближе был бы именно Энгельс. Последний бы ответил Хайдеггеру в том духе, что как ввели изначально эту терминологию – временение времени – так то самое она и означает, ничего больше в ней нет и быть не может. Однако в эту линейную перспективу познания вмешивается неучтенный элемент – акт умозрения, интуитивного усмотрения, который полностью рационализации не поддается. Это возмущающий фактор[20], ломающий простое представление познания как “отражения” чувственно данного – хотя бы потому, что ничего непосредственно данного в “чистом виде” для человека нет, он получает информацию уже в адаптированном, до- и переработанном виде. Он мыслит, как замечал Гегель, всегда, даже когда просто созерцает: “Но во всем есть “я”, или, иными словами, мышление. Человек мыслит всегда, даже тогда, когда он только созерцает. Если он что-либо рассматривает, то всегда рассматривает его как всеобщее, фиксирует единичное, выделяет его…, берет созерцаемое как некоторое абстрактное и всеобщее, хотя бы только как формально всеобщее” (66, 123).

То определение, которое приводит Энгельс, будет только формально всеобщим моментом в содержании понятий пространства и времени.

Гегель и здесь точно расставляет акценты, предваряя ту же тему понимания понятий: “Часто мы встречаем выражение: неизвестно, что нужно мыслить под понятием; но при этом не нужно мыслить ничего другого, кроме самого понятия. Смысл данного выражения (т.е. вопроса “что нужно мыслить…” – авт.) состоит… в тоске по уже знакомому, привычному представлению…” (там же, 87).

• Побочным следствием нашего сравнения Энгельса, Гегеля, Хайдеггера и Сартра выступает то соображение, что независимо от самоназвания метода, которым пользуется философ – диалектика или феноменология, результат получается тот же самый – достижение чистой мысли, разворачивающейся в своей истинной форме, в истине. И, напротив, независимо от названия, если мыслитель соскальзывает в идеологию или в слепоту расхожей интерпретации, результат также один и негативный для реализуемой мысли.

Как отнестись к предложенному Хайдеггером рассмотрению бытия и времени? Он представил незавершенный онтологический проект человеческого мира, ставящий во главу угла ряд фундаментальных операций: размыкание экзистенции, временение времени, оборачивание несобственного…

Разумеется, это не понятия как таковые, не “отвлечение” от чувственных вещей, это способ пред-ставить эти вещи как вещи в определенном облике.

Вопрос продолжится так: как отнестись к этому проекту? Является ли он альтернативным среди равноправных других прочих, одна ли эта точка зрения из множества возможных?

Повторится ли здесь ситуация в теоретической физике, утвердившей идею равноправия инерциальных систем отсчета? Все равно, какая система отсчета, поскольку явления протекают в них одинаково и дело лишь в некоторых особенностях их описания. Выбирается та система, в которой описание проще (пример – коперниканское и птоломеевское описание солнечной системы).

Концептуальный подход Хайдеггера обладает одним качеством, которое его принципиально выделяет из других философий. Система его не завершена и это не является недоработкой, какой-то не додуманностью, а суть ключевое положение его “поэтического мышления”. Он и далее предлагает так же действовать:

“Ответ же на этот вопрос, как и всякий подлинный ответ, есть только самая крайняя точка самого последнего шага длинной череды отдельных шагов-вопросов. Всякий ответ лишь до тех пор остается в силе, пока он укоренен в вопрошании” (191, 101).

Предварительный вопрос здесь задан относительно сущности искусства. Хайдеггер отмечает, каким должен быть ответ, чтобы он состоялся в полном виде – требуется укоренить его в вопросе, продолжить вопрос. Сам он следует этому правилу.

Таким образом, правильное продолжение нуждается в поддержании незавершенной целостности, в балансировании на грани окончательной потери мысли и ее определений и их жестким формальным фиксированием. Представляется, что такой способ мысли адекватен сознанию и его бытию в мире, поскольку содержит принципиальную возможность раскрытия-размыкания и трансцендирования любой фрагментарности и ограниченности как собственно опыта, так и концептуально-содержательных аспектов сознания.

Продолжение хайдеггеровской экспликации времени и смысла бытия требует не топтания на месте в одних и тех же комментариях, постоянно уточняющих слова, а постановки новых вопросов, не попавших в прежнее рассмотрение в силу различных причин (прежде всего относящихся к исторической ограниченности любой эпохи). Такой вопрос мы ставим в продолжение анализа времени:

если временность временит исходно из будущего, – так в расмотренном тезисе Хайдеггера – то какая форма временения определяется прошлым? Настоящим?

Такой поворот, безусловно, есть только наметка в продолжение темы.

Здесь мы вполне учитываем то соображение, что названные модусы времени имеют двойное значение: одно расхожее, располагающее их по линии текущей хронологии, как одно после другого; другое – собственное: как синоним подлинной формы времени.

Этот вопрос имеет экзистенциальную основу, и мы к нему вернемся в заключительных фрагментах. Мы не можем начинать с него непосредственно, поскольку для его продуктивного развертывания требуется создать само пространство такого движения, подготовить место для него.

1.2 Категории “время” и “пространство” в физическом знании

Наряду с качественно-конкретным философским пониманием, существенной стороной пространственно-временной проблематики является физический аспект, или, иными словами, формализуемый. К нему мы подойдем таким образом, чтобы, не касаясь математической стороны дела, попытаться выявить саму логику работы с пространственно-временными представлениями. Вопрос об “истинности” этих представлений, их “соответствия” реальному пространству-времени нас здесь не интересует. Во-первых, это относится к внутренним проблемам самой теоретической физики, а, во-вторых, весь наш анализ протекает в плоскости, лежащей вне значений экспериментально-инструментальных значений истинности. Нас интересует функционирование пространства и времени в качестве теоретической структуры той или иной концепции является достаточным условием принятия ее к рассмотрению, безотносительно к интерпретации и принятию данной концепции в целом.

Время и причинность. Общедетерминистский характер классической физики, выдвигающий на первый план установление причинно-следственных зависимостей, тесно связан с геометрическим образом времени. Здесь имеет место троякое отношение: совпадения и двойственного подчинения.

Подчинение является двойственным, поскольку отношение между причинностью и геометрическим образом времени симметрично. Предполагая и утверждая принцип детерминизма в описании мира, мы приходим к геометрическому образу времени. Имея же в виду модельное представление времени как геометрической прямой, приходим к идее жесткого детерминизма. Так получается замкнутый мировоззренческий круг, в котором все относительно и смена точек отсчета приводит к простой переформулировке полагаемого в положенное и обратно.

Категории времени и причинности являются общими, но характер, качество общности у них разный. Безусловная общность причинности в физике заставляет пересекаться ее с категорией времени так, что содержание последней оказывается выраженным в терминах причинности. Общность первого подчиняет себе общность второго, и второе начинает определяться через первое. Гегель говорил в аналогичном случае так: на такое содержание наступает некое другое содержание и губит его (66, 337).

В силу совпадения причинности и времени возникает так называемая причинная теория времени. Г. Рейхенбах устанавливает следующую топологическую дефиницию временного порядка в одной и той же точке: “Если событие Е₂ является следствием события Е₁ то считается, что событие Е₂ произошло позже, чем Е₁” (168, 156). Г. Рейхенбах принимает, таким образом, классическое понимание причины и следствия как раздельных содержаний, что вполне согласуется с обыденными представлениями. Но уже Гегель прекрасно понимал, что “причина и действие не только различны, но и тождественны, и это тождество можно найти даже в нашем повседневном сознании: мы говорим о причине, что она есть причина лишь постольку, поскольку она вызывает действие, и о действии – что оно есть действие лишь постольку, поскольку оно имеет причину. Причина и действие, следовательно, по содержанию одно и то же…” (66, 333). И далее: “…Причинность переходит в отношение взаимодействия. … Взаимодействие само есть чередование различения – различения не причины, а моментов, в каждом из которых, взятом для себя, полагается также и другой момент, именно потому, что они нераздельны и вследствие этого тождественны, так как причина есть причина в действии и действие есть действие в причине” (там же, 334).

Таким образом, разделение ряда событий у Г. Рейхенбаха на порождающее – Е₁ и порождаемое – Е₂ ,есть результат логической операции разделения некоторого единого процесса, его поляризации на два отдельных и обособленных момента и не может рассматриваться как нечто непосредственное, однозначное и всецело достоверное. Ведь данная логическая операция может быть проведена различным образом в зависимости от меняющейся значимости моментов этого процесса.

Но даже если и не брать во внимание это философское возражение, а ограничиться чисто семантическим анализом, то окажется, что в языке временной аспект значения слов заложен настолько глубоко, что он определяет, часто неявно, все другие отношения и контексты, в том числе и причинные. Рассмотрим пример самого Г. Рейхенбаха: “Мы посылаем световой луч от А к В. Если около точки А поставить на пути луча красное стекло, то свет будет красным и в точке В. Если же поставить красное стекло на пути луча около точки В, то около точки А свет окрашен не будет” (168, 158). То, что событие прихода луча в точку В произошло после его отправления из точки А – это ясно. Но дело в том, что мы это предполагали изначально, когда говорили “мы посылаем световой луч от А к В”. В словосочетании “посылаем от… к…” и заложены временные отношения “раньше-позже”.

Т. Чапмен (T. Chapman.) (2) также делает вывод, что причинная теория времени неявно использует в своих терминах временные отношения и поэтому не может служить исходной. Э.В. Чудинов рассматривает модельный характер геометрического образа времени и отрицает правомерность сведения времени причинности (199; 200; 201). Аналогичную позицию занимает Л.В. Озадовская (77, 161-162). Вопросы причинности, тесно связанные со временем, поднимают также В.Я. Перминов и В.Ф. Перепелица (157; 158). Оба автора справедливо отвергают чрезмерные претензии причинной теории на полное поглощение ею временных отношений. Суть принципа причинности, подчеркивают они, не связана жестко с временной упорядоченностью причины и следствия и В.С. Барашенков дает расширенное толкование причинности, которое устанавливает лишь “факт наличия глубокой органической связи двух событий, сопровождающейся передачей энергии и информации; что же касается разделения этих событий на порождающее (причину) и порождаемое (следствие), то такое разделение и сам характер происходящего физического процесса, внешнее проявление связи, становится относительным и зависит от выбора конкретной системы координат…” (42, 14).

Такое обобщение материальных связей, выводящее их за рамки простой детерминации (лапласовой или статистической в квантовой механике) полностью отвечает гегелевскому пониманию причинности. Обычно понимаемая каузальность, связанная с обязательным предшествованием причины следствию, не есть еще вся взаимозависимость, а время, в свою очередь, представляет собой нечто большее, чем просто совокупность отношений линейного порядка типа “раньше-позже”. Такой порядок характерен в полной мере для макроскопических явлений, но по мере углубления в микромир он уже не кажется столь незыблемым, что, например, выражается в идее четырехмерно протяженной частицы (41, 42).

Потеря линейного порядка означает границу действия классической реляционной теории. В.П. Дубровский и Ю.Б. Молчанов, характеризуя концепцию темпоральных умвельтов Дж.Т. Фрезера, замечают, что “…так называемый хаос (отсутствие порядка) не означает атемпоральности, отсутствия времени, а лишь указывает на предел применимости понятия порядка, а значит, и реляционной концепции… Атемпоральность – это не отсутствие времени, а отсутствие порядка во времени” (78, 141-142).

Точнее, однако, будет говорить не об отсутствии вообще порядка, а лишь вполне определенного – линейного, классического порядка и сопряженной с ним классической формы причинности. Философия стремится к всеобщим определениям и не должна привязываться к частной форме выражения. Порядок связан с организацией материи, ее системностью. Последнее же признается столь фундаментальным свойством материи, что Р. Карнап выдвигает тезис: “Существовать – значит быть элементом системы” (101, 301), с которым согласны вышеприведенные авторы. Поэтому нет причин отвергать понятие порядка как такового на каком-либо уровне строения (существования) материи, но необходимо признать изменение форм порядка.

Если мы имеем в виду реляционную концепцию как философское, а не частнонаучное построение, то правильнее не выстраивать пространственно-временные концепции по степени фундаментальности (отражающей иерархию уровней организации материи) – реляционная, субстратная, квазисубстанциальная (как это делают авторы 78, 140), это будет только особенной репрезентацией философским образом схваченного инварианта, а выявить этот пространственно-временной инвариант – не в сумме его отдельных частей, представленных, к тому же обособленно друг от друга, а в его сущности, которая специфически преломляется в структурных уровнях.

Причинную теорию времени можно назвать “временной теорией неполной причинности” (178, 233). Сошлемся на ряд работ (в дополнение к уже приведенным), также существенных в понимании проблемы причинности и временных отношений, Это, прежде всего, классические статьи Н. Бора (51-57) и В. Гейзенберга (68), а также (26; 30; 49; 141; 169; 184; 212).

Общей чертой (в той или иной степени) этих работ является:

I. Признание крушения в области квантовых закономерностей классического детерминизма, основным требованием которого служит необходимость совпадения пространственно-временного описания и динамических переменных (законов их сохранения);

2. Стремление отойти в попытке более широкого подхода к проблеме соотношения причинности и времени от требования их жесткой взаимосвязи (кроме работы Э. Реками (169)).

Принцип дополнительности Н. Бора подвергался различным интерпретациям и критике. Но этому вопросу см., например, (162) где критически разобраны различные его аспекты.

К философским вопросам физики пространства и времени относится и проблема их размерности. Собственно, физики этот вопрос обсуждают, скорее, в контексте математической стороны своих концепций, в рабочем порядке, а философы науки выделяют его отдельно, как самостоятельную проблему. Она обсуждается во многих работах (В.С Барашенков, А.М. Мостепаненко, Г.Е. Горелик, Ю.С. Владимиров и т.д.). Исходными здесь являются идеи И. Канта, Лагранжа, Г. Грассмана, А. Кэли, Б. Римана, Э. Маха, А Пуанкаре, П. Эренфеста. Мы вернемся к этой проблеме в концептуальном ключе в связи с программой геометризации физики, последняя версия которой представлена В.И. Елисеевым.

Конечность и бесконечность пространства и времени (точнее, мира в его пространственно-временных характеристиках) получает весьма необычное и нетривиальное (для расхожего взгляда на эти понятия) освещение в рамках релятивистской и квантовой космологии. О бесконечности пространства и времени теперь надо говорить не абстрактно, а в связи с соответствующими физическими условиями и математическим аппаратом, их описывающим. Становится возможной ситуация, когда “можно получить физически равноправные описания реальности в разных системах отсчета, приводящие, однако, к различному решению проблемы бесконечности пространства и времени” (100, 108). Впервые такая ситуация описана Е. Милном.

По-новому позволяют взглянуть на временную эволюцию Вселенной при приближении к сингулярности результаты, полученные В.А. Белинским, Е.М. Лифшицем, И.А. Халатниковым (45; 46; 47). При учете колебательного режима приближения к особой точке и выбирая в качестве естественных часов число колебаний (при этом новое время оказывается в логарифмической зависимости от времени обычной хронологии), получаем время, стремящееся по мере приближения к сингулярной точке к бесконечности. Налицо здесь не простое разграничение конечного и бесконечного, а их понятийное взаимоопределение. Действительность оказывается сложнее и не охватывается в отдельности ни тем, ни другим понятием. Они, скорее, находятся в состоянии взаимодополнительности (в смысле Бора). Близка здесь аналогия с корпускулярно-волновой природой микрообъектов. Они не есть ни волна, ни частица, но в различных экспериментальных ситуациях мы их фиксируем как то или другое, приводя к соответствию наблюдаемой картины возможности ее описания на языке макрообъектов. Развитие релятивистской космологии наглядно демонстрирует необходимость гибкого и продуманного обращения с используемым понятийно-терминологическим аппаратом.

Диалектическую взаимоопределительную корреляцию понятийного содержания утвердил как норму мышления Гегель. Он конкретно это сделал в анализе ряда категорий, в частности, причины и следствия, также конечного и бесконечного: “…Дурная, или отрицательная бесконечность… есть не что иное, как отрицание конечного, которое, однако, снова возникает и, следовательно, не снимается… Очень важно уразуметь понятие истинной бесконечности и не остановиться на дурной бесконечности бесконечного прогресса. Когда говорят о бесконечности пространства и времени, то обычно имеют в виду именно бесконечный прогресс” (66, 232).

В статье Халатникова И.М. и Каменщика А.Ю. (193) продолжается рассмотрение поведения Вселенной вблизи сингулярной точки в ракурсе ее представления как квантового объекта. При этом используется идея квантового туннелирования, ведущая к проблеме комплексификации времени и траекторий (там же, с. 594). Вопрос комплексного представления траекторий не является новым, он высказан Л. Ландау и Е. Лифшицем еще в 1932 г. и рассмотрен в последующих изданиях курса квантовой механики (110, 226).

Речь идет о математическом описании траектории системы при переходе из одного состояния в другое, запрещенное классической механикой. Чтобы такой переход представить в виде “траектории”, требуется воспользоваться, поскольку оно классически неосуществимо, комплексным представлением.

Проблема самого туннелирования возникает в силу представления Вселенной как квантового объекта. При этом при рассмотрении последовательности ее состояний в направлении обратной эволюции, она не сжимается в точку, а, дойдя до некоторого сжатия, испытывает отскок, сменяющийся расширением (193, 594). “Продолжение же эволюции в сторону меньших размеров Вселенной, – пишут авторы, – возможно только посредством аналитического продолжения времени в комплексную плоскость или, иными словами, посредством туннелирования”[21] (там же, с. 594). При описании этого процесса (туннелирования) используются термины эвклидова область и лоренцева область, имеющие свое специфическое время, соответственно, τ и t, которые связаны друг с другом определенной формульной зависимостью. Термину “эвклидова область” авторы придают точный смысл, “определяя ее как область, где могут существовать точки минимального сжатия и максимального расширения Вселенной” (там же, 599).

В данном случае мы имеем такую практику теоретической работы с темой сингулярности, которая рассматривает разнообразные варианты параметризации временной переменной. Иными словами, эта работа лежит в сфере использования и совершенствования математических средств описания возможных процессов, характеризующих состояние Вселенной, но не в отношениикачественного изменения самого представления времени. Время остается параметром, меняющимся определенным образом и этот параметр может иметь различное математическое оформление, привязанное к обычному “мировому времени” с априорно заданной равномерно текущей хронологией.

Эффекту туннелирования и времени – как следует из названия – посвящена статья М.Я. Азбеля (18). Однако оно нас вводит в заблуждение, поскольку речь в ней идет о промежутке времени туннельного перехода, но не о концептуальном взгляде на него. Время здесь также представлено как текущий параметр в его классическом варианте.

Л.Б. Окунь в кратком обзоре основных проблем и достижений физики элементарных частиц (146) не отмечает среди таковых вопросы времени и пространства. Физика использует эти понятия, как видим, инструментально, а к интерпретациям по поводу их метафизического статуса (это относится и к другим величинам) испытывает интерес нечасто. Существует взгляд, что метафизическая сторона физических теорий вообще не имеет отношения к самой физике и для нее не является осмысленной проблемой. Это положение объяснимо, если мы вспомним, что толкование какого-либо явления, понимание его содержания дает возможность его использования либо нейтрализации в случае его опасных проявлений. Иными словами, интерпретация служит в повседневной жизни расширению опыта и доведению его до включения в практику. Без проведения какой-либо понимающей процедуры человек не в состоянии разумно распорядиться имеющимся в его распоряжении материалами, процессами, научным знанием, бытовыми представлениями. Но обязательна ли интерпретация, например, в квантовой физике? Вообще в теоретической и математической физике? Видимо, без нее можно вполне обойтись, по крайней мере, на этапе инструментально-процедурной работы с уже введенными величинами и понятиями. Метафизическую интерпретацию здесь эффективно заменяет математический формализм с его совершенно определенными правилами действий. В результате теоретизации физики она всегда имеет свою естественную трактовку – в поле математических величин и правил вывода. Существует также другой вариант интерпретации, физический смысл формулы. Нахождение физического смысла означает отображение данной математической конструкции, совокупности взаимосвязанных символов, в поле наглядного представления, в модельную картину классических (макроскопических) пространственно-временных объектов. При развитой интуиции без этого отображения можно обойтись и работать с квазиреальными сущностями математического уровня, тогда слова реальность и теория будут синонимами. При этом возможно отображение, т.е. вариант интерпретации, остающееся в поле самой математики, когда одна совокупность символов соотносится с другой совокупностью.

Характерен в этом отношении такой словесный оборот из профессиональной лексики физиков: “…Суперструны присоединены к многомерным супермембранам. Последним достижением в этой области является идея о существовании всеобъемлющей М-теории. Различные варианты суперструнных моделей… получаются разложением в ряд теории возмущений в различных точках пространства параметров будущей М-теории” (там же, 629). Трудно отделаться от мысли, что М-теория приобретает черты самой реальности. Этому способствует сложившийся язык физиков, далеко ушедший от начальной сухости (и аналитической внешней точности) научного текста. Теория становится онтологически задающей величиной, где уже нет наивного первоначального линейного соотнесения собственно описания, уподобляемого простому отражению и независимой объективной реальности. Этому помогли дискуссии о роли макроскопических приборов и наблюдений в квантовомеханических ситуациях, а также хороший юмор англоязычных физиков. Теперь не удивляют обороты, что “сами по себе открытые струны не живут в теории типа II” (71, 710). Успешная математизация теории привела к неразличению, по крайней мере, со стороны теоретика идеального и собственно материального уровней действительности. Об идеальных конструкциях практика работы с концептами позволяет говорить как о “живых” объектах.

Вопросы концептуального и общеметодологического уровня, тем не менее, исключительно важны для успешного развития науки, несмотря на эффективность математических средств описания. Внимание к ним повышается в периоды кризиса оснований научного знания, когда требуется нестандартное видение ситуации и прорыв к иной парадигме.

Так, Д.Н. Клышко рассматривает смысл основных понятий нерелятивистской физики, привлекая классические аналогии и “реалистические экспериментальные процедуры” (104).

Автор “выделяет четыре главных темы работы: 1) логическая структура квантового описания действительности; 2) необходимость разграничения теории и ее интерпретации; 3) волновая функция – ее смысл, приготовление, модуляция, измерение и редукция; 4) “неклассичность” квантовой физики – невозможность введения совместных вероятностей для некоммутирующих операторов и неклассические оптические эффекты” (там же, 976).

Нам особенно интересны первые две темы, которые принципиально связаны между собой. Они свидетельствуют о наличии внутренних философских вопросов, которые в серьезной науке избежать не удается, несмотря на выраженное стремление физиков избавиться от некорректных “гипотез” и неверных, как они полагают, формулировок. Предельным выражением редукционистского подхода является стремление обойтись собственно вычислительной процедурой, пользуясь лишь строго определенными понятиями. Тем не менее, метафизика проникает и сюда, поскольку любой искусственный язык построен таким образом, что высказываемое суждение, если оно только не относится к чисто математическому уровню формализации, погружено в контекст естественного языка со всей его неотчетливостью и универсальностью. Но метафизика здесь оказывается не узнанной и строгость вычислительных методов ограничивается лишь технической стороной описания, в то время как желательно, все же, знать отчетливее какой же параметр измеряется, в чем его внутренний смысл и не теряем ли мы нечто существенное в его содержании, сводя все дело к измерительной процедуре.

Автор подчеркивает ведущую роль в семантической процедуре физики операционального подхода (там же, 976). При этом имеется в виду вариант “умеренного” операционализма, сводящегося к утверждению, что “лишь некоторые базовые понятия определяются через (более или менее) реалистические эксперименты. При этом возможность использования множества удобных производных понятий, не имеющих прямого отношения к эксперименту, не исключается” (там же, 977). Д.С. Клышко отличает такой операционализм от одноименного философского направления, поскольку в последнем отказывается “в праве на существование понятиям, не имеющим непосредственное отношение к экспериментам”, тогда как принимаемая форма операционализма есть лишь “сводка определений базовых символов посредством соответствующих экспериментальных процедур…” (там же).

Однако философский операционализм есть, по сути, доведенное до логического завершения требование того же самого его “умеренного” варианта. Основоположник этого направления П. Бриджмен писал: “”… Мы понимаем под каким-либо понятием не более чем совокупность операций. Понятие (concept) синонимично с известной совокупностью операций” (цит. по 72, 102). Легко, однако, видеть, что такое определение ведет к порочному логическому кругу в определении, когда, например, время понимается как процедура измерения… времени. Здесь налицо редукция к измерительным операциям, без которой теоретическая физика обойтись не в состоянии[22]. Это, тем не менее, не снимает вопроса относительно того, не является ли то концептуальное содержание, которое фиксируется в измерении, лишь частью более широкого понятия, под измерение уже не подпадающее. Более того, сводить дело к измерению означает опираться лишь на наблюдаемые величины как на ключевые факторы построения теории и цель знания. Такое положение было возможно – и то лишь отчасти! – только в период становления физического знания, когда Ньютон стремился избегать “гипотез”. Однако хорошо известно, что и на этом этапе не удалось обойтись без постулирования ненаблюдаемых сущностей – абсолютных пространства и времени. Да и понятие силы, мгновенно действующей на расстоянии, также представляет определенную интерпретацию физической картины, но не собственно наблюдаемую величину.

П. Бриджмен впоследствии скорректировал свою позицию: “Если бы я писал снова, я попытался бы подчеркнуть важность мысленных и карандашных операций. Одной из наиболее важных мысленных операций является словесная операция. Она играет значительно большую роль, чем я представлял ранее …” (там же, 102).

Д.С. Клышко выделяет в теоретико-экспериментальной ситуации несколько наиболее существенных аспектов (104, 977), к которым он относит а) математические модели, в) правила соответствия между формализмом и экспериментом, с) сами эксперименты, “в ходе которых математическая модель или правила соответствия подтверждаются или опровергаются…” (там же), d) интерпретация формализма и эксперимента.

Операциональный подход по Д.С. Клышко не имеет отношения к философии до тех пор, пока он остается рутинной технической операцией, касающейся нескольких терминов. Как только ставится вопрос, какие термины должны быть даны через измерение, а какие могут участвовать в теории без этого, на основании общих соображений, сразу возникает методологическая неопределенность. Также возникает вопрос и о содержательных границах термина в случае перехода от одной теоретической схемы к другой.

Обратим внимание на пункт (с). Если соотнести его с предыдущим пунктом, то увидим противоречие между ними. Действительно, если в (в) говорится о наличии правил, которые должны фиксировать адекватность отображения формализма на предметную экспериментальную область (вводить их соответствие), то в (с) речь идет о том, что сами эти правила должны проверяться экспериментом. Возникает вопрос: каким же экспериментом можно проверить сами правила соответствия между формализмом и экспериментом? На последний возлагается чрезмерно большая методологическая нагрузка, поскольку через эксперимент предполагается проверить и правила соответствия.

Это (т.е. слишком большая надежда непосредственно на эксперимент) подтверждается и теми дискуссиями в физике, которые периодически возникают вокруг некоторых особо значимых экспериментальных ситуаций. Такое положение характерно во все время существования теоретической физики. Демуцкий В.П. и Половин Р.В. в указанной статье приводят много примеров возникновения различных трактовок эксперимента. Они описывают достаточно анекдотичную – с точки зрения обыденного сознания – ситуацию с Э. Махом, который всерьез (!) усомнился в факте существования снаряда в промежутке времени между выстрелом из орудия и попаданием его в цель. Ведь снаряд в полете не был виден, не удовлетворял, следовательно, позитивистскому критерию наблюдаемости. Мах сумел сфотографировать снаряд во время полета, удостоверившись в его реальности и заложив при этом начала сверхзвуковой газовой динамики (72, 101).

В XIX в. физики с осторожностью интерпретировали разложение призмой солнечного света на монохроматические компоненты, рассуждая о том, существовали ли эти компоненты до расщепления, либо они появились в результате его. Сошлись на том, что компоненты присутствовали в свете, но – виртуально (там же, 110). Мы сейчас таких вопросов относительно призмы не задаем, но потому ли, что знаем точный ответ? Возможно, в действие вступила привычка все приводить к более простой системе взглядов, и мы считаем, что компоненты действительноприсутствуют в солнечном свете – пока нет обратного свидетельства. Актуальность споров со временем затухает не по причине их четкого разрешения, а в силу возникновения некой познавательной усталости. При изменившихся условиях к исходному вопросу возможно возвращение.

В наше время в профессиональной среде физиков также существуют далеко не совпадающие позиции в трактовке результатов эксперимента. Зачастую дело заключается даже не в собственно интерпретации в метафизическом смысле, без чего, как кажется, можно вообще обойтись, а в разногласии по поводу самой физической стороны дела. Характерен в этом отношении эффект Саньяка (121). Мы не будем входить в его формулировку, поскольку здесь нам интересна не физическая сторона, а сама ситуация, связанная с установлением подлинного знания относительно его природы. Г.Б. Малыкин дает развернутую панораму различных подходов к его трактовке (в списке использованной литературы 290 наименований) и показывает их некорректность, выдвигая его объяснение как кинематического эфффекта с точки зрения СТО. Он пишет, что “в настоящее время имеется большое число совершенно различных объяснений физических причин возникновения данного эффекта. По-видимому, никакой другой эффект не находил столь различных и иногда взаимоисключающих интерпретаций…Получение правильного результата “неправильным” способом может затруднить физическое понимание рассматриваемого эффекта и отсрочить построение адекватной теории” (там же, 1346).

Но неприятность положения в том, что некорректные трактовки вошли уже в учебную и научную литературу: “Показано…, что все нерелятивистские объяснения ЭС, которые …встречаются в ряде научных статей, монографий и учебных курсов, являются принципиально неверными, хотя в ряде частных случаев и приводят к правильному, с точностью до релятивистских поправок результату” (там же, 1326).

Сформировалась весьма нетривиальная ситуация, когда результат расчетов верен, т.е. соответствие принципу наблюдения налицо, а трактовки, к нему приводящие, неверны! Дело соответствия между экспериментом и теорией, таким образом, принципиально усложняется и заставляет выходить на более широкий контекст экспериментальной и теоретической практики, чтобы, наконец, прийти к более или менее общезначимому выводу.

Интересным образом, в этой ситуации установления истинности пальма первенства в методологическом отношении начинает переходить к третируемой некоторыми представителями точных наук метафизике. До сих пор все было наоборот, и гуманитарные дисциплины с завистью смотрели на выверенное естественнонаучное знание как на недостижимый для них идеал знания вообще. Однако так дело обстоит лишь при наблюдении с удаленной позиции гуманитария. В самой теоретической физике все выглядит не так благостно. И вот физики (часть из них) видят необходимость расширения поля интерпретации. До какой степени? Возможно, требуется один эксперимент дополнить результатами еще одного? Или двух? А философы давно знают единственно надежный в таком случае подход – выходить в семантическое поле всей традиции, не ограничиваясь каким-то ее фрагментом. Поэтому для философа есть единственный вид проверки, являющийся для него заменой научного эксперимента – это вся история философии, рассмотренная философски. Физика, таким образом, по мере включения в рассмотроение все большего контекста проводимых экспериментов также постепенно приобретает черты исторической науки.

Возможна и ситуация, когда при неверной начальной трактовке ставится эксперимент и ученый получает при этом совершенно верный результат, который потом не пересматривается (опыт Френеля 1818 г. по определению скорости света в движущейся среде). Френель получил верное выражение исходя из ложной теории светоносного эфира, и этим выражением пользуются по сей день (там же, 1346).

Г.Б. Малыкин ставит своей целью “дать совершенно строгий вывод выражения для величины эффекта Саньяка в рамках СТО в самом общем случае…” (там же, 1327).

Но и сама статья, к сожалению, в некоторых местах вызывает вопросы и влечет продолжение обсуждения. Так, он пишет о релятивистской массе и массе покоя (там же, 1336), а по этому поводу в УФН было письмо Л.Б. Окуня (145) о неверности этого размежевания, о необходимости говорить просто о массе, соответствующей энергии покоя. Не так давно появилась в этом же журнале статья Р.И. Храпко на ту же тему трактовки понятия массы (194) и ответ на нее Л.Б. Окуня (там же, с. 1366-1371). О растущей со скоростью тела его массе по формуле

говорится во многих источниках. Массу m₀ называют массой покоя (масса тела в системе отсчета, где v = 0) Связывая “релятивистскую массу m_r” с интерпретацией знаменитой формулы Эйнштейна Е=mc², нередко утверждают, что энергия обладает массой, или возникают метафизические трактовки по поводу эквивалентности материи и энергии, что материя переходит в энергию и исчезает как материя. Л.Б. Окунь, однако, поясняет: “…Всегда, когда есть масса, есть и отвечающая ей энергия: энергия покоя Е₀ = mc². Однако не всегда, когда есть энергия, есть масса. Масса фотона равна нулю, а энергия его отлична от нуля” (там же, 1367). Представление о релятивистской массе, растущей со скоростью, вызвано использованием формулы классической механики Ньютона p = mv, справедливой в области малых скоростей (когда выполняется неравенство (v/c) >> 1). В релятивистской области используется другое выражение для импульса, следующее из преобразований Лоренца: p = (E/c²) v или v = (p c²)/E. То, что Р.И. Храпко называет релятивистской массой есть, в современных обозначениях, полная энергия частицы, а то, что он понимает под массой покоя есть просто масса частицы, соответствующая энергии покоя Е₀. В настоящее время большинство профессиональных физиков отошли от использования понятия релятивистской массы. Впервые последовательное введение лоренцинвариантной массы выполнено в учебнике по теории поля Л. Ландау и Е. Лифшица в 1941 г., который выдержал с тех пор множество переизданий. Там в параграфе, посвященному принципу наименьшего действия, вводится некоторая постоянная α, характеризующая частицу, которая потом при предельном переходе с → ∞ получает связь с массой (α= mc) (111, 41).

Такие непростые связи возникают в трактовке математического аппарата в сравнительно несложной задаче, в условиях определения физического смысла величины, которая уже давно используется в физических теориях. Что говорить о проблемах физики элементарных частиц, когда вообще затруднительно провести грань между формулой и ее физическим смыслом, и выделить область применимости!

Физика часто более озабочена корректностью проведения математических преобразований, нежели выяснением их смысла. Так, Г.Б. Малыкин приводит характерное высказывание относительно того же эффекта Саньяка: “Э. Лефевр, специалист по волоконной гидроскопии, после объяснения причин возникновения ЭС в рамках СТО и с помощью эффекта Допплера, сказал: “Эти два объяснения эквивалентны, но позаботьтесь не использовать их одновременно” (121, 1342).

Существует еще один вид редукционизма, помимо сведения знания к измерению. Возможна редукция к математической стороне, отображение на концептуально-математическую модель уже не результатов самого эксперимента, а той или иной их интерпретации. Так, С.Г. Гуков пишет: “Современный взгляд на теорию струн подразумевает примерно следующую картину: на огромном пространстве модулей “Теории струн” имеется набор выделенных точек, представляющих теории типа I, IIА, IIВ, гетеротические струны, – все те теории, которые раньше считались различными (независимыми). Теперь же все эти точки связаны, и мы при движении на пространстве модулей попадаем из одной теории в другую” (71, 714). Указанные теории представляют геометрико-алгебраические формализмы, и речь идет о сдвиге вектора знания из области предметного эксперимента в сферу отношений между абстрактными моделями.

Таким образом, отношение между теорией и экспериментом в современной физике далеко от простого представления о наличии некой внешне существующей независимо от наблюдателя “объективной реальности”, которая “копируется, отображается” в теоретическом знании. Представление о копии оказывается первой и грубой аппроксимацией к уяснению более тонкого их различения-совпадения.

Теория и эксперимент оказываются при ближайшем рассмотрении неоднородными концептами, они обладают содержанием, которое структурировано в контексте отношения “модель-описание-трактовка”. Причем это относится как к одной, так и к другой стороне. Теория-эксперимент являются парой взаимоопределимых категориальных величин, имеющих существенную содержательную связность и единство. Формализм теории отображается на предметную область эксперимента и обратно – предметность отображается на формализм. В первом случае формализм получает физическую трактовку, происходит привязка математических символов к физической реальности. Символы здесь определяются как характеристики физических объектов – масса, скорость, температура, давление и т.д. Во втором случае предметность предстает в математически оформленном виде, получает такое представление, с которым можно проводить соответствующие идеализированные операции. Вещная предметность эксперимента в результате отображения теряет собственный вид вещности и остается существовать в качестве описания, которому придается характер онтологической реальности. Иными словами, происходит процедура замещения реальности ее концептуальным описанием. То же самое происходит в повседневной действительности, когда принятое мнение по ее поводу принимается как сама реальность. В науке такое замещение можно наблюдать, когда говорят о реальном пространстве и времени, имея в виду их эвклидово представление.

Физическую определенность получают не все математические символы. Одни из них оказываются вспомогательными и промежуточными величинами или операциями, не требующими обязательного физического представления. Совокупность физически интерпретированных символов образует базу интерпретации. Предметность также отображается не целиком, это вообще невозможно по причине различной онтологической природы внешней вещности и идеального, мыслимого содержания. Отображается та ее часть, которая прошла метаморфозу логической обработки и оказалась существенной. Она составляет логическую структуру теории. Предметность в логической структуре теории оказалась вырожденной, потерявшей собственную форму существования.

Далее возникает в рамках теории отношение к проведенному отображению в силу того, что оно не является однозначным. Отображение возможно провести многозначным образом и это множество отображений составят все трактовки входящих в формулы величин. Стремление найти в самом эксперименте ответ на вопрос о преимущественном выделении некоего единственно правильного отображения вряд ли выполнимо. Ведь эксперимент не существует в неизменно предметном виде, он представлен содержательно и потому уже включает в себя предварительно принятое (выделенное) правило соответствия.

Теория как концепт включает в свое содержание (а) абстрактную сторону, описание (формализм как таковой), (в) логический аспект, трактовку используемых знаков (физическое истолкование символов) и (с) модельную часть (наглядное представление механизма описываемых явлений).

Эксперимент с точки зрения внешней формы есть макросистема, нестабильная по измеряемым параметрам. Со стороны соответствия с теоретическими представлениями он существует как логически превращенная система, содержащая строго определенную конфигурацию условий и коррелирующих с ней результатов.

Эксперимент в идеально превращенном виде (т.е. в виде логической структуры) отображается на пространство теории, которое представляет максимально широкое многообразие в силу своего абстрактного характера. Пространство теории образовано связностью используемых символов и операций над ними, а также содержит выделенную область базы, где математическая процедура и математический знак превращаются в физически наглядную модель. База оказывается погруженной в более широкое пространство символов. В этом погружении результаты эксперимента получают интерпретацию, принимая превращенную форму символов.

Возможность соотнесения макроскопического предметно определенного эксперимента с идеальным теоретическим описанием подразумевает наличие точки встречи (склеивания) разных онтологий, в которой они будут присутствовать в превращенном, несобственном виде. Несобственность или вырождение, в свою очередь, означает открытость вопроса по поводу степени их совпадения и, следовательно, по поводу окончательности такой трактовки эксперимента, которая не вызывала бы разночтений. Как мы могли убедиться из приведенных выше примеров, не всегда удается такие разночтения устранить даже в течение многолетних дискуссий.

Понятие массы не имеет такого мировоззренческого и культурно-исторического резонанса как понятие времени и ее трактовка может быть последовательно проведена в рамках непосредственно научного знания. При этом ответ по поводу трактовки массы будет определяться условиями ее ввода в теорию (как это сделано у Л. Ландау и Е. Лифшица). Это вариант теоретическойоперациональности. Со временем дело обстоит значительно сложнее, как только мы выходим за пределы естественнонаучной методологии. Эта категория имеет универсальную применимость в человеческой культуре, и если по поводу массы шли долгие дискуссии, то еще большей неопределенности следует ожидать в отношении нашей темы.

Стрелы времени. Следующий важный для философского понимания вопрос физической трактовки времени состоит в выделении специфических групп необратимых процессов, образующих “стрелы времени”. Эти процессы должны обусловливать, по замыслу, анизотропию времени, его необратимость. В классической механике уравнения движения полностью обратимы, т.е. позволяют менять направление времени в них так, что при этом ничего не меняется в движении тел. Это происходит в силу нелинейности уравнений движения. Однако при этом нарушается принятый причинный порядок процессов взаимодействия. Это требует в механике (и вообще в физике) задания условия асимметрии времени как начального[23].

Возможная асимметрия времени ищется обычно в трех вариантах “стрел”: термодинамической, электродинамической (волновая) и космологической. Р. Пенроуз (153, 241-243), показывает, что вторая стрела фактически следует из первой, а третья, во-первых, не совпадает по “направлению” с первой, а во-вторых, вообще не связана с направлением (во) времени. Последнее заключение разделяют Я.Б. Зельдович и И.Д. Новиков (91, 711-714). Эти авторы также отвергают энтропийное основание анизотропии времени, считая его не первопричиной, а следствием (там же, 713).

Р. Пенроуз, кроме перечисленных стрел, рассматривает в (153) еще четыре:

– распад К⁰-мезона;

– квантовомеханические наблюдения;

– психологическое время;

– соотношение черных и белых дыр.

В распаде К⁰ мезона, по мнению Р. Пенроуза, несмотря на незначительность в нем Т-нарушающей компоненты по отношению к Т-сохраняющей (10^-9), тем не менее, присутствует реальное, хотя и ничтожное проявление почти полностью скрытой асимметрии во времени (там же, 235). Этот вывод тщательно анализирует и поддерживает Л. Райдер (165, 182-192), который приводит при этом значительно большую величину амплитуды распада К₂⁰ (Т-нарушающая компонента) по отношению к К₁⁰ (Т-сохраняющая компонента) – 10^-3. Этот факт означает реальное подтверждение существования микрострелы времени.

В отношении квантовой механики Р. Пенроуз придерживается “стандартного взгляда: (в ней) нет явной стрелы времени…” (153, 238). Уравнение Шредингера инвариантно к изменению знака у временной переменной (замена t на -t), если при этом перейти к комплексно сопряженной волновой функции (замена ψ на ψ*).

Направление психологического времени он связывает с энтропией (там же, 247-248), а последняя стрела, определяемая асимметрией черных и белых дыр снимается убеждением в физическом несуществовании белых дыр (там же, 255).

Психологическое время не рассматривается в физике, оно, скорее, представляет нестрогое (и неконцептуализированное) описание-ощущение, связанное с последовательностью повседневных событий. Несмотря на общую его неопределенность, на заре греческой мысли Гераклит зафиксировал вполне корректное обобщенное положение, имеющее универсально-экзистенциальную применимость относительно времени человеческого бытия – нельзя дважды войти в одну и ту же реку (188, 212). Река суть символ произвольно взятой ситуации, которая оказывается реально невоспроизводимой. Вариант утверждения Гераклита в иной форме звучит так: мы входим и не входим в одну и ту же реку. Здесь уже прослеживается диалектичность в описании реальности, требующая учета контекстуальной составляющей высказанных суждений. Запрет Гераклита на вхождение определяет асимметрию времени жизни человека.

Увидев основу всех стрел времени в конечном итоге в стреле, образованной энтропией, Р. Пенроуз не останавливается на этом, а стремится найти причину последней. Он выдвигает гипотезу, что существуют такие физические законы, которые асимметричны во времени и становятся важными только вблизи сингулярностей пространства-времени, накладывая определенное локальное ограничение на раннюю геометрию – (обращение в нуль кривизны Вейля) в окрестности сингулярности (153, 284).

Таким образом, ответственность за объяснение наличия явной направленности времени в макропроцессах несет будущая асимметричная физика сингулярности. Пока такого явного закона, отвечающего за выделенное направление (во) времени наука не знает. Кроме того, нахождение такого закона еще мало о чем сказало бы. Потребовалось бы установить его причину, в противном случае он был бы законом эмпирически-описательного уровня. Ведь указанное нарушении симметрии времени при распаде К-мезона можно, надо полагать, описать некой эмпирической зависимостью. Но для фундаментального закона этого мало.

Во всяком случае, необходимо признать, что если становление имеет объективную природу, то это рано или поздно должно найти отражение в соответствующем фундаментальном физическом законе. Впрочем, не исключено, что дело может оказаться сложнее, чем это представляется с позиций простой объективности. Возможно, потребуется поменять сам способ уяснения некоторого содержания при попытке осознать более основательно проблемы пространственно-временного уровня действительности. Тогда окажется, что вопрос о становлении не формулируется в рамках прежнего языка, основанного на неявном допущении “течения” времени. И опять для познающего мышления возникнет необходимость его перехода через точку диалектической самотрансформации. Результатом такого перехода будет расширение контекстуальной содержательности наших рассуждений, ведущих к все более полному осознанию относительности однозначных терминологических значений, продолженного дальше, чем это делает стандартное рассудочное представление, только маскирующееся под диалектическое рассуждение. Дальшездесь означает обращение относительности на собственное содержание.

Концептуальные пространства. Этот аспект физики пространства-времени составляет, пожалуй, само ядро работы с содержанием данных категорий в физических науках.

Первоначальной естественнонаучной ясно выраженной трактовкой пространства и времени будем считать (это традиционно) пространство и время классической механики Галилея-Ньютона Е³ x Т – абсолютные “вместилище” и длительность. Структура первого описывается эвклидовой геометрией Е³, а последнее выступает как независимый параметр, значения которого потенциально и равномерно пробегают все множество вещественных чисел.

В специальной теории относительности Эйнштейна (СТО) выработано понятие пространственно-временного континуума, обладающего псевдоэвклидовой метрикой М³⁺¹ , который при наличии гравитирующих масс остается лишь локально плоским, приобретая в целом псевдоримановый характер R³⁺¹. Таковы три основных исходных типа пространственно-временного формализма. Нетрудно видеть, что всем им присущи черты гносеологической “арены”, “фона”, т.е. такой базовой структуры физической теории, в рамках которой развертывается описание происходящих процессов соответствующих масштабов, причем во всех этих случаях используется представление континуума.

Данные описания не следует считать окончательными и непротиворечивыми даже в контексте связанных с их возникновением теорий. Это концептуальное пространство-время, а оно всегда есть только приближение к реальному пространству-времени, огрубляющее и идеализирующее его. Точнее сказать, это лишь первое представление о соотношении абстрактного и реального, которое имеет тенденцию к ускользанию от содержательной окончательности и определенности при его развертывании. Реальное и абстрактное далеки от того, чтобы первое существовало только внечеловека, а второе – исключительно в его сознании. Чтобы стать реальностью человеческой жизни, реальное должно быть осознано и в этом акте осмысления оно наполняется всеми логическими категориями и понятиями, которые до этого пребывали в состоянии идеального присутствия. Теперь их присутствие становится реальным, способным оказывать действие (через сознание) на поведение человека.

Стремление разработать более тонкий понятийный язык описания различных неклассических областей физики должно вести к пересмотру основы классических представлений, являющейся пространственно-временной парадигмой теоретических подходов.

Так, например, К.П. Станюкович и В.Г. Лапчинский отмечают непоследовательность применения в общей теории относительности (ОТО) аппарата континуальной римановой геометрии, поскольку ОТО даже для частиц с нулевой массой покоя содержит некоторую нефундаментальную длину г_g – гравитационный радиус нефундаментальной массы м* (масса пробной частицы) (174, 6). Отсюда следует вывод, что “обычная ОТО пригодна лишь для асимптотического описания гравитационных взаимодействий, причем уже на небольших относительно длинах (порядка 2-3 r_g) теория становится практически точной” (там же, 7). С этой точки зрения, идеально непротиворечивой (насколько это вообще возможно) теорией может быть только еще не созданная квантовая общая теория относительности, содержащая три фундаментальных константы (там же, 7). Использование континуальной геометрии оправдано в механике Галилея-Ньютона, нерелятивистской механике Шредингера (в отсутствие гравитационного поля), а также в СТО. Релятивистская квантовая теория содержит в себе возможность построения нефундаментальной длины и, следовательно, несет в себе противоречие (там же, 7).

“Квантовая теория, – пишут К.П. Станюкович и В.Г. Лапчинский, -…опирается далеко не на самые общие представления о пространстве и времени. Так, в основу нерелятивистской квантовой механики положены представления о пространстве и времени Ньютона, в основу квантовой теории поля (еще не разработанной до конца) положены представления о пространственно-временной многообразии Минковского, а квантовой теории, в основу которой были бы положены представления о пространстве-времени как о римановом многообразии, вообще говоря, не существует” (там же, 8-9).

Тем не менее, в своем варианте интерпретации Дж. Крамер, например, оставляет математическую сторону квантовой механики нетронутой и проводит ее реинтерпретацию, отличную от традиционной копенгагеновской (КИ) (76). Он говорит, что “ТИ[24] – интерпретация существующего формализма квантовой механики, а не новая теория или ревизия квантовомеханического формализма” (там же, разд. 3.2). При этом волновые функции понимаются как физические волны, тогда как в прежней редакции квадрат волновой функции давал математическую вероятность нахождения микрочастицы в данной области пространства.

“Математический формализм КМ, – пишет Дж. Крамер, – хотя и усовершенствован и обобщен за прошедшие десятилетия, никогда не был серьезно оспорен теоретически или экспериментально и остается сегодня таким же, каким он был в 30-х” (там же, разд. 1.0).

Что касается различных интерпретаций квантовой механики (КМ), то с момента ее появления по этому поводу ведутся нескончаемые дискуссии. Речь идет о трактовке математических выражений КМ с точки зрения их физического смысла. Транзакционная интерпретация (ТИ) претендует на достижение необходимой наглядности (визуализации) понимания квантово-механических эффектов.

Она основана на понятии транзакции, представляющей квантовое событие как обмен запаздывающей и опережающей волн. При этом опережающая волна распространяется из будущего в прошлое. Такие решения в классической электродинамике отбрасывались как физически бессмысленные.

Автор отмечает, что собственно экспериментальное доказательство правильности той или интерпретации невозможно. Всякое толкование, в конечном счете, служит двум целям: сделать из математики собственно физику и осмыслить результаты в физических терминах и наглядных моделях; второе – наметить возможные пути модификации математического аппарата. В последнем случае удачная интерпретация позволяет выбрать из множества вариантов описания физически более приемлемый и понятный.

Дж. Крамер выделяет общие принципы философского плана, лежащие в основании различных интерпретаций:

“1. Экономия (Бритва Оккама): При конструировании интерпретации предпочтительно использовать минимальное количество независимых постулатов.

2.Совместимость: Предпочтительно, чтобы ненаблюдаемые конструкции интерпретации были совместимы с физическими законами…В данном случае имеются в виду законы релятивистской инвариантности, макроскопической причинности, и в этом контексте – инвариантности к обращению времени. (Нарушение этого критерия, то есть нарушение физического закона интерпретационной конструкцией, иногда называется “интерпретационным парадоксом”. Такое должно исключаться.)

3.Правдоподобие: Предпочтительно, чтобы механизм, вводимый интерпретацией, был физически правдоподобным…

4.Проникновение в сущность: Предпочтительно, чтобы интерпретация давала проникновение в механизмы природы, заслоняемые математическим формализмом. Обеспечение проникновения в фундаментальные процессы природы – важная функция интерпретации. Например, интерпретационная концепция линий поля, введенная Фарадеем, необязательная для формализма электродинамики, – плодотворный и мощный проводник для понимания действия электромагнетизма” (там же, разд. 1.1).

Дж. Крамер выделяет две функции интерпретации. Во-первых, она служит связью математических символов в формулах с наблюдаемыми величинами, определяя физический контекст теории. Во-вторых, она говорит также о ненаблюдаемых величинах, если они присутствуют в теории и проводит это таким образом, чтобы избежать парадоксов и физически неосмысленных утверждений. Последнее определяет сферу применимости используемого формализма и, таким образом, намечает пути его усовершенствования.

Вопрос о применении комплексных чисел в физике здесь также поднимается, но отношение к нему несколько настороженное. Автор отмечает, что “комплексные функции встречаются и в классической физике, но они неизменно интерпретируются либо как (1) индикатор того, что решение нефизичное, как в случае преобразований Лоренца с v > c, либо как (2) простейший способ работы с двумя независимыми и равноправными решениями уравнений… В последнем случае комплексная алгебра – просто математическое средство избежать тригонометрии, и физические переменные в конечном счете извлекаются как действительная (или мнимая) часть комплексных переменных. Нигде в классической физике нет полной комплексной функции, “проглатываемой целиком”. Только в квантовой механике. Это проблема комплексности” (там же, разд. 2.2).

Комплексность вектора состояний в квантовой механике нечто говорит о специфике реальности, которая в ней описывается. Автор подчеркивает, что “…оператор обращения времени Wigner (1950) – это комплексно-сопряженный оператор, то есть меняющий знак мнимой части или комплексной фазы ВС. Поэтому комплексный характер ВС – проявление его временной структуры” (там же, разд. 2.2.1). Время в квантовой механике, однако, принимается в его классической форме, как одно из измерений. Принятие расхожего образа времени может вести к различного рода парадоксам и сложностям в интерпретации. Здесь хорошо видно, что перенос обыденных представлений такого общепринятого и наглядно-привычного вида в иную сферу реальности несет с собой совокупность бытовых трактовок временного плана и в самом построении фраз. Это плохо замечается, но в результате приводит к псевдопроблемам, возникающим вследствие неверно принятых предпосылок и не проработанности семантической структуры языка[25].

Один из вопросов такого рода – проблема нелокальности. Она возникает в двух аспектах. Первое, при проведении измерения происходит схлопывание ВС, при этом она одновременно меняется на всей области своего определения. Представляя ВС как физическую волну, приходим к выводу о наличии в этом процессе сверхсветовых скоростей. Это послужило причиной отказа от признания ВС физической волной.

Второй аспект нелокальности связан “с принуждением к корреляциям в пространственно разобщенных измерениях” (там же, разд. 2.4).

Признание ВС физической волной приводит к необходимости работы с комплексными величинами. Однако оказывается, что столь нелюбимые физиками объекты удается обойти, поскольку в точках завершенной транзакции исчезает мнимая часть ВС и остается лишь его действительная часть. Существенна лишь завершенная транзакция, с которой сопоставлены сами микрочастицы. ВС здесь есть начальная фаза транзакции (там же, разд. 3.6).

Существенным моментом интерпретации Дж. Крамера, который в его тексте остается несколько затушеванным, является принципиальный вопрос о характере физической реальности, обонтологическом статусе развиваемого формализма. Что есть только удобное средство для вычисления, а что может быть сопоставимо с реальностью? Оказывается, если в мире земных масштабов этот вопрос имеет, скорее, лишь отвлеченно философскую трактовку, но не практический интерес, то в микромире он становится нередко существенным – когда возникает желание глубже осознать, где заканчивается математическая сторона, и начинается та действительность, ради которой эти средства привлекались. Во всяком случае, в современном теоретическом знании возникает отчетливая тенденция к абстрагированию реальности, к тому, что математическое описание начинает с ней отождествляться.

Весьма явно эта тенденция выражена в работе В.И. Елисеева. К ее рассмотрению мы сейчас перейдем, а пока отметим, что в квантовой механике работают представления о классическомпространстве и времени. Это справедливо и для ее различных интерпретаций (см., например, 140, 131-187). Отмеченное многими исследователями несоответствие в используемых представлениях пространства и времени относится к вопросу о континууме, точнее – о соответствующем представлении числа. На повестке дня стоит необходимость более активной работы с комплексными величинами, облегчающими математические описания, но сильно затрудняющие интерпретацию формул.

Этот пробел начинает в последнее время заполняться. Для этого требуется перейти от использования поля действительных чисел к комплексному многообразию в описании пространства и времени. Это делает В.И. Елисеев (80), развивающий обобщение теории функций комплексной переменной О. Коши. Полученное обобщение, включающее расширение поля комплексных чисел, применяется им в самых разных областях физики, включая гидродинамику и теорию атомного ядра, проводится также анализ общей и специальной теории относительности А. Эйнштейна, релятивистского варианта теории гравитации (РТГ) А.А. Логунова.

Само расширение построено как дополнение комплексной плоскости еще одной комплексной же плоскостью, свернутой в цилиндр.

Обобщение комплексных чисел выглядит здесь таким образом, что пространственным комплексным числом называется выражение вида:

υ = z + jσ,

где z и σ – комплексные числа вида χ + iγ, ζ + iγ, а символы i, j – мнимые единицы, таблица умножения которых задается в следующем виде:

ii = jj = -1,
ij = ji= k,
(ij)² = (ij)² = k² = 1.

В рамках такого подхода появляются экзотические математические объекты, например, квадратный корень из нуля (√0 ), который нулю не равен, в отличие от нулевого результата на действительной оси и на комплексной плоскости. Отсутствие тождественного равенства нулю появляется в трехмерном пространстве. Такая характеристика дает модуль так называемыхделителей нуля. Делители нуля появляются как следствие теории О. Коши при росте размерности пространства (там же, 5). В работе пересматриваются понятия точки, линии, плоскости. Автор рассматривает действительную ось, традиционно понимаемой как одномерное пространство. Это остается верным, по его мнению, пока рассмотрение остается в рамках чисто математической задачи. Но как только добавляется элемент физической задачи, который позволяет использовать математические построения в физической практике описания материального мира, положение меняется кардинальным образом. Физический элемент в данном случае выражен в задании нулевой точки, служащей началом отсчета. При этом переход по оси из + ∞ к – ∞ через точку ноль возможен только при обходе ее по дуге ε:

– ∞ 0 + ∞

Дужка ε выводит за пределы оси в плоскость и размерность пространства повышается. Точка понимается не как абстрактный безразмерный объект, а представляется в виде сферы радиуса ε. Аналогично проходит рассмотрение плоскости. Если соотнести ее с реальным миром, то в ней фиксируется начало координат, и предыдущие рассуждения повторяются, окрестность этой точки не будет принадлежать плоскости и размерность пространства опять повышается. Таким образом, воспроизводится связность пространств различной размерности, их стыковка, так, что пространство меньшей размерности содержит в себе элемент большей размерности. Это иллюстрируется как прокол плоскости в точке лучом, идущим из другого измерения. Здесь реализуется требование, что “геометрия должна четко определять, как координаты одного измерения вписываются в координаты другого измерения, какую физическую нагрузку несет одно измерение относительно другого” (там же, 9).

В результате проведенных преобразований получаем математическую конструкцию, в которой точки есть сферы радиуса ε, линии есть цилиндры того же радиуса, а плоскости имеют толщину ε (там же, 21).

Координатные линии декартовой системы становятся цилиндрическими, начало координат обладает окрестностью, не равной нулю. Линии координат начинаются в таком представлении не из одной точки, а из ее ε-окрестности. Такую окрестность нуля, выражаемую величиной √0 , автор называет физической и определяется она энергетическими зависимостями системы отсчета (там же, 204).

Линии в таком пространстве представляют спирали, намотанные на цилиндры радиуса ε с переменной частотой витков. Поскольку ε мало, в первом приближении они выглядят как обычные линии (там же, 8).

Автор подчеркивает суть произведенных модификаций: “В данной работе абстрактное векторное пространство как арена физических явлений заменена n-мерным комплексным пространством” (там же, 293). При этом 4-пространство Минковского является частным случаем этого n-мерного комплексного пространства (там же, 294).

Однако понимание пространства именно как арены, на которой определены физически объекты, остается. Эта арена получает сложную геометрическую многосвязную трактовку и можно предположить, что существующий математический аппарат, используемый в классической и современной физике, представляет некоторое приближение и упрощение с точки зрения развиваемого подхода.

Логика здесь действительно выдерживает общую тенденцию к обобщению существующего формализма и в отношении расширения поля комплексных чисел это выглядит интересно и обоснованно. Однако присутствует в этой картине и элемент интуитивного предположения, который может не разделяться другими исследователями. Например, в отношении перехода из + ∞ к – ∞ через точку ноль через дужку сколь угодно малого радиуса ε, выводящего в иную размерность, с самого начала делается неявное предположение, что переход должен миновать эту точку без касания. По-видимому, это более или менее обоснованно можно делать при условии, что данная точка будет не произвольно взятой точкой на оси, а некоторой выделенной, критической точкой. Во всяком случае, здесь возможны разночтения. Это внутренний момент развертывания предложенного подхода, который требует наложения дополнительного условия на рассуждение. Такое условие должно быть продумано и сделать это здесь можно следующим образом. Предполагается, что точка 0 на числовой оси не будет, с одной стороны, произвольно взятой, а с другой, никакого отличия ее от других точек со стороны геометрии быть не может. Ее требуется идентифицировать выделенной, сделать ее таковой – не путем простого движения карандаша, ставящего риску 0 на оси, а отделить ее существенно от других. Просто обозначить точку как нулевую недостаточно еще и потому, что это есть макродвижение, происходящее внешним образом по отношению к оси. Точку можно удалить, выколоть ее из оси, и тогда она действительно будет отличаться от всех других – своей пустотой. Вместо точки останется выколотое место на оси, которое представлено как результат действия луча из пространства большей размерности. Такая реконструкция авторской позиции говорит в ее пользу.

Но В.И. Елисеев допускает и неточные выражения – если это оговорка, и прямо неверные, если это позиция. Так, он утверждает, что “эксперимент Майкельсона–Морли доказал, что пространство – время является комплексным. Комплексность пространства понимается не в смысле введения мнимых единиц в координатные матрицы, а в том смысле, что временная и пространственная координаты имеют разные точки в начале координат” (там же, 203). Доказать это никакой эксперимент не в состоянии. Всякий эксперимент требует интерпретации, причем, возможны различные толкования, как и было в данном случае. С известной степенью убедительности правильность той или иной трактовки может быть проверена на предсказании еще неоткрытых эффектов. Но толкование отдельно взятого эксперимента всегда есть то или иное его описание в введенных терминах и правилах вывода. Т.е. это способ говорить о его результатах в рамках принятой модели, дополненной соответствующим математическим аппаратом.

Здесь мы встречаем весьма изощрено построенную пространственно-геометрическую модель физических объектов и процессов. Так, делители нуля получают гидродинамическую интерпретацию как источники вихря (там же, 178).

Вместо простой и наглядной декартовой системы координат автор вводит две координатные оси как цилиндры комплексных точек, “третья координатная ось представляет цилиндр с двойными стенками, между которыми расположены цилиндры предыдущей размерности. В этом комплексном пространстве модуль комплекса равен интервалу теории относительности Минковского, выведенный из преобразований Лоренца” (там же, 8).

Сам интервал 4-пространства Минковского ds, квадрат которого определяется квадратичной формой, составленной из пространственных и временной координат (ds² = g_ikdxⁱdx^k, где g_ik – метрический тензор, i, k пробегают значения 0,1,2,3) автор считает записанным в неверной форме. Он видит здесь две ошибки. Первая “есть результат применения алгебры со скалярным и векторным умножением и отказом от алгебры с коммутативным умножением. Интервал в четырехмерном пространстве должен выражаться как корень 4-ой степени из многочлена, представляющего сумму слагаемых из произведений координат, дающих в сумме степень в четвертой степени” (там же, 314). Тогда запись интервала в новом виде будет выглядеть следующим образом:

ds⁴=g_ijkndxⁱdx^jdx^kdxⁿ,

где i, j, k, n пробегают значения 1,2,3,4.

Вторая заключается в том, что метрический тензор в ОТО А. Эйнштейна и РТГ А.А. Логунова уточняет кривизну, существующую в начале систему отсчета вследствие комплексного характера пространства, но это факт в данных теориях игнорируется (там же, 315).

В.И. Елисеев записывает также преобразования Лоренца в новых координатах комплексного пространства. Он получает основные соотношения и делает вывод, что алгебра четырехмерных векторов содержится в представлении комплексного пространства, а релятивистский коэффициент теории относительности

“фактически ввел в рассмотрение дискретные точки делителей нуля и ε-туннель в пространстве” (там же, 188).

Вместе с тем, В.И. Елисеев допускает неточные выражения (степень неточности или неверности пусть будет оценена по канонам собственно теоретической и математической физики). Так, он вводит упрощенным образом 4-скорость, компоненты которой у него отличаются от принятых. Он попросту делит обычные составляющие пространственной скорости v_x, v_y, v_z на релятивистский коэффициент и выписывает полученные значения как компоненты уже 4-скорости. При этом непонятно откуда появляется 0-составляющая. В.И. Елисеев ссылается при этом на учебник Л. Ландау и Е. Лившица (109). Однако у Л. Ландау в этом учебнике и в “Теории поля” (1974) 4-скорость вводится иначе, хотя также говорится, что она может быть получена из обычного трехмерного вектора скорости. У Л. Ландау компоненты 4-скорости определяются как

u^μ= dx^μ/ds,

или в таком виде:

u^μ = (1/√ 1 – (v/c)², v/c√ 1 – (v/c)² ).

Из этих выражений видно, что 4-скорость безразмерна и с геометрической точки зрения она есть единичный вектор касательной к мировой линии частицы (там же, 152).

В.И. Елисеев же определяет компоненты 4-скорости как размерные величины (80, 183):

v_μ=(c/√ 1 – (v/c)², v/√ 1 – (v/c)²),

а в комплексной записи это выглядит таким образом:

v_μ=c exp (j arctg(iv/c)).

Здесь 4-скорость будет не единичной касательной к мировой линии частицы, а вектором с модулем, равным скорости света с. Причем, одна из компонент будет превышать скорость света, что оценивается автором как противоречие, которое математическая физика должна преодолеть. В учебнике Ландау Л. и Лившица Е. такого противоречия не возникает.

В.И. Елисеев также использует разграничение массы частицы в покое и в движении (там же, 184), о некорректности которого с точки зрения специалистов говорилось выше.

Если автор претендует на революционное изменение самого формализма в описании физических явлений и стремится основательно провести программу геометризации физики, то подобного рода неточности должны быть исключены. В целом, после критического рассмотрения данного подхода в среде профессиональных теоретиков-физиков и математиков, выяснится, являются ли эти (и другие замечания) второстепенными и легко устраняемыми, либо их количество превысит допустимый уровень, требуя изменения самого подхода тотальной геометризации.

ε-туннель в представлении комплексного пространства играет едва ли не самую главную роль, поскольку он определяет взаимодействие пространств различной размерности. В свою очередь, через представление многосвязного пространства рассматривается взаимодействие объектов друг с другом.

В данной работе подняты как собственно математические вопросы последовательного расширения существующего формализма (теории О. Коши), при этом введен соответствующий аппарат преобразований, так и вопросы физической теории, ОТО, реинтерпретации экспериментов в ядерной физике. При этом философским базисом работы служат определенные общеметодологические предпосылки, которые автор, к сожалению, отдельно не выделяет.

Относительно философских, методологических аспектов здесь можно выделить одну нетривиальную составляющую. Традиционно полагается в теоретической физике, что есть некоторый формализм (совокупность математических операций и понятий), правильность которого определяется грамотностью построения формальной системы, и его интерпретация. Например, Дж. Крамер так и говорит “…мы делим теорию квантовой механики на формализм и интерпретацию. В целях этой работы мы будет предполагать, что формализм квантовой механики корректен, и тому есть множество экспериментальных доказательств” (76). Толкование математический стороны может быть различной, возможна реинтерпретация. В.И. Елисеев полагает неадекватным сам формализм. Это вопрос, во-первых, математики и, во-вторых, исходной познавательной программы и соответствующей методологии. Предложенный В.И. Елисеевым формализм включает в себя и саму интерпретацию, сводя все физические величины к структуре и динамике многосвязных пространств и завершая, таким образом, программу геометризации физики.

Нетривиальная составляющая заключается в сочетании математического построения и физических характеристик, так, что получается единый комплекс физико-геометрического описания, где физика и геометрия пространства, фактически, совпадают. Иными словами, здесь нет отдельно от физики введенного формализма, который далее требует толкования. Физика присутствует в анализе экспериментальных феноменов изначально. Например, такое совпадение происходит, когда на действительной оси выделяется начальная нулевая точка.

Следствием универсализации комплексного пространственного представления являются утверждения автора о псевдоэвклидовом характере пространства в микромире, которое заложено в нем изначально, в существовании сферы вместо начальной точки координат. Эта сфера радиуса √0 задает принципиальную псевдоэвклидовость пространства независимо от наличия тяготеющих масс. Это относится не только к микромиру, но и обычному миру земных масштабов. Так, В.И. Елисеев описывает аэродинамические задачи (обтекание крыла и др.) и показывает, что “методика Н.Е. Жуковского реализуется в пространстве любого числа измерений. Введение новой размерности пространства уточняет решение и является методом введения структурных взаимодействий в этом сложном процессе, таким, например, как взаимодействие поверхностного слоя с потоком и с поверхностью тела” (там же, 178). Эффект ударной волны может быть описан как “…поворот части сплошной среды, так что в ней образуется двойная граница, воспринимаемая в аэродинамике, например как граница ударной волны. С точки зрения математики, этот эффект означает образование новой пространственной структуры и переход пространства в более высокую размерность и требуется переход в исследованиях к новому физическому аппарату и другим координатам” (там же, 210).

Вся проблема здесь математизируется в развитии геометрической компоненты, поглощающей физическую составляющую, становящейся ее структурным элементом. Вопрос же о собственно пространстве, его природе автор не ставит. Пространство остается фоном физических процессов, но это далеко не ньютоновская арена. Отношение в данном случае можно назвать диалектическим: процессы и пространство составляют единую содержательную концептуальную пару, одно оказывается полным представителем другого.

Тем не менее, нельзя говорить, как неоднократно заявляет автор, о доказанности его положений: “Теория комплексного пространства доказывает, что пространство любых взаимодействий, в том числе и электромагнитных, является псевдоевклидовым пространством” (там же, 313). Его рассмотрение доказывает одно: что возможно такое представление как комплексное пространство и его транскрипция в терминах теоретической физики ведет к переосмыслению применяемого понятийного и терминологического аппарата, возможно, расширяет область приемлемых решений.

Здесь присутствует еще один трудно различимый аспект ситуации развития теоретизации познаваемого мира. В исходных определениях и развертывании физических приложений пересекаются два семантически-терминологических потока, один базируется на понятиях предыдущей концептуализации, другой вводит новые обозначения. Например, когда автор говорит о границе ударной волны – это понятия прежнего понятийного языка. Потом он переводит разговор в плоскость реинтерпретации в терминах комплексного пространства. Возникает вопрос: остается ли при этом ударная волна как явление, либо оно должно также подвергнуться модификации и представлять уже не себя, а выступать, может быть, как часть другого, более фундаментального процесса.

Реинтерпретация автора может быть рассмотрена и как обратная интерпретация. Действительно, если обычно происходит физическая трактовка формул, ищется физический смысл, им сопоставляется наглядная модель процессов, то здесь происходит все в обратном направлении. Инверсированное толкование не математику понимает через физическую модель, а наоборот, физика трактуется через математическое описание: “…В пространстве выделяется пространство делителей нуля, которое в физических исследованиях несет функцию полевой материи…” (там же, 316). Все физическое содержание погружается без остатка в математическую форму, в отличие от обычного подхода, когда математической форме подыскивается соответствующая (и отличная от нее) фиизическая наглядность. Такое направление можно обозначить как математический концептуализм. При этом все движение познания совершается в концептуально-теоретическом базисе чистой математики. Вот еще одно характерное в этом отношении высказывание, в котором В.И. Елисеев, говоря об энергии, производит переформулировку этой физической величины в весьма отвлеченных геометрических терминах: “Энергия согласно этим преобразованиям представляет геометрически в пространстве сферу, ядро которой есть пересечение двух изолированных e-туннелей радиуса √0 и которое, в свою очередь, окружено мнимой сферой комплексного радиуса” (там же, 186). Физическое взаимодействие между материальными объектами выглядит (рассматривается) здесь “как взаимодействие пространств различной по величине размерности” (там же, 184).

Общий концептуальный итог введения в описание физических процессов комплексных функций пространственной переменной, разработанного В.И. Елисеевым, выглядит как утверждение об универсальном псевдоэвклидовом характере пространства физического мира: “В микромире нет евклидового пространства. Все пространство псевдоевклидово, поэтому не должно существовать различия в описании электромагнитных и гравитационных взаимодействий” (там же, 322).

Следующие шаги в рассмотрении трактовок пространства и времени в физике продолжают выводить нас из области относительно устоявшегося знания в сферу активных дискуссий, различных оценок и переоценок, аргументов и контраргументов, разнообразнейших подходов – т.е. в кипящее многообразие становящегося знания. Здесь мы продолжаем преследовать собственный интерес: установить ведущую в физических науках тенденцию работы с данными представлениями, оставляя в стороне вопрос о степени их истинности. К последнему нужно подходить уже имея понятие пространства-времени, а его еще нужно выработать из практики – анализируя представление (особенное) перейти к правильному понятию (всеобщему).

В последние три десятилетия в физике основательно утвердилась концепция калибровочных полей, первоначально выдвинутая Янгом и Миллсом в 1954 г. С точки зрения пространственно-временного описания она интересна тем, что последовательно проводит принцип геометризации взаимодействий, естественно расширяя при этом представление о свойствах и структуре физического пространства (см., например, 107). Геометрическая интерпретация калибровочных полей приняла современный вид в работах Н.П. Коноплевой 1968 -1969 гг. В этой концепции происходит объединение внешних (классических) пространственно-временных симметрий и внутренних симметрий элементарных частиц на основе понятия расслоенного пространства. При этом каждая точка пространства-времени М³⁺¹ (базисное многообразие) дополняется “внутренним” пространством (слоем), в котором действует определенная группа калибровочной симметрии. Совокупность слоев S^(N) является конфигурационным пространством, в котором коэффициенты связности отождествляются с вектор-потенциалами калибровочного поля, задающими параллельный перенос полей (сечения расслоений), описывающих основные частицы (нуклоны, лептоны). Частицы, взаимодействующие с калибровочным полем, будут двигаться как свободные частицы (по геодезическим линиям) в расслоенном пространстве.

Таким образом, “бессиловые, инерционные движения реализуют аксиоматически введенную геометрию пространства-времени” (там же, 16). Физическое пространство, как видим, здесь прямо связывается с взаимодействием: “Система геодезических 4-мерного риманова пространства заменяется более сложными бессиловыми конфигурациями – геодезическими в расслоенном пространстве над V₄” (там же, 94). Этот подход наделяет каждую “точку” обычного пространства-времени внутренней структурой, отвечающей за взаимодействия и реализующей “расширенную” (обобщенную) геометрию М³⁺¹хS^(N).

Формализм расслоений – не единственный подход к проблеме унификации различных типов взаимодействий. Выше уже говорилось о работах по привлечению многомерной геометрии пространства-времени к описанию взаимодействий. Петер Г. Бергман подчеркивает, что “дело исследователя – использовать его (т.е. формализм расслоений – авт.) или нет; следует лишь помнить об его эквивалентности другим, совершенно иным формализмам” (48, 78). Далее он пишет об ином решении проблемы объединения гравитационного и электромагнитного полей у Калуцы. Последний предложил для описания физического пространства-времени использовать пятимерное риманово многообразие. Интересна ремарка автора, что “физическое пространство-время, очевидно, является четырехмерным, а пятая размерность до некоторой степени (выделено нами – авт.) не имеет физического смысла” (там же, 78). Выделенная оговорка подразумевает и другую сторону – что физический смысл до некоторой степени у пятой размерности, все же, есть. Вопрос переходит, таким образом, в определение меры физического смысла, который мог бы считаться полноценным, отвечающим реальности. Без философского обощающего рассмотрения категориальной сути пространства-времени продуктивный ответ здесь невозможен.

Итак, перед нами концептуальное (абстрактное) пространство, представляющее этап реализации идеи Эйнштейна о том, что геометрия пространства не задается ad hoc., а определяется взаимодействием физических тел (206, 178).

Строго говоря, любое пространство, вводимое в физике – в том числе и эвклидовое – есть абстрактное пространство. Какое пространство можно назвать реальным? Пространство обыденного опыта может моделироваться с помощью наглядных, чувственно ощущаемых предметов – прямых твердых стержней, и в этом смысле оно достоверно. Однако и в условиях макроопыта пространство (и время) есть результат рефлексии над движущимися телами, это есть теоретическая конструкция, отнесенная к макроскопическому окружению и, в силу совпадения в данном случае, уровней теории и эмпирии (в структуре классической механики), представляющаяся вещественно-реальной, данной “непосредственно” самым очевидным образом.

Лукреций Кар в отношении времени отразил этот факт в своей поэме: “Неизбежно признать, что никем ощущаться не может время само по себе, вне движения тел и покоя” (120, 33).

Реальные пространство и время, таким образом, не даны сами по себе, непосредственно, так, что можно указать: вот объективно существующие пространство и время, а вот их мысленные “слепки”, образы, которые, разумеется, нельзя путать (отождествлять) с их прообразами в реальной действительности.

Отождествлять, конечно, нельзя, это совершенно верно. Р.А. Аронов, например, пишет: “В литературе (в том числе и философской) не всегда проводится достаточно четкое различие между реальными пространством и временем, существующими вне и независимо от какой бы то ни было теории, и абстрактными пространством и временем, не существующими объективно реально, вне и независимо от теории” (31, 347). Но надо учитывать, что на уровне собственно теоретического познания мы всегда встречаемся с действительностью в ее превращенной, “очеловеченной” форме – понятийно-логической, оперируем идеализированными объектами и такими абстракциями, которые не имеют ясной эмпирической интерпретации (аналогии в макромире) – спин микрочастиц, например. Отсюда следует, что, говоря о реальном и концептуальном пространстве и времени, мы под первым обычно понимаем пространство и время классической механики, в терминах которой интерпретируются данные любого опыта, а под вторым – абстрактную структуру какой-либо физической теории. Причем последняя в существующем математическом формализме элиминирует время в его сущностном определении, поэтому говорится просто о концептуальном пространстве – фазовом, гильбертовом, зарядовом, спиновом, конфигурационном и т.д. Онтологический аспект в таком различении реального и концептуального получает как бы отдельное, “чистое” (не “замутненное” теорией) существование (для нас), и мы, как нам кажется, можем использовать его как критерий истинных пространства и времени для сравнения с их гносеологическими образами.

Но в том-то и дело, что при этом соотносятся не реальное и абстрактное, а одно представление (классическое), отождествленное с понятием, с другим представлением (например, квантовым описанием), не отождествленным с понятием. Все движение, таким образом, происходит в сфере гносеологии и мы не можем изначально манипулировать реальными пространством и временем как критерием истинного по той простой причине, что это реальное существует в объективно-понятийной форме (объективный дух по Гегелю!), как и содержание остальных философских категорий. Этой формой надо еще овладеть, и не в смысле насилия над ней – что было бы проще простого, а путем уяснения ее, прийти к ней путем анализа того, как нам дается она в теоретическом осмыслении действительности (а это всегда абстракции) на ее различных уровнях. Через множество представлений, взятых в максимально широком диапазоне творческой работы (охватив при этом не только науку, но и искусство), нужно увидеть то объективное содержание, которое преломляется в них каждый раз особенным образом и образует само понятие пространства и времени. Поэтому мы сейчас можем, скорее, опасаться отождествления представления и понятия, а это действительно часто происходит, чем реального и абстрактного. От обеих опасностей мы можем уберечься требованием постоянного учета неисчерпаемости материального мира с одной стороны и неизбежной ограниченности познания на каждом этапе с другой стороны. Это заодно избавляет от самомнения по поводу завершенности прогресса в любой естественнонаучной или философской системе.

Исходя из приведенных соображений, будет нелишним, для большей ясности, уделить еще некоторое внимание гносеологическому аспекту проблемы и в дополнение к обычному разделению пространства и времени на

– перцептуальное,

– концептуальное,

– реальное (см., например, 173, 24), введем дифференциацию концептуальных пространств. А именно, будем говорить о

– теоретико-концептуальных пространствах и

– эмпирико-концептуальных.

Ко второму типу отнесем пространства, обычно называемые физическими и имеющими интерпретацию на языке наблюдений, т.е. хроногеометрические модели соответствующих физических теорий: Е³хТ, М³⁺¹, R³⁺¹.

Первый тип включает в себя такие пространства физических теорий, которые, как правило, считаются абстрактными (частными), не имеющие непосредственной связи с кругом эмпирических понятий и вводимые формальным образом, из соображений удобства в математическом описании (часть из них перечислена выше).

Ни первый, ни второй тип пространства не может претендовать на абсолютно адекватное описание реальных пространства и времени, но служат лишь (второй тип) более или менее полным приближением к ним, либо (первый тип) вообще обладают еще неясным онтологическим статусом. Но, во всяком случае, ограничивать первый тип пространств только вспомогательно-инструментальной функцией не представляется оправданным.

Здесь возникает вопрос такого рода: если мы трактуем обычное представление реального пространства и времени как выражение эвклидового описания и, таким образом, полагаем его также концептуальным, тогда что вкладывается в содержание выражения “реальное пространство и время”?

Действительно, здесь требуется уточнение. Р.А. Аронов и В.М. Шемякинский в сравнительно недавней статье (34) продолжают тему резкого размежевания реального и абстрактного пространств (и времени), причем в квалификации различных подходов в теоретическом знании пользуются околомедицинской терминологией, что выводит разговор в плоскость психиатрии. Они вводят обозначения (а) “пифагорейский синдром”, под которым подразумевается отождествление математических понятий со сторонами объективной действительности; (в) “синдром Пигмалиона”, означающего отождествление с реальностью элементов теории, не являющимися математическими понятиями и (с) “логико-гносеологический аутизм”, понимаемый как форма логико-гносеологической патологии. Последнее, видимо, совсем худо и звучит как диагноз.

С полным основанием авторы подчеркивают, что эпистемологическая ситуация особенно обостряется в вопросе физического познания о пространстве и времени. Они верно отмечают причину этой трудности в двойственности любого описания, а тем более претендующего на выражение объективной истины: “гносеологический анализ понятий пространства и времени исключает их понимание как самостоятельных элементов физической реальности, физический же анализ делал такое понимание неизбежным” (там же, 92). Эта двойственность вполне понятна и вызвана базисной ролью, которую играют пространство и время в движении материальных объектов – с этой позиции они выражают простейшую упорядоченность движущихся тел. С другой стороны именно в силу наличия этого фактора простоты (элементарности) представления о них берутся за основу любой содержательной трактовки, что позволяет дать ее наглядно, представить и, тем самым, легче понять. Осознание двойственности пространства и времени, по мнению авторов, устраняет первые два синдрома, но ведут к аутизму (!). Аутизм здесь есть полный уход и замыкание трактовок в гносеологических горизонтах с их внутренними критериями и собственными мерами истины. В то время как “абстрактное пространство – не более чем наш образ (адекватный или неадекватный), представляющий в теории реальное пространство, существующее вне и независимо от него. Мы никогда не узнаем о том, в каком пространстве мы реально живем лишь до тех пор, пока не выйдем за пределы теории… в область эксперимента” (там же, 100). В своем подходе авторы опираются на представление Л.Н. Колмогорова: “…какое из многочисленных могущих быть построенными абстрактных математических пространств отражает с точностью, соответствующей нашим экспериментальным возможностям, строение физического пространства” (там же, 100). Это фрагмент из статьи Л.Н. Колмогорова, напечатаной в книге по проблемам философии математики в 1936 г. Оно кажется вполне естественным, но в философском отношении выражает позицию стихийного, метафизического материализма.

В работах И.А. Акчурина также поднимается и подчеркивается тема отноршения теории и практики в физическом познании. Он ссылается на теорему “концептуальной полноты”, доказанную в абстрактной теории топосов (19). Согласно этой теореме в “современной физике классическая механика и электродинамика являются “концептуально полными” научными теориями, которые никакая будущая теория никак не может “отменить”, или заменить некими новыми понятийными построениями…” (там же, 34).

Так что это не аутизм, не уход в некое внеэкспериментальное “замыкание”, а нормальное состояние научной концепции, достигшей предельной полноты описания принятыми модельными средствами. А сами эти модельные соображения уже не могут быть изменены, поскольку базируются на макроскопической наглядности эвклидовых пространства и времени обыденного опыта.

Всякое представление о “физическом пространстве” мы получаем из продумывания логической структуры эксперимента, закладывая в его организацию совокупность наиболее общих представлений изначально. Потом, безусловно, мы эти же представления извлекаем из эксперимента – но не из новой корреляции начальных условий с результатами, дающими знание неизвестного физического закона, а из организации этих начальных условий и результатов, из их содержательности. Это напрямую к эксперименту не относится, а имеет отношение к его разработке. Экспериментальная ситуация как существенно макроскопичная и дорелятивистская располагается в плоском эвклидовом пространстве и равномерно “текущем” времени. На это пространство проецируются результаты и в нем они получают трактовку на языке наблюдений. О каком “реальном” пространстве можно говорить? Откуда вытекает его содержание? Оно формируется на основе интерпретации результатов эксперимента и продумывания теоретических конструктов, отталкиваясь от первоначальной эвклидовой базы и прорисовывая логику концептов пространственно-временного вида за макроскопические пределы масштабов и вообще в сферы иной онтологии.

Таким образом, реальное пространство и время не существует в действительности в положении отдельного, выделенного объекта, к которому можно подступить с обычными измерительно-региструющими процедурами и сравнивать затем полученные обобщения с его поведением. Мы не фиксируем в экспериментально-теоретической практике объектов под названием пространство и время, мы их теоретически вводим в описание и подготовку эксперимента. И. Кант выделил и зафиксировал это положение, утвердив их понимание как априорных форм чувственности. Однако такая трактовка требует своего продолжения. А. Пуанкаре развертывает его в утверждении более общего характера, делая выводы в рассуждении о соотношении базисных понятий описания (число и величина, пространство, сила и т.д.) и эксперименте: “Предмет геометрии составляет изучение лишь частной “группы” перемещений, но общее понятие группы существует раньше в нашем уме… Оно присуще нам не как форма нашего восприятия, а как форма нашей способности суждений. Надо только среди всех возможных групп выбрать ту, которая служила бы, так сказать, эталоном, с которым мы соотносили бы реальные явления. Опыт направляет нас при этом выборе, но не делает его для нас обязательным; он показывает… не то, какая геометрия наиболее правильна, а то, какая наиболее удобна” (164, 53). Творчество А. Пуанкаре отмечено печатью конвенционализма и, конечно, на этом “основании” академически-ученый обыватель может заранее пожать плечами, скользнув взглядом по его суждениям. Ярлык, полученный в исторически конкретный период, пресекает все попытки вникнуть в суть дела. А. Пуанкаре относится к небольшому числу ученых, которых интересовала и заботила методологически-обобщеная, философская сторона их деятельности. Открыть вновь, как говорится, “лабораторию мысли” великого ученого можно при условии отбрасывания всякой предвзятости в его отношении.

Понятие группы, ее идея присутствует потенциально как определенная форма, способ мыслить и присутствует, по А. Пуанкаре, до опыта. Способность суждения реализуется в совокупной целостности подобных идей. Тот факт, что опыт направляет, но не заставляет выбрать однозначно способ описания (интерпретацию), раз за разом демонстрирует современная физика, дискуссии в которой частично были нами представлены выше.

Теперь мы ближе находимся к возможности продуктивного ответа на вопрос что же мы понимаем под реальным пространством и временем? Теперь меньше вероятности незаметно соскользнуть в расхожее определение, нагрузив его ученой терминологией.

Продуктивность ответа в философии вытекает из того, насколько мы сможем увидеть в исходном вопросе его непроявленно-очевидную сторону. Т.е. насколько мы можем преодолеть само-собой-понятное. В нашем случае такое преодоление устремляет внимание не на попытку дефиниции реального пространства и времени, как это ожидается и к чему уже подготовлена критика, а кподтексту вопроса, к тем подразумеваемым величинам, которые определяют ближайшую сторону ответа и являются, таким образом, базисными величинами. Их уяснение составляет суть действительной проблемы.

Суть дела заключается не в определении реальных пространства и времени, а в осознании характера реальности. Что мы подразумеваем, произнося слова “реальность”, “реальное”? Из развернутого ответа на это последуют все последующие определения.

Из того, что реальность принимается в предметно-наглядной и чувственно ощутимой форме, ее пространственно-временные формы видятся адекватно данными в эвклидовом описании. Это описание и принимает на себя функции реального пространства (времени).

Вопрос о реальности (шире – о бытии) является ключевым и начальным в любых содержательных рассуждениях и осмысленном понимании. Ответ на него в рамках представления “отражения” в теории отдельно существующей предметности составляет лишь первое приближение. Второе приближение получается расщеплением исходного термина “существование”, уточняющее его более тонкие составляющие.

Итак, мы будем понимать существование в двух смыслах: (1) собственно существование, когда объект соответствует пространству, в котором он находится и (2) как существование вырожденное, когда объект не соответствует пространству своего явления. Последний случай обозначается термином присутствие и относится к существованию разного рода символов (математических величин, в том числе), которые существуют в смысле присутствия. Их собственное пространство есть пространство сознания. Пространство же явления описывается как обычное трехмерное пространство.

Два смысла термина существования составляют уточненное понятие реальности: оба значения определяют реальность соответствующего объекта. Математические величины реальны, присутствуют в трехмерном пространстве, но не существуют в нем. Вопрос об аутизме, с этой позиции, перестает носить характер диагноза неполноценности теоретического знания и его субъекта.

Важно выявить характер употребления понятия “пространство” в физических теориях и тогда уже решать вопрос о том, какое описание более соответствует этому понятию. Характер же употребления понятия “пространство” до сих пор сводился к упорядочиванию, организации, объединению некоторого множество элементов произвольной природы – движущихся тел, состояний системы, импульсов и проч. На основе этого, произвольной природы упорядочивания (как на базисе) только и возможно дальнейшее описание соответствующего типа движения. Мы, таким образом, делаем предварительный вывод о базисно-упорядочивающей функции понятия пространства в физической теории (также и в математике) как о “сквозной” функции, выражающей существенный аспект пространственных представлений. О времени пока речь не идет, т.к. оно здесь целиком геометризовано, имеет пространственную форму и, следовательно, может рассматриваться как пассивно поглощенное пространством. Время в математическом формализме “пространственноподобно”.

Завершая этот примерный обзор дифференциации пространств различного типа, выделим для большей четкости математические абстрактные пространства, которые обычно относят к концептуальным. В нашей классификации к концептуальным отнесены только пространства физических теорий, математические же пространства, являющиеся их поистине неиссякаемым источником, целесообразно представить отдельной группой. Если математическое пространство начинает функционировать в физической теории, оно переходит в разряд теоретико (или эмпирико)-концептуальных. Таким образом, уточненная классификация пространств выглядит следующим образом:

а) перцептуальное;

в) концептуальное:

– теоретико-концептуальное (фазовое, конфигурационное и т.д.), считающиеся абстрактными;

– эмпирико-концептуальное: Е³хТ, М³⁺¹, R³⁺¹– физические пространства;

с) реальное;

d) математическое абстрактное.

Итог этих дополнений и уточнений в принятой классификации следующий. Разделены реальное и эмпирико-концептуальное пространства, имеющие гносеологическую тенденцию к слиянию друг с другом. Абстрактные пространства выделены в особый класс. Первое позволяет ставить вопрос о содержании действительных пространства и времени в более широком плане, чем тот, который охватывался имеющимися классическими представлениями: в каком смысле они есть и что они есть, как они есть. Второе дополнение помогает снять противопоставление абстрактное – реальное: ведь одно дело онтология пространств d) – она совершенно неопределенна, а другое – онтология теоретико-концептуальных пространств, которые составляют существенное звено в физической теории и, поскольку данная теория стремится выразить объективно существующие отношения материальных объектов, отражают в себе вполне объективное содержание и не могут считаться чисто умозрительными конструкциями человеческого разума.

Поэтому, если с основным содержанием высказывания Р.А. Аронова (на с. 111) можно согласиться, то утверждение, что абстрактные пространство и время (у нас это пространства, относящиеся к теоретико-концептуальным) не существуют “вне и независимо от теории” требует более осторожного подхода. Вне теории не существует внешняя – субъектно-знаковая форма того или иного пространственного представления. Но если мы считаем, что в понятии, например, фазового пространства (описывающего множество обобщенных импульсов и координат) правильно отражается некоторый аспект действительности и оно не есть совершенно фантастическое и (или) ошибочное представление, то нет оснований отказывать такому понятию в реальности его содержания только потому, что оно (понятие) требует для своего построения в голове субъекта применения им не привычных идеализированных объектов – абсолютно твердых стержней, а нечто другое – теоретическое углубление в действительность, работа на умопостигаемом уровне, где всякие уподобления вещественно-плотной реальности макромира весьма относительны и вообще не нужны. А фазовое пространство, между прочим, не может считаться чисто геометрической схемой[26] еще и потому, что элемент этого пространства, его ячейка определяется фундаментальной константой квантовой механики – постоянной Планка, а этой величине в реальности содержания никак не откажешь.

Абстрактное правомерно противопоставлять не реальному, а конкретному. Тогда станет более ясным тот факт, что правильные научные и философские абстракции не уводят в область “игры в бисер”, а углубляют наше познание реальности именно потому, что их содержание относится к этой реальности.

“Производство вообще, – писал К. Маркс, – это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно выделяет общее. Однако это всеобщее… само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях” (123, 110). Эти слова характеризуют любую разумную абстракцию. Одно из таких определений выражает то, что понимается как “реальное” пространство и время, но это только одно определение, другое принимает форму различных концептуальных пространств, но это есть не абсолютно иное, а свое иное. Если удастся выявить связь этих определений (их всеобщее), получив, таким образом, “синтез многих определений” (Маркс), только тогда мы и сможем продвинуться в воспроизведении действительного пространства-времени в мышлении, приблизимся к его понятию.

Диалектический материализм в лице своих лучших представителей (в работах которых он достигал философской глубины, а не сводился к бездарному пережевыванию наукообразной обезличенной терминологии), в отличие от неоплатоников и средневековых схоластов, не принимал всеобщее за “синоним мысли, нечто бестелесное, спиритуализованное, чисто духовное” (93, 274). Но дело в том, что все-таки всеобщее есть нечто бестелесное, но, одновременно, и вполне реальное, даже – объективно-реальное. Реальность духовного и всеобщего не застывает в статуях и картинах или иных проявлениях человеческого духа, а образует специфическую реальность духа, обладающую не меньшей принуждающей силой, нежели самые жесткие обстоятельства вещественно-плотного бытия. Причем это не вульгарное принуждение, заставляющее действовать “наперекор” и противостоять, а такое принуждение, которое требует усилия для того, чтобы “войти” в него и принять как действие своего “Я”.

Противопоставлять содержательно и принципиально абстрактное (концептуальное) реальному не представляется правильным, поскольку существование не сводится к бытию в его чувственно-вещественной, осязаемой форме.

К. Маркс отмечал это обстоятельство в отношении понятия капитала: “…Капитал вообще сам обладает реальным существованием, отличным от особенных реальных капиталов. …Общее, являясь, с одной стороны, всего лишь мыслимой differentia specifica, вместе с тем представляет собой некоторую особенную реальную форму наряду с формой особенного и единичного” (124, 437). Вот почему нельзя, в частности, согласиться с В.А. Канке, когда он пишет, что подобно тому, как наряду с различными формами движения нет движения вообще, надо полагать, нет и времени вообще наряду с различными его формами и что категория времени фиксирует в абстрактном, неразвернутом, неконкретном виде единство различных форм времени, а не нечто особенное, существующее наряду с этими формами (99, 7).

Категория времени фиксирует свое всеобщее и как таковое оно, это всеобщее, не состоит из арифметической суммы “различных форм времени”, но всегда больше этой суммы – оно есть связь этих форм, тот принцип, который позволяет правильно находить новые формы – ведь как только мы выходим за пределы макроопыта, они теряют свою очевидность, свою эмпирическую явность. И почему категория времени фиксирует единство в неразвернутом и неконкретном виде? Здесь, видимо, у В.А. Канке произошло полное совпадение термина, названия с понятием. Или же он полагает, что название категории должно быть “развернутым”, наподобие того, как авторы романов ХVIII века давали вполне развернутые оглавления содержания…

Вернемся к обсуждению того, от чего пришлось сделать такое длинное отступление – к концепции расслоенного пространства. Поскольку мы не собирались оценивать “истинность” (в строго теоретико-научном ракурсе) какой бы то ни было концепции, а интересуемся лишь практикой работы с пространственно-временными представлениями, то, учитывая, что предварительный вывод уже сформулирован (с. 116), нам остается только соотнести высказанные выше соображения по поводу абстрактного и реального с данной концепцией.

Разберем следующее утверждение Р.А. Аронова: “…В теории калибровочных полей структуре материальных взаимодействий ставится в соответствие не структура реального пространства и времени, а структура некоего абстрактного пространства: геометрическое описание материальных взаимодействий осуществляется в терминах теории расслоенных пространств, пространство-время Минковского выступает как база расслоенного пространства, свойства которого не зависят от свойств слоя” (31, 351).

Эта позиция, утверждающая чисто инструментальную, подсобную функцию представления расслоения, уязвима в следующем. Во-первых, за реальное здесь явно принимается эмпирико-конпептуальное пространство, т.е. частная форма берется как общая, а все это очень близко к смешению онтологии и гносеологии, от которой как раз предостерегает сам Р.А. Аронов. Ведь реальное здесь дано не непосредственно (этого непосредственного нет в полной мере и при простом ощущении!), а в соответствующей абстракции. Тогда почему же другая абстракция (абстрактное пространство) не может дополнять содержание прежней? Или, если угодно, почему новая абстракция не может считаться расширением предшествующей? Не можем же мы остановиться лишь перед экзотичностью, необычностью этого расширения. Ведь ясно, что новый шаг приводит к открытию новых свойств, а не прозаическому продолжению старых. Далее, во-вторых, абстрактное математическое построение, будучи вовлеченным в работающую физическую теорию, становится уже далеко не простой абстракцией, а получает физическую интерпретацию, приближается к реальности и в таком качестве может прекрасно существовать “вне и независимо от теории”. И, в третьих, не совсем верно, что свойства базы расслоенного пространства не зависят от слоя. Формально это так, группа симметрии, действующая в слое, не затрагивает пространственно-временное (классическое) многообразие. Но эмпирическое проявление взаимодействия может иметь трактовку и в характеристиках пространства-времени. Так, Н.И. Коноплева и В.Н. Попов пишут: “Существует несколько способов установить связь между калибровочным полем и структурой пространства-времени. Если спроецировать слой на касательное пространство к базе, т.е. отождествить внутренние и пространственно-временные переменные, калибровочное поле проявляет себя в отклонениях геометрии и топологии от эвклидовой (через кривизну, кручение или неметричность переноса в зависимости от свойств проекции, а также появление топологических ненулевых зарядов…” (107, 133).

Перейдем к следующему фундаментальному подходу[27] – теории суперпространства. В популярном изложении своей теории Уилер пишет: “Суперпространство – это многообразие, каждый элемент которого представляет собой 3-геометрию. …Суперпространство есть арена действия геометродинамики, так же, как пространство – время Лоренца – Минковского есть арена действия динамики частиц” (180, 31). Таким образом, отвлекаясь от остальных, несущественных здесь моментов, видим, что и в этом представлении пространство выражает феномен “суперарены” – вполне традиционная практика, что отмечает сам Уилер: “Все-таки ближайшее рассмотрение показывает, что мы не порываем даже с традиционным духом механики, а лишь с ее деталями” (там же, 96).

Кроме затронутых геометрии расслоенного пространства М³⁺¹ и суперпространства существуют и другие пути унифицированного описания физической реальности, которые приблизительно можно разделить на две неравные группы. В первую, ведущую, попадают направления, стремящиеся к максимальному исчерпанию содержания пространственно-временной парадигмы путем (1) последовательного обобщения применяемых математических структур, получающих при этом содержательную интерпретацию (локальное обобщение) и (2) расширения действия развитой математической формы (глобальное обобщение), когда абстрактная структура физической теории переформулируется на более широкой основе – таков, например, переход от использования поля вещественных чисел к полю комплексных чисел. Эта группа характеризуется стремлением к трансформации классических пространственно-временных представлений.

Во вторую группу включим попытки отразить в математическом аппарате некоторые оставшиеся еще в тени существенные черты объективного пространства-времени, прежде всего,становление, которое в своей текучести не поддается охвату в применяемой канторовской теории множеств.

К группе (1) можно отнести различные теоретико-групповые концепции физики, связанные с обобщение теории относительности путем перехода от группы Пуанкаре (неоднородной группы Лоренца) (208, 98-115) из которой, в частности, можно получить путем сужения (при устремлении скорости света к бесконечности) группу Галилея, к другой, новой группе де Ситтера-Фантаппье, содержащей две универсальные постоянные – фундаментальную длину и скорость света в вакууме (169, 108-115). Этот путь обобщения специальной теории относительности реализуется в так называемых проективной и конформной теориях относительности. В последней работе приведена и обширная библиография на эту тему.

К этому же направлению следует отнести и работы, в основу которых положен принцип нелокальности: “Даже при условии полной неопределенности 4-импульса, квантовый объект не может быть точно локализован в псевдоэвклидовом пространстве-времени – существует минимальный волновой пакет (область нелокальности), который принципиально не может быть стянут в точку” – пишет В.П. Бранский (58, 112-113). Реализация этого принципа в различных физических теориях (волновая геометрия, квантовая геометродинамика, концепция дискретного (квантованного) пространства-времени, концепция стохастического пространства-времени), его возможное расширение и соответствующая библиография содержится в работе В.П. Бранского (там же).

Традиционным, классическим путем следует А.А. Логунов (с сотрудниками) в трактовке пространства, времени и тяготения) (73; 74; 75; 115; 116; 117).

Здесь используется плоское псевдоэвклидовое фоновое пространство-время. Гравитационное поле рассматривается “в духе полей Фарадея-Максвелла”, обладает энергией, импульсом и спинами и, таким образом, пространство Минковского и по сей день в этой интерпретации “является универсальным, справедливым для всех форм движения материи, включая гравитационное поле” (117, 322), “является единой естественной геометрией для всех физических процессов” (116, 195).

В основу этого подхода положено требование безусловного выполнения законов сохранения энергии-импульса для всех форм материи, а оно, по сути, выражает стремление более полного исчерпания того содержания, которое заключено в СТО.

Поскольку данная концепция есть не философское, а чисто физическое построение, то оно должно оцениваться по обычным естественнонаучным меркам – соответственно опыту, в первую очередь, и возможности обнаружения новых, еще неизвестных закономерностей. Отмечается, что в этой теории подтверждаются эффекты ОТО, но имеются и “расхождения: отсутствует коллапс, гравитационные волны не будут отклоняться в поле тяготения и т.д.” (92, 137).

В философском аспекте здесь явно выражен один из ведущих мотивов пространственно-временной формы существования – субстанциальный, который, по мнению ряда авторов (например, 73, 60-64; 8) и с позиций настоящей работы, в принципе не может быть устраним из понимания пространства и времени. В частности, вопреки распространенному мнению о том, что СТО является реляционной теорией (это, как отмечает М.Д. Ахундов, только эмпирическая структура (уровень) этой теории), Эйнштейн писал: “Точно так же, как с ньютоновской точки зрения оказалось необходимым ввести постулаты tempus est absolutum, spatium est absolutum, так и с точки зрения специальной теории относительности мы должны объявить continuum spatii et temporis est absolutum. В этом последнем утверждении absolutum означает не только “физически реальный”, но также “независимый по своим свойствам, оказывающий физическое действие, но сам от физических условий не зависящий” (206, 43-44).

Подчеркнем еще раз, что концептуальное пространство, построенное А.А. Логуновым, вполне правомерно – но лишь до той грани, за которой данная теоретическая конструкция начинает претендовать на полное воплощение в себе содержания объективно-реального пространства-времени, т.е. когда происходит отождествление гносеологии и онтологии, понятия (точнее, представления) пространства-времени с самим пространством-временем.

Группа (2) представлена кроме рассмотренной выше обобщающей концепции В.И. Елисеева твисторной программой Р. Пенроуза, привлекающей для нужд теоретической физики такой раздел современной математики как комплексная алгебраическая геометрия. Этот подход только в 70-е годы оформился в самостоятельную теорию, и не имеет еще устоявшихся обозначений.

Сущность его заключается в следующем. Имеется противоречие: традиционное пространство-время Минковского описывается в вещественных числах, тогда как в квантовой теории используются комплексные многообразия (например, коэффициенты в линейной суперпозиции квантовых состояний являются комплексными величинами). Это свидетельствует о неполноте пространственно-временного описания в квантовой области, классическое пространство-время здесь является как бы внешней структурой, в рамках которой происходит интерпретация результатов опыта, но не рассматривается протекание самих квантовых процессов в промежутках между наблюдениями. Квантовополевой дуализм частицы и волны, когда одна структура ведет себя то как корпускула, то как волна также связан, по-видимому, с эффектом наложения классического пространства и времени на специфическую область микроявлений. Ведь понятия частицы и волны сформированы в языке наблюдений и описываются именно в пространственно-временных терминах. Эта неполнота описания может быть ликвидирована путем придания пространственно-временному представлению адекватной для квантовой релятивистской области формы комплексного многообразия.

“Физика едина, – пишет Р. Пенроуз, – и следует надеяться, что со временем вся она будет описываться единым образом. Если единый подход к квантовой физике и геометрии пространства-времени существует, то тип математического описания, пригодный для одной из них, должен подходить и для другой” (154, 13).

Для реализации этой программы пространство-время Минковского М³⁺¹ претерпевает ряд существенных трансформаций. На первом этапе оно становится комплексифицированным (СМ¹), совпадающим с пространством всех комплексных 2х2 матриц. Это “спинорная” реализация пространства М. Второй этап приводит к появлению комплексифицированного компактифицированного пространства Минковского СМ, которое есть грассманово многообразие двумерных подпространств в ТС⁴ (С⁴ – четырехмерное комплексное пространство, Т – пространство твисторов). Это “твисторная” реализация пространства М (81, 6).

Пространство твисторов Т интерпретируется как многообразие проективных прямых в проективном твисторном трехмерном пространстве РТ.

Объекты релятивистской теории поля, первоначально заданные на пространстве М, переходят в объекты на пространстве СМ, а далее, с помощью преобразования Пенроуза, в объекты комплексной алгебраической геометрии пространства РТ, где они становятся естественными компонентами этой геометрии. Дальнейшая работа происходит с пространством РТ, в котором выделяются определенного вида структуры, так, что их деформация дает в одном случае уравнения Эйнштейна, а в другом – уравнения Максвелла. Это описание, возможно, обобщается на другие поля (154, 13).

Здесь, как мы видим, базисным многообразием, от которого отталкивается Пенроуз, является плоское пространство Минковского, выражающее собой геометрию СТО. Твисторное описание ОТО, как отмечается в (156 ,79) завершено лишь частично.

Точки классического пространства-времени (макропространства-времени) в твисторном представлении становятся вторичным понятиями и пространство-время Минковского М “естественным образом возникает в некоем комплексно-аналитическом геометрическом контексте” (182, 41). В описании физических явлений 4-мерное комплексное векторное пространство твисторов заменяет обычное пространственно-временное представление (155, 133).

Здесь важно иметь в виду то обстоятельство, что в твисторном подходе исчезает, становится вторичным не вообще пространство-время (в понятии), а классическое его представление: во всех приведенных статьях говорится именно о его макроформе – пространстве-времени Минковского.

Можно сказать, что иного содержания, помимо тех или иных представлений, ни физика, ни любая другая естественная наука не знает в силу своей внутренней специфики и задача философии, в частности, как раз и заключается в переработке созерцания и представления в понятие.

Диапазон оценок твисторной программы достаточно широк: от выдвижения теории твисторов в “качестве кандидата на вакантное место формализма, объединяющего квантовую теорию и общую теорию относительности, до более осторожного мнения, что твисторы являются просто удобным методом решения классических релятивистских уравнений… Несомненно одно, – считают В.В. Жариков и А.Г. Сергеев, – это новый и вполне самостоятельный подход, уже завоевавший свое место в математической физике” (81, 10-11). Примечательным моментом твисторной программы является радикальность отхода от классического представления, но радикальность вполне диалектическая, сохраняющая преемственность, поскольку плоское лоренцево многообразие с сигнатурой (+ ^{_ _ _}) появляется естественно (а не задается априорно) из пространства твисторов. На последнем определена форма с сигнатурой (+ + ^{_ _}), в которой формально можно увидеть два “временных” и два “пространственных” измерения. Изотропной прямой пространства М отвечает точка в РТ, в связи с чем не кажется совсем лишенным смысла предположение о том, что проективное твисторное пространство РТ выражает топологию собственного пространства безмассовых частиц.

Простая, эмпирически-осязаемая и привычно-обыденная протяженность, мыслимая практически в качестве синонима пространства, его альтер эго, оказывается поколебленной во всей безусловности настолько, что попросту исчезает в мире твисторных объектов; сжимается, вырождается в точку и само классическое пространство-время М, которое даже в своей модифицированной комплексной форме пространства СМ уже является не всеобщим и универсальным фоном, а только определенного типа подобластью более широкой и богатой четырехмерной комплексной структуры.

Для философии, если она хорошо усваивает уроки собственного развития, в этом нет не только сколько-нибудь неожиданного и ставящего в тупик, но, напротив, она видит прекрасное подтверждение хорошо известной ей неизбежной ограниченности частного воззрения (т.е. того или иного представления) по отношению к подлинно всеобщему, заключенному в понятии – что является попросту выражением относительности (которая и сама относительна) наличного знания.

Как бы ни повернулась в дальнейшем судьба твисторной программы, несомненна плодотворность ее устремления на построение адекватного образа более фундаментального микропространства, в котором, при движении вглубь, “растворяется” обычное эвклидово пространство, но появляется вновь, восстанавливается в обратном движении к макромиру.

Выше говорилось о теории струн, оценки которой близки к оценкам твитсорной программы – от первоначального введения как удобного математического приема до его интерпретации к физических терминах, описывающих субстанциальную основу физической реальности. А.Ю. Морозов определяет концепцию теории струн как общий методологический подход, стремящийся реализовать обобщение существующего формализма теории поля (137, 83). В его рамках успешно продолжается программа геометризации физики, стремящейся представить структурную сторону физического описания (фундаментальные константы, симметрии) в геометрико-топологическом языке соответствующего многообразия. Эвклидово пространство-время в таком подходе является объектом, который не вводится априорно, а естественно возникает в его рамках.

О концепциях, относящихся к группе (2), дают представления работы И.А. Акчурина (19-24), привлекающие внимание к сравнительно новым математическим объектам – топосам, на базе которых предполагается возможным провести далеко идущие объединения – например, теоретической биологии и физики элементарных частиц. Это свидетельствует о попытках описания в рамках математических структур не только статичного результата протекающего процесса, но и самого протекания этого процесса во всей его изменчивости. Похожие идеи мы встречаем у Г. Вейля, когда он говорит о континууме как среде свободного становления (60, 22, 24, 101, 122).

Целое и часть.

И, наконец, последняя крупная связка проблем, которую нельзя обойти в настоящем исследовании, выражена в теме целого и части. Современная ее трактовка, заключенная в теории когерентных кооперативных явлений, берет начало в квантовомеханическом описании реальности (25; 26; 61; 179; 187). Она разрабатывается Н.Т Синициным, Л.А. Шелепиным, И.З. Цехмистро (108; 171; 195; 196; 202; 203), группой зарубежных авторов – И. Пригожиным (160; 161); Эбелингом (205), Г. Хакеном (192).

Возникающее при этом понятие квантовомеханической связи, носящей неполевой, т.е. несиловой, характер, приводит вновь к принципу дальнодействия (62, 165; 28; 188).

Концепция неклассической целостности кладет предел универсализации статуса обычного пространства-времени, как и твисторная программа. Правда, ее авторы идут дальше и отвергают вообще применимость понятия пространства-времени к субквантовому уровню. Но, опять таки, они, по сути, знают только одну форму пространства – макроформу, которая для них и составляет весь смысл понятия пространства. Данная концепция привлекает внимание к состоянию существенной целостности бытия, причем – в сугубо неклассическом варианте, т.е. имеется в виду такая целостность, которая принципиально неразложима на элементы, не возникает путем причинного связывания некоторых элементов. Здесь отрицается само состояние “полной разложимости системы на какие-либо обособленные элементы и множества вообще“ (108, 153).

Сделав такой вывод в отношении квантовых и субквантовых систем, авторы распространяют его также и на мир в целом. Высказывается интересная и продуктивная мысль, что “представление о мире как об исключительно множественном, субстратном, субстанциальном и т.п., каждый уровень которого имеет свой подуровень… охватывает только одну сторону реальности, которая должна быть дополнена противоположным взглядом на мир как неделимое и неразложимое целое” (там же, 165).

Поскольку на таком уровне описания реальности понятия протяженности и длительности явно не применимы, так как здесь фиксируется новое качество бытия – его нелокальность, состояние внепространственной, непричинной корреляции, то, на этом основании утверждается и неприменимость вообще понятия пространства-времени к субквантовому уровню (и, продолжая, к миру в целом).

Этот вывод не является правомерным, поскольку здесь в действительности отвергается только монополия классического представления, однозначно связывающая понятие пространства с его свойством протяженности. Но именно потому, что ведущим принципом теоретического конструирования пространственно-временной формы бытия является признание всеобщности ее объективно существующего референта, мы должны избегать попыток универсализации любого частного представления. Так, утверждение чисто внешней функции пространства и времени, как это уже подчеркивалось, неизбежно ведет к утрате этого представления, а вместе с ними и самих пространства и времени – в тех областях, где эта функция не может быть введена. Например, В.А. Киносьян понимает время и пространство как формы бытия, состоящие “во взаимном создании, удержании и изменении границ отдельного” (102, 105). В концепции И.З. Цехмистро о едином, лишенном отдельных подсистем и расчлененности на элементы, такое представление неприменимо, в нем (едином) нет субординации отдельного, следовательно, нет и пространства-времени в приведенном ваше толковании. Поэтому надо отказаться от универсализации исходной формулы – в ней нет общности, достаточной для распространения ее на неклассическую область действительности.

Удивительно созвучны рассматриваемой концепции мысли Г. Вейля о природе континуума: “…Бессмысленно утверждать, будто целостный континуум состоит из границ и этих частичных континуумов. Подлинный континуум есть нечто в себе связное и не может быть разделен на отдельные куски, подобное разделение противоречит его сущности” (60, 123).

Таким образом, всяческое разделение, разграничение признается грубой временной абстракцией, а не эмпирически-неопровержимом фактом. Эта абстракция должна быть дополнена пониманием существенной целостности мира, его неразложимости – по большому счету – на элементы и подуровни функционирования. Соответственно этому и классическое пространство-время в его, по видимости, очевидно-единственной роли разделения есть еще весьма приблизительная абстракция подлинной сущности пространственно-временного бытия. Критику традиционного континуального описания пространственно-временных отношений также можно найти в (151; 152; 177).

Итак, используя материал физики, мы вычленили, насколько это возможно, логику употребления анализируемого представления. Рассмотренная в достаточно широком диапазоне физических концепций практика работы с ним при всем своем разнообразии позволяет, тем не менее, сделать ряд определенных выводов. А именно:

а) пространственная структура произвольной природы является элементарно-организующей, базисной для определенных на ней объектов. Это существенное свойство пространственной формы уже формулировалось в виде промежуточного вывода (см. с. 111), который, таким образом, становится окончательным;

в) проецирование классического пространства-времени в область микроявлений вызывает большие трудности в ее описании и фактически перестает играть при этом определяющую роль, будучи оттесненным на задний план (появляясь лишь в конечном счете) новыми абстрактными математическими структурами.

Остаются полностью сохранившим актуальность слова Гегеля о том, что “философия природы подхватывает материал, изготовленный физикой на основании опыта, в том пункте, до которого довела его физика, и в свою очередь преобразовывает его дальше, но уже без того, чтобы класть в основание опыт как последнее подтверждение. Физика, таким образом, должна помогать философии подготавливать для нее материал, с тем, чтобы философия перевела на язык понятия полученное ею от физики рассудочное всеобщее… Она делает дальнейший шаг потому, что способ действия с понятием, употребляемый в физике, неудовлетворителен” (67, 20-21).

В самом деле, философский анализ содержания пункта в) заставляет признать, что в этом случае нужно говорить не об ограничении всеобщности пространственно-временной формы существования материи в онтологическом смысле, но только об ограниченности в гносеологическом плане, когда то или иное свойство материального объекта, мыслимое ранее неотъемлемым от самого его существования (здесь – протяженность), оказывается, все же, не универсальным. И опыт теоретической физики подтверждает это. Так, структура макропространства-времени, можно сказать, соткана посредством света (электромагнитного взаимодействия), но вся она сжимается в точку (в точку!) твисторного пространства (точнее, множество изотропных линий, проходящих через данную точку пространства-времени Минковского, представлено в проективном пространстве твисторов одной линией). Все прошлые и будущие события, вкупе с настоящим, в этом новом, более фундаментальном описании предстают целостно-единой структурой, высшая реальность которой снимает частный аспект протяженности-дления эмпирического бытия.

Комплексное решение проблемы времени и пространства (пусть и относительное решение!) требует учета двух фундаментальных компонент культуры: естественнонаучной и художественной. Причем, этот учет не должен носить механический характер: с одной стороны, с другой стороны… Иначе мы застреваем на ступени простого антагонизма, взаимоотталкивания, коренящегося не в реальной действительности, а в исторической ограниченности нашего познания. Начальную точку нужно найти в значительной мере интуитивно, и с этим ничего поделать нельзя – логичным будет возводимое здание, и оно только покажет, насколько удачно выбран исходный пункт. Кстати, покажет оно тоже не вполне отчетливо, этим объясняется огромное количество философской литературы, авторы которой буквально застряли в круге некритически принятых исходных абстракций и обречены вращаться в нем пожизненно, если не обратят на них самое пристальное внимание. Сама же система себя никогда не опровергнет, все будет интерпретироваться с точки зрения ее базисных аксиом, которые при таком положении всегда будут оставаться самодостаточными, всеобъясняющими.

Различные типы мышления – научного и художественного, аналитического и образного – полностью осуществляют себя не в отдельности и замкнутости, разграничив “сферы влияния”, а в ходе полемизирующего диалога друг о другом, рождающего более глубокий для них обоих общий смысл.

Если научное представление о пространстве и времени было выше рассмотрено в своих основных моментах, то о художественном осмыслении этих понятий еще не было оказано ни олова. Однако этого пока и не требуется, иначе мы как раз попадем в ту ситуацию противостояния, которую намерены избегать. Пусть второй, ведущий, голос отчетливо ясно зазвучит позже, по мере конкретизации простейших определений, роста их содержания, в котором высший мотив времени сможет найти более прочную и естественную основу. Однако перед нашим внутренним взором этот высший мотив, а именно – идея развития, должен находиться с самого начала.

1.3 Метаконцептуальный уровень историко-культурных образов времени. Исходные принципы и предпосылки

Выход на так называемый метаконцептуальный уровень анализа всегда неоднозначен и спорен, поскольку требует углубления во внелогическую доминанту теории, где простая доказательность не может использоваться с той же эффективностью, что и в процессе получения аналитически-выводного знания. Регресс в бесконечность относительно оснований анализа, исходных принципов и подходов должен быть разорван, но не простым произвольным и случайный прекращением, а действительным выходом за свои пределы. Необходимо достичь безусловного основания и степень его абсолютности послужит залогом устойчивости базирующихся на нем общих взглядов и концепций.

Можно ли говорить вообще о таком основании, которое имело бы, так сказать, всемирное космически-универсальное значение и выступало подлинной субстанцией бытия как такового? Видимо, нет и, более того, замахиваться настолько широко нам нет совершенно никакой необходимости. Этот отрицательный ответ следует по многим причинам, из которых достаточно привести одну: реальность такой глубины и конкретности невыразима в словах и терминах обыденной текущей и абстрактной реальности – именно потому, что высший уровень нельзя адекватно выразить через низший.

Можно с большой степенью уверенности полагать, что выработанные в условиях макро- опыта представления, какими бы универсальными они ни казались, являются таковыми лишь в силу психологической предрасположенности к ним и имеют вполне ограниченную сферу действия. Очень часто такие представления есть только наши привычки и ничего больше. Мы же говорим о человечески понятном мире, т.е. о таком модусе Универсума как человеческий мир и ищем безусловного основания относительно именно этого мира. Такая задача вполне выполнима, по крайней мере, для теоретического мышления философа.

Основанием в данном случае является человеческая культура – не вообще, конечно, все многообразие культурных феноменов, а в первую очередь ее идеально-теоретическая подоплека, с которой и нужно установить связь. Понимание проблемы времени возможно только при условии привлечения к ней всей цельности духовной культуры, а не одного фрагмента культурно-исторической и социальной деятельности, даже такого всеобъемлющего как современное научное знание.

Всякая односторонность здесь, в этой абстрактной сфере, приводит к неизбежным потерям с далеко идущими последствиями, касающимися, в конечном итоге, непосредственной практической жизни. Апелляция к разнообразным формам творчества необходима и для того, чтобы снять ненужный пиетет перед кажущимся всесилием научного подхода. Именно поэтому мы приходим к внелогическим формам развертывания материала, который не “развертывается” в буквальном смысле – последовательно, от одного положения к другому, подобно клубку ниток, но, скорее, конкретизируется, насыщается содержанием, становится “плотнее”. Такое “объемное” развитие объекта есть результат достижения им определенной цельности и задается она (фиксируется) правильным выбором исходных определений.

Почему отдается предпочтение тем или иным определениями подходам? Ведь среди высказываний различных философов в разные эпохи можно было бы выбрать и иную точку зрения. Вообще, обсуждение самих оснований каких-либо теоретических представлений выходит за рамки последних. Однако это известное положение, справедливое для естественнонаучных теорий, в случае построения философской концепции становится неудовлетворительным. Основания сами должны быть поняты в их многоразличной, и, вместе с тем, необходимой связи. Построение философской системы не происходит формально-дедуктивным образом и здесь еще совершенно недостаточно внешней логической стройности и непротиворечивости. Крайне желательно отдавать себе отчет в том, почему, собственно, верен именно этот отправной пункт, а не иной, чем обусловлена его истинность, не имеет ли она преходящий характер, не несет ли на себе печать временности? Наличие такой временности, давно истлевшей в себе, – непреложный факт, и он абсолютен, имеет отношение к любому произведению, любому конкретному труду, любому результату в силу их законченного характера.

Поскольку это так, то вопрос лучше поставить иначе: почему данный отправной пункт принимается как истинный?

При выяснении самих истоков, генезиса утверждаемых здесь представлений ссылка на высказывания, например, Гегеля как на основополагающие обусловлена их безусловной глубиной и тщательной продуманностью. Они подводят своего рода итог всему предшествовавшему положительному развитию философской мысли, обобщая и поднимая на новую высоту ее действительные достижения. Наличие таких “итоговых”, обладающих громадной содержательной емкостью определений, значительно облегчает работу по разработке философской проблематики. Но для того, чтобы не превратить живое определение или высказывание в мертвую догму, нужно постоянно обращаться к истокам (исходному контексту) для их конструктивного и непредвзятого анализа.

Проведение такого рода анализа требует, в свою очередь, критерия для него. Можно ли получить его из естественнонаучного знания? Нет, поскольку это знание есть знание конечного, ограниченное опытом либо же связанное с альтернативностью описаний, с конвенцией и доказать какое-либо философское положение с его помощью нельзя. Тем более нельзя, если мы вспомним и невозможность применения самого понятия доказательства в его обычном смысле. При этом несомненно, что развитие философии так или иначе коррелирует с развитием науки. Если обратиться, далее, к истории философии, то и здесь вряд ли можно говорить об асимптотически равномерном приближении к объективной истине с течением времени – в любую эпоху можно найти как прозорливые, опережающие высказывания, так и заблуждения, тем более, что и те, и другие абсолютны лишь в очень узком значении. Да еще, бывает, что они меняются местами! Для того, чтобы различить их с минимальным произволом, уже нужно иметь соответствующее мерило.

Итак, ни история развития науки, ни техники, ни даже философии, по-видимому, не могут кардинально помочь в проблеме адекватного осмысления истоков наших воззрений, хотя и имеют, безусловно, самое близкое к ним отношение. Близкое, но не решающее.

Специфика философского знания такова, что она основывается на двух способах постижения мира: чисто научном и художественном, или, в несколько иной плоскости, дискурсивном и интуитивном. Не углубляясь в проблему взаимовлияния и взаимоотношения этих моментов процесса познания, отметим не меньшую значимость художественного типа мышления по сравнению с чисто логическим, естественнонаучным для самого познания и не меньшую его способность к постижению истины. Е.Л. Фейнберг об этом говорит так: “…Искусство разрушает монополию логического мышления, монополию, которая иначе вела бы к полной беспомощности познающего интеллекта. Тем самым искусство делает человека способным к подлинно научному, полному познанию и материального, и духовного мира” (183, 87-88).

Определяющее значение искусства для выработки наиболее глубоких и фундаментальных научных теорией и преобразования существующей па-радигмы хорошо известно и не раз отмечалось в литературе. Важность сформированного художественного вИдения особенно велика при выработке первоначальных, еще неясных и неустойчивых образов, несущих в себе скрытую информацию, которая развертывается в дальнейшем в теории. Это и есть этап интуитивного прорыва к пониманию качественно иных принципов, этап утверждения мировоззренческих сторон познавательного процесса. При этом “искусство дает познание того, что логически недоказуемое может быть неукоснительно правильным, что интуитивное решение, не обосновываемое рационально, не доказуемое логически и даже противоречащее убедительно звучащему дискурсивному рассуждению, способно быть гораздо более справедливым и верным, чем это рассуждение” (там же, 125).

Итак, отнесясь с доверием к художнику (а не только к ученому-естественнику), мы приблизимся к более целостному, более многомерному, синтетическому взгляду на мир, который и полнее, и вернее, чем взятая обособленно (и абсолютизированная!) сумма естественнонаучных представлений.

Относительно нашей темы из приведенных соображений следует, что философская концепция времени и пространства должна увязывать научное рассмотрение с их художественным отражением. Культурно-историческое содержание этих категорий, выраженное средствами искусства, не является чем-то побочным, необязательным и несущественным для их объективного изучения. Более того, долгое развитие в сфере образного мышления обусловило богатую практику использования понятия времени и как раз эта практика получила, в первую очередь, свое обобщенное выражение в приведенных выше гегелевских определениях. В них время понимается как ведущий аспект в связке пространства и времени, эти определения “процессуальны”. Такая связь научной и художественной традиций позволяет преодолеть односторонность этих подходов, взятых в отдельности: причудливый полет фантазии художника здесь имеет твердую земную основу продуманного эмпирического знания.

Не количественное, внешнее, застывшее утверждает художник, обращаясь к теме времени, а подвижное, изменчивое, сущностное, оставляя далеко позади при этом еще недавнее естественнонаучное толкование времени.

Для конкретизации данных соображений обратимся к теме пространства и времени в творчестве Гете. Здесь мы будем следовать трудам выдающегося ученого-филолога М.М. Бахтина. В круг его интересов, кроме всего прочего, вошел вопрос о времени и пространстве как основных координатах художественной картины мира (теория хронотопа). В издании его работ (44) впервые публикуются материалы к несохранившейся книге “Роман воспитания и его значение в истории реализма”, в которых много внимания уделено интересующей нас теме.

Гете достиг одной из вершин видения исторического времени. Его отличала яркая способность к целостному постижению миропорядка как развивающейся цельности на основе сугубо научных изысканий. Немало сил он затратил для утверждения идеи развития в естественных науках.

“Простая, пространственная смежность явлений, – пишет М.М. Бахтин, – была для Гете глубоко чужда, он насыщал, пронизывал ее временем, раскрывал в ней становление, развитие, разносил рядом лежащее в пространстве по разным временным ступеням…” (там же, 220).

Нам важно выявить здесь упор на интенсивную, темпоральную компоненту в единой пространственно-временной форме существования материи, поскольку необходимо определить, что в этой форме является ведущим мотивом, а что – подчиненным: совокупность видимых различных застывших пространственных конфигураций или же внутренне-скрытая процессуальная природа действительности?

Вот иллюстрация к видению становления из “Путешествия в Италию” Гете: “…Горы для наших внешних чувств остаются неподвижными в своем исконном виде. Мы считаем их мертвыми, тогда как они застыли; мы думаем, что они бездействуют, потому что они пребывают в покое. Но уже с давних пор я не могу удержаться, чтобы не приписывать большую часть атмосферных изменений именно их внутреннему, тихому, тайному воздействию” (там же, 221).

Внешняя неподвижность, статика, здесь малосущественны и, вообще говоря, не существуют. Этот неизменный фон пришел “в более существенное и более глубокое движение, чем яркое, но периферийное движение атмосферы, он стал деятельным, более того, в него-то, в этот фон, и переместилось подлинное движение и деятельность” (там же, 221).

Для Гете все, что кажется неподвижным, вовлекается в становление, “пропитывается временем”, твердый фон становился существенным носителем движения, а вместе с этим, и само пространство и время приобретают существенное, а не просто неподвижно-внешнее, количественное ньютонианское отношение к материальному миру.

Характерная особенность гетевского видения исторического времени выражена в утверждении необходимой связи времен, дающая полноту времени: творчески-действенное прошлое, определяющее настоящее, вместе с этим настоящим в известной мере предрешает будущее (там же, 226). Следовательно, мы видим, не просто отношение равнодушного соседства характерно для пространства и времени, но именно взаимозависимое, согласованное соседство, заключающее в себе и связь, и развитие, далеко выходящее за рамки простой количественной определенности, куда его пыталось заключить теоретическое естествознание эпохи.

Эта необходимая связь (следовательно, и переход, становление) стала организующим центром гетевского чувства времени. Эта необходимость, объединяя прошлое, настоящее и будущее, далека от простого лапласовского детерминизма, являясь материально-творческой и исторической (там же, 233).

Выход на творческое, преобразующее начало – другая важнейшая компонента нового понимания времени. Взаимосвязь творческой деятельности человека и исторического времени у Гете выражена явно и зримо, в этом заключено зерно последующего понимания глубокого взаимопроникновения категорий творчества и времени, которое в конечном итоге определяет саму природу времени.

Подведем итоги краткого анализа гетевского понимания времени. Основные черты его таковы: представление о “густом, материализованном” времени и интенсивном пространстве; неразрывная связь времен, их слияние (прошлого с настоящим) и неотрывность от пространства; творчески-активный характер времени (там же, 235).

“Все интенсивно в мире Гете, – пишет М.М. Бахтин, – в нем нет неподвижных, застывших мест, нет неизменного фона… С другой стороны, это время во всех своих существенных моментах локализовано в конкретном пространстве… Все в этом мире – времяпространство, подлинный хронотоп” (там же, 236).

Понятие “времяпространство”, неразрывность пространства и времени, их материальная наполненность, всеобщность и реальность становления, развития – вот квинтэссенция художественного проникновения в проблему времени. Насколько эти представления ярче, насыщеннее, глубже – об этом мы может уверенно судить с высоты нашего знания – чисто математической трактовки времени и пространства современного Гете, да и в значительной мере последующего естествознания! В последнее время становится особенно ясно, что это новое видение Гете не есть оторванная от реальности фантазия поэта и ученого. В последней четверти двадцатого столетия происходит утверждение именно подобных взглядов – уже на чисто научной основе, в новых интернаучных дисциплинах, возникающих на стыках классических отраслей науки.

В своем философском виде эта культурно-историческая традиция в осмыслении времени была воплощена немецкой классической философией. Существенность становления, эволюции в проблеме времени подчеркивали Фихте, Шеллинг. Гегель придал художественным представлениям и интуициям (с учетом и научных данных о времени) понятийную форму, позволяющую подвергать их последовательному анализу и развивать в русле подлинно философской традиции.

Вот почему, выявив генезис, истоки подобных утверждений, их неслучайный характер, можно и нужно положить их в основу дальнейшей разработки проблем пространства и времени.

Рассмотрим теперь широко распространенную точку зрения, исходный пункт которой состоит в отождествлении многообразия (гипотетического) пространственно-временных форм существования материи с многообразием форм движения материи, ее структурных уровней. Так возникают представления, в силу выраженной специфики организации на каждом уровне, о химическом, биологическом, геологическом, социальном и других временах (пространствах). Физическое время (пространство) при этом подразделяется на четыре типа в зависимости от ведущего в данной области взаимодействия. Литература, посвященная такой постановке вопроса о формах времени (пространства), весьма обширна(5; 6; 15; 27; 59; 89; 90; 98; 99; 118; 125; 148; 159; 163; 167; 170; 172; 176; 181; 185 и др.).

В основу такого рассмотрения положена вполне приемлемая мысль: “Диалектико-материалистическая разработка классификации типов времени связана, прежде всего, с выделением объективного основания, фундаментального принципа ее построения. …Диалектическая взаимосвязь содержания и формы и есть интегрирующий принцип классификации основных типов времени” (148, 124-125).

Провозглашенный принцип требует, однако, развития. Взятый сам по себе, вне конкретного контекста, он совершенно абстрактен. И вот тут возможно выделение различных путей этого развития и, как результат, различные выводы. Нужно внимательно разобрать, что есть форма и что есть содержание, какова же их действительная взаимосвязь. Весь этот необходимый материал уже получен в истории философии – Гегель эти категории разобрал с необходимой полнотой.

Полное растворение пространственно-временной формы существова-ния материи в формах ее движения, произведенное так непосредственно (в указанной точке зрения), вообще говоря, совершенно необоснованно. Здесь отсутствует необходимое связующее звено между исходным принципом и конечным выводом. А именно, не доказана достаточность изменения содер- жания материального движения, происходящего в рамках своих традиционных форм (физической, химической и т.д.) для снятия существующей пространственно-временной формы. Из того, что такая достаточность кому-то кажется очевидной, еще не следует ее истинность. Происходит же этот логический скачок в силу малого внимания, уделяемого необходимому предварительному изучению сути пространства и времени. Ведь прежде, чем заниматься классификацией, надо, в конце концов, знать, что ты собираешься классифицировать, а сам объект классификации здесь отнюдь не дан в явном виде, – это не растения собирать для гербария.

В данном случае требуется последовательная философская аксиоматизация содержания этих категорий. В разбираемой точке зрения аксиоматизация присутствует, но проводится таким образом, что полностью пропадает специфика пространственно-временной формы организации материи по отношению к ее движению.

Как крайнюю степень излишне расширенного, теряющего, тем самим, сущность толкования пространства и времени и доходящего до прямого абсурда приходится расценивать позицию Г.А. Саакяна, утверждающего, что “усложнение времени связано с увеличением элементов структуры. Например, водород состоит из двух частиц, он, следовательно, имеет два времени – время протона и время нейтрона. Атом кислорода имеет 16 нуклонов, т.е. он имеет 16 времен. Структура атома урана состоит из 238 нуклонов, следовательно, имеет 238 времен” (170, 56-57). Чем эти “времена” отличаются друг от друга Г.А. Саакян, естественно, не пишет.

Давайте продолжим его мысль: на моем письменном столе сейчас находятся компьютер, часы, ручка, карандаш, листы бумаги, настольная лампа – все это можно представить как элементы некоторой системы. Может быть, к каждому из этих предметов следует подвесить часы, которые показывали бы только время данного предмета? Но, думаем, если их синхронизировать в самом начале и следить за их исправностью, то различие в их ходе будет незначительным и обусловлено оно не специфичностью предметного времени, а только несовершенством механизма. Ситуация с введением множественных времен напоминает схоластически-средневековый способ объяснения явлений, когда каждому явлению приписывалась некая “сила”, ответственная за его протекание.

Исследования, посвященные философскому аспекту темы пространс-тва и времени, зачастую сводятся к попыткам анализа их социальной формы, предполагая в последней максимальную развитость пространственно-временной формы, богатую насыщенность содержания, наиболее легко поддающуюся выявлению и уяснению. Но такой подход не может быть признан убедительным и плодотворным, поскольку он опирается на два неявных постулата, истинность которых весьма сомнительна.

Эти постулаты суть следующее:

а) пространство и время есть абсолютно тождественный функционал движения;

в) этот функционал обладает наглядной субстанциально-опредмеченной, овеществленной формой отдельного.

Понятие функционала используется здесь потому, что само движение есть функция материи. “Абсолютно тождественный” означает непрерывное, без всяких разрывов и отклонений повторение всех контуров (особенностей) материального движения. То есть пространство и время мыслятся, если привлечь немного образности, подобно совершенно прозрачному и невесомому плату, наброшенному на уже явленную суть. Все это построение до чрезвычайности напоминает платье одного короля из сказки. Следствием этого абрисного представления как раз выступает членение качественных форм пространствам времени по формам движения энгельсовской классификации.

Прозрачность и невесомость пространственно-временного покрова указывает на его совершенно призрачную природу, ни на что не влияющую и попросту дублирующую известные структуры. Из простого удвоения трудно извлечь что-либо существенное и пространственно-временная специфика существования здесь присутствует чисто номинально, от нее остается только название.

Второй постулат все же пытается вдохнуть жизнь в данную мысленную конструкцию, но делает это грубо-уравнительным способом, по аналоги, уподобляя развитие пространства и времени развитию некоего отдельно взятого телесного образования, не затрудняясь учетом того факта, что последнее происходит в рамках самого пространства и времени и, следовательно, имеет менее глубокую основу или, лучше сказать, иной характер, чем развитие самой пространственно-временной формы существования.

Начальный исток обоих постулатов – в совмещении сущности и существования, абстрактного и конкретного. Социальная форма – действительно наиболее развитая форма движения в макроусловиях, однако из этого следует, что она наиболее пригодна для исследования сути самого развития, а не пространственно-временной формы его развертывания.

В рассмотренном “социологическом” подходе виден недостаток, который подтачивает все возводимое здание. Это пренебрежение первым этапом познания – живым, осмысленным созерцанием имеющихся представлений и логики их трансформации, а также принятие только первых абстракций пространства и времени, да еще цитатного толка, в качестве последних же, достаточно конкретизированных.

Ряд авторов высказывают сомнение в правомерности отождествления форд времени и движения, по крайней мере, в существующем варианте и отмечают необходимость не постулативно-декларативного утверждения форм времени, а их содержательного анализа (16; 96; 105; 147; 166; 173).

В конце 80-х годов появились статьи Р.А. Аронова и В.В. Терентьева (32; 33), Ю.Б. Молчанова и Т.А. Артыкова (35) с развернутой и острой критикой существующей концепции множественности форм пространства и времени. Эта критика обоснована и справедлива, хотя, может быть, и несколько запоздала, поскольку феномен натурфилософии времени и пространства (а это именно натурфилософия – умозрительная, надуманная и догматичная) уже набрал силу, судя по громадному числу публикаций, и инерцию дальнейшего движения. Но все это только повышает актуальность такой критики. Знаменательно, что, несмотря на свои непомерно разросшиеся масштабы, концепия множественности форм начинает рушиться изнутри, активные ее сторонники отмечают принципиальные трудности (89, 20) и прямо отказываются от нее (63, 81-82).

Не отрицая, что в конечном итоге формы времени определяются типом движения, последний в работах (16; 31; 38; 58; 78; 105; 130; 133; 138; 139) выделяется не по функциональному признаку (физический, химический и т.д.), а по хроногеометрическому – расстоянию, которое тесно связано с соответствующим характерным движением и временем, подразделяя всю материальную иерархию на микро-, макро- и мегамир. Формы времени и пространства, таким образом, рассматриваются здесь в более широкой перспективе, поскольку функциональное многообразие структурных уровней материи представляет собой расщепление одного хроногеометрического уровня, который служит в таком представлении базисом для функциональных надстроечных изменений.

И здесь мы опять сталкиваемся с необходимостью предварительного определения сути пространства и времени (метаконцептуальный аспект): если отнести их содержание к фундаментальным сторонам бытия, то предпочтительнее хроногеометрическая трактовка (качественное изменение форм пространства и времени в микро-, макро- и мегамире и относительная однородность внутри каждого уровня), если же считать их внешней, количественной, “формальной” стороной материального движения, тогда естественно принять функциональную интерпретацию. Обе точки зрения представлены в философской литературе.

Для прояснения проблемы необходимо сделать еще один шаг и показать внутреннюю обусловленность различных подходов и концепций (не только вопрос о формах времени, но и о природе времени), их зависимость (достаточно жесткую) от конечного числа исходных предпосылок, формирующихся в самом широком культурно-мировоззренческом контексте. Эти предпосылки остаются фоном, на котором высвечивается та или иная проблема, задача, требование и т.д. Фон подвержен изменению, он динамичен и одна и та же по форме задача может приобретать существенно различное содержание. Это следует помнить, когда мы пытаемся сравнивать концепции, возникшие в различных культурно-исторических условиях, или когда стремимся понять философский текст ушедшей культуры, с которой уже невозможно прямое взаимодействие.

Исходные предпосылки, однозначно определяющие вытекающие из них концепции, редко сами оказываются в поле зрения – именно в силу своего предваряющего характера.

Итак, как мы выясняли, предпосылок две и они диаметрально противоположны. Во-первых, можно изначально подходить к пространству и времени с точки зрения предположения глубины и существенности их содержания, их определяющей включенности в процессы не только человеческой жизни, но и в общий космический круговорот. Здесь, следовательно, мы имеем в качестве предмета исследования фундаментальную и ведущую составляющую всех аспектов бытия, в связи с чем естественно возникает тема необоримой судьбы – рока. Судьба определяет бытие всего сущего и ее никому, в том числе и богам, избежать невозможно. Олимпийские боги не властны ни над будущим, ни над прошлым: даже боги не могут сделать бывшее не бывшим, считали греки.

Понимание, даже, скорее, чувствование времени как всепроникающей и безличной силы, которой ничто не может противостоять, составляет основную тему греческой мифологии. На Ближнем Востоке тема времени также насыщена переживанием ее как основы бытия (это хорошо видно в текстах Ветхого Завета), но это уже такая основа, которая сама, в свою очередь, имеет укорененность – в Боге. Время остается непостижимой силой, ставящей пределы и сроки бытию, но это уже не слепая сила, а Провидение, воля Бога.

Авторы Ветхого Завета постоянно подчеркивают мимолетность человеческой жизни, ее суетность:

“Ибо исчезли, как дым, дни мои…” (Пс. 101, 4);

или:

“Мы теряем лета наши, как звук. Дней наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезни, ибо проходят быстро, и мы летим” (Пс. 89, 9-10).

Еще сравнение:

“Дни человека как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его” (Пс. 102, 15-16);

“Дни мои быстрее гонца – бегут, не видят добра; несутся, как легкие ладьи, как орел стремится на добычу” (Иов, 9, 25-26);

“Человек, рожденый женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок он всходит и опадает; убегает как тень, и не останавливается (Иов, 14, 1-2).

На ранних этапах развития античной культуры в различных регионах – и в Греции, и на Ближнем Востоке появилась антитеза временного и вечного, текущего времени и пребывающей Вечности. Но ошибочно делать вывод об иллюзорности первого и единственной значимости второго. Такой вывод предполагает разобщенность их смыслового содержания, между тем как в приведенных высказываниях утверждается только тщетность человеческих усилий уловить ускользающее время, понять его внутреннюю законосообразность, противостоять ему. Время в экзистенциальном постижении есть как бы отблеск Вечности, оно есть Вечность, другими словами, как та открывается в конечном наличном существовании.

Приведем несколько характерных высказываний по поводу признания фундаментальности природы времени.

Так, Э. Мах считал, что “в наших представлениях о времени выражается самая глубокая и самая общая связь вещей” (126, 50-51). О.О. Лисицина производит переход от понятий длительности и протяженности, в которых выражается частная форма пространства и времени в макромире, к более общим понятиям – изменчивости и устойчивости и далее пишет: “Свойства устойчивости и изменчивости проявляются во взаимосвязи каждой “пары” категорий. На наш взгляд, основанием каждой “пары” философских категорий должны служить пространственно-временные отношения, присущие более внутренней и существенной связи, чем внешнему выражению ее. Связью в каждой “паре” философских категорий, отражающих различные аспекты объективной реальности, являются пространственно-временные отношения” (114, 84-85). Подобное понимание находим у В.С. Барашенкова: “По своей сути, пространство и время – это такие формы существования материи, в которых выражается разнородность, устойчивость и изменчивость ее бытия” (43, 168). А.М. Мостепаненко (139) и В.В.Терентьев (175, 63-64) сделали акцент на имманентном пространству-времени субстанциальном аспекте: “Любая пространственно-временная форма относительно самостоятельна от локализованных в ней объектов…” (139, 156).

Точка зрения М.Д. Ахундова по этому вопросу не вполне однозначна. Он говорит о фундаментальной, всеобщей структуре организации материи, выраженной в понятиях пространства и времени, как об альтернативной интерпретации. Поскольку такая структура, по мнению М.Д. Ахундова, обладает существенно различными свойствами (очень справедливое замечание!), то он, отмечая созвучность такого рассмотрения философскому пониманию пространства и времени как универсальных форм существования материи, задает, тем не менее, вопрос: “Сколь разумно обобщение понятий пространства и времени на негеометрические структуры (групповые, гомологические, теоретико-множественные и т.д.?” (38, 117). В этой же работе автор говорит о фундаментальной структуре физических теорий, частным случаем которой выступают эвклидовые пространство и время. В общем случае, по мнению М.Д. Ахундова, различные частные формы укладываются “в некоторый ряд от эвклидового пространства и времени классической физики до фундаментальной теоретико-множественной или алгебро-топологической, гомологической структуры будущей физической теории” (там же, 123). В более поздних работах он приводит “три пути развития неклассических теорий: I) в рамках классических пространства и времени; 2) в рамках абстрактных математических многообразий…; 3) в рамках неклассического пространства-времена, структура которого выводится из специфических неклассических порождающих элементов” (37, 202; 40, 381).

Для нас эти пути интересны, прежде всего, со стороны более полного и последовательного отражения ими реальной действительности, более адекватного ее описания[28]. Наиболее плодотворным принципом в деле построения философской концепции пространства и времени здесь видится третий путь в сочетании с не противоречащим ему вторым. Этот вариант отвечает общим требованиям к философским категориям вообще (универсальность, всеобщность) и к данным понятиям в частности, выступающим как базисные, упорядочивающие структуры в теории и в действительности. Абстрактные математические многообразия, являющиеся теоретической структурой физической теории, служат одновременно той или иной формой концептуального пространства-времени – вне зависимости от своей конкретной природы. При этом мы не привязываемся в своем определении к какой-либо определенной структуре (геометрической, например) и ни в коей мере не смущены ожидаемым разнообразием свойств, исчезновением одних и появлением других, поскольку у нас есть ведущий связующий принцип, который только и не должен нарушаться. Здесь важно правильно вычленить наш теоретический конструкт, избежав как его суженого понимания (только как эмпирической структуры теории), так и чрезмерно расширенного, в котором отсутствует отличие от движения, малейшие “переливы” содержания которого сразу отражаются на его пространственно-временной форме. Под эмпирической структурой теории понимается ее самоинтерпретация на языке наблюдений, ее “видимая”, экспериментально проверяемая часть. Эта сторона любой теории описывается в классических пространственно-временных терминах протяженности и длительности.

Время как глубочайшая основа бытия может быть прочувствовано и представлено фундаментальным элементом (первоэлементом!) культуры – это и происходило в различные эпохи и у различных народов. На таком этапе своего понимания время насыщено, разумеется, субъективизмом и проникновенно-личностным отношением. Здесь нет разрыва на субъект и объект, присутствует, следовательно, синтетическое отношение – не до-“субъект – объектное”, а над-“субьект – объектное”, ибо создавать культуру способна только личность, превзошедшая свою разъединенность. Но, как следствие этого, нет и полной доказательности такого понимания. Это не умаляет само по себе степень истинности со-переживания данного феномена, ведь недоказуемость, очевидность некоторых положений – аксиом есть обязательная часть любого доказательства.

А время и пространство являются именно предпосылкой (в буквальном смысле: пред-посылкой, т.е. до всяких явных посылок) процесса доказательства как такового, поскольку несут в себе идею последовательности, элементарного порядка. Это обстоятельство легло в основу кантовской интерпретации пространства и времени как априорных форм чувственности. Вместе с тем, идея последовательности и порядка не составляет всего содержания понятия времени и пространства, а есть только его логический коррелят, математический образ.

В качестве предваряющего условия процесса доказательства пространство и время выступают как пространственно-временные отношения. Необходимо понимать, что пространство и время как таковые не есть то же самое, что и пространственно-временные отношения – второе является абстрактным моментом первого. Этот абстрактный момент в методике научного исследования занимает доминирующее положение и заслоняет собой то содержание, которое не поддается прямой математической формализации. Можно сказать и так: в круг естественнонаучного понимания попадает именно та часть многообразного содержания пространственно-временного аспекта бытия, которая может быть тем или иным способом формализована. Поскольку физика Галилея-Ньютона не нуждалась в более серьезном подходе к пространству и времени, чем их элементарное измерение, то ее концептуальный фундамент ограничен пониманием этих категорий как количественно-внешней определенности, как механической совокупности кубических метров и часов.

В связи с этим представляют интерес два замечания Энгельса. Он пишет: “Мы знаем, что такое час, метр, но не знаем, что такое время и пространство! Как будто время есть что-то другое, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!” (210, 550). И другое высказывание: “Насколько высоко естествознание первой половины ХVII века поднималось над греческой древностью по объему своих познаний, и даже по систематизации материала, настолько же оно уступало ей в смысле идейного овладения этим материалом, в смысле общего воззрения на природу” (там же, 349).

Нетрудно увидеть между ними противоречие: первое высказывание утверждает точку зрения ньютоновской механики на природу пространства и времени как совершенно ясную и неоспоримую, чему способствует ее форма риторического вопроса, а второе высказывает законное сомнение в глубине “общего воззрения” классической физики. Но общее воззрение касается самих основ бытия и из него невозможно исключить интерпретацию пространства и времени. Таким образом, отсюда следует, по крайней мере, необходимость внимательно прислушаться к тому, что говорит об этом предмете “греческая древность”, которая как раз весьма далека от тривиальных часов и метров.

К сожалению, у Энгельса не получилось продуктивного диалога науки и античного мировоззрения – может быть потому, что в эпоху пара и электричества, во многом самодовольную и начинающую заметно опошляться идеями революционного обновленчества, слишком разительны были видимые изменения в жизни, принесенные новой формой общественного сознания и, отдавая дань – на словах – античной культуре, еще трудно было сопоставить глубинную работу подлинно философского мышления и экспериментально-теоретическую деятельность ученого, который еще только-только прикоснулся к первому, внешнему уровню действительности и полон необоснованных претензий на обладание всей истиной бытия.

Итак, от одной точки зрения на пространство и время как фунда-ментальные определяющие структуры бытия и мышления[29], мы перешли к другому воззрению, которое рассматривает пространство и время только как отношения между вещами со стороны их определенности и последовательности существования. Это есть представление пространства и времени в виде абстрактных, внешне-отчужденных, количественно-измеримых форм бытия.

Таким образом, противоположная точка зрения относит содержание данных категорий преимущественно к внешней, количественной стороне материального бытия, рассматривает их как “формы координации” (204), “универсальные количественные определения бытия” (163, 87). Как правило, такое понимание влечет за собой с логической неизбежностью абсолютизацию количественных характеристик – протяженности и длительности. Это происходит, во-первых, вследствие признания универсального (но не фундаментального) характера пространства и времени, а во-вторых, в силу ограничения всего многообразия форм пространства и времени простым количественным многообразием, как бы широко последнее ни понималось.

Всеобщий характер метрических характеристик пространства и времени утверждается также в работах (36; 82; 102; 149; 185 и др.). Критику и обзор таких взглядов можно найти в монографиях (39; 41; 43; 79; 138; 201).

Нельзя согласиться с абсолютизацией каких бы то ни было свойств пространства и времени. Кажущаяся очевидной незыблемость и атрибутивность того или иного признака рано или поздно окажется нарушенной и нуждающейся в преодолении. Именно поэтому в философское определение не должно входить перечисление свойств. Локк, например, пишет: “Материя есть протяженная плотная субстанция…” (119, 496). То, что свойство плотности и непроницаемости не есть атрибут материи, ясно показал кризис в физике на рубеже ХП-ХХ столетий. Та же судьба, надо полагать, ожидает и протяженность вместе с длительностью.

Относительно двух рассмотренных интерпретаций совершенно недостаточно сказать, что одна из них “правильна”, а другая, соответственно, “неправильна”, ложна. Философия вообще избегает категоричности, за редким исключением – например, самого данного утверждения. Существуют различные степени истины, поэтому доля истины есть, практически, в любой позиции, если только она не сформулирована заведомо бессмысленным образом. Случай такой заведомой фальсификации мы не рассматриваем, поскольку речь здесь идет об устойчивой культурно-исторической традиции, в которой гаснут частые, индивидуальные флуктуации.

Подход к проблеме времени как выражающей сокровенную суть и основу мироздания, природного и человеческого Космосов, необходимо пронизать точной математической мыслью. Математическая формализация должна, в свою очередь, проходить под знаком нескончаемого движения конкретизации и углубления своего содержания. Нужен, следовательно, всеобъемлющий синтез различных подходов, проводимый так, чтобы не происходило инородного и незаконного вторжения одного метода на чужую территорию другого, что, обычно, происходит с целью достижения своего собственного и единственного доминирования. Сложность такого синтеза заключается в том, что равноправность подходов отсутствует и всегда требуется выбор в пользу ведущего. Тривиальное решение – взять от каждого его “положительное содержание” невыполнимо на практике. Поэтому мало повторять в виде заклинания “синтез”, “синтез”, но требуется пояснить, как его реально достичь? Как от декларации, перейти к подлинной действительности, притом, что декларации и иллюзии есть часть действительности, правда – мнимая часть…

На современном этапе многовекового развития философского и естественнонаучного изучения и осмысления пространственно-временной формы материального бытия существуют все возможности для выработки соответствующего конкретного, полноценно диалектического понятия, и не в виде кратких определений, но в последовательном и обоснованном, логически связном изложении с проясненными исходными предпосылками.

Рассмотрим теперь, каким образом две выделенные трактовки при-роды пространства и времени – фундаментальная и внешняя – реализуются в различных концепциях. Фундаментальность и существенность содержания какого-либо объекта подразумевают его абсолютность, независимость от определенного круга материальных явлений. Абсолютность как таковая сохраняется, конечно, только по отношению к этим уровням и сама, в конечном счете, не самодовлеюща, а обусловлена более глубокими материальными структурами.

Взятое в предельном значении, свойство фундаментальности означает полную независимость от материального бытия и, в то же время, детерминацию последнего. Объект, характеризуемый такими признаками, есть субстанция. Пространство и время, рассматриваемые с точки зрения фундаментальности их природы, несут в себе, следовательно, аспект субстанциальности, абсолютности.

Из предпосылки фундаментальности также следует динамическое представление. Действительно, динамизм, взятый пока абстрактно, бескачественно, означает не что иное, как абсолютную и мгновенную сменяемость всех элементов, так что они, в силу полной неустойчивости своего существования, оказываются стоящими как бы вне законов материального мира, выражающих существенную связь, закономерность, причинное действие и подразумевающих наличие не столько смены чего-либо, сколько наличие инвариантных составляющих в этой смене.

Динамическое воззрение, считающее единственно реальными события настоящего, в котором все бытие возникает и в то мгновение исчезает, возникает вновь и опять тут же исчезает – но уже с некоторым изменением своего содержания, означает, во-первых, крайний психологизм в восприятии времени, и, во-вторых, утверждает опять-таки фундаментализм в отношении времени, поскольку чистый динамизм бытия, его сплошная текучесть есть выражение неуловимости внутреннего механизма бытийственности, его неподвластности законам материального мира, выражающих нечто устойчивое в бесконечной смене различных состояний. Под внутренним механизмом бытийственности понимается совокупность тех факторов, которые обусловливают как раз эту непрерывную текучесть бытия, т.е. само время.

Абстрактный динамизм выражает собой пассивную фундаментальность: нет воздействия на него со стороны материального бытия (аспект фундаментальности), но также отсутствует и обратное влияние (пассивность).

Динамизм и субстанциальность взаимосвязаны, они составляют существо фундаментальности. Оба этих аспекта трудноуловимы умозрительно, понятийно, поскольку несут в себе противоречия: текучесть основана на совмещении в одно время характеристик “есть” и “не-есть”, субстанциальность – возможность влиять и не испытывать обратного влияния. Динамизм бытия, вместе с тем, созерцается чувственно, субстанциальность же есть полностью умозрительный момент, поэтому можно сказать, что динамизм служит проявлением действия субстанции, а субстанция, в свою очередь, есть суть феномена непрерывной внешней текучести.

Трактовка природы пространства и времени как исключительно внешней, количественной определенности бытия, подразумевает, прежде всего, наличие внешних друг для друга объектов, находящихся в некотором отношении между собой и, следовательно, заключает в себе черты реляционного содержания. Внешнее есть граница, а последняя реализуется как отношение. Реляционность предполагает некоторую устойчивость этих объектов, возможность их со-существования и, стало быть, статику материального мира. Устойчивость и со-существование объектов берется в этом подходе в абсолютном значении, не как преходящее состояние, но как основное, не меняющееся при всех изменениях.

Если в динамизме упор делается на сам переход из одного состояния в другое, на подъем с одной ступени на другую, то статичность, в противоположность этому, фиксирует внимание на самих этих устойчивых состояниях-ступеньках.

Таким образом, разбирая содержание выделенных подходов к интерпретации пространства и времени, мы закономерно подошли к формулировкам основных философских концепций этой теме: статической и динамической, субстанциальной и реляционной. Возможно и дальнейшее деление их на уровни и подуровни, конкретизирующие различные моменты этих концепций. Так, реляционную концепцию совместно с экстенсионной (Декарт) можно отнести к более общей атрибутивной концепции. Существенно же здесь то, что мы взяли эти теории не сами по себе, а пришли к ним обусловленным образом, выделили их первопричину, тот постулат, следствием которого они являются.

Видимую противоположность данных позиций не следует преувеличивать, их содержание обладает качеством взаимодополнительности. Взятые в отрыве, изолированно друг от друга, они фиксируют только абстрактные моменты содержания категорий пространства и времени, и продуктивная теоретическая работа в направлении их исследования заключается во все более глубоком уяснении сути и характера их диалектического единства.

Задача, таким образом, состоит в немеханическом совмещении выделенных сторон в рамках единого синтезирующего подхода. Для ее решения необходимо сделать еще один шаг от следствия к причинам и увидеть ту реальную основу, осмысление которой приводит к столь различным, по видимости взаимоисключающим, точкам зрения.

Все выделенные черты предстанут не изолированными, а выражающими ту или иную сторону единого объекта, будучи соотнесенными с таким феноменом как материальный процесс или, более абстрактно и обще – становление.

Круг замкнулся, и мы пришли к тому, с чего начали: центральное звено в проблеме времени как с точки зрения художественной интуиции, так и в логически-философском рассмотрении оказалось одним и тем же, это есть вопрос о становлении: обладает ли становление онтологическим статусом или же оно есть феномен сознания? Как можно мыслить становление? Дж. Уитроу в “Естественной философии времени” (М., 1964) писал: “Центральным пунктом дискуссии является статус “становления” или совершающегося, а также прошлого, настоящего и будущего, другими словами, тех черт времени, для которых не имеется пространственных аналогий” (с. 397).

А.М. Жаров видит решение в раскрытии диалектики определенности и неопределенности в отношении настоящего, “теперь” (это не полностью совпадающие понятия) и обосновывает неопределенность границ настоящего (83-88). В.Л. Казарян отмечает неосмысленность понятия “течение времени” в физической теории (96, 139) и ограниченность существующего математического формализма, описывающего лишь одну сторону становления, связанную с законченностью процесса (там же, 145; 97, 100). Сходную позицию по этому вопросу занимают Ю.Б. Молчанов и А.И. Панченко. М.Д. Ахундов и А.И. Панченко рассматривают также иную сторону пространственно-временных отношений, выраженной в диалектике прерывного и непрерывного (38; 199). При этом подчеркивается специфичность свойств “следования” и “соседства”, недопустимость сведения пространства и времени к одним лишь протяженностям и длительностям.

Становление в рамках внешне-количественного подхода к природе пространства и времени не поддается анализу, поскольку мыслится в нем уже прошедшим, в фиксированной рядоположенности элементов. Его важность может признаваться, но дальше описания результата состоявшегося процесса дело здесь не идет. Выделенные стороны пространственно-временной организации (субстанциальность, реляционность и т.д.) равноправны только в смысле существования, но далеко не симметричны в сущностном отношении.

Представляется, что конкретизированный субстанциально-динамический аспект включает в себя реляционно-статический, подчиняет его и играет ведущую роль в содержании данных категорий. Прямое обоснование этого состоит в реальном построении внутренне согласованного понятия пространства-времени.

Глава II. Движение и время. Проблема первоначального определения. Понятие “теперь” и время

2.1. Представление и понятие пространственного перемещения. Анализ зеноновых апорий

Свое полное выражение и истину пространство и время находят в движении, которое, не являясь само по себе ни тем, ни другим, представляет их отношение, целостное единство,действительность. Однако мало сказать, что движение есть отношение пространства и времени, “нужно …постигнуть более определенно характер этого отношения” (10, 63). Более определенно – следовательно, не только и не сколько как количественное отношение пространственных и временных отрезков, не алгебраически, а в диалектическом отношении противоположностей.

Движение всегда наличествует как материальное движение, “точно так же, как нет движения без материи, так не существует материи без движения” (там же, 64). Именно в движении пространство и время находят свое наличное бытие, основание. Нечто является в движении, получает в нем овнешнение (Гегель) постольку, поскольку последнее материально. Это нечто и есть сущность движения – “непосредственное единство пространства и времени” (там же, 63).

С операциональной точки зрения связь пространства, времени и движения выявлена уже Аристотелем: “Мы не только измеряем движение временем, но и время движением – вследствие того, что они определяются друг другом…” (2, 151). Основание, которое пространству и времени дано в движении, становится таковым только потому, что движение есть “сущность, положенная как тотальность” (9, 281). Это значит, что, как верно видеть сущность пространства и времени в движении, так и сущность движения будет правильным находить в единстве пространства и времени. Таким образом, рассматриваемые атрибуты оказываются глубочайшим образом связанными в одно диалектическое целое и мы с необходимостью приходим к выводу: изучать пространство и время – значит, изучать материальное движение. Только в движении и через движение вскрывается суть пространства и времени.

Итак, сущность пространства и времени есть движение. Этот факт общеизвестен и, практически, общепринят. Но в такой форме он еще слишком абстрактен и его можно интерпретировать достаточно свободно – этим, может быть, и объясняется его принятие широким кругом философов. Требуется присмотреться к нему поближе, прежде чем делать какие-либо выводы.

На самом первоначальном этапе рассмотрения движение распадается на две составляющие – пространственную (перемещение в пространстве) и временную, которой отвечает покой и качественное изменение.

Наиболее простое – в силу своей непосредственной данности, наглядности – механическое движение не свободно, разумеется, вообще от временной составляющей, но время включено в него еще совершенно формальным, пространственноподобным образом. Объединение в данном случае пространства и времени так же абстрактно, как абстрактно само механическое движение. Время в механике – синоним абсолютного равномерного движения, что отмечали и Аристотель: “…Время есть мера движения и нахождения (тела) в состоянии движения, причем оно (время) измеряет движение путем отграничения некоторого движения, которое перемерит целое…” (2, 152), и Лейбниц: “Зная законы неравномерных движений, их можно всегда свести к понятным для нас равномерным движениям и предвидеть, таким образом, что случится в результате соединения различных движений. И в этом смысле время есть мера движения, иначе говоря, равномерное движение есть мера неравномерного движения” (19, т. 2, 152).

В механике дело обстоит так, что понятия времени и движения неразличимы. Движение здесь образует базовое понятие и из него абстрагируется номинальное время. Имя новой сущности – времени – намечает в самых общих чертах ее содержание, дает схему понятия. Это еще далеко не подлинное время, но только его знак и, соответственно, время, представленное как абсолютно равномерное движение есть еще слишком большая абстракция, не имеющая опоры в себе (это то же самое движение, точнее, его идеализация). Здесь уловлена только абстрактная всеобщность, выраженная в количественном аспекте бытия. Этот аспект до известной степени универсален, но ни в коем случае не образует действительного понятия времени.

Гегель писал: “…Различают обычно голое рассудочное понятие и понятие разума. Однако это различие не следует понимать так, что существуют двоякого рода понятия, а скорее так, что нашадеятельность либо остается на одной лишь отрицательной и абстрактной форме понятия, либо понимает его согласно его истинной природе, как вместе с тем положительное и конкретное” (9, 368).

Понять время как “положительное и конкретное” можно только в его существенной (а не чисто внешней!) связи с материальным движением, – а не просто движением вообще. При этом как раз достигается включение во всеобщее моментов особенного и единичного, поднимающее это всеобщее до его истинного значения.

Во внешнем, объективном мире движение не есть нечто одно, оно распадается на свои различные многообразные формы и уровни в зависимости от степени организации материи и оно, тем самым, есть многое. По мере того, как усложняются формы движения, его глубинная, элементарно-начальная сущность, исходная “клеточка” – свернутый концепт – уходит все дальше в область абстракции в соответствии с принципом восхождения от абстрактного к конкретному, взятому в обратной перспективе и напластовывающему на первоначальное простейшее, абстрактное определение бесконечный – в пределе – ряд новых качеств – сущностей различного порядка, каждое из которых, в свою очередь, есть не что иное, как явление, подвергшееся отрицанию, снятию. “Материальная сущность, составляя возможность для очередного процесса формообразования, сама является формой по отношению к предыдущему процессу, сама оказывается – в своей сущности – структурой, организацией” (3, 140).

Пространственно-временные отношения имеют характер всеобщности, характеризуя, так или иначе, все формы движения. Но сами эти формы движения материи, уровни ее организации различаются между собой по степени сложности и разнообразия содержания. Чтобы максимально сблизиться в рассмотрении движения с его пространственно-временной сущностью, нужно брать самое простое, самое бедное и абстрактное движение, в котором сущность и существование слиты почти воедино так, что сущность, собственно, “лежит” на поверхности.

Такой простейшей формой движения, его исходным пунктом служит элементарное механическое перемещение. Слова о сущности, лежащей на “поверхности”, нельзя, разумеется, понимать слишком буквально. В мире объективированных вещественных форм никакая сущность не может быть тождественна явлению. Другое дело, что в случае механической формы движения мы ужепроизвели начальную теоретическую обработку эмпирически данной действительности, выработали определенные идеализации (материальной точки, геометрической линии), которые заменяют реальную картину движения твердого тела его гносеологическими образами. Это идеализированное построение, теоретический конструкт означает переход от непосредственной видимости явлений (от аристотелевой качественной физики) к раскрытию существа природы движения тел – такого, которое имплицитно заложено в исходном аксиоматическом базисе идеализаций и воплощается в математической физике Галилея-Ньютона.

Поскольку в целом уровень осмысления природы макродвижения здесь остается в рамках обыденного опыта, основанного на принципе отграничения, изолирующе-множественного рассмотрения реальности, то при этом легко происходит онтологизация данной, точечно-множественной теоретической конструкции и понятая определенным образом сущность как бы “выносится” на явленно-эмпирический уровень действительности, получая статус неоспоримого практического опыта. Естественнонаучным выражением этого факта является совпадение теоретического и эмпирического уровней ньютоновой физики – оба они опираются на геометрию Евклида. Интерпретация формул механики и их фактичность совпадают: они есть именно то, что они выражают. Ньютон понимал эти два аспекта теории и различал математическое и эмпирической пространство и время, второе служило репрезентом в опыте первого. Оба уровня смыкались в ходе физического эксперимента, который был и остается идеализированной практикой. И, вместе с тем, эта практика самая, что ни на есть вещественно-материальная. В дальнейшем уровни эмпирической и теоретической интерпретации разошлись, что свидетельствует о большей концептуальной глубине научных теорий, о возросшей степени их конкретности.

Итак, взяв самую простую форму движения, мы не только не потеряем в ней искомого пространственно-временного “зерна”, но получаем возможность выявить его во всей чистоте и наиболее легко, поскольку все богатство содержания материального движения, не относящееся в данном случае к сути дела, здесь сведено к минимуму. Ясно, что и сама пространственно-временная дефиниция на этом уровне будет еще бедной и неразвитой – но теперь уже от нас зависит не оставить ее в этом бедственном положении, а поднять на подобающий ей уровень.

Простое механическое, пространственное перемещение оказывается простым только для описания его математическим языком, но не для понимания. Да и математическая простота весьма относительна – для нас она такова, но нужно помнить, что этот математический язык (дифференциальное и интегральное исчисление) пришлось создавать усилиям двух величайших гениев!

Трудности же и противоречия адекватного отражения движения в понятии выявлены в известных апориях Зенона. Эти апории имеют самое прямое отношение к нашей теме, хотя в них на первом плане представлен упрощенный вариант движения – пространственное перемещение. Но ведь и мы пришли к пониманию необходимости разобраться сначала именно с ним. Время здесь целиком геометризовано и отождествлено с точками прямой линии, но именно такая крайняя абстракция нам сейчас и нужна.

Прежде чем разбирать суть движения “во” времени, требуется понять более простой смысл перемещения в пространстве.

Итак, во всей пространственно-временной проблематике выделено наиболее простое звено – перемещение в пространстве, с которого и следует начать анализ.

Нет ничего привычнее для здравого смысла, чем простое механическое перемещение, ежеминутно происходящее перед нашими глазами. Это явление настолько обыденно, что усмотреть какое-либо несоответствие в понимании движения непросто. Однако апории Зенона нельзя разрешить тривиальным образом, считая их простыми софизмами. В нашу задачу не входит анализ различных имевших место в истории подходов к их осмыслению, эти исследования проведены в литературе и мы будем опираться на них. Здесь можно указать, например, давнюю, 1922 года, но не потерявшую актуальность и свежесть изложения статью А. Койре (16), а ближе к нашему времени – работы А.И. Панченко (25; 26), И.З. Цехмистро (30), статью С.А. Яновской (37), В.Я. Комаровой (17).

Вопрос по поводу апорий еще далеко не перешел в область чисто исторического интереса и обладает самостоятельным познавательным значением. Он способен дать творческий импульс к более углубленному пониманию, прежде всего, соотношения прерывности и континуальности пространства и времени.

В случае движения мы имеем ситуацию, когда его классическая математическая модель оказывается неработоспособной в микрофизике, да и в условиях макромира она не улавливает как раз сущность движения, оставаясь на описательном уровне только результата движения. Критику этой модели дает А.И. Панченко (26, 55-74) и к ней мы еще вернемся, тем более что наряду с глубоким раскрытием принципиально важных противоречий математического моделирования движения, она не лишена и существенных неточностей.

Здесь же нужно учесть, что недостаток имеющейся математической трактовки не есть неискоренимый недостаток вообще математического метода. Процессуальная сущность движения, текучесть как таковая, т.е. текучесть-сама-по-себе остается пока достижимой в философской интуиции, которая лишь относительно полно может быть выражена в существующей терминологии и, следовательно, является в значительной мере достижением единичного индивида. Адекватное конструирование процессуальности остается пока за пределами математического описания, но уже обозначился – и достаточно ясно – интерес математиков к такого рода трудно определимым объектам. В основе принятого описания лежит канторовская теория множеств и если она здесь исчерпала свои возможности (тем более что в ней самой имеются антиномии), то дело за разработкой новой, еще более продуманной математической концепции, которая могла бы без смысловых потерь перевести на свой язык содержательных символов и операций философское понятие движения. Последнее при этом получило бы свою развитую математическую форму.

А. Койре обратил внимание, что четыре апории Зенона не теряют своего значения в зависимости от исходной финитной или инфнитной точки зрения (16, 29). При этом легко прослеживается взаимосвязь “Дихотомии” и “Стадия”, “Ахиллеса” и “Стрелы”. Таким образом, обычно принятое деление апорий на две пары, отвечающие континуальному, непрерывному, бесконечно-делимому представлению пространства и времени и их дискретному описанию достаточно условно. Этот факт свидетельствует, между прочим, о непригодности как континуальной, так и чисто дискретной теоретических моделей пространства и времени для понимания сущности их реального прототипа. Естествознание удовлетворялось, правда, в лице классической механики непрерывно-точечным описанием движения, поскольку это позволяло проводить измерения и расчеты положения движущегося тела, но философия настаивала на том, что движение есть единство непрерывности (времени и пространства) и прерывности (времени и пространства), и ни непрерывность, ни точечность сами по себе нельзя полагать в качестве их сущности.

Вопреки распространенному мнению, апории Зенона не сводятся к показу противоречий в понимании движения. Даже более того, вопрос о движении здесь второстепенен и является производным от неявно принимаемой предпосылки. Она заключается в том, что происходит онтологизация теоретической схемы, замещение реальности знаковой системой и движение целиком описывается в ее терминах, содержание которых выступает как самоочевидное, взятое как бы непосредственно из самой действительности. При этом все противоречия, присущие этой теоретической схеме, переносятся на трактовку движения и считаются именно ее порождением.

Как отмечал А. Койре (там же, 38), основные возражения, составляющие ядро аргументации Зенона, допускают такую переформулировку, в которой они освобождены от “одежд наглядности” и при этом даже нет необходимости включать в рассмотрение само движение, поскольку все трудности возникают до какого бы то ни было движения уже в отношении геометрических объектов. Такая математическая переинтерпретация апорий полезна по двум соображениям. Во-первых, она показывает действительную основу искомых противоречий – “своими корнями проблема, поднятая Зеноном, уходит в глубины чистой математики” (там же, 44), а во-вторых, наличие этой основы позволяет путем последовательного абстрагирования свести все разнообразие апорий к одному единственному пункту: уяснению существования взаимно-однозначного соответствия между всеми точками разновеликих отрезков.

Геометрия оперирует идеальными величинам – непротяженной точкой, геометрической линией, и в сфере идеального, мысленного здесь противоречий не возникает. Теория множеств позволяет охватить своим понятийным содержанием все трудности этих абстракций. Но было бы неверным считать, что с созданием Кантором теории множеств разрешение получают и противоречия в трактовке движения. Разрешение здесь чисто формальное, показывается, как надо правильно обращаться с бесконечными множествам и, тем самым, часть философских затруднений снимается, но самое серьезное непонимание остается. Как только идеальный абстракт – непротяженную точку – мы полагаем в качестве реально существующего объекта и с его помощью пытаемся отразить в понятии движение, рассматривая последнее как происходящее от точки к точке, то тут и возникают противоречия. Вся эта “точечная” конструкция годится для описания итога движения и только – при всем ее усовершенствовании.

Действительно, трактовка движения классической физикой предполагает последовательное прохождение движущимся телом всех точек непрерывной траектории. Но это означает, в свою очередь, совершение этим телом несчетно-бесконечного множества актов движения за любой, сколь угодно малый промежуток времени.

С точки зрения математики, имеющей дело с актуальной бесконечностью, здесь ничего непонятного и невозможного нет. В ситуации движения время представлено пространственным образом, геометрической прямой, точки которой суть недлящиеся мгновения, подпадающие под действие аксиомы непрерывности Кантора-Дедекинда. А в этом случае множество точек, “составляющих” пространственный промежуток любой величины, изоморфно множеству временных точек-мгновений, “составляющих” интервал также произвольной величины, – эти множества обладают равной мощностью.

Математика разрабатывает более тонкий инструментарий для построения и изучения своих объектов по сравнению с физикой – в той области, где можно сравнивать. Эта большая тонкость, изощренность в точности подхода и формализации выражается в расслоении, размежевании первоначально грубого понятия, пришедшего из обыденного языка на ряд близких, но существенно не совпадающих по смыслу терминов. Так, если физика оперирует понятиями расстояния, отклонения, близости, длины, окрестности как, в общем-то, синонимичными – это все та или иная длина, то математика может и различать их: если расстояние задается на вещественных числах, то отклонение – на более общих структурах, например, в частично упорядоченном множестве (15, 275).

Появление понятия актуальной бесконечности сделало необходимым уточнение и переосмысление обычной трактовки равенства. Простое равенство нельзя применять к бесконечному числу элементов, это понятие относится к области конечных множеств. Для эмпирического сознания очевидно, что если элементы какого-либо множества могут быть поставлены во взаимно-однозначное соответствие, то эти множества равны между собой. Но это означает, что такое сознание мыслит непротяженные математические точки как обладающими границами, так, что рядом с данной точкой можно поместить одну и только одну соседнюю точку в направлении продолжения геометрической прямой. Однако это представление оказывается неверным, в континууме действительных чисел не существует пограничных точек-чисел, ведь граница предполагает протяженность ограниченного, но за данной выделенной точкой не следует непосредственно другая точка.

Поскольку дело обстоит таким образом, то и выходит, что ни линия не складывается из отдельных точек, ни время – из мгновений. Это хорошо понимал уже Аристотель: “Однако и следовать друг за другом не будет ни точка за точкой, ни “теперь” за “теперь” так, чтобы из них образовалась длина или время: а именно, друг за другом следуют (предметы), между которыми не находится ничего принадлежащего их роду, а между (двумя) точками всегда имеется линия и между (двумя) “теперь” время” (2, 179-180). Аналогичное высказывание находим у Лейбница: “Строго говоря, точка и мгновение не являются вовсе частями времени и пространства и в свою очередь не обладают частями. Это только пределы” (19, т. 2, 156).

Здесь, как видим, подчеркивается характер принципиальной идеальности природы точки. Гегель в этом вопросе исходит из понятий: “Что линия не состоит из точек, а поверхность не состоит из линий, это вытекает из их понятия, т.к. линия есть скорее точка как сущая вне себя, а именно как относящаяся к пространству и снимающая себя, а поверхность есть точно так же снятая, сущая вне себя линия” (10, 48). Сущая вне себя точка образует интервал, т.е. линию, отрезок, который можно понимать, в гегелевской терминологии, как инобытие точки. Введение Больцано понятия эквивалентности (у Кантора – мощности) позволяло корректно описать ситуацию, когда изоморфизм элементов не означает равенства их множеств. При этом утверждать, что “целое равно части”, как это следует из апорий, будет неверно, надо говорить – эквивалентно.

Однако противоречия геометрического описания движения не заботили классическую физику, поскольку при измерении речь всегда шла о конечных промежутках времени и фиксированных длинах. Как тело преодолевает расстояние, пересчитывая – по теории – несчетно-бесконечную совокупность точек, вопрос не стоял. Спрашивалось, когда тело пройдет ту или иную точку своей траектории. А в этом практическом случае противоречия апорий не возникают, поскольку налицо лишь проблема измерения.

Мыслить же движение происходящим от точки к точке неверно, так как, во-первых, здесь есть лишь результат движения, а во-вторых, отсутствуют реально сами точки перехода. Представление классического континуума не охватывает сущности движения. Противоречия возникают в результате онтологизации идеальной схемы, отождествления континуального описания с самим реальным движением. Движение не происходит от точки к точке, поскольку эти точки существуют только в нашей голове.

Исходя из того, что противоречия математического характера оказались преодоленными теорией множеств, было бы неверно, однако, отбрасывать сами апории как потерявшие актуальность. Ведь все вопросы, уйдя с низшего, геометрического уровня описания, перекочевали на уровень собственно движения и проблема осталась: как же происходит движение, почему континуальный способ рассмотрения приводит к противоречиям?

Вопрос о том, как правильно мыслить движение, таким образом, остается. Чтобы попытаться ответить на него, возвратимся от понятой уже математической основы зеноновых апорий к их наглядной первоначальной форме.

До того момента, пока физики занимались изучением явлений макромасштаба, не подозревая о существовании микро и мегамиров с их специфическими закономерностями, эти противоречия как бы указывали на нечто, не охватываемое нами при осмыслении движения как такового. Сформулированные Зеноном апории относятся к макродвижению, отождествленному с движением вообще. Но макродвижение есть только фрагмент всеобщего Движения, относящийся к процессам земных масштабов и характеризуемый, наряду с общими, и своими специфическими признаками. В рамках макродвижения апории, как показывает многовековой опыт их исследования, не могут быть разрешены. Для их разрешения необходимо выйти в мир иной типологии, в мир, где осуществляется иной тип движения – в микромир. Апории Зенона являются теми точками, в которых происходит гносеологическое смыкание, пересечение онтологически различных миров, и где находится “вход” в иной мир. Это своего рода точки связности и роста содержания понятийного многообразия – для их принятия нужно творческое, а не просто логически-последовательное, усилие. В осмыслении такого рода проблем происходит выход к более глубокому мышлению, что является, конечно, только потенциальной возможностью, т.к. рассудок стремятся игнорировать все “метафизические” аспекты, попадающие в поле его внимания.

Имея в виду типологическое разделение миров, можно утверждать, что любой атрибут имеет многослойную структуру и понятие, ему соответствующее, должно охватывать и разделять многоуровневость содержания, не путая отдельные уровни. Понятие атрибута, таким образом, внутренне неоднородно и включает в себя три основных компоненты: –

• абсолютно универсальную составляющую;

• относительно универсальную составляющую;

• неуниверсальную составляющую.

Первая из них свидетельствует, что ни один атрибут не может быть утрачен. Она несет его сущностную основу, отражающую наиболее фундаментальные черты единой реальности.

Вторая компонента говорит о модификации атрибута при переходе к другим типам организации материи.

Третья компонента воплощает наиболее изменчивую часть атрибута в пределах данного типа реальности – при переходе к ее различным видам, включенным в данный тип. В период своего относительно спокойного развития наука занимается как раз изучением такого рода признаков и свойств материи, что не требует коренной ломки привычных представлений.

Выделенная структура атрибута подразумевает разделение объективной реальности на различные ее типы, онтологически разные миры, у которых не совпадают относительно универсальные составляющие одного и того же атрибута. В то же время эта составляющая остается постоянной в рамках мира одной типологии.

Применительно к движению абсолютно универсальной компоненте этого атрибута соответствует философское определение движения как изменения вообще. Это наиболее общее определение через категорию изменения. Само же понятие изменения выработано в условиях макродвижения и естественно ограничено в своем настоящем содержании. Оно, прежде всего, неявно связано с понятием течения времени, трактуемом как осуществление непрерывного и равномерно происходящего внешнего (по отношению к данному движению) отсчета меток времени. Непрерывность и равномерность здесь задаются постулативно, ибо нет другого времени, по отношению к которому определялись бы эти качества. “Течение” времени – это только образное представление и означает оно суть времени, его темпоральность (некоторая тавтологичность здесь неизбежна), это интуиция времени. В итоге получаем определение движения через время и, одновременно, известно, что движение есть сущность времени – это парные категории и содержание их совпадает, но – с различной акцентировкой. Парность здесь не несет противоположности[30], а как раз наоборот, выражает синонимичность понятий.

Относительно универсальным признаком макродвижения является характеристика механического движения, наличествующего в нем в виде сквозной компоненты. Эта характеристика выражается в наличии траектории движущегося тела, т.е. закономерном изменении положения тела с течением времени и скорости как меры этого движения. Ошибочное отождествление макродвижения с философской категорией движения приводит к мысли о фундаментальности механической абстракции движения, включению ее в абсолютно универсальную компоненту.

Неуниверсальной компонентой, характеризующей внутреннюю дифференциацию мира данного типа, является сама структура материи, ее организационные уровни. Последовательное усложнение структуры материи в различных формах движения – от механической до социальной – не выводит эти формы за рамки макродвижения и все они обладают общим признаком: наличием в них простейшего механического, пространственного перемещения. Традиционно считается – в марксистской традиции, впервые обратившей внимание на социальность и превратившей ее в объект научного анализа – что механическое движение по мере усложнения формы движения становится все более малозначительным и определяющую роль начинают играть немеханические законы данной формы движения. Это энгельсовское положение[31] принималось как аксиома и казалось очевидным, особенно в отношении социальной формы движения. Но можно ли утверждать, например, в математике, что по мере того, как происходит выведение теорем из некоторой совокупности аксиом, значение этих аксиом мало-помалу сходит на нет? Что они несут первоначально-простое содержание, а теперь путем вывода получено весьма сложное содержание, в котором исчезает исходная простота? Конечно, философия – не математика, тем не менее, речь здесь идет о логической сфере, где подход математика демонстрирует образец чистоты мышления, насколько она вообще возможна. К этому вопросу мы вернемся с более подробной аргументацией в последней главе.

Понятие траектории неразрывно связано с направленностью макровремени (строже говоря, со свойством временной направленности макропроцессов). Поскольку же траектория есть относительно универсальная, а не абсолютная, компонента движения в макроусловиях, то при переходе к микродвижению она теряет свой классический смысл и потому утверждение о наличии в микромире такого свойства времени как направленность, вообще говоря, может быть оспорено.

К аналогичному выводу приходит В.П. Бранский (6, 163), подробно анализируя негеоцентрическое движение, частным случаем которого является микродвижение, и свойства микропространства-времени. Он формулирует принцип онтологического негеоцентризма (ПОН): “При изменении какого-либо относительно универсального признака у одного из атрибутов материи, изменяется, по крайней мере, один относительно универсальный признак у каждого атрибута” (там же, 92).

Из ПОН, в частности, вытекает отсутствие в микровремени определенного направления, что приводит к невозможности сохранения макротраектории в микромире. Временная направленность (“течение времени” в терминах обыденного языка) есть одно-однозначное соответствие между длительностью и последовательностью (там же, 163). Как возможную альтернативу этому свойству можно предположить стохастическую природу времени в микромире, нечто наподобие броуновского блуждания временных интервалов – моментов времени. При этом может возникнуть, пишет В.П. Бранский, такая экзотическая с точки зрения макроопыта ситуация, когда большая длительность будет предшествовать меньшей, т.к. начальный момент времени будет определять последующий с некоторой вероятностью (там же, 162). Но лучше сказать здесь, все же, иначе: течение времени в микромире носит характер турбулентного возмущения, переходя в макромире к линейному, ламинарному его протеканию.

Микротурбулентность процессов сглаживается по мере роста масштабов движения. ВременнАя микротурбулентность квантовых процессов (пространственно-временная пена) может интерпретироваться как неоднородность микровремени, что ведет к эффекту нарушения закона сохранения энергии. Но говорить, что большая длительность предшествует меньшей не вполне корректно, поскольку в непрерывном континууме за точкой не следует непосредственно другая точка, т.е. не существует момента, который определялся бы предшествующим моментом. Чтобы утверждение о наличие такого следования было верным, нужно потребовать ввода еще одного постулата относительно характера микровремени – его дискретность. Следует, однако, учитывать, что понятие дискретности базируется целиком на пространственной интуиции и применение его к самому пространству-времени очень проблематично и, во всяком случае, требует самого тщательного обдумывания – дело тут не обойдется тем, что мы понаделаем “дырок” в континууме и предложим такую конструкцию в качестве концепта микровремени. Сразу возникнет вопрос: что находится “между” неделимыми квантами пространства и времени? Что означает граница этих дискретов? Понятие дискретности, взятое в своем классическом смысле (а иной пока не выработан), несет больше вопросов, чем дает ответов.

Может сложиться впечатление, что отсутствие классической траектории у микрообъектов есть умозрительный вывод из ПОН или из выделенной структуры универсальных отношений категории движения. На деле же, как раз наоборот, именно необычные свойства поведения микрообъектов, разрушающие привычные макропредставления, подтолкнули к формулировке этих принципов. При этом, безусловно, уже имелась в виду особенная природа микрообъектов. Суть этих принципов в том, что они позволяют взглянуть на движение в микромире с теоретически концептуальной точки зрения и увязать его со свойствами макродвижения, а также сделать выводы относительно наличия возможных новых свойств движения. Не умозрительное дедуцирование, таким образом, из неизвестно откуда взявшихся утверждений, а формулировка богатой естественнонаучной практики в направлении обобщения ее результатов с выходом на реализацию эвристической функции философского анализа – вот смысл предшествующего разбора структуры категории движения.

Полученный вывод об отсутствии определенного направления времени в микромире (по крайней мере, как реальной возможности такой постановки вопроса) нужно иметь в виду при анализе следствий из апории Зенона “Дихотомия”.

Проблема понимания движения открывается вопросом: как вообще может начаться движение? Эта трудность носит общефилософский характер, будучи свойственной различным философским школам. Нагарджуна во втором веке нашей эры так высказал свое недоумение: “Движение не начинается ни в пройденном, ни в предстоящем пройти, ни в настоящем движении. Где же начинается движение? …До начала движения не существует ни настоящего движения, ни пройденного движения. Как же движение может начаться в непройденном движении? …Как могут различаться пройденное, настоящее и предстоящее пройти, если нигде не наблюдается начало движения?” (1, 156).

Речь идет о состоянии движения, когда и как оно возникает. Трудности в понимании здесь определяются переходным, промежуточным характером начального этапа движения. Впрочем, не только начального, но и вообще любого его этапа, поскольку наглядно движение можно мыслить только происходящим от точки к точке.

Апория “Дихотомия”, исходя из предположения непрерывности пространства и времени[32], “очевидным” образом – опираясь на обыденный опыт – доказывает нечто, идущее вразрез с этим опытом – невозможность движения. Ведь движение не может начаться, поскольку перед тем, как пройти весь путь, необходимо пройти половину пути, а перед этим – четверть и т.д. до бесконечности, поскольку свойство непрерывности предполагает, что между двумя несовпадающими точками пространства всегда существует третья, относящаяся к этому же пространству. Это свойство эмпирического пространства зафиксировано в аксиоме Архимеда (Эвдокса). Совершенно недостаточно для разрешения этого противоречия ограничиться высказываниями, что “он абсолютизировал прерывность движения, игнорируя его непрерывность”, что “реальное движение есть единство прерывности и непрерывности”, что “мы проходим свой путь по частям, но с каждым шагом мы продвигаемся к цели, ибо каждая отдельная часть пути неразрывно связана с целым, с непрерывностью” (14, 89). Каким образом отдельная часть пути может быть связана с целым, т.е., видимо, имеется в виду весь путь в целом? При наличии внешнего воздействия это целое – предопределенность механического движения – будет меняться, и детерминация в механике имеет одно направление – от прошлого к настоящему. Траекторию определяют начальные условия, а не некое “целое”. Поиски “ошибки” Зенона на таком уровне не приведут к успеху, ибо это уровень чувственно-эмпирического познания, на котором сформулированы и сами апории. Зенон в них показывает, как известно, не отсутствие движения, а неадекватность и недостаточность чувственного отражения реальности, приводя безупречные, с точки зрения рассудка, т.е. формально-логического мышления, ряды доказательств к абсурду. Кроме того, в приведенных высказываниях непрерывность и дискретность явно перепутаны (!), апория, о которой идет речь (“Ахиллес” и “Дихотомия”), сформулирована именно в предположении непрерывности пространства и времени. Хотя, как уже говорилось, это не имеет принципиального значения, все апории сохраняют свою доказательную силу как в исходном предположении дискретности, так и непрерывности.

В апории “Дихотомия” неявно используется постулат, истинность которого почти очевидна: однозначная связь протяженности пути с длительностью времени движения. Этот факт выражен в связке “прежде, чем”. Да и в чем здесь сомневаться? Пока мы остаемся на уровне повседневного мышления, ни о какой неясности в этом вопросе не может быть и речи, потому что этот постулат лежит в основе самогО этого уровня мышления, это как раз форма развертывания повседневно-обыденной мысли.

Макродвижение имеет в своей основе микродвижение, поскольку любое движение начинается от исходной – нулевой точки и проходит некоторое время скрытно, при характерных временных и пространственных масштабах микромира, недоступных прямому восприятию. При этом движение подчиняется закономерностям, отличным от тех, которые действуют в макромире и на основе которых сформулирована данная апория. Предположительное отсутствие определенной направленности времени в микромире приводит к тому, что при рассмотрении микродвижения уже нельзя основываться на однозначной связи между проходимым путем и длительностью. При этом аристотелева логика, утверждающая очевиднейшую истину (но эта истина относится к онтологически иному миру – миру макромасштаба!) – прежде, чем (вот где неявно появляется длительность) пройти весь путь, нужно пройти половину пути – должна быть заменена здесь другой логикой, в которой однозначное соответствие между путем и длительностью в макромире переходит в соотношение случайное для микромира.

Такая особенность связана с гипотетическим характером микровремени – отсутствием в нем определенного масштаба длительности. Предшествующий момент времени определяет последующий с некоторой вероятностью, следовательно, меняется случайным образом единица измерения квантового времени – здесь предшествование и следование понимается не буквально, это не точное предшествование, оно невозможно, а интервальное, где последующий момент принадлежит некоторому выбранному интервалу. Возможен еще более “сильный” вариант, более необычный – когда время в микромире как бы “топчется на месте”, т.е. в нем отсутствует выделенное направление. Но что это означает, пока сказать трудно, возможно, это свидетельствовало бы, что в микромире отсутствует историческое время, отсутствует развитие. Впрочем, трактовка микровремени – не наша задача, это проблема развития теоретической физики и она ее разрешит наилучшим образом, если поставит перед собой. Наша же задача – дать необходимые общие контуры понятию времени, показать, что это такое по сути.

Разбираемая апория сформулирована Зеноном для макродвижения, которое он отождествлял вообще с движением. Здесь она полностью логична и справедлива, в этом мире движение начаться не может – оно в нем продолжается! А начинается движение в микромире, где эта апория теряет силу вследствие действия качественно иных закономерностей бытия, не отраженных в нашей обыденной антропоцентристской логике.

Этот вывод означает ограничение применения идеализированной математической модели континуума для описания пространственно-временных отношений. Апория “подсказала” качественную неоднородность движения, пространства и времени, невозможность их бесконечного деления, вопреки эмпирически очевидному: “В малом не существует наименьшего, но всегда имеется еще меньшее. Ибо невозможно, чтобы существующее исчезло” (Анаксагор) (цит. по 27, 130). Существующее не исчезает в абсолютном смысле, но становится другим на определенной стадии деления и потому как-бы исчезает, трансформируя свое прежнее качество.

Первая апория разрешается, таким образом, не логикой макромира – с ее точки зрения это противоречие неопровержимо, но выводит в онтологически отличный мир, в котором изменено все содержание относительно универсальной компоненты каждого атрибута материи.

Не представляет затруднения и уяснение того очевидного факта, почему, все-таки, Ахиллес перегонит черепаху, хотя из предположения о бесконечной делимости пространственных и временных промежутков вроде бы неопровержимо следует невозможность такого события.

Дело сводится к пониманию того, каким образом сумма бесконечного числа слагаемых дает не бесконечную сумму, а фиксированное число, т.е. имеет предел. А рассуждения о том, что Зенон абсолютизировал прерывность или, наоборот, непрерывность, не рассматривал их в диалектическом единстве и от этого, дескать, все затруднения, не ведут к правильному пониманию апорий, поскольку вращаются в сфере тощей абстракции, да к тому же в ее наихудшем виде назидательного наставления. Ответ же на этот вопрос, когда он правильно поставлен, мог быть получен с момента открытия множества иррациональных чисел пифагорейцами, т.е. практически тогда же, когда возникли сами апории.

Каждая точка на числовой оси соответствует действительному числу, представимому в виде бесконечной десятичной дроби (в общем случае) а₁,а₂а₃… . Это утверждение составляет содержание уже упоминавшейся “координатной” аксиомы Кантора-Дедекинда. Таким образом, предел, к которому стремится сумма бесконечно убывающей геометрической прогрессии (ее членами здесь являются отрезки пути, пробегаемые Ахиллесом за все меньшие промежутки времени), не есть нечто конечное по своей природе (внутренней структуре), он есть именно бесконечное. И превысить этот предел даже суммой бесконечного числа слагаемых невозможно по той причине, что слагаемые эти убывают в геометрической прогрессии и, добавляясь к предыдущей сумме, не могут сделать ее больше определенной части предела, поскольку изменения касаются все более далеких десятичных знаков.

Поскольку всякое действительное число может быть изображено точкой на числовой оси, то отсюда следует, что актуальная бесконечность есть качество точки. Так еще раз демонстрируется слияние до полного совпадения противоположных граней – бесконечно большого и бесконечно малого – в одном понятии.

При этом легко видеть, что такое совпадение обусловлено единой количественной природой обеих бесконечностей. То, что отсюда следует их тождество, утверждал уже Николай Кузанский в учении об абсолютном максимуме: “Только непостижимо поднявшись над всякой дискурсией рассудка, мы видим, что абсолютный максимум есть бесконечность, которой ничто не противостоит и с которой совпадает минимум (24, т. 1, 55).

Понятно, что утверждение о необходимости бесконечного времени для прохождения пути до встречи также полностью укладывается в приведенное рассуждение, находя в нем свое отрицание. Действительно, для этого достаточно “обратить” время и изобразить его пространственно, геометрически – как прямую линию, числовую ось. И тогда все, что говорилось по отношению к отрезкам расстояния, без изменения переносится на отрезки времени. Сумма бесконечного числа слагаемых не есть бесконечное число, но предел, в снятом виде заключающий в себе бесконечность. Отрезок времени, соответствующий этому пределу – пути до встречи – также обладает этой снятой бесконечностью и противоречия между ними не возникает.

Иными словами, каждой пространственной точке, являющейся элементом несчетно-бесконечного множества, однозначно соответствует мгновение времени. Эти мгновения так же не могут составить бесконечную длительность, как и пространственнее точки – образовать бесконечную длину (расстояние). Длительность состоит не из мгновений, а из интервалов времени. Поскольку же любой интервал сам обладает длительностью, то логический круг в определении показывает, что перед нами – общее, философское понятие, и определяться оно должно через иное.

Аристотель, не зная ни теории предела, ни теории множеств, пришел, тем не менее, к подобным выводам: “Ведь длина и время, и вообще все непрерывное называются бесконечным в двояком смысле: или в отношении деления, или в отношении концов. И вот, бесконечное в количественном отношении нельзя коснуться в конечное время, в бесконечное в отношении деления – можно, так как само время бесконечно именно в таком смысле. Таким образом, бесконечное удается пройти в бесконечное, а не в конечное время” (2, 183-184).

Мы рассмотрели первую пару апорий Зенона, которые, по его мнение демонстрировали противоречивость понимания движения при предположении бесконечной делимости пространства и времени, т.е. их непрерывности. То, что свойство непрерывности действительно присуще макропространству-времени есть опытный факт, подтвержденный всем объемом непосредственного обыденного опыта. Не менее очевиден факт существования движения, несмотря ни на какие противоречия в его понимании.

Столкновение этих двух очевидностей не могло не привести к пониманию необходимости более глубокого осмысления реального мира, к пониманию недостаточности чувственной формы познания, ее ограниченности и, на определенное уровне, неистинности.

Формулировка “Дихотомии” стала возможной потому, что свойство непрерывности, присущее движению на его макроуровне, наделялось атрибутивностью. Однако на разных иерархических уровнях организации материи ее движение будет характеризоваться различными свойствами, которые являются его локальной характеристикой и не имеют атрибутивной природы. Как только мы их представляем атрибутами, они тотчас входят в противоречие с действительным атрибутом материи – самим движением. Тогда и появляется возможность формулировать противоречия, подобные зеноновым апориям.

“Дихотомия” приводит к пересмотру казавшихся фундаментальными свойств макропространства-времени, а “Ахиллес”, будучи корректно сформулированным – к развитию математической мысли в области теории чисел, к понятию последовательности и ее законам. Последняя задача по своей связи с самой непосредственной практикой подобна работе Лейбница “Стереометрия винных бочек”, в которой он пришел к исчислению бесконечно малых. Исследования природы различного рода чисел приводят также к фундаментальным проблемам формирования представления континуума, которое, в сущности, лежит в основании не только математики, но и вообще всего процесса абстрактного мышления.

Как бы упреждая упреки будущих оппонентов в том, что он (Зенон) пренебрег дискретностью и потому запутался в противоречиях, Зенон выдвигает следующую пару апорий, доказывающих иллюзорность движения при предположении дискретности пространства и времени – “Стрелу” и “Стадий”.

Содержание “Стадия”, строго говоря, не относится к понятию движения, а вскрывает внутреннюю противоречивость финитной концепции. Оказывается, что предположение о неделимых элементах протяженности и длительности ведет к противоречию с фактом существования движений с различными скоростями. Эту апорию мы анализировать не будем, для нас представляют интерес те выводы, которые логично и ясно вытекают из “Стрелы” – о том, что в движении ничего нет, кроме занимания того или иного места в различные моменты временя.

К подобным выводам пришли спустя многие столетия позитивисты, в частности, Б. Рассел – философ и математик. Этот факт лишний раз демонстрирует простую истину: в истории осмысления основ бытия нет прямого “восхождения”, линейного прогресса, вся эта история – одновременна, она вся – здесь, живет – чуть было не написал “и побеждает”, но нет, никого не побеждает, победителей нет, просто – бытийствует себе в человеческой культуре, сохраняя ее целостность и силу.

В апории “Стрела” подрыв понятия движения происходит гораздо тоньше, чем в предыдущих, где движение вообще отрицалось. Здесь движение остается, но при этом оно есть лишь механическая сумма последовательных состояний покоя, и выхолащивается, таким образом, все содержание данного понятия, остается пустая скорлупа, голая форма, видимость движения.

И, как всегда, опровержение такого понимания не должно сводиться к простому его отрицанию, к беглому указанию на то, что “не учли” те или иные апории. Конкретный разбор противоречия, выявленный в “Стреле”, выводит на широкую дорогу осмысления самой сущности движения и времени, на связь времени и движения.

Разбирая первую пару апорий, мы выяснили, что пространство и время могут быть бесконечно делимы (в рамках определенного вида пространства и времени, т.е. бесконечность здесьоконечена и уже, фактически, вовсе не есть безусловная бесконечность!), и, тем не менее, описание движения возможно. Если это так, то, на первый взгляд, сама собой снимается апория “Стрела”, для которой необходимо предположение минимальных длительностей и протяженностей. Но, будучи преодоленной таким формально-пассивным образом, апория не помогает нам решить проблему правильного понимания движения. Ведь при этом, убедившись, что отразить движение в мысли возможно, мы оставили открытым кардинальный вопрос: а что же есть в движении, кроме занимания телом различных положений в различные моменты времени? В наглядном опыте, образующем нашу обыденную интуицию, этот вопрос не возникает, в нем отражаются-фиксируются только остановки – мысленные или реальные – движущегося тела. Так, Б. Рассел писал: “Мы должны полностью отвергнуть понятие состояния движения, движение сводится просто к заниманию разных мест в разное время…, нет ни перемещений с места на место, ни последующих моментов и последующих положений” (цит. по 23, 249).

Действительно, что еще можно увидеть в простейшем механическом перемещении? Достаточно ведь открыть учебник элементарной физики и посмотреть, как там изображается движение – в виде застывшей траектории тела, данной вся сразу, без каких-либо следов становления. Что можно прибавить к такому пониманию? По одной оси координат расположили пространственную характеристику, по другой – временную. Там – набор точек пространства в виде непрерывного числового ряда, тут – набор моментов времени, непрерывность соблюдена, что еще требовать? Все просто и очевидно в этой картине, рисуемой классическим естествознанием.

Рассудок замещает движение его результатом, замещение вообще его обычное действие. Но как тело попадает в данное место, если нет перемещения между различными точками? Такой вопрос для рассудка не существует, для него это “метафизический” вопрос, т.е. не имеющий смысла, схоластический.

При таком отражении движения время, как “созерцаемое становление” (Гегель), превращается в свою противоположность – полную неподвижность, механическую сумму моментов, становясь неотличимым от “своего иного” – застывшей пространственной рядоположенности точек. И теперь, выхолостив напрочь из времени все его содержание, взяв его только со стороны сугубо внешней формы, пытаться найти при этом содержание! Его, конечно, нет, остается лишь след движения, прошлое, фиксируемое в понятии траектории. Поскольку физику именно этот результат и интересовал, то естественно, что реальное движение огрублялось – в точном смысле слова сводилось (это слово фигурирует и у Рассела), редуцировалось – в понятии – до его необходимо бедной, абстрактной стороны и сводилось не к сути, а видимости движения. Видимость принималась за суть – в полном согласии с обыденным рассудком.

Гегель замечал: “…Философия отличается от обыденного сознания тем, что она рассматривает как простое явление то, чему обыденное сознание приписывает значимость сущего и самостоятельность” (9, 296).

Количественная сторона движения, фиксируемая в формулах и фи-зических понятиях координаты, скорости, ускорения и есть простое явление.

Лишая время становления, опространствивая его, мы, тем самым, благополучно избавляемся от самого движения и всех связанных с ним противоречий, поскольку оно, становление, есть сущность пространства и времени, а последнее мы взяли только со стороны формы.

Потому и застывшая картина мировых линий в 4-мерном пространстве- времени Минковского есть попытка отвлечься от движения, удалить его из объективной реальности, значительно упростить мир, рассмотрев его как законченное и ставшее, обосновав это соответствующим математическим формализмом. Упрощение в любой формализации есть всегда и надо понимать, что философские выводы на базе формализованных представлений делать нельзя, никакую “философию науки” так не построить. Данное 4-мерное описание относится к теоретическому уровню СТО и его не следует прямо соотносить с действительностью, поскольку оно подразумевает некую вневременную систему отсчета. Это – интерпретирующий уровень теории в ее собственных терминах, образующий замещение реальности применительно к данному этапу познания. А это не всегда то, что “есть” в действительности, но всегда – способ понимания и, как таковой, он может меняться и меняется в различной культурной среде.

Вся картина мировых линий есть механический аналог Универсума и, по своей сущности, лежит полностью в рамках классической парадигмы ньютоновской физики. Движения этот аналог не схватывает, оно отсутствует в исходных посылках и бессмысленно искать его в следствиях. От движения остается жалкая тень в виде статической величины – наклона мировых линий, их анизотропии. Не имеет, поэтому, большого смысла как-то совмещать такое представление с понятием движения, если от последнего произошло сознательное абстрагирование и уловлена только его внешняя, завершенная сторона.

Это вывод о недостаточности координатного представления пространственно-временной организации мира. Живая душа движения в нем (представлении) изъята, убита, становление препарировано. Как гербарий ботаника с засушенными листьями и травами или коллекция энтомолога с пришпиленными бабочками отражают живую природу, так, примерно, дело обстоит и с интерпретирующим уровнем различных концепций, только с несущественным изменением – свою коллекцию теоретик собирает в области идеального, но принцип сбора и засушивания остается.

Отказавшись от претензий эмпирического мышления на полноту и завершенность отражения материального движения, Гегель и его толкователи в лице диалектического материализма указали на противоречие как сущностное содержание движения: “Противоречие же есть корень всякого движения и жизненности; лишь постольку нечто имеет в себе самом противоречие, оно движется, обладает импульсом и деятельностью” (7, 65).

Движение возможно постольку, поскольку оно заключает в себе противоположные качества – не “или-или” (только непрерывность, только дискретность), а “и то, и другое”, и непрерывность, и прерывность, их единство.

Возникает вопрос: каков же характер этого единства, в чем его смысл? То, что такое единство существует, ясно, поскольку оно и есть движение. Теперь необходимо более определенно выяснить его суть, которая составит понятие движения, если удастся разумно определить совпадение противоположностей без потери, вместе с тем, их различия. В этом понятии будет заключаться искомый смысл движения.

Гегель и, вслед за ним, Энгельс вполне определенно, даже близко текстуально, утверждали, что “движение и состоит именно в том, что тело находится в одном месте и одновременно в другом месте, причем столь же верно, что оно находится не в другом, а именно в данном месте” (Гегель, 10, 72), “тело в один и тот же момент времени находится в одном месте и в то же время в другом месте, находится в одном и том же месте и не в нем. И постоянное полагание и вместе с тем разрешение этого противоречия и есть именно движение” (Энгельс, 35, 109). Вот более развернутое гегелевское рассуждение: “Движение впадает в зеноновскую апорию, которая неразрешима, если изолируются места как пространственные точки и временные моменты как временные точки; и разрешение антиномии, т.е. движение, следует понимать лишь так, что пространство и время непрерывны в самих себе, и движущееся тело одновременно находится и не находится в одном и том же месте, т.е. одновременно находится в другом месте, и точно так же одна и та же временная точка существует и вместе с тем не существует, т.е. есть вместе с тем другая точка” (10, 187).

В работе “Методология “Капитала” К. Маркса и современная наука” (20) такие утверждения оценены авторами как “остродиалектическая постановка проблемы, но не решение ее”[33] (там же, 26) на том основании, что в них “объективное противоречие воспроизводится лишь как раздвоение, наличие несовместимостей…, при этом не раскрывается взаимопроникновение противоположностей, противоречие не воспроизводится с его деятельной стороны, т.е. как самодвижение” (там же, 26). Что касается объективного противоречия, то оно “не застревает в подобной раздвоенности, а, постоянно возникая и разрешаясь, существует как процесс самодвижения” (там же, 26).

Такая оценка вызывает возражение. Прежде всего, неверно противопоставлять философскую постановку вопроса и его решение, для философского мышления, т.е. мышления истинного, характерно не просто абстрактное вопрошание что есть то или это – собственно, спросить можно, но это еще не будет настоящим вопросом. Конкретный философский вопрос включает в себя понимание того, почему мы спрашиваем, поскольку, как правило, это касается весьма общих аспектов бытия и деятельности, относительно которых обыденное сознание уже составило свое мнение и ему эти вопросы кажутся досужими и излишними.

Понимание того, почему мы спрашиваем, означает, в свою очередь, наличие в данной постановке философской проблемы и ее решения. Проблема и решение не отделены друг от друга непроходимой пропастью и потому нельзя здесь поставить вопрос и не дать – в этой же постановке – на него принципиальный ответ. В приведенных словах Гегеля и Энгельса содержится не только “максимально заостренная” постановка проблемы, а и решение в наиболее общем, неразвернутом виде – но от этого оно не перестает быть именно решением.

Кроме того, Гегель столько усилий затратил на адекватное понимание своих трудов, неустанно перерабатывая “Науку логики”, подчеркивая буквально на каждой странице, что раздвоенность категорий есть принцип рассудочной диалектики, что противоположности проникают друг в друга, что их природа есть тотальность! И упрекать его теперь, что он “застрял” в какой-то раздвоенности! Ни Гегель, ни Энгельс не застревали ни в каких противоречиях и прекрасно понимали то, о чем писали.

Как понимать, что в движении тело одновременно находится “здесь” и не “здесь”? И чтоб при этом было столь же верно, что оно находится именно “здесь”? В правильном понимании этого только и возможно адекватное отражение движение. Дело в том, что быть “здесь” – значит покоиться, а быть “здесь” и не “здесь” – двигаться. Следовательно, нужно, исходя из этой раздвоенности, понять, в чем же конкретно заключается единство прерывности и непрерывности пространства и времени, – тогда будет ясно, какой смысл вложен в утверждение о нахождении тела “здесь” и одновременно не “здесь”.

Диалектические формулировки Гегеля не есть намеренно запутанные определения простых вещей, как это может казаться нефилософскому мышлению обывателя. Они требует усилия для понимания, проникновения в их суть, повторения того, что сам Гегель сделал в свое время, когда с помощью языка представлений выражал сокровенную диалектическую реальность абсолютной идеи.

Зенон в первой паре апорий абсолютизировал, конечно, одно из качеств. Пространство и время у него обладают или непрерывностью, или дискретностью, но никак не единством того и другого. Только в таком случае они являются парадоксами. Но ведь и опыт показывает наличие непрерывности в том смысле, что между двумя любыми несовпадающими точками пространственно-временного континуума можно поместить еще одну, также принадлежащую этому континууму. Выше было показано, как при наличии непрерывности мы рационально разрешаем первую пару апорий. Но, тем не менее, остается апория “Стрела”, которая не теряет своего значения и при варьировании комбинаций свойств непрерывности и дискретности. При этом последние понимаются именно в приведенном вьше смысле, носящем характер математического определения.

Применяемый математический формализм не дает окончательного, открыто-философского разрешения апорий[34]. Он оперирует такими приближениями, которые носят сугубо идеальный характер, составляют идеальную реальность, не совпадающую ни в одном моменте с действительной реальностью. Причина этого в том, что идеальность всеобща, а эмпирическая реальность есть наличное, конечное бытие и оно всегда ограничено. Говоря по большому счету, идеальность как бы включена в содержание действительности, но последняя должна пониматься в таком контексте не как наличное бытие, а как весь универсум действительного, как всецелая конкретность.

Математические понятия точки, бесконечно малой величины не являются какими бы то ни было “слепками” с вещественного бытия, это приближения, всегда остающиеся в этом своем качестве и в силу этой принципиальной идеальности область применения таких объектов ограничена. Между тем, именно в таких “поправках” к реальности, представляющимися нам бесконечно малыми и потому несущественными (ведь “зазор” можно сделать сколь угодно малым, но смысл не в его величине, а в том, что он всегда остается!), кроется причина огрубления реального движения его моделью. В макропространстве-времени нет дискретности, точечности в смысле наличия элементарной длины и “атома” времени, мы должны искать другое, не математическое понимание непрерывности и дискретности, не отделяя их друг от друга жесткостью дефиниций, а представляя существующими одновременно, как единство, как логический переход одного в другое. Логический “обмен” содержанием представляет собой своеобразный аналог модели физического взаимодействия, где взаимодействующие частицы обмениваются квантами соответствующих полей. Отличие состоит в том, что в случае понятий обмен идет во всей тотальности и вне времени и пространства, т.е. не энергетически, а информационным образом. Тотальность заключается в наличии в своем содержании “другого”, не проявленного содержания. В случае понятий уровнем явлений для них служат имена, знаковое облачение.

Единство пространственно-временных качеств отражено в понятии скорости тела в данной точке, в данном месте, в “здесь”. Обычно ограничиваются указанием на то, что скорость есть отношение пространственных и временных промежутков, что тривиально, поскольку это просто дословное прочтение соответствующей физической формулы. Или же говорят, что “движение есть отношение пространства и времени” – здесь движение однозначно соотносится с его характеристикой – скоростью.

Мы рассматриваем не внешнюю структуру понятия скорости, которая есть путь, проходимый в единицу времени, а внутреннюю диалектику этого понятия. Мы должны воспользоваться понятиеммгновенной скорости.

Скорость определяется в точке как предел, предельное отношение, когда промежуток времени стремится к нулю, будучи, однако, всегда не равной нулю величиной. То же самое относится к расстоянию, соответствующему этому интервалу времени: Δx → 0, и Δх ≠ 0. Взяв отношение этих величин и устремив Δt к нулю, получаем обычное определение мгновенной скорости. На практике же мы всегда находим скорость как среднюю величину на каком-то участке пути, который может быть больше или меньше, но никогда реально не стянется в точку. Следовательно, понятие мгновенной скорости – идеализация, но такая, которая несет в себе возможность адекватного отражения реального движения, если рассматривать ее как длящуюся, как логический процесс, который не может быть завершен в реальном времени, пока происходит движение. В ней же присутствует возможность тупика в понимании движения, если представлять ее завершенной, актуально существующей. Это является принципиальным пунктом в понимании движения. Как раз идеальность мгновенной скорости и мгновенного ускорения побудила Б. Рассела отрицать наличие состояния движения.

Логичнее было бы отрицать реальность наличия именно мгновенной скорости! И не принимать предпосылку, что эта скорость есть конститутивный атрибут движения. Впрочем, последнее мы не отрицаем, а идеальность природы мгновенной скорости отнюдь не служит препятствием для того, чтобы считать ее содержание достаточно реальным.

Тот факт, что промежутки времени и пространства стремятся к нулю (в ее определении), говорит о непрерывности времени и пространства, но поскольку никогда нуля не достигают, то в этом и проявляется их прерывность, точечность. Причем, из такого понимания видно, что существовать эти два качества могут лишь одновременно, взаимообусловлено. Непрерывность отрицается точечностью, т.к. та ограничивает ее, но преодолевает это ограничение, отрицая, тем самым, дискретность. Постоянное полагание и разрешение этого противоречия и составляет суть движения. Становится понятным нахождение и ненахождение тела в данном месте, пребывание его “здесь” и не “здесь”. Тело находится “здесь”, поскольку в любой момент времени занимает какое-то место и не “здесь”, поскольку попытки зафиксировать это место с абсолютной точностью обречены на неудачу, местонахождение тела можно знать лишь с определенной долей приближения. Тело находится “здесь” и не находится, потому что для определения нахождения его “здесь” требуется мгновенная фиксация момента времени, что также можно сделать лишь с известной точностью, полагая при этом, что практически мы смогли определить его находящимся “здесь” и “теперь”, но это будет только более или менее точным слепком с реального движения. Механическое движение происходит в континууме бесконечно стягивающихся интервалов, а не в континууме точек.

Такое рассмотрение преодолевает кажущуюся формально-логическую противоречивость, мнимое несоответствие с логикой в утверждениях Гегеля и Энгельса о характере и сущности движения. Смысловое разделение идет здесь по линии абстрактное – конкретное, оно устраняет применение к одному объекту противоречивых высказываний в одном и том же отношении. Противоречие оказалось внешним, диалектическая логика не основывается на нарушении формальной, а включает ее в себя в снятом виде, как необходимый момент и сама по себе представляет не менее строгую логику – тоже формальную в этом смысле, – взятую с сущностной стороны и лишь внешне представляющейся противоречивой. Поскольку же формальная логика этой внешней стороной и ограничивается, то со стороны последней действительно невозможно принять диалектические определения. Но это именно абстрактный подход, диалектика говорит не о структуре мысли (не только о структуре), но берет мышление в его сущности – в антиномически-противоречивых определениях.

Неучет этого обстоятельства приводит к неточностям в анализе диалектического противоречия. Так, А.И. Панченко критикует (26, 69-70) гегелевскую концепцию движения, но делает это не с позиции философского мышления, а с точки зрения (I) эмпиризма, когда содержание диалектической мысли полагается полностью выраженным во внешнем, видимом феномене, в явлении и (2) противоречия формальной логике. А.И. Панченко пишет, что нахождение материального тела одновременно в различных местах пространства предполагает бесконечность его скорости, а это противоречит наличию предельной скорости распространения физических взаимодействий (там же, 69-70). Но это и есть грубый эмпиризм, ведь понятно, что Гегель вовсе не имел в виду мистически-одновременное нахождение материального тела здесь и за тридевять земель, а пытался (не только пытался, но и прекрасно сделал) уловить характер движения, уйдя от его недостаточного “точечного” представления. Ведь слова “в данном месте” подразумевают точку пространства, но в точке движения нет. Нужно “размазать” идеальную непротяженную точку, сделать ее объектом с неопределенными границами – только тогда возможна адекватность понимания движения. Буквальное, дословное прочтение Гегеля (и вообще любой философски корректно выраженной мысли) несостоятельно, ведь здесь в языке наблюдения пытается выразить себя ненаблюдаемое! Далее А.И. Панченко утверждает, что гегелевский способ рассмотрения приводит к отрицанию закона противоречия формальной логики, имея в виду предположение об одновременном присутствии и отсутствии тела в одном месте пространства (там же, 69-70). На это мы ответим – да, приводит, но что из этого следует? Лишь то, что в неподвижных категориях нельзя отразить сущность движения, поскольку они схватывают лишь статику предметов. Сам Гегель столько раз говорил о недостаточности рассмотрения действительности с точки зрения формальной логики, о ее абстрактности и конечности, что только рассмеялся бы в ответ на аргумент о формальной противоречивости и, на этом основании, ложности его тезиса.

Подведем итоги. Мы рассмотрели две группы апорий Зенона. Первая из них, утверждающая невозможность ни начала, ни конца движения при условии одновременной непрерывности пространства и времени, оказалась рационально разрешимой с учетом двух обстоятельств. Во-первых, опыт действительно дает нам подтверждение непрерывности (в математическом смысле) макропространства-времени и это необходимо иметь в виду, поскольку апории этой группы перестает быть парадоксами, если пространство и время представить обладающими противоположными качествами: одно из них непрерывно, другое – дискретно. Идя по этому пути, их можно тривиально разрешить, однако практика закрывает этот путь. Во-вторых, с учетом этого факта для решения апорий потребовался выход из макромира в мир онтологически иного типа – микромир, имеющий свои особенные закономерности. В нем движение оказываетсятипологически иным и апория в силу этой иной логики теряет свою противоречивость.

Что касается второй группы, которую представляет апория “Стрела”, то тут речь шла о самой сущности движения, о преодолении воззрения на него как на сумму различных мест, занимаемых телом в разное время. Здесь потребовалось другое понимание категорий непрерывности и точечности, более углубленное по сравнению с их чисто математическими, разъединенными определениями, выявилась необходимость рассмотреть их в действительном неразрывном единстве, таком единстве, которое, вместе с тем, сохраняет их противоположность в конкретном тождестве (а не просто декларируемом) и на этом пути последовательно осмыслить внешне противоречащие обычной логике выводы Гегеля о сущности движения, в результате чего эта формальная противоречивость оказывается снятой.

Понимание сущности самого элементарного движения – пространственного перемещения, как достигнутый положительный итог проведенного рассмотрения, должно быть использовано теперь как основа для перехода к пониманию более сложного характера движения с учетом его временной составляющей как активной компоненты.

2.2. Понятие “теперь” и сущность становления как пространственно-временного перемещения. Начальное определение времени

2.2.1. Понятие “теперь” и становление

Разобрав в предыдущем параграфе противоречия, связанные с отражением в понятии пространственного перемещения, перейдем к рассмотрению вопроса о том содержании, которое вкладывается в понятие движения во времени (течение времени).

Простое, зримое пространственное перемещение потребовало значительных усилий для выработки понятия такого перемещения, конкретизированного в принципиальных аспектах своего содержания. Центральным звеном при этом служило понятие “здесь” (места), противоречивая природа которого проявляется при включении его в осмысление процесса движения, когда недостаточно считать тело находящимся просто в “здесь”, а необходимо соединить “быть в здесь” и “не быть в нем” Это “быть и не быть” отражает двойственную, непрерывно-дискретную природу пространства и времени.

Движение во времени, взятое в самом простейшем виде – как бытие пространственно покоящегося тела – хотя и не дано эмпирически наглядно, но, тем не менее, на таком элементарном уровне рассмотрения полностью аналогично разобранному уже перемещению в пространстве. Разница состоит в том, что на первый план в данном случае выступает понятие “теперь”. Его и следует взять для продолжения анализа.

В понимании природы времени проблема настоящего (“теперь”) является центральной – именно в “теперь” заключено единство бытия и небытия, их взаимный переход, воплощены устойчивость и изменчивость в существовании различных форм материи, их становление. Время в восприятии дано только как “теперь”, взаимодействие с прошлыми и будущими событиями исключено – в этом проявляется упорядочивающая функция момента “теперь”. Поскольку мы знаем во времени непосредственно лишь момент настоящего, то должны исходить из него и поставить вопрос относительно “теперь”.

Обычно эти вопросы формулируются в отношении величины длительности “теперь”: какова ее величина, постоянна она или нет (12, 123). Эта сторона проблемы времени подробно разрабатывается А.М. Жаровым в свете диалектики определенности и неопределенности. В его работах представлен богатый исторический материал, раскрывающий эволюцию понятия настоящего (см., например, 13), привлечен необходимый математический аппарат. А.М. Жаров приходит к выводу о принципиальной неопределенности, подвижности границ настоящеговзависимости от уровня организации материи с характерным для него взаимодействием (12, 125). Этот вывод достаточно обоснован в авторском подходе и его необходимо учитывать в общем исследовании проблемы времени.

Но также нужно понимать и саму эту постановку вопроса о длительности “теперь” – она насыщена пространственными аналогиями и значительно абстрагирована от самого времени. Неверно было бы читать этот вывод буквально, независимо от того, что у автора, возможно, было иное мнение. Ни о каких границах “теперь” не может быть и речи – о границах в классическом, разделяющем понимании. “Теперь” не есть некий атом времени и, вместе с тем, это, все же, существующая определенность. Как определенность, “теперь” имеет границы, но различается оно только в себе же, не имея ничего противостоящего вне себя. Поэтому все границы “теперь” суть его собственные определения, данные с различной степенью конкретности. Отсюда и вытекает их принципиальная неопределенность.

Мы поставим вопрос о “теперь” несколько в иной плоскости. Необходимо выяснить, как относится “теперь” ко времени: представляет ли время, собственно, что-нибудь еще, кроме суммы различных “теперь”, что отличает данное “теперь” от других моментов времени?

Следовательно, на этом этапе мы будем заниматься различением понятия времени в самом себе. Внутренняя дифференциация понятия служит основанием для начального собственного определения, абстракция которого снимается последующим выходом установленного содержания в многообразие действительных связей.

В связи с такой общей постановкой вопроса возникает малоисследованная проблема объективности статуса “теперь”. Трудность состоит в том, что естественнонаучная точка зрения не задается вопросом о настоящем, ее цель – установление законов природы, которые в силу своей всеобщности не связаны с каким-либо определенным моментом времени, выделяя в изменчивом и временном постоянные, вневременные отношения. Но если мы принимаем, что настоящее есть поистине ядро времени, то, признавая объективность последнего, необходимо довести ее до логического завершения в утверждении объективности “теперь”. В противном случае, отстаивание общепринятого и не вызывающего возражения пункта об объективности пространственно-временной формы существования материи повиснет абстрактно-пустой декларацией, чем он сейчас и является.

Прямое отношение к названным вопросам имеет раскрытие логики познания “теперь”, ведущей к выявлению его истинной природы. Представляется, что наиболее адекватно это можно сделать под углом зрения диалектики абсолютного и относительного, приняв во внимание трактовку одновременности в классической механике Ньютона и специальной теории относительности Эйнштейна.

Весь очерченный круг вопросов, как легко видеть, посвящен первоначальному определению времени, которое выступает здесь как “чистое время” (Энгельс), оставляя в стороне все происходящие в нем события. Такое “чистое” определение, разумеется, есть предварительное, крайне бедное и неполное, оно требует развития, конкретизации. Последнее достигается соотнесением времени и материального движения, что составит второй этап в определении времени. Несмотря на бедность начального определения, к нему требуется самое внимательное отношение, ибо это есть собственное определение времени и оно, развившись, даст весь спектр содержания времени и, если это определение страдало изначально наследственными болезнями неполноты и внутренних перекосов, то, соответственно, все это, усилившись, перейдет и на уровень развитой концепции. Последнее чревато дальнейшими деформациями в идеально-духовной культуре общества и личности.

Понятие “теперь”, в свернутое виде несущее представление о прошедшем и будущем времени, появляется при попытке осмыслить аспект изменчивости в существовании материи и в своей абстрактной форме есть не что иное, как попытка остановить время, удержать его в заданных неподвижных границах, расчленив на минимальные по длительности мгновения. Формальное “теперь” обыденного сознания есть результат анализа идеальной структуры бытия с помощью привычного метода овнешнения и отстранения, являющегося нормой рассудочного мышления, Этому методу в практике философского познания нужно противодействовать.

Уже при рассмотрении простого пространственного перемещения мы столкнулись с огрубляющей природой понятий, их приблизительностью и неполнотой, но, вместе с тем, и открытостью для нового содержания – если не ставить субъективно (сознательно или даже бессознательно) их в неподвижные границы. В еще большей степени это выражено в попытке отразить в понятии “течение” времени. Трудность такого анализа состоит в том, что “настоящее” невозможно схватить, отразить, понять на чувственно-эмпирическом уровне познания, поскольку последнее исходит из содержания представления, из сугубо внешнего материала, вырабатывая конечные, изолированные определения, тогда как наш предмет идеален и бесконечен. Все содержание представлений несет на себе печать чувственного, опытно данного, отражает пространственное распределение материи. Этот пространственный, конечный характер рассудочного мышления не позволяет уловить понятие того, что есть иное по отношению к пространству, а именно время. Поэтому он способен зафиксировать лишь не переходящие друг в друга противоположности – с одной стороны, пространство как абсолютную устойчивость, а с другой время как абсолютную же изменчивость в существовании материи. А поскольку рассудочное мышление отталкивается от различных пространственных конфигураций, то и время оно пытается разложить по аналогичной схеме, выделяя в нем момент “теперь” как коррелят пространственного места.

Именно от понятия места начинается формирование понятия пространства. Последнему, писал А. Эйнштейн, “предшествует психологически более простое понятие места” (34, 345). Но если понятие места есть вполне законная абстракция покоящегося тела и представление о месте, таким образом, содержательно, то, напротив, понимание “теперь” как места материального объектаво времени оказывается напрочь фиктивным. Такому “теперь” не соответствует никакое реальное содержание в силу принципиальной невозможности рассматривать покоящийся во времени объект: вневременные системы отсчета отсутствует. Время, таким образом, требует более глубокой рефлексии над действительностью по сравнению с пространством.

Представление о времени лишено чувственного содержания и “настоящее” растекается, ускользает из любых определений, даваемых рассудком, как только он их высказывает. Характерно здесь высказывание Августина: “Что же такое время?” – спрашивает он и отвечает: “Пока меня никто о том не спрашивает, я понимаю, нисколько не затрудняясь, но как скоро хочу дать ответ об этом, я становлюсь совершенно в тупик” (1, 586).

Тот факт, что в предыдущем параграфе утверждалось выражение сущности пространства и времени в материальном движении, а сейчас выдвигается на первый план в понимании природы времени проблема “теперь”, не является противоречием, поскольку само материальное движение известно нам лишь в “теперь”, которое, таким образом, выступает подлинным узлом противоречий диалектического характера, существует как непрерывное разрешение противоречий и их возникновение, как диалектическое единство пространства, времени и движения.

Значительный прогресс в понимании “теперь” стал возможен с созданием специальной теории относительности, лишившей момент настоящего статуса абсолютности и утвердившей относительность “теперь”, зависимость одновременности событий от пространственной скорости наблюдателя.

Здесь три понятия – “теперь”, настоящее и одновременность -употреблены как синонимы, но, вообще говоря, их необходимо различать. “Теперь” объединяет события, одновременные в данной системе отсчета, т.е. принадлежащие одной гиперплоскости t = const. Объективное настоящее отвечает значению const равной нулю и является в этом смысле частным случаем “теперь”. Психологическое переживание формирует другой образ настоящего, отвечающего событиям, расположенным на световом конусе абсолютно прошедшего. Таким образом, субъективное настоящее образовано событиями, находящимися в прошлом. И, наконец, одновременность – метрическая и топологическая. Первая означает, что промежуток времени между событиями равен нулю (для данной системы отсчета), это соответствует и обычному пониманию одновременности. Вторая выражает нетривиальный факт, вскрытый СТО: любое событие, расположенное в пространственноподобной области выбором системы отсчета может быть сделано метрически одновременным исходному событию, взятому как начало отсчета временных и пространственных координат.

Таким образом, употребляя эти три понятия, необходимо иметь в виду различия между ними, но также и относительность этих различий: “теперь”, настоящее и одновременность базируются, в конечном итоге, на понятии метрической одновременности. Кроме того, для полноты раскрытия отношений между ними нужно использовать категорию материального бытия (действительного существования). Реальное существование обыденное сознание приписывает событиям, составляющим настоящее. Быть в настоящем с этой точки зрения и означает реально существовать, в отличие от существования в возможности (будущее) или в памяти (прошлое).

Все это настолько очевидно, что даже философское мышление, завороженное ньютоновским абсолютным временем – “настоящим”, распространенным на всю Вселенную, до создания СТО не делает серьезных попыток отойти от тривиальной обыденности непосредственного восприятия. СТО, однако, не позволяет нам более оставаться на точке зрения жесткой взаимосвязи реальногосуществования и момента настоящего времени. К этой проблеме мы вернемся ниже, а сейчас оценим отношение категорий пространства, времени и становления согласно взглядам, закрепленным в статической и динамической концепциях времени.

Математическое описание пространства-времени как континуума мировых линий, проведенное Минковским, само по себе, по своей идее является выражением философского представления о единстве мира, взятом не только с пространственной стороны, но и с учетом временного фактора, как единство и во времени. Вместе с тем, оно дало возможность утверждения статической теории времени, в которой становление вырождается в анизотропию распределения мировых линий, в геометрический след, результат реально происходящего становления. Такое внешнее, формальное описание пространственно-временного бытия материи воспроизводит, по сути, ситуацию зеноновой апории “Стрела”, придавая ей теоретическое обоснование, т.е. доказывая именно такие понимание движения, освящая его высшим авторитетом научной истины. Элиминация сущностной стороны становления есть коренной недостаток этой концепции, являющейся неадекватным философским выводом из СТО. Такой вывод мы принять не можем и естественнонаучное содержание СТО требует продолжения своего философского осмысления.

Если согласно СТО утверждается, так или иначе, бытие прошлых и будущих событий, то этим в целом для материи снимается, на первый взгляд, различие между прошлым и будущим, остаются существовать лишь отношения “раньше-позже”, на чем и акцентирует свое внимание статическая теория. Для корректной постановки вопроса его следует сформулировать таким образом: “Чем бытие более прошлых событий отличается от бытия менее прошлых?” (21, 244). При этом остается проблема обоснования объективности момента настоящего. Неясна и искомая сущность становления – единство бытия и небытия. Как следует понимать небытие? Его переход в бытие и обратно? Обычный дуализм “парных” категорий здесь явно усложняется, ведь речь идет о самом существовании, о наиболее абстрактных сторонах материального бытия.

• Здесь особенно заметна пространственная наглядность мысли. Все эти термины – переход, единство – апеллируют к ясному прочтению и в такой буквальности они, между прочим, уместны. Попробуй мы спросить с формально-схоластической точностью о том, каким образом небытие переходит в бытие и, тем самым, исчезает как небытие, как сразу падаем в бессмысленную умозрительность взаимоотраженной терминологии, в которой бытие может представляться как вырожденное небытие, а вопрос о том, что же остается постоянным во взаимопереходах бытия и небытия, зависает в пустоте.

С выходом мышления на диалектический уровень понимания, а также с раскрытием в СТО глубокой взаимосвязи между пространством, временем и движением эти вопросы стало возможным решать за пределами обыденного метафизического мышления. Для последнего характерно непосредственное, как ему кажется, отражение действительности в его первом, неточном и некритическом приближении и ответы на эти вопросы никакого затруднения не представляют: будущего еще нет, прошлого уже нет (поскольку это очевидно “само собой” – ведь мы эти события не воспринимаем), действительно лишь настоящее, данное нам в чувственном отражении. Становление постулируется, его наличие также не требует доказательств. Эти первые представления составляют основное содержание динамической концепции времени. Эйнштейн, однако, открывает относительность настоящего, подрывая необратимым образом простые основания этой теории, сооруженные исключительно здравым смыслом.

Метафизическое (здесь – догматическое и наивное) мышление реагирует на это открытие сразу и кардинально: раз нет абсолютного “теперь”, следовательно, нет и течения времени, мир существует как в высшей степени неподвижное, статическое многообразие, а его становление является иллюзией. Эта точка зрения закрепляется в статической теории, которая, как и динамическая концепция в ее классическом варианте, выражает одну сторону пространственно-временного бытия, но никак не его сущность.

Для преодоления этих односторонностей необходимо учитывать и относительность момента настоящего, и объективность становления, попытаться рассмотреть эти моменты в конкретном тождестве, выведя их из состояния рассудочного взаимоотрицания.

Для предварительного рассмотрения проблемы органического совмещения становления с физической картиной непрерывного единого бытия необходимо, прежде всего, различать в нейэмпирический и теоретический уровни (4, 103-104; 5, 370-372; 22, 27; 32, 44). Так, А.М. Мостепаненко рассматривает пространство-время как основной теоретический объект, который описывает теория относительности. Пространство и время по отдельности в рамках данной теории становятся эмпирическими объектами. Э.М. Чудинов характеризует реляционную концепцию как следствие принципа наблюдаемости, экстраполированного на область пространственно-временных отношений. М.Д. Ахундов подводит здесь итог таким образом: “Переход от классической механики к специальной теории относительности можно представить так:

1) на теоретическом уровне – это переход от абсолютных и субстанциальных пространства и времени к абсолютному и субстанциальному единому пространству-времени,

2) на эмпирическом уровне – переход от относительных и экстенсионных пространства и времени Ньютона к реляционному пространству и времени Эйнштейна” (4, 103-104).

При таком подходе оказывается, что эмпирическая изменчивость явлений есть только видимость, и Эйнштейн пишет, что “естественнее мыслить физическую реальность как 4-мерные события вместо развития событий трехмерных” (33, 754). Аналогичных воззрений придерживались Г. Вейль, А. Грюнбаум, Б. Рассел, Дж. Уитроу.

Неподвижность и изменчивость в существовании мира при таком подходе оказываются выведенными из состояния неразрешимого формально-логического противоречия. Они относятся, соответственно, к теоретическому и эмпирическому уровням познания. Но такое разведение противоположностей на, так сказать, невзаимодействующее расстояние является только ступенькой перед их последующим совпадением в диалектическом единстве, когда теоретическое естествознание включит в себя идею становления необходимым образом. Если же остановиться на пространственно-временном формализме СТО как окончательном решении проблемы времени, то остается непонятным, что же вызывает чувственно воспринимаемое становление и что отражает идея развития окружающего нас мира, если на строго теоретическом уровне познания эти понятия отсутствуют?

Слова Г. Вейля, например, по этому поводу слишком метафоричны, чтобы служить действительным объяснением: “Объективный мир, – говорит он, – просто есть, он не случается. Лишь для пристального взора моего сознания, скользящего по линии жизни моего тела, порождается часть мира как мимолетный образ в пространстве, который непрерывно изменяется во времени” (цит. по 13, 47). Характерно, что для объяснения здесь пришлось ввести некое движение сознания, но осталось непонятным, что это за движение и почему сознание вообще движется при общей статике всего мира.

Отсутствие становления в пространстве-времени Минковского есть факт отсутствия в нем объективно выделенного момента настоящего, “теперь”, которое, на первый взгляд, полностью субъективировано: для наблюдателей, движущихся друг относительно друга, моменты настоящего не совпадают, в каждой системе отсчета существует своя “скорость течения” времени, свой ритм процессов (а в общем случае, эта скорость изменяется от точки к точке в одной системе отсчета).

Становление и “теперь” суть одно: становление составляет сущность “теперь” и последнее, будучи фиксировано, остановлено, немедленно теряет свою жизненность, вырождается в неподвижную точку на геометрической оси времени. Координатное описание полностью ориентировано на изображение лишь результата движения.

Абстрагируясь от деления временного многообразия событий на прошлое, настоящее и будущее, формализм СТО утверждает отношения типа “раньше-позже”, оставляя от временного аспекта бытия – живого длящегося становления – голую абстракцию, бесцветную, равнодушную рядоположность. Эта картина, таким образом, улавливает момент устойчивости в существование материи, но неспособно отразить неотделимую от этого момента его противоположность – изменчивость.

Для определения содержания понятия движения во времени следует поступить так же, как в случае выявления сущности простого пространственного перемещения – путем выделения такого идеального построения, которое, осуществляя неявное огрубление действительного течения процессов, несет в себе скрытое противоречие, несет его снятым образом, не входя в формально-логическую противоречивость.

В случае пространственного перемещения таким противоречивым идеальным объектом выступало понятие мгновенной скорости тела, которое, будучи соотнесено с траекторией, полностью характеризует механическое движение.

Для выделения движения во времени в чистом виде, без пространственной составляющей, необходимо рассматривать движение тела пространственно покоящегося и отвлекаясь от его внутренней структуры. Тогда, опираясь на проведенный в предыдущем параграфе анализ, можно утверждать, что быть в данном “теперь” (понимаемом не как длящееся становление, не диалектически, но формально, как фиксированный момент временного ряда, как временной аналог “здесь”) – значит покоиться во времени, а быть в “теперь” и не быть в нем – двигаться. Таким образом, двигаться во времени означает, находясь в этом “здесь” быть в “теперь” и не быть в нем. Это и есть то единство бытия и небытия, о котором говорил Гегель в отношении становления – ведь не быть в “теперь”, в настоящем означает не что иное, как небытие.

Такая диалектика существования и несуществования, нахождения и ненахождения есть, вообще говоря, суть всякого рода движения и означает она постоянное выхождение за свои пределы. Для отдельно взятого предмета, для единичного это есть простое перемещение; в предмете, рассмотренном как система, выход за свои пределы означает развитие.

Понятия бытия и небытия, которые здесь используются, употребляются не в гегелевском смысле, не как начальные и простейшие определения развертывания чистой мысли, но как составляющие моменты действительности, исчезающие и сохраняющиеся в ней – конституирующие ее на уровне понятия.

Следовательно, в данном случае эти понятия далеко не так пусты и бессодержательны, небытие и ничто здесь не синонимы. Небытие означает не ничто, а, все же, нечто и оно есть иное бытие по отношению к наличному существованию.

Выразив – еще предварительно и крайне абстрактно – сущность движения во времени, нужно ее рационально понять, опять таки без мистически-натуральной раздвоенности. Абстрактная дефиниция покоится в себе, ее содержание пребывает в ней в связанном виде, как бы под спудом ее знаковой формы. Герметическая замкнутость абстракции заставляет субъекта вовлекать ее в процесс конкретизации, поскольку она должна быть понята.

Мы это делаем, учтя распространение теоретической физикой понятия скорости тела на все 4-мерное пространство-время (18, З8). Четырехмерная скорость имеет три пространственных составляющим и одну временную. Последняя представляет собой отношение интервалов времени в покоящейся и движущейся системах отсчета, представляющее известный релятивистский коэффициент 1/√1 – (v/c)² .Этому отношению присущи все те особенности, что были рассмотрены в связи с понятием обычной, пространственной скорости: стремление интервала собственного времени к нулю и не достижение им нуля – налицо искомая неопределенность временных границ длительности “теперь”, единство в “теперь” прерывности и непрерывности, которое и делает движение возможным.

Сведя принципиальную, наиболее бедную сущность временного движения к столь же абстрактно выраженной сущности пространственного перемещения, уже получившего объяснение, мы, тем самым, раскрыли его характер, выявив их общее основание – единство прерывного и непрерывного. Это сведЕние есть переформулировка задачи таким образом, что ее уже понятое содержание сохраняется, но новые термины и понятия позволяют развить его в иную область, дают ему возможность роста.

Такое сведение оказалось возможным, поскольку в конечном итоге в обоих случаях речь идет о простейшей форме движения, о движении вообще, об абстрактном изменении, безотносительно к конкретным материальным процессам. СведЕние следует отличать от редукции – последняя деконкретизирует содержание и обедняет его, первое же – сохраняет и дает новый импульс его развитию.

Пространственное и временное перемещения, взятые по отдельности, есть еще довольно пустые абстракции (можно сказать, тени действительной, конкретной абстракции). Только объединенные вместе они образуют не пустую, а истинную абстракцию – становление, которое, таким образом, есть пространственно-временное перемещение.

Момент “теперь” потому и неуловим в попытке чувственного его отражения, что его длительность меньше любого наперед заданного числа, но, вместе с тем, она и не есть чистый ноль. Чувственное отражение всегда запаздывает в попытке мыслить неподвластное ему изменение. Чувственное здесь, конечно, означает не одно лишь определяемое органами чувств, но – рассудочно-чувственное, эмпирическое. Рассудочность мыслит в замкнутых определенностях, в этих формах изменение принципиально недостижимо.

И здесь возникает вопрос: поскольку всякое пространственное перемещение включает в себя и движение во времени, то для чего проводить отдельный анализ последнего? Однако время не тождественно пространству и, хотя неопределенность границ “теперь” косвенно мы уже установили при анализе пространственной скорости, это, тем не менее, само по себе еще не вело к пониманию сущности движения во времени, уяснению характера единства в нем прерывности и непрерывности, поскольку в анализе пространственного перемещения хотя и взаимодействовали – соотносились два понятия – “здесь” и “теперь”, но последнее выступало при этом еще пассивной стороной, находилось в связанном виде (гегелевское в-себе-бытие).

Если в предыдущее случае мы рассмотрели отражение в понятии именно пространственного движения, то сейчас акцент перенесен на временнОе изменение объекта при фиксации его в пространстве. Причем “теперь” содержит в самом себе два противоположных аспекта и в понятии может наполняться несходным содержанием: “теперь” как фиксированная точка на оси времени и “теперь” как действительно-локальное настоящее с неопределенными границами и присущим ему противоречием. И когда говорится: находясь в этом “здесь”, быть в “теперь” и не быть в нем, то имеется в виду такое пересечение этих двух граней и смыслов одного понятия, при котором первое (“теперь” как точка) мыслится присущим второму. Так что при этом не происходит удаление объекта из настоящего, он есть в “теперь” и не есть в нем в рамках действительно реального, объективного “теперь”, включающего в себя всю диалектику нахождения и ненахождения в силу принципиальной неопределенности границ своей длительности. Выделение временной составляющей 4-скорости потребовалось, кроме всего прочего, и потому, что она, будучи соотнесена с мировой линией тела, дает единство в описании кинематического и геометрического аспектов движения.

Подытоживая сказанное о сущности движения во времени (в п. I), мы, тем самым, сделаем выводы о содержании самого времени (в п.2):

1. Двигаться во времени означает, находясь в этом “здесь”, быть в данном “теперь” и не быть в нем, быть в другом “теперь”, причем столь же верно, что это другое “теперь”, совпадая с предыдущим, есть иное по отношению к нему.

При таком понимании расширяется та формулировка сущности движения во времени, из которой мы исходили в своем анализе. Выделяя, далее, чисто временной аспект[35], абстрагируясь от реального “наполнения” его материальным движением, получаем следующий вывод:

2. Во времени нет ничего, кроме а) составляющих его “теперь” и б) эти разные “теперь” суть единое, себетождественное “теперь”.

Таким образом, первоначально неразделенное, недифференцированное понятие времени раздвоилось, раскрыв присутствующую в нем противоречивость единого и множественного, всеобщего и особенного и слилось затем в диалектическом единстве, из механической суммы моментов превратившись в живое, длящееся становление. Рассмотренная временная компонента 4-скорости служит аналитическим выражением такого слияния.

“Теперь” выступает как неравное самому себе понятие, отражая объективную диалектику бытия: каждое “теперь” есть другое “теперь”. При этом 2а) – это утверждение об относительности, множественности настоящего, 2б) составляет содержание собственно временного плана в существовании материи, и оно есть утверждение об объективно-актуальном, непрерывно-целостном существовании материи во всем ее пространственно-временном многообразии.

Время, рассмотренное здесь по отношению к самому себе, есть, таким образом, “теперь”. Эта его, как сказал бы Гегель, рефлексия-в-себя характеризует время как форму любого вида движения, не касаясь еще его конкретного содержания.

Определение времени через “теперь” – это и есть определение в себе самом, “во всей чистоте”, есть собственное определение, безотносительно к каким-либо происходящим событиям. В собственном определении содержание находит свою опору и перестает быть простым явлением, оно уже не надломлено, а получает самостоятельность, но это “чистое” определение еще в большой степени декларативно, его суверенитет не доказан, оно пока не пришло в себя, не пробудилось от внутреннего покоя. Чистое определение нуждается в освобождении от “оков самости”, которое может быть достигнуто только выходом тождества из равного себе состояния удовлетворенности и определением, в свою очередь, “теперь” вне рамок временных отношений.

Прежде чем сделать это, остановимся более подробно на выводах а) и б) и проанализируем их. Требует самой тщательной проработки вопрос об одновременности, “теперь” и настоящем, поскольку здесь, с одной стороны, заключено существенное содержание времени, а с другой – это существенное завуалировано видимостью, кажущейся наглядностью и очевидностью обыденного представления. Предварительно эти понятия были определены, сейчас же требуется разобрать более тщательно их взаимосвязь и содержание.

В ньютоновской физике, полагающей скорость передачи взаимодействий бесконечной, понятие одновременности, “теперь” и настоящего совпадали – они были абсолютными в двух отношениях: 1) независимы от материи и 2) единственны. Никаких других “теперь” и еще какой-либо одновременности не существовало. Настоящее обладает здесь вполне объективной природой, его образует все множество событий А, В, С,…, расположенных на оси ОХ (рис. 1).

В рамках этих представлений можно говорить о природе “теперь”: каковы его границы, длительность. Но это “теперь” понимается как вполне единичное: “Теперь”, – писал Гегель, – обладает чрезвычайным значением, – оно есть не что иное, как единичное “теперь” (10, 54). И тут же понятие “теперь” раздваивается: о нем можно говорить как о настоящем: “Конечное настоящее – продолжает Гегель – есть “теперь”, фиксированное как сущее” (там же, 56) и тогда оно есть чистое единичное; но можно понимать “теперь” как одновременность, при этом становится естественным говорить о других “теперь”: “длительность есть всеобщее этого “теперь” и всех других “теперь”…” (там же, 54). Гегель связывает оба выделенных аспекта: “…Настоящее как “теперь”… как единичность исключает, но вместе с тем вполне непрерывно переходит в другие моменты…” (там же, 56).

Эти “другие моменты” есть не что иное, как то же “теперь”, но в ином отношении. Противоречивую сущность “теперь” отчетливо понимал Аристотель: “В одном отношении “теперь” всегда тождественно, в другом же – нет, ибо таково и перемещаемое тело” (2, 150). И далее, более подробно, Аристотель пишет: “Теперь”… есть непрерывная связь времени: оно связывает прошедшее с будущим и вообще есть граница времени, будучи началом одного и концом другого. Но это не так заметно, как для пребывающей на месте точки. Ведь “теперь” разделяет в возможности. И поскольку оно таково, “оно” всегда иное, поскольку же связывает, всегда тождественно, как (точка) в математических линиях: ведь в мысли это не всегда одна и та же точка, ибо при продолжающемся делении она (каждый раз) иная, поскольку же это одна точка, она всюду тождественна” (там же, 154).

Аристотель сумел философски отразить сущность времени как непрерывного движения. Его утверждение, что “теперь” всегда иное и, вместе с тем, тождественно, вполне схватывает в принципиальных моментах природу “теперь”, а тем самым, и самого времени.

Ни аристотелевы, ни гегелевские разработки проблемы времени не потеряли своей актуальности и в нашу эпоху торжества релятивистских воззрений. Они стали необходимым начальным пунктом в философском анализе времени. Их продумывание и конкретизация дает полную возможность реализации – на современном научном материале – далеко идущей, продуктивной, с выходом на широкие связи с самыми различными сторонами бытия личного, общественного и природного философской концепции времени.

В общих чертах, картина, рисуемая динамической трактовкой времени[36], проста, наглядна и не расходится с обыденным, массовом опытом: реально одно настоящее, под которым понимается множество событий А, В, С,… на оси ОХ (рис. I). В нем совершается становление, события будущего существуют только в возможности, прошлого – в памяти и, в преобразованном, снятом виде – в настоящем. Проблему здесь составляет адекватное понимание структуры настоящего – становления, на чем сосредоточивают свои усилия Аристотель и Гегель, и проблема эта остается – поскольку она выражена в философском мышлении – также при переходе от классического описания к релятивистским принципам.

В классической механике движущееся тело описывает траекторию, представимую в пространственных и временных координатах. Эта траектория, несомненно, реальна, но только в смысле отражения в ней последовательной, упорядоченной смены положений тела в пространстве и является простым развертыванием настоящего. В таком изображении движения нет ни будущего, ни прошлого, а только отношения предшествования и следования – “раньше-позже”. На рис. I, в противоположность этой картине, несмотря на внешнее (в координатах) сходство изображено нечто иное – не отношения “раньше-позже”, а отношение “прошлое-настоящее-будущее” и никаких точек в верхней и нижней полуплоскостях, которые отвечали бы реально существующим событиям, мы изобразить здесь не можем, их существование может быть только идеальным, мыслимым.

Следует иметь в виду существенный момент: наглядное декартово представление времени как линии координат, ортогональной к пространственным осям, прекрасно выполняет описательную функцию в отражении временной эволюции системы, позволяющей регистрировать ее отдельные состояния и рассчитывать их, но и является, вместе с тем, схемой идеально-редуцирующей, аналоговой, которую нельзя полагать тождественной реально происходящему материальному движению. Иными словами, ее нельзя полностью онтологизировать, она не касается сущности движения, а фиксирует его в форме конечного, но и неразумно спрашивать: а что же происходит на самом деле. Это “на самом деле” в сфере сущности относительно и не завершено, действующий субъект вторгается в нее и вносит коррективы, зачастую совершенно бессознательно, принимая результаты своей работы за нечто, сущее само по себе.

О моделировании времени Э.М. Чудинов пишет: “Отмечая модельный характер геометрических образов времени, следует подчеркнуть своеобразие их отношения к оригиналу. Было бы ошибочно полагать, что геометрическим линиям времени, которые применяются в математическом аппарате физики, соответствуют реальные физические линии… Линии, служащие геометрическими моделями времени, независимо от этой функции являются пространственными объектами в том смысле, в каком ими являются точка, плоскость и т.п. Поэтому геометризация времени по своей сущности есть процедура представления времени в терминах пространства” (31, 423). Это верно, но выражение “реальные физические линии” вносит элемент путаницы, поскольку в нем сочетается как физическая, реальная сторона, так и идеальная, геометрическая. Соответствует ли вообще что-либо “геометрическим моделям времени”? Вопрос сократовского диалога, расширенного по тематике в контексте нашей современности. Вопрос с иронией и подтекстом, и простой однозначный ответ здесь невозможен. Он более уместен в другом, последнем разделе об экзистенциальном времени. Там он и будет поднят вновь.

Данная процедура дает видимость времени, образует-образовывает-обрамляет идеальную временную изменчивость, называет ее и показывает. Пространственное определение времени есть знак последнего, символ-название, его содержание принципиально важно для познания времени, но оно образует именно начальный пункт, оно неполно и конечно, неистинно.

Ясное понимание этого факта поможет развеять некоторые устойчивые иллюзии в отношении времени, т.к. вся практика, начиная с Декарта, работы с этим математическим образом пространства и времени привела, в конце концов, к замещению им самого прообраза, так что при этом концептуальная схема берется как непосредственно объективное реальное и из нее исходят в анализе времени. Своего апогея такое положение достигает в геометризации времени СТО.

Какие изменения внесла специальная теория относительности в существовавшую субстанциально-динамическую концепцию времени? В силу наличия конечной и постоянной скорости переноса причинных взаимодействий, что есть вполне объективный факт, оказалось невозможным отныне говорить о строгой одновременности событий, разделенных пространственным промежутком. А это ведет, во-первых, к общей субьективизации самого понятия настоящего и, во-вторых, к уяснению приблизительного характера столь очевидного понимания пространства как совокупностиодновременно существующих (сосуществующих) событий: материальных предметов, явлений, процессов. С созданием СТО пришло понимание, что все собственно настоящее стягивается практически в точку, связанную с наблюдателем и положенной как начало отсчета координат. Здесь динамическая концепция в своем прежнем варианте терпит безусловный крах: “Из релятивистского содержания понятия времени, – пишет Ю.Б. Молчанов, – непосредственно следует, что “реально настоящими” по отношению друг к другу (абсолютно одновременными) могут быть только события, происходящие в одном и том же месте в одно и то же мгновение времени. А таких событий фактически быть не может… Подлинно настоящие, т.е. одновременные с данным моментом моего сознания, события для меня… не существуют…” (21, 243).

Подчеркнем, однако, что это не крах вообще динамического воззрения, самой идеи, как представляют дело защитники статической теории времени, элиминирующей становление, а отрицание упрощенного, обыденного представления о настоящем, “теперь”, вошедшем в противоречие с данными науки. Отбрасывание основного ядра динамической концепции – становления, означает потерю слишком большую и совершенно неоправданную, теряется смысл развития вообще и исторического развития в частности, происходит их субъективизация. Необходимо, таким образом, новое определение настоящего, не сводящееся к одновременности.

Вопрос о настоящем связан с объективностью существования материи. Объективно существует то, что находится в настоящем и наоборот. Объективное существование есть первое определение “теперь” как настоящего. Однако в рамках чисто физического подхода понятие настоящего оказывается жестко связанным с субъектом, сознание которого переживает настоящее время, относя к нему все те события, которые он осознанно воспринимает в данный момент.

Мы не можем принять точку зрения, согласно которой объективным существованием обладает лишь наблюдатель и что единственно его сознание определяет феномен “течения” времени. Эта точка зрения неудовлетворительна, прежде всего, потому, что она не снимает вообще вопрос о становлении, как это кажется на первый взгляд, а попросту прячет его в непонятно как трактуемом сознании перципиента. Ведь сознание в данном случае считается обладающим способностью испытывать становление, весь же окружающий мир этого свойства лишен. Каким образом сознание может испытывать (отражать) становление, если последнее не присуще природе? Естественно напрашивается единственно непротиворечивый ответ в этих условиях: если становление объективно не существует, то и все переживание его в сознании есть только видимость, прихотливая игра воображения, чистая субъективность восприятия. Ни мир не претерпевает становления, развития, ни сознание не “скользит по оси времени” (вопреки утверждению Вейля). Но тогда какова же причина этой “видимости”? Мы видим, таким образом, что следование, казалось бы, строго научным результатам, без всякой метафизики и домысливания, не приводит, все же, к удовлетворительным выводам. Напротив, идя последовательно по этому пути, мы все больше запутываемся и усложняем имеющуюся картину, поскольку не решаем, а всего лишь отодвигаем вопрос, затушевываем его.

Каково же объективное содержание настоящего, “теперь”? Или, иными словами, какие события могут считаться существующими объективно и актуально? Для ответа надо начать с того содержания, которое уже дано в обыденном сознании, в живом созерцании. Здесь опять возникает фигура наблюдателя (перципиента), обладающего сознанием. Однако существенное различие с рассмотренной точкой зрения статической теории состоит в том, что мы берем эту субъективность только как начальный пункт, с тем, чтобы в дальнейшем преодолеть ее, выявив в ней вполне объективное содержание и обойтись в окончательном выводе без какого-либо наблюдателя. Статическая теория, напротив, считает этот пункт конечным и однозначным. Приверженцы обычной динамической трактовки времени исходят из налично данного, принимают точку зрения выделенного наблюдателя и также останавливаются на ней. Таким образом, эти две интерпретации ограничены, хотя каждая содержит нечто рациональное. Правильное рассмотрение требует синтеза этого несвязанного нечто.

Наблюдатель осознает настоящее как совокупность одновременных событий, происходящих в “теперь”. Даже знание ограничения скорости переноса электромагнитного взаимодействия не меняет это представление в условиях макроопыта, поскольку здесь она может считаться бесконечной. Если время устойчивого существования объектов, данных в восприятии, много больше времени распространения электромагнитных волн от них до наблюдателя, то он легко сделает правильный вывод, что воспринимаемые объекты не только реально существовали в момент Т_н – х/с (Т_н – это время наблюдателя, х – расстояние между объектом и наблюдателем, с – скорость света), но также и в момент Т_н существуют вполне реально, хотя информация об этом дойдет до наблюдателя спустя некоторое время, а именно – х/с.

На рис. 2 изображена эта ситуация: события В, С, Д и Е лежат на световом конусе прошлого недалеко от начала отсчета (от наблюдателя) и мысленно проецируются им на ось ОХ. В то же время удаленное событие А (например, свет, испущенный далекой звездой), хотя и воспринимается одновременно с другими событиями, принадлежащими световому конусу, однако не может включаться в настоящее, поскольку время Т_а = х_а/с вполне сравнимо со временем существования звезды (T_а и х_а – временная и пространственная координаты события А).

Наблюдатель осознает, что он непосредственно фиксирует события не одновременные с ним, а лежащие на световом конусе прошлого. Устойчивость существования близлежащих объектов в бесчисленное количество раз повторяющейся практике убеждает его, что, хотя получаемая информация об объектах запаздывает, тем не менее, эти объекты реально существуют именно итолько одновременно с наблюдателем. Апеллируя к обычной, массовой практике, мы приходим к выводу, что, несмотря на конечную величину скорости распространения электромагнитного взаимодействуя, настоящее, тем не менее, образуется именно событиями, лежащими на оси ОХ. Этот вывод по форме вполне в духе старой динамической точки зрения, но с поправкой: взаимодействие между событиями настоящего – действительного настоящего – исключается, оно происходит не в какое-либо мгновение времени, а в процессе становления этих событий.

Объективное актуальное бытие событий отвечает единственному “теперь”, настоящему. Ни о каком будущем времени или прошедшем как существующих (где-то!) вполне реально, но “скрытно” от нас, говорить здесь нельзя.

Эта картина, нарисованная с помощью обыденного опыта, должна теперь подвергнуться существенному дополнению с учетом данных СТО. В связи с относительностью одновременности, показанной СТО, данные положения требуют корректировки.

Согласно СТО, события, которые наступили в одной системе отсчета, в другой, движущейся относительно первой, еще (или уже) отсутствуют – они для нее находятся в прошлом или в будущем. Понятно, что если можно указать такую систему отсчета, в которой эти события актуально присутствуют, то этот факт объективно-актуального существования изменить нельзя, он абсолютен и для любой другой системы отсчета. При этом можно утверждать именно действительное бытие этих событий, а не потенциальное, как это кажется, если они в данной системе отсчета располагаются в ее будущем или же считать их безвозвратно исчезнувшими, оставшимися только в памяти, в своих последствиях, если они попадают в область ее прошлого.

Такое временное манипулирование событиями, “перенос” их по оси времени через момент Т = 0 возможно только для причинно несвязанных событий, т.е. для событий, разделенных пространственноподобным интервалом.

Для вполне определенного множества событий СТО указывает возможность выбора таких систем отсчета, в которых они располагаются на оси ОХ¹, т.е. одновременно с наблюдателем – таково событие Ф на рис. 2 – и, следовательно, находятся в настоящем (оси ОХ¹ и ОсТ¹ относятся к движущейся системе отсчета), что говорит об их действительном, актуальном существовании вне зависимости от принадлежности к относительному “теперь” данной неподвижной системы отсчета ОХ. Границы этого множества определяются световым конусом выбранного события и, следовательно, нахождение того или иного события в одной из четырех областей пространственно-временного континуума (точнее, трех – абсолютного будущего, абсолютного прошлого и относительно одновременного) есть внешняя, несущественная характеристика события и как таковая не имеет отношения к проблеме их действительного существования. Поэтому, если показано реальное, эмпирически фиксируемое бытие какой-либо части событий с различными временными координатами, то отсюда сразу следует вывод об объективно-актуальном существовании всехсобытий во всем пространственно-временном многообразии.

Действительно, это легко продемонстрировать, рассматривая наряду с исходной системой отсчета еще одну, связанную с любым событием из области относительной одновременности, например, событием О¹ (рис. 3). Это можно сделать, поскольку событие О¹ существует вполне реально, в “оковах внешности” (Гегель): при соответствующем выборе системы отсчета события О и О¹ могут стать одновременными, принадлежащими одному настоящему, откуда следует (по нашему определению) непосредственная объективная реальность события О¹.

Обычно рассматривают такие системы отсчета, которые движутся друг относительно друга, совмещая их начала (такой случай изображен на рис. 2). Тогда получают два момента “теперь” (две одновременности), пересекающиеся в одном событии – начале координат. В этом случае ничего нельзя сказать о бытии событий из абсолютного будущего (возьмем эту область для определенности), поскольку ни в одной системе отсчета, связанной с О, их наблюдать нельзя. Необходимость совмещения начал отсчета покоящейся и движущейся систем, соответственно, О и О¹ вытекает из жесткого критерия настоящего в СТО. Этот критерий (нахождение различных тел в одной и той же точке в один и тот же момент времени) для философского осмыслениячрезмерно формален, мы его ослабили и потому получаем возможность рассмотреть иной случай: для нас существенно не относительное движение, а положение точки отсчета, ее сдвиг в пространстве-времени.

Новое разбиение континуума световым конусом О¹ показывает, что любое событие из заштрихованной области, например, А (все они относятся к абсолютному будущему по отношению к О), можно сделать одновременными с О¹, и, следовательно, оно предстает как реально существующее, вызванное, так сказать, из небытия. Поскольку никакой объект не может в одной системе существовать, а в другой – не существовать (не в относительном, а в безусловном смысле), то остается признать, что событие А, связанное с определенным материальным объектом, существовало и до того, как мы, выбрав определенную систему отсчета, смогли (идеально!) зафиксировать его.

События А и О могут быть сделаны одновременными событию О¹, но порознь, в разных системах отсчета, поэтому нельзя говорить об одновременности, хотя бы и относительной, А и О. Ониквазиодновременны, между ними существует времениподобный интервал, который принципиально нельзя обратить в ноль.

Поскольку все события пространственно-временного континуума обладают, по ослабленному критерию настоящего, актуальным бытием, сосуществуют друг с другом, постольку им можно поставить в соответствие такое временное понятие, как е д и н о е “теперь”. Единое “теперь”, по определению, есть единственное и, в этом смысле, оно единично. Тем самым оно напоминает ньютоновское абсолютное время (вследствие своей единственности и безотносительности), по сути же единое “теперь” не просто шире, а качественно иное, оно выражает признак реальностибытия для различных пространственно-временных областей и включает в себя всю бесконечную сумму моментов времени, каждый из которых, где бы он ни располагался на оси времени выбранной системы отсчета, есть настоящее.

Таким образом, множественная природа “теперь” проявляется и в одной системе отсчета как утверждение актуальности бытия событий, находящихся за временным горизонтом восприятия. Ни прошлые, ни будущие события нельзя трактовать как находящиеся в небытии, они обладают бытием, хотя никакой наблюдатель не сможет воспринять их как одновременные с событием О. Но это и не нужно, поскольку им отвечает свой момент “теперь”, сосуществующий с моментом “теперь” наблюдателя.

События, относящиеся к прошлому, не потому нельзя воспринимать, что они “прошли”, а потому, что перенос электромагнитного взаимодействия обладает постоянной скоростью и, вследствие этого, происходит упорядочение пространственно-временного многообразия событий, что и отражается в понятии “теперь”.

Таково решение вопроса о настоящем, прошлом и будущем с учетом СТО и смягчения выдвинутого ею критерия настоящего. Добавим, что здесь правильнее будет говорить не об абсолютных прошедшем или будущем, как это принято в литературе, но об абсолютных раньше или позже. Прошедшее и будущее находятся в непрерывном переходе, а в описанном 4-континууме все события существуют без всяких переходов, только в отношении “раньше-позже”.

Все сказанное, казалось бы, доказывает правильность статической концепции времени. Мы ее даже усилили, введя более мягкий критерий настоящего и подтвердив с его помощью действительное, вполне объективное существование событий во всем пространственно-временном континууме. Если бы статическая концепция ограничилась указанием на наличие временной координации событий – и только, то такой подход был бы рациональным и приемлемым. Но она не останавливается на этом и, пытаясь идти дальше физики, забирается в метафизику – в аристотелевом смысле, которая, однако, оказывается антидиалектической. Дальше голых формул и их прямых интерпретаций, разумеется, идти надо, но не путем простой абсолютизации полученного знания.

Выявив координативный уровень временного бытия, статическая точка зрения чрезмерно расширила его до полного отождествления с самой сущностью этого бытия, совершенно упустив из виду сущность действительную. Как прямой результат этого неявно опять появляется субстанциальный аспект в упрощенной трактовке: чтобы объяснить видимое становление, подразумевается прохождение (?) сознания через события. Становление, следовательно, событиям самим по себе не присуще, а принадлежит какой-то иной, независимой от материи сущности – это и есть вульгарная субстанциальность. Объяснения здесь совершенно никакого нет, происходит простая перестановка в содержании вопроса и он считается решенным: от понимания, что события отражаются в сознании, проходят через него – можно и так сказать, переходят к тому, что, напротив, события считаются пребывающими, а сознание скользит по оси времени, пропуская через себя все многообразие встречающегося содержания. Вопрос о становлении, следовательно, при более внимательном рассмотрении остается, но переносится с вещей на сознание.

Происходит нечто подобное деформации понятийной структуры классической физики, когда последняя расширяется до своей квазифилософской формы – механицизма, неизбежно приводящего к первотолчку.

Чтобы не повторять в нашем случае этих ошибок и избежать магии формул – их кажущейся самодостаточности, нужно правильно понять их на философском уровне. Типичный образец неадекватной поначалу философской трактовки являет собой знаменитое уравнение Эйнштейна

Е = mc².

Как нельзя отождествлять массу – конкретную характеристику объекта с материей – философской категорией, точно так же неверно ставить знак равенства между тем временем, которое фигурирует в физических формулах и обозначено через t и временем как формой существования материи, как формой экзистенциального бытия человека. Содержание первого полностью исчерпывается измерением длительности и представляет собой только абстрактно всеобщее время, второе же есть философское понятие, есть, следовательно, конкретно всеобщее время.

Геометрический образ 4-пространства-времени, развитый Минковс-ким, улавливает только ту сторону содержания реального времени, в которой оно сходно с пространством и выражается в длительности как координате псевдоэвклидового пространства. Он представляет собой наглядное изображение в виде мировых линий этапов становления, взятых в их завершенности и со-расположенности, взаимной координации. Движение одного объекта в этой картине исчезает и вместо этого появляется бесконечное множество покоящихся тождественных объектов, занимающих все точки 4-траектории. Получаем, таким образом, расширенный вариант апории “Стрела”.

Не следует, однако, переоценивать данное геометрическое представление и прямо переносить его на реальность. Оно фиксирует лишь тот аспект становления, который говорит о законченности и в таких рамках содержание его вполне объективно. Но вот пространственный способ изображения самой законченности носит чисто идеальный характер и находит опору в безусловной наглядности, но не в действительности. Как уже отмечалось, времениподобные линии выполняют иллюстративную функцию и не отвечают каким-либо физически реальным линиям. Четырехмерную систему отсчета обычно составляют из обычной трехмерной, дополненной часами. Но часы никак не реализуют четвертую координатную линию, они показывают текущее время.

Отвергая в целом пространственное мышление времени, сводящее его к отношениям типа “раньше-позже”, мы должны удержать положительный момент этого мышления, заключающийся в утверждении подлинно объективного статуса связности процесса развития, единства всех его этапов. Правда, эти единство и связность еще в значительной мере берутся как внешние характеристики эволюции объекта и в представлении раскрываются геометрически, как набор состояний, расположенных в ряд, друг за другом. О внешнем способе представления времени Гегель писал: “Различия времени не отличаются тем характером равнодушия друг другу, который и составляет непосредственную определенность пространства; они, поэтому, не способны составлять фигураций подобно различиям пространства. Этой способности принцип времени достигает лишь тогда, когда время парализуется, когда отрицательность времени низводится рассудком до единицы, Эта мертвая единица, в которой мысль достигает вершины внешности, может входить во внешние комбинации…” (10, 56).

Внешние комбинации, образованные различием времени, сугубо абстрактны. Если в пространстве множество “здесь” существуют одновременно (в дорелятивистском приближении), то во времени нельзя аналогичным образом реально сопоставить множество событий, образующих различные “теперь”. Наличное бытие представлено всегда единичным “теперь”. В случае, когда совмещаются начала покоящейся системы отсчета и движущейся относительно нее (рис. 2), то каждая из них имеет свое “теперь” (в нашей трактовке – это события на осях ОХ и ОХ¹), пересекающихся в одном общем для них событии. Для наблюдателей, находящихся в одном месте, их “теперь” будут в точности тождественны, субъективно они образованы событиями светового конуса прошлого, а объективное содержание (события на ОХ и ОХ¹) в момент встречи недоступно для наблюдателей и информацией по этому поводу им обменяться нельзя.

Таким образом, различие “теперь” остается ненаблюдаемым, только мыслимым, теоретическим. Практически же дело заключается в структуре единичного и единого “теперь”, в котором и совершается реальное становление. Мыслить рядоположенность многих “теперь” означает попросту неадекватность представления реального становления. Обмен информацией для систем О и О¹ (рис. 3) также исключен. Мы не можем взглянуть откуда-то извне, из внепространства-времени (из вечности?) и оттуда “увидеть” всю картину разновременных событий разом – это, подчеркнем, только идеальное построение и нельзя придавать ему черты реально существующего.

Последовательное проведение принципа отказа от наглядности в нашем случае, безусловно, полезно, поскольку помогает преодолеть укоренившуюся пространственность мышления.

Итак, каково действительно рациональное содержание статической точки зрения на время, мы выяснили. Относительность одновременности говорит о сложной структуре настоящего, “теперь”, которая лишь в условно-абстрактном подходе описывается как совокупность событий на оси ОХ. Необходимо всегда учитывать огрубляющий, модельный характер изображения времени с помощью геометрии: понятия линии, точки, плоскости выработаны для анализа пространственного расположения тел, исключающего время как таковое.

Время, следовательно, не должно пониматься разделенным на прошлое, настоящее и будущее как какие-то отдельные существования. Действительно и реально только настоящее и именно из него абстрагируются понятия прошлого и будущего, достигая крепости обособленного.

Между тем, только отойдя от тривиального понимания настоящего как множества одновременных событий, от этой линейной структуры, включив конструктивно прошлое и будущее в понятие конкретного настоящего – неопределенного по своим границам, “размытого” во времени (понятом здесь как абстрактная хронология), относительного, единого, но не одинакового, мы сможем дать ответ на один из основных вопросов проблемы времени: об отличии бытия менее прошлых событий от более прошлых. Можно даже усилить этот вопрос, придав ему общую форму и говорить об отличии бытия вообще разновременных событий, не относя последние только к прошлому.

Ответ состоит в том, что ни прошлое, ни будущее не существует в том виде пространственных областей, с которыми мы обычно связываем реально существующее. Отделенные в представлении от настоящего, это только абстрактные моменты бытия: “Конечное настоящее, – пишет Гегель, – есть “теперь”, фиксированное как сущее; оно отлично от отрицательного, от абстрактных моментов прошедшего и будущего… В природе, в которой время есть “теперь”, дело не доходит до устойчивого различия этих измерений друг от друга; эти измерения необходимо существуют лишь в субъективном представлении, в воспоминании и в страхе или надежде” (там же, 56).

Одно из устойчивых заблуждений относительно времени вызвано длительной практикой использования его геометрического образа и заключается в том, что прошедшее и будущее время, рассматриваемые в отрыве от настоящего, берутся в форме внешности, как обладающие самостоятельным значением. Между тем, всей полноты конкретности понимание времени достигает не в привычном, но искусственном разделении его на модусы прошедшего, настоящего и будущего, а во включении в настоящее моментов прехождения и порождения, составляющих структуру становления.

Эти моменты трансформируются в сознании в прошедшее и будущее, абстрагированные от настоящего, которое при этом вырождается в точку на геометрической оси, становится б е с с т р у к т у р н ы м и упускает становление: “…текучесть понятия выдыхается,- говорит Гегель, – в таком внешнем материале, в котором каждое определение впадает в равнодушную внеположность” (там же, 57).

Вопрос об отличии бытия разновременных событий, таким образом, снимается как неверно поставленный. Он подразумевает реальность разновременности, тогда как прошлое и будущее целиком поглощаются настоящим, которое только и есть всецело конкретное. Это означает, что прошлые и будущие события обладают реальным существованием, они причастны настоящему в полной мере, как и наличное бытие.

По форме вывод о единственной реальности настоящего совпадает со старой динамической трактовкой времени, однако он наполнен иным содержанием. Прежнее, упрощенное понимание времени отвергнуто СТО, но отрицается при этом не сама идея становления (это не физический, а философский вывод!), а способ ее выражения. Учитывая, что аспект становления является ведущим в проблеме времени и не может быть отброшен, принимая также во внимание естественнонаучные данные в виде выводов СТО, мы произвели синтез динамической и статической концепций времени: идея становления удержана путем отказа от жесткой линейной структуры настоящего, от единообразного, унифицированного “теперь”.

Настоящее – “теперь” – оказывается, с одной стороны, единым – во времени нет разрывов, а с другой – относительным, многозначным, множественным. Эта вторая сторона в чисто естественнонаучном описании, но поднятом на уровень философского обобщения в отрыве от первой, выливается в статическую точку зрения.

Полученный синтез еще неполон, абстрактен и составляет не все содержание времени, а, скорее, реальную предпосылку дальнейшего конкретного раскрытия основных сторон пространственно-временной формы бытия.

Поскольку в абстрактно понимаемом, “пустом” времени нет ничего, кроме “теперь”, то анализ времени необходимо продолжить в направлении определения “теперь”, отойдя при этом от каких бы то ни было ограниченных характеристик, не связываясь в определении ни с одновременностью событий, ни с фигурой наблюдателя. Это требование выполняется при установленииобъективности “теперь”.

2.2.2. Об объективности времени.

Вопрос об объективном характере категории времени в философской теории познания (например, в концепциях диалектического материализма, где было сравнительно меньше идеологического диктата) получил свое принципиальное решение и дискуссий в отечественной литературе не вызывает. Признание объективного статуса философских категорий – исходный пункт вообще научного рационализма.

Но что касается категории времени, то вследствие I) ее фундаментального значения для всей человеческой культуры, художественного и научного творчества, а также 2) значительной степени абстрактности содержания появляется необходимость продумать само постулативное требование объективности.

Поэтому, если на начальном этапе изучения времени мы принимаем аксиому объективности, исходим из нее, то в дальнейшем она не должна оставаться аксиомой и нуждается в теоретическом обосновании, в показе ее внутренней необходимости. В противном случае есть опасность фактической утери специфического содержания времени, сведения его к пространству, либо прямое отождествление с формами движения. В обоих случаях объективность времени находит опору в ином и является, по сути, объективностью этого иного, а не самого времени.

Вскрыв глубинную, сущностную основу времени, несущую всю его противоречивость и заключенную в расчлененном и, вместе с тем, едином “теперь”, мы должны показать объективный статус понятия “теперь”, настоящего, поскольку в нем находит свое полное выражение объективность собственно времени и вне которого утверждение объективности времени будет пустой декларацией. Объективность времени лишается своей основы, если не будет показана независимость “теперь” от мыслящего субъекта. Декларируемая объективность должна быть доказана. Доказательство здесь, конечно, понимается не в математическом или естественнонаучном смысле, в философии оно означает теоретически обоснованное построение понятия.

Проведенный анализ апорий Зенона наталкивает на мысль, что само понятие объективности внутренне неоднородно и в гносеологическом плане распадается на два уровня: внешний, феноменальный, связанный с видимостью объективности и внутренний, сущностный, относящийся к самой основе предмета, т.е. истинно-объективный.

Действительно, если в “Дихотомии” отрицалась возможность начала движения, т.е. вообще отрицался его объективный характер, то в “Стреле” движение имеет место, однако – только лишь как простая сумма состояний покоя, как результат реального движения, его итог, завершенность. Такое “занимание различных мест в разные моменты времени” не зависит от сознания, оно, следовательно, объективно, но эта объективность относится к первому уровню, поскольку характеризует внешнюю форму движения, а не его сущность. В этой апории прямое, грубое отрицание объективности движения завуалировано признанием видимости объективности, утверждаемой путем полного исключения из рассмотрения содержательной основы данного понятия. Эта стихийная, или, как мы назовем, с л а б а я объективность относится к внешней форме понятия.

От видимой, данной нам здравым смыслом стихийной и непродуманной объективности нужно двигаться вглубь, к познанию объективности сущностной, которая уже не противополагает себя вообще субъективности.

Если ограниченная, налично-видимая, “усеченная” действительность положена как основание анализа, принята как неподвижное, т.е. абсолютное исходное начало, то такой методологический просчет ведет, в конечном итоге, к двум формам тупикового развития философской мысли – механицизму и позитивизму (в его классической форме). Неполное, замкнутое в себе основание неизбежно приводит к своего рода “логическим расходимостям”, с которыми нельзя справиться в рамках этих систем. Преодоление их оказывается мнимым – в точном соответствии со степенью ложности основания. Позитивизм отрицает все так называемые метафизические проблемы, т.е. попросту “обрезает” эти расходимости, априорно исключает их из содержания предмета философии. Механический, вульгарный материализм не отбрасывает собственно философскую проблематику, но не может избежать спекулятивной (в современном смысле, а не в гегелевском) идеи актуально бесконечной внеприродной силы – Бога как перводвигателя, в которой прячет все свои неувязки.

Необходимо различать, таким образом, сущностную, истинную объективность, не замкнутую в себе, обладающую неисчерпаемым и необходимым содержанием, и объективность внешнюю, формальную, неполную. Речь здесь идет, конечно, об объективности в понятии. Абсолютно-универсальной составляющей этого понятия является простое, но принципиальное определение объективности как содержания, независящего от сознания.

Для предварительного определения “теперь” следует опираться на такую фундаментальную категорию как взаимодействие. “Теперь”, данное в ощущении как всеобщее настоящее, выступает выражением упорядоченности пространственно-временного многообразия в существовании материи с точки зрения причинно-следственных связей, возможной вследствие наличия конечной и постоянной скорости передачи электромагнитных взаимодействий, которые, по-видимому, играют определяющую роль по сравнению с другими типами взаимодействий в формировании структуры макропространства-времени.

Данное понимание “теперь” носит, несомненно, объективный характер, но, остановившись на этой трактовке, мы совершим ошибку, поскольку здесь выделен лишь первый, поверхностный уровень объективности и такая независимость от субъекта недостаточно полна, остается возможность проникновения субъективного в понимание “теперь”, субъективного как произвольного и случайного.

Действительно, эта трактовка еще ничего не говорит об отличии нашего “теперь” от других моментов времени – по причине полного игнорирования ею этих моментов. Она изначально связана с субъектом, сознание которого определено во времени и испытывает в нем становление, переживая его как единственное реальное “теперь”. Другие моменты времени для человека существуют лишь идеально. Фигура наблюдателя на этом уровне рассмотрения имеет еще чрезмерно большое значение, внося субъективизм в решение проблемы времени.

Все эти недостатки останутся, если мы абстрагируемся от определяющего аспекта временного плана существования материи, от становления, р а з в и т и я и будем представлять время как мертвую рядоположность различных его моментов, геометрически-пространственно, статично. При этом полностью исчезает собственно время подобно тому, как апория “Стрела” элиминирует сущность движения, сводя его к состояниям покоя, их сумме. Аналогично дело обстоит с сущностью времени в 4-мерном пространственно-временном представлении Минковского.

Статическая теория времени, некритически восприняв математический формализм СТО, при всей объективности фигурирующих в ней понятий, ведет, тем не менее, к отрыву материи от движения и развития, к субъективизации “теперь”, а отсюда – к субъективизации прошлого и будущего как модусов времени. Выделяя только отношения типа “раньше-позже”, она совершенно определенно настаивает на лишении становления объективного характера: “Допуская, что становление является наиболее рельефным свойством нашего осознании времени, мы зададим вопрос: должно ли поэтому становление быть также и свойством временного порядка физических событий независимо от нашего осознания, как это полагает точки зрения здравого смысла?” – спрашивает А. Грюнбаум и далее пишет: “Становление зависит от сознания потому, что оно не является атрибутом физических событий, но требует осуществления определенногоконцептуального осознания переживаний происходящих физических событий” (11, 383-384).

Субъективизация становления требует отказа от объективного статуса “теперь”, что и делает А. Грюнбаум: “Для такой квалификации события (т.е. относящемуся к “теперь” – авт.) необходимотолько то, что в момент t по крайней мере один человеческий или обладающий сознанием организм М концептуально осознает в это время переживаемое событие” (там же, 396). И далее: “Физические события, принадлежащие к районам пространства-времени, полностью лишенных перципиентов, обладающих сознанием, никогда не могут быть квалифицированы как происходящие теперь и, следовательно, становления не испытывают” (там же, 400). Аналогичных воззрений придерживался и Эйнштейн.

В результате от первоначального объективного наполнения понятия времени не остается ничего: такая “независимость” от познающего субъекта есть мертвая независимость, поскольку при осмыслении существования мира с точки зрения его изменчивости – временного содержания – становление выступает исключительно как результат деятельности сознания, не обладая собственной объективной природой. Метафизически-догматическое рассмотрение существа проблемы времени неизбежно, таким образом, приводит к оборачиванию первоначального стихийно-объективного представления в свою противоположность (которую оно, стало быть, заключало в себе с самого начала!) и утрате объективного статуса категории времени.

В понимании времени дело обстоит так же, как и в понимании движения. Если последнее представлять себе как сумму состояний покоя, то и во времени не будет обнаружено никакого становления. Эта точка зрения пытается найти строгое научное обоснования, ссылаясь на СТО: “Релятивистская картина мира признает лишь различие между раньше и позже, а не между прошлым, настоящим и будущим” (28, 375). С этим высказыванием согласен Б. Рассел: “Прошлое, настоящее и будущее вытекают из временных отношений субъекта и объекта, тогда как отношения раньше-позже вытекают из временных отношений объекта и объекта” (цит. по 11, 407).

Такой подход означает, прежде всего, догматизацию используемой физической теории, поскольку предполагается выражение ею абсолютной истины в законченном и явном виде. Но, с точки зрения собственно физического содержания, со стороны теории нет прямого запрета на представление становления и его не может быть в принципе, поскольку речь идет об интерпретации, опостфизическом знании (чтобы не употреблять двусмысленный термин “метафизический”), а философский вывод не формулируется однозначно на языке наблюдений.

Окончательный же вывод статической теории таков: “Принадлежность событий к “теперь” порождается (нашим) концептуальным осознанием их” (там же, 411-412). Причем такое понимание “теперь” и, как следствие, утверждение полностью субъективной природы становления, Грюнбаум соотносит с релятивистской концепцией: “…теория Эйнштейна, несомненно, устраняет концепцию “настоящего”, которую некоторые защитники объективного становления связывают с ньютоновской теорией” (там же, 412). Вместе с тем, он справедливо подчеркивает, что “обоснованность доктрины зависимости становления от сознания, которая, по существу, в такой же степени совместима с теорией Ньютона, не зависит от подтверждения теории Эйнштейна в противовес теории Ньютона” (там же, 412).

Вопрос об объективности становления предваряет важнейший вопрос о сущности развития, с тем или иным решением которого связаны вплотную теории социального развития, прогресса и он подводит нас, таким образом, через отвлеченные представления о времени к актуальнейшим проблемам общественного бытия.

Нельзя связывать объективность становления, а тем самым, и развития, с ньютоновой теорией, но и вообще нельзя решать эту проблему только на основе материала физики и ее математического аппарата, тогда как приведенные цитаты Уитроу и Рассела, поддержанные в этом пункте Грюнбаумом, явно апеллируют к теории Эйнштейна как безусловному критерию истины, чрезмерно расширенно интерпретируя ее содержание.

Грюнбаум, надо сказать, стремится реализовать именно философский, как он его понимает, подход к анализу пространства и времени, а потому делает последнюю оговорку (см. выше). Но, тем не менее, не найдя место становлению в физической теории – “…мы изложили свои соображения в пользу отрицания того, что принадлежность к “теперь” или становление во времени имеют право на существование в рамках физической теории…” (там же, 422) – он вообще отбрасывает его в область субъективного представления, тогда как речь идет только о существующих, а не вообще о физических теориях.

Выводы Грюнбаума по поводу субъективной природы представления о “следовании”, “прохождении” момента “теперь” (течение времени) можно и нужно принять, они совершенно логичны и верны. Но что отсюда следует?

Если мы стоим на позиции развития (не входя пока в рассмотрение самого развития) природы и общества во времени и пространстве, а не просто их пребывания, то имеет смысл считать геометрически-пространственный образ становления неадекватным его сущности и расстаться именно с ним, а не с самой идеей становления, которая, таким образом, требует более глубокого подхода для своего понимания.

Опять появляется необходимость напоминания о необходимости размежевания представления, которое наполнено эмпирическим материалом и не выдерживает рано или поздно проверки на всеобщность, и понятия, которое надо воссоздавать, исходя из всеобщности его содержания. Представление о становлении как “течении времени” выявляет свою приблизительность – значит, надо углубить его, уйдя от слишком упрощающей суть дела наглядности обыденных аналогий.

2.2.3. Определение “теперь” через развитие.

Чтобы исключить саму возможность появления субъективного элемента в определении “теперь”, представить настоящее не как совокупность непосредственно переживаемых событий, а как объективную характеристику временного уровня существования материи, необходимо выявленные уже отношения “раньше-позже” дополнить отношениями типа “прошлое-настоящее-будущее”, присущими, якобы, только системе субъект-объект. Утвердив характеристику “прошлое-настоящее-будущее” в отношении между объектами, мы, тем самым, лишим почвы утверждение о субъективном характере момента “теперь”[37], ведущее, как было показано, к субъективизации самого времени со всеми вытекающими отсюда последствиями. Применение данной характеристики к существованию объектов означает, в свою очередь, обоснование объективности становления, а, следовательно, и развития. Не показав объективность становления, но, признавая объективность развития, мы неизбежно впадаем в противоречие, пытаясь совместить философские выводы с естественнонаучной картиной мира.

До сих пор философское содержание СТО с точки зрения принципа развития в отечественной литературе было исследовано сравнительно мало и составляло, в общем-то, монополию приверженцев статической теории времени, представленной такими замечательными именами как Вейль, Грюнбаум, Рассел, Уитроу, Эйнштейн и др. Тем большее значение приобретает философский анализ этой проблемы для устранения сильного позитивистского крена статической концепции. Начинаться этот анализ должен с обоснования объективности момента “теперь”, являющегося ключевым во всей временной проблематике.

Последовательное диалектическое (синоним философской рациональности) определение “теперь” (настоящего) можно дать только с учетом принципа развития, взяв его как исходное и полностью опираясь на него. Логический круг в доказательстве (принцип развития обосновывается через выявление сущности “теперь”, а само определение “теперь” опирается на принцип развития) здесь кажущийся, поскольку мы вовсе не собираемся доказывать сначала объективность “теперь”, беря за начальное понятие объективность развития, с тем, чтобы потом, имея доказанную объективную природу “теперь”, на этом основании “доказать” объективность самого развития.

Объективный характер развития материального мира есть недоказываемый исходный пункт диалектического понимания действительности и в формально-логическом обосновании через нечто более широкое не нуждается, всякое такое доказательство будет именно замкнутым логическим кругом. Напротив, имея в виду безусловную объективность развития, необходимо определить предшествующие ему более простые и, вместе с тем, более абстрактные стороны существования материи, чтобы эти определения также утверждали их полную объективность.

Предшествующей (в смысле простоты) развитию абстрактной стороной действительности, характеризующей ее с точки зрения интенсивного существования, является становление, а исходным пунктом последнего, его квинтэссенцией, выступает момент “теперь”. Дав диалектическое истолкование этих понятий, мы ликвидируем пробел в утверждении объективности самой основы развития – объективности снизу, что позволит последовательно проводить анализ категории развития на действительно прочном научном фундаменте.

В первоначальном определении “теперь” – через взаимодействие -выделялся чисто внешний, абстрактный, ясно видимый аспект пространственно-временной организации мира – его общая причинно-следственная структура. Такое определение соответствовало в теоретико-познавательном отношении первому уровню объективности, который, как выяснилось, неполон, ограничен, не позволяет последовательно провести диалектическое представление. Переход к следующему уровню объективности – истинной и полной, не может предстать как нечто законченное и осуществившееся, он представляет процесс диалектического воспроизведения-реализации предмета. Включив в определение “теперь” идею развития, несущую, в зависимости от глубины понимания, более или менее полную информацию о фундаментальных закономерностях бытия, мы положим начало этому процессу, осуществляющемуся как движение от абстрактного к менее абстрактному.

Момент “теперь” или настоящего для обыденного сознания есть, прежде всего, выражение перехода небытия в бытие и обратно, как превращение возможного в действительное, в ставшее, а ставшего, в свою очередь, в прошедшее. “Все проходит” – таково определение времени ветхозаветной мудрости. Здесь, следовательно, отражен даже не взаимопереход бытия и небытия, а одностороннее движение – исчезновение бытия в растущем небытии, поглощение жизни разверзающейся бездной безвозвратной гибели сущего.

В таком первом приближении отмечен процесс актуализации бытийного аспекта в организации материального движения, но отмечен неизбежно субъективно, недифференцированно, какконечная сущность настоящего, и не только настоящего, но и вообще времени, поскольку временной “срез” организации материи осмысливается через “теперь”. Рациональное зерно, содержащееся в этом обыденном представлении (некритически воспринятое многими философами, Гегелем в том числе, как окончательное), заключается в утверждении неуловимости, постоянной изменчивости “теперь”, в неразрывном соединении, иными словами, понятий времени и движения.

Мир существует как развивающаяся цельность, как всеобщий диалектический процесс и этот процесс актуализирован в диалектически же понятом “теперь”, природа которого заключает в себе принципиальное противоречие (следовательно, жизненность!) между единым и многим.

“Теперь” есть актуализация и одновременно свертывание возможностей Универсума, его отражение в самом себе, самоограничение и выход за свои границы, их полагание и отрицание. Более кратко “теперь” можно определить как наличное бытие Универсума в своей отрицательности.

“Наличное бытие” означает объективно-актуальное, реальное существование материи во всем временном многообразии и является выражением того факта, что во времени нет ничего, кроме “теперь”.

“Отрицательность” означает движение – снятие и возникновение противоречия, заложенного в сущности “теперь”. Здесь фиксируется связь времени и развития в дефинитивно-понятийной форме.

Данное определение обладает возможностью перехода ко все более глубокой конкретизации, т.е. к развитию – именно потому, что зерно развития в абстрактном, но принципиальном виде мы заложили в него изначально.

2.2.4. Диалектика абсолютного и относительного в пространственно-временных представлениях.

Конкретизация категорий пространства и времени приводит к закономерному выявлению в их содержании диалектики абсолютного и относительного, развертывающейся как внутренняя, собственная логика формирования научной теории. В становлении пространственно-временной картины мира можно проследить следующие основные стадии.

Первоначально в истории существовало (сформировалось), видимо, общее нерасчлененное пространственное восприятие. Данные психологии свидетельствуют о том, что восприятие пространственных отношений формируется раньше осознания временных, далее происходит дифференциация экстенсивного и интенсивного планов существования, однако время как таковое еще несет на себе (в своем понятии) печать чисто пространственного восприятия, “родимые пятна” своего пространственного происхождения: оно осмысливается на основе наглядных образов, а то, что составляет его специфику (диалектика единого и множественного “теперь”) не поддается “пространственному” мышлению, не охватывается им и постоянно ставит в тупик исследующего эту проблему философа, создавая пресловутую “тайну времени”.

Свое логическое завершение эта ступень находит в ньютоновой теории пространства и времени, которая выделяет и фиксирует различное как абсолютную противоположность, как неподвижные противоположности. Формируется соответствующая парадигма механицизма, заключающая в себе два инварианта: утверждение о неизменности расстояния между двумя точками при переходе из одной системы отсчета в другую и независимости интервала времени между событиями от системы отсчета. Сама парадигма, разумеется, шире, но нас интересуют именно эти два ее аспекта.

Различное на этой стадии познавательной деятельности субъекта получает только свое право на существование, выраженное в признании слабой объективности. Да и существование это в большой степени еще призрачно и неустойчиво, ибо разведенные по сторонам, нерефлектирующие противоположности являются не более чем тенью действительного всеобщего диалектического процесса.

Результатом этой расчлененности пространства и времени служит признание ньютоновой теорией абсолютности момента “теперь”, его единственности для всего мира. Из диалектики единого и множественного при этом выхватывается одна, наиболее видимая сторона – внешний уровень противоречия. Единое берется в простой форме единственного, множественное же остается вне рассмотрения.

Первое научное описание пространственно-временных отношений привело к раскрытию в первоначальном неопределенно-смутном общем представлении полярных, невзаимодействующихпротивоположностей. Выделенные и поставленные рядом, они отвечали в гносеологическом плане уяснению формальной структуры противоречия, структуры, взятой вне движения. Понятые как чистые полярности, эти противоположности рвут связь как друг с другом, так и с материальном движением. Движение происходит в пространстве и времени, но содержание последних от него не зависит. Следствием этой картины выступает непоследовательная форма объективности, отразившая в себе всю ограниченность механицизма.

Следующий этап научно-теоретического познания приводит к столкновению противоположностей, раскрытию их движения – самодвижения – и слиянию их в одно диалектическое целое. Обособленные и разделенные полярности превращаются в стороны диалектического противоречия, и происходит поворот от метафизического, плоского и поверхностного взгляда на развитие материи к диалектическому, от феноменального к сущностному уровню противоречия. Это приводит, в конечном итоге, ко все большему “очищению” утверждаемой объективности от непоследовательности чисто эмпирического взгляда и, тем самым, к раскрытию основы объективности, ее философскому доказательству.

Естественнонаучным выражением этапа диалектизации в раскрытии категорий пространства и времени выступают специальная теория относительности, устанавливая неразрывную связь между пространством и временем, позволяя говорить о едином пространственно-временном континууме, и общая теория относительности, связавшая воедино пространство-время и вещественно-полевой уровень материи.

Если внешний, явленный уровень противоречия конечен и ограничен,

то углубление в его сущностный уровень происходит как бесконечный в смысловом отношении и выражении процесс, утверждая действительную неисчерпаемость мира. Поэтому неизбежен переход к другому, более конкретному и глубокому уровню противоречия. В полной мере это касается и осмысления взаимосвязи категорий пространства, времени и материи в их, прежде всего, философском аспекте. Взаимопереход пространства и времени отчетливо представлял себе Гегель. Эйнштейн конкретизировал эти общие положения, придав им строгую понятийно-математическую форму.

Диалектика абсолютного и относительного в теории Эйнштейна повернулась своей очередной гранью – от тезиса (абсолютность “теперь” в ньютоновой теории) к антитезису (относительности, множественности “теперь”). Абсолютное на новом этапе составляют не пространство и время по отдельности, а их единство (пространство-время).

Каждая теория, таким образом, имеет свое “ядро”, представляющееся неизменным, абсолютным, причем эта абсолютность в рамках новой, более широкой теории преодолевается, оказывается, все же, относительной и локальной. Это “ядро” является ступенью всеобщего, которое “…составляет основу; поэтому поступательное движение не должно быть понимаемо как течение от некоторого другого к некоторому другому… На каждой ступени дальнейшего определения всеобщее поднимает выше всю массу своего предыдущего содержания и не только ничего не теряет вследствие своего диалектического поступательного движения, не только ничего не оставляет позади себя, но уносит с собой все приобретенное и обогащается и уплотняется внутри себя” (8, 306-307).

Понимая эти слова Гегеля как выражение сущности и способа осуществления процесса познания, отражающего реальный процесс развития (дело, конечно, не исчерпывается “отражением”, но включает аспект со-творения), заметим, что диалектическое поступательное движение всеобщего происходит неравномерно и включает ряд этапов, каждый из которых характеризуется вполне определенной функцией в процессе развертывания противоречия. Это хорошо видно на примере осмысления категорий пространства и времени в физике Ньютона и СТО.

Брошенный выше беглый взгляд на эволюцию пространственно-временных представлений позволяет в основных чертах обрисовать и обос-новать динамику движения всеобщего. Наша задача состоит не в выявлении какого-либо универсального закона развития научной теории, а в обнаружении закономерностей такого развития в данном конкретном случае.

Смена абсолютности и единственности момента настоящего в ньюто-новой теории утверждением его относительности и множественности выглядит как подъем к полной истине, ее долгожданное обретение, когда можно уверенно сказать: этот вопрос совершенно ясен и пересмотру не подлежит, ибо выводы СТО не оспариваются, они надежно подтверждены широкой естественнонаучной практикой. Ньютоновские представления бесповоротно отброшены как устаревшие, разделив участь теплорода, флогистона и других, не выдержавших проверку понятий. Они могут применяться только как приближения в дорелятивистской механике.

Но эта ясность по поводу полноты истины и ложности прежнего воззрения имеет место лишь в воображении и полностью детерминирована именно этой новой истиной, кажущейся себе самодостаточной. Как же обстоит дело в действительности?

Связующим понятием между категориями пространства и времени служит понятие “теперь” – та или иная его трактовка приводит к раздельному или глубоко совместному (не просто как добавочная четвертая координата) рассмотрению пространства и времени. “Теперь” выступает для данного случая как внутрикатегориальное понятие, которое фокусирует в себе все сущностное богатство исследуемых категорий, служит начальным пунктом, “первым и положительным”, и мы исходим из него.

Развертывающиеся определения “теперь” подчиняют себе и определяют в целом логику развития самой категории пространства-времени. Налицо, таким образом, наличие двух понятийных уровней теории и двух отвечающих им логик развития – внешней и внутренней.

В ньютоновской теории внешний уровень представлен выделенным различием – обособленными друг от друга пространством и временем; внутренний уровень выделяет одно качество “теперь”, одну сторону этого понятия. Следовательно, если явленная (внешняя) логика уже имеет в своем содержании различное, которое на следующем этапе превратится в диалектическое противоречие, в синтез этого различия, то логика “теперь” несет в себе пока лишь одно определение (абсолютность, единственность), соответствующее одному уловленному различному, которое, однако, принимается за полную природу этого понятия. Второе различное (относительность, множественность) пока отсутствует в теории, для его выявления требуется значительное усилие познающего интеллекта. Оно не лежит на поверхности, подобно первому эмпирическому определению или же различию, разобщенности между пространством и временем. Поэтому, пока внутренняя логика осуществляет поворот к этому другому, на явленном, внешнем уровне теории (имеется в виду СТО) уже происходит диалектизация различия, превращение его в пару противоположностей, образующих новую цельность – пространственно-временной континуум.

При этом, новое определение “теперь” как относительного полностью и безоговорочно отвергает предыдущее, противопоставляя себя ему как совершенно иное и это иное определение уже берется как окончательно истинное. Прежнее считается ошибочным, неистинным, преодоленным этим новым определением.

Такое преодоление, однако, оказывается не более чем простым метафизическим отрицанием, поспешным выпрямлением извилистой дороги познания – оно не включает в себя прежнее определение в снятом виде и потому действительным преодолением быть не может. Ссылка на то, что прежнее ньютоновское представление было попросту неверным, и теперь произошла его замена правильным, необоснованна по той причине, что прежняя точка зрения являлась выражением вполне определенного и необходимого этапа познания, а не результатом умозрительного бесплодного теоретизирования. Его составная часть – утверждение абсолютности и разъединенности пространства и времени не может считаться совершенно неверной, она выполняла закономерную и конкретную функцию – выявление различного в предмете исследования и в рамках этой задачи истинна. Этот начальный этап познания направлен на формирование абстрактного исходного отражения составных частей противоречия предмета в виде невзаимодействующих, неподвижных различий. И лишь догматический произвол субъекта исследования, неправомерно расширяющего гносеологические рамки данного этапа до уровня всеобщего, приводит, в конце концов, эти представления к краху, но краху не всего содержания, а только необоснованных претензий на всеобщность и завершенность.

Другое определение “теперь” в СТО, выражающее противоположную характеристику этого понятия, должно рассматриваться как обнаружение второй стороны различного. Эти стороны приведены в состояние взаимоисключающего противостояния. Разрешить его простым отбрасыванием первой из них, ньютоновской, мы не можем. Необходима гегедевская операциядиалектизации понятия, состоящая в таком столкновении различных сторон, при котором “различие перестает быть этим равнодушием,… оно вышло из состояния паралича” (10, 52).

Объединение пространства и времени в СТО, выражающее внешнюю логику развертывания предмета, не подкрепленное внутренним синтезом “теперь”, неполно, лишено движения и, тем самым, не есть окончательное объединение. Оно статично, поскольку основание его не завершено, находится в состоянии разобщенности своих различных сторон. Полный и истинный синтез будет достигнут только тогда, когда к нему придет логика внутренняя. Слияние различных и пока изолированных сторон “теперь” в одном определении – когда они станут моментами единого, окажутся снятыми в нем – даст толчок к движению возводимой теоретической конструкции, пробудит ее жизненность на обоих уровнях, как внешнем, так и внутреннем. Синтез при этом будет последовательно проведен снизу доверху и получит свою относительно завершенную форму.

В первой части этого параграфа, анализируя сущность движения во времени, мы пришли к утверждению такого содержания категории времени (через “теперь”), которое включает в себя определения, выражавшие до того только различное – в виде самостоятельных характеристик предмета, изолированных друг от друга, не доходящих до взаимопроникновения, перехода, связи и, более того, стремящиеся к взаимоотталкиванию.

От утвержденной двойственно-диалектической природы “теперь”, которая пока лишь абстрактно отразилась в понимании времени, нужно прийти к пониманию природы непосредственно пространства-времени, к завершению, на данном этапе, синтеза понятий, исходя уже из определенным образом взятого самого материального бытия, в той его конкретности, которая ведет кпрактике данного понятия.

Завершение внутреннего синтеза, о котором шла речь выше, во внешнем материале означает в данном случае формирование конкретно-всеобщего понятия пространства-времени, содержание которого не привносится извне произволом субъекта, а имеет естественно-обусловленный, необходимый характер. Выработке такого понятия посвящена следующая глава.

Глава 3. К универсально-объективированному понятию времени-пространства. Его структура и диалектика

3.1. Внешняя связь, онтологический статус и внутренняя диалектика понятия времени-пространства

Фундаментальный характер пространства и времени. Пространство и время выступают как основание для более высоких форм организации материи – иерархии форм движения, и в этом отношении являются первичными для любого другого способа организации, который всегда будет пространственен и временен. Тот факт, что все эти формы существуют в пространстве и времени, имеют их своей предпосылкой, содержат в себе, как раз указывает на фундаментальный характер пространственно-временной организации материи в самом прямом значении этого слова – в смысле фундамента, основания. Поскольку же фундамент, вообще говоря, до известного предела безразличен к тому, что на нем возведено, то пространство и время выступают как основные формы вообще бытия, не отягощенного еще дифференциацией и многообразием своих уровней. В этом смысле все процессы действительно идут, можно сказать, на фоне пространства и времени. Этот фон, в отличие от ньютоновского понимания, динамичен, связан с материей, но, тем не менее, един по своим характеристикам в онтологически однородном мире, и, стало быть, абсолютен.

Это утверждение, казалось бы, находится в противоречии с данными науки и является возвратом к Ньютону. Однако, как показал М.Д. Ахундов (3, 103-104), в этой проблеме необходимо различать два уровня: теоретический и эмпирический. Автор доказывает, что утверждение о том, что субстанциальная теория Ньютона сменилась реляционной теорией Эйнштейна, вытекает из смешения этих двух аспектов. В теоретическом плане та и другая теория является субстанциальной, поскольку в них пространство и время выступают фоном, на котором движется материя. У Эйнштейна этот фон приобретает динамический характер. В СТО на теоретическом уровне абсолютным статусом обладает единое пространство-время, на эмпирическом мы имеем реляционные пространство и время. Более внимательное рассмотрение, таким образом, снимает упомянутое противоречие.

Представление и понятие пространства и времени: различие их содержания. Реляционная концепция, ставящая пространство и время в непосредственную зависимость от движущихся тел, подходит к делу еще слишком абстрактно. Она выделяет из всего содержания этих категорий две их метрические характеристики – протяженность и длительность, устанавливает их изменчивость при переходе от одной системы отсчета к другой и на этом останавливается. Действительно, взятые порознь, эти две характеристики относительны, но их единство, математически выраженное в понятии интервала, абсолютно. Кроме того, еще раз подчеркнем, они никоим образом не заключают в себе всего содержания категорий пространства и времени. В них присутствует, скорее, содержание представлений, того абстрактно-всеобщего, которое является результатом своеобразного “очищения” отражаемого многообразия всего чувственно воспринимаемого мира до его простейших геометризованных форм. Содержание абстракций чувственных представлений конечно и ясно. Содержание понятий как конкретно-всеобщего открыто и бесконечно.

Представлению – (дом вообще и т.д.) всегда соответствует вещественно зримый, ощущаемый объект, т.е. его содержание коренится в единичных вещах, в нем отсутствует переход как важнейшая характеристика диалектического понятия. Вследствие принципиальной ограниченности такого рода содержания и поскольку мы обладаем им целиком, исчерпывающим образом, постольку и лишено смысла говорить, подобно Негели, цитируемом Энгельсом в “Диалектике природы”, что “мы точно знаем, что означает один час, один метр…, но не знаем, что такое время, пространство…” (17, 550). Здесь речь идет именно о представлении пространства и времени, о его отражении на эмпирическом уровне познания. И в ответ Энгельс замечает: “Это старая история. Сперва создают абстракции, отвлекая их от чувственных вещей, а затем желают познавать эти абстракции чувственно… Как будто время есть что-то иное, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!” (там же, 550).

Но что такое совокупность кубических метров и часов! Это даже не абстракция, каковой являются пространство и время, а тень этой абстракции, тень действительного понятия. И соответственно этому Энгельс продолжает: “Разумеется, обе эти формы существования материи без материи суть ничто, пустые представления, абстракции, существующие только в нашей голове” (там же, 550). И нет ничего легче, чем знать, что такое час или кубический метр, но это только знание вещи в себе, некоего совершенно пустого. “Вещь в себе, – пишет Гегель, – обозначает предмет, абстрагированный от всего, что он составляет для сознания” (4, 161). И далее: “Однако появляется потребность познать это тождество, эту пустую вещь в себе. Познать означает не что иное, как знать предмет соответственно его определенному содержанию. Но определенное содержание заключает в себе многообразную связь и служит основанием связи со многими другими предметами” (там же, 163).

Внутренняя структура и внешняя связь пространства и времени. Итак, этой пустой абстракцией, кубическими метрами и часами, дело познания пространства и времени отнюдь не завершается, но только исчерпывает уровень их эмпирического описания и получает возможность перейти от представлений – внешней данности, на умопостигаемый уровень теоретического обобщения. Для этого необходимо выявить многообразную внутреннюю связь предмета и на ее основе, не выдумывая ничего из головы, не декларируя и не заверяя, вывести связь исследуемого предмета с другими предметами – в данном случае движением и развитием. Сейчас мы можем только предположить эту связь, но она нуждается еще в доказательстве. Понимание пространства и времени как “минимальной”, или всеобщей формы существования, организации, движения материи подразумевает связь именно с движением и развитием, как своего рода соседними, пересекающимися понятиями. При этом, с одной стороны, говоря достаточно условно, время и пространство стыкуются с простейшим движением – механическим перемещением, а с другой – с процессами развития. На одном полюсе проблемы времени, таким образом, – пустые и абстрактные кубические метры и часы, а на другом – наполненный, многогранный и всеобъемлющий процесс самой развивающейся действительности. Соединить эти полюса можно только путем перехода между ними, перехода от конечного представления к бесконечному и неисчерпаемому понятию.

В этом переходе мы имеем существенные ориентиры, достигнутые развитием диалектико-рациональной философской мысли и, прежде всего, Аристотеля и Гегеля. У Аристотеля в его “Физике” мы находим развернутые, подробные размышления о природе времени. Здесь ничего не надо домысливать, все высказано ясно, и можно судить о его доводах, основании заключений. Гегель – абсолютный идеалист; как глубокий и подлинный диалектик, он оставил весьма содержательные высказывания и по поводу нашего предмета.

Существует, вообще говоря, много интересных соображений на эту тему, накопленных в истории философии. Но слишком часто эти соображения стоят особняком, ниоткуда не вытекая. Их можно использовать утилитарно – набирать голоса для подтверждения авторской концепции, но в этом нет никакого проку, ведь простое количество здесь никак не убеждает. Скорее, этот материал пригоден для иллюстрации эволюции пространственно-временных представлений. А что в этих представлениях ложно, а что – гениальная догадка, судить можно только с высоты развитой теории. Но ее еще предстоит создать.

И еще одно замечание методологического характера. Из тех или иных формулировок Аристотеля, Гегеля, Маркса и других мыслителей можно формально логическим путем извлекать некоторые следствия по принципу импликативной связи ” если…, то”. Упор здесь делается на форму, на оперирование формальными признаками. Например, дана посылка: движение – сущность пространства и времени. Известно, что парная категория к сущности есть явление. Формальный вывод гласит: пространство и время есть проявление движения (8, 15). Такой подход очень ограничен и мало плодотворен, это чистой воды схоластика. Здесь работает абстрактно-рассудочное мышление, в крайнем случае – своеобразная рассудочная диалектика, предполагающая, правда, связь и отношение между различными определенностями (форма и содержание, сущность и явление, внешнее и внутреннее и т.д.), но оставляющая эти определенности все же изолированными (4, 206).

Если мы начнем формально сравнивать различные определения, пытаясь из них и только из них получить новое знание, то это механическое манипулирование приведет лишь к случайному конгломерату этих определений, в котором они будут касаться друг друга не необходимым образом, но произвольно, поверхностно. Такая “куча” не образует единства. Поэтому, прежде чем сделать вывод из того или иного определения, необходимо обратиться к его действительному содержанию. Формальный вывод станет содержательным и истинным, если мы установим, что действительно в данном случае подразумевается именно тот аспект категории, который можно поставить в однозначное соответствие (отношение) с другими понятиями. Содержание категорий открыто и многообразно, с ними нельзя обращаться формальным образом. Они настолько переплетены друг с другом, противоположны в себе, что без точного выяснения того, что же имеется в виду – не по форме, названию, а по существу – мы не продвинемся ни на шаг. Все это можно резюмировать гегелевским положением о конкретности истины. Положение известное, но часто остающееся в изоляции.

Ограниченность понимания пространства и времени как простой количественной определенности. Начнем с самых общих положений. Из того, что пространство и время характеризуются как формы существования материи, зачастую делается вывод об их чисто внешней, количественной определенности по отношению к собственно материи. Результатом такого подхода является определение этих категорий через их непосредственные количественные характеристики – протяженность и длительность. Особенно настойчиво эти утверждения проводятся в монографии киевских авторов (15). В одной из глав, озаглавленной “О содержании понятий пространства и времени”, в самом начале справедливо отмечается, что определение Энгельса в “Анти-Дюринге” очень широкое. В нем не идет речь об отличии пространства и времени от других форм бытия, других способов существования. Также их определение как условия существования не может быть употреблено в собственном смысле, поскольку оно придает пространству и времени признак первичности по отношению к материи. Авторы характеризуют пространство и время как универсальную количественную определенность бытия (там же, 87) и после этого приводят определение по Цехмистро: “Время – такая количественная определенность бытия, которая характеризует его длительность в ряде последовательного изменения состояний протяженности… Пространство – такая количественная определенность бытия, которая характеризует его протяженность в рядоположенности последовательных смен состояний его дления” (там же, 87). И далее: “В категории “пространство” фиксируется на уровне созерцания абстрактная всеобщность бытия в непосредственной внешности, в голой форме, несвязанная, безразличная рядоположность бытия, которое представляет собой абстрактное, чистое количество, лишенное качественной определенности” (там же, 88). Еще одна цитата: “Иногда пространство и время трактуют как фундаментальные отношения, что, несомненно, означает абсолютизацию внешности, желание представить их исключительными по сравнению с другими отношениями материального мира. К тому же фундаментальность в данном случае означает, что пространство и время выступают определяющими факторами, основанием по отношению ко всем другим отношениям. Но ведь они сами, как внешность, определяются внутренним, сущностью” (там же, 93).

Что означает фундаментальность по отношению к пространству и времени, уже говорилось выше. В приведенном высказывании нам важно еще одно упоминание о внешности, Точка зрения авторов на пространство и время выражена совершенно ясно: это внешняя, количественная определенность бытия. Но вот определения через протяженность и длительность решительно ничегоне определяют, ибо сами эти понятия можно вывести только из категорий пространства и времени. Здесь присутствует логический круг, и сами определения полностью замыкаются на содержании представлений, абсолютизируют его: “каждое бытие… характеризуется протяженностью и длительностью…” (там же, 94). Это уже просто неверно, нет никакой гарантии, что на определенном своем уровне материя не сменит этих признаков (даже если бытие брать в сугубо физическом варианте, как природно-осязаемую реальность). Более того, рациональная диалектика, вся логика естественнонаучного развития утверждают обязательность и неизбежность такой смены. Здесь можно вспомнить и соотношение неопределенностей Гейзенберга, и наличие планковских масштабов длин и промежутков времени – это уже противоречит приведенному утверждению. Конечно, поскольку пространство и время – формы любого бытия, а суть этой формы ищется в универсальной количественной определенности, которая выступает как протяженность и длительность, то отсюда неизбежно следует абсолютизация последних. Но этот вывод есть только следствие узкой посылки, неполного основания. Содержание чувственного созерцания возводится в ранг всеобщего, в то время как оно всегда ограничено.

Всякие попытки характеризовать пространство и время через протяженность и длительность или порядок сосуществования и порядок последовательности (по Лейбницу) не могут претендовать на уровень философского обобщения. Это уровень только эмпирических представлений, обобщение чувственно воспринимаемой внешности. Отсюда и заключения о чисто внешнем характере пространства и времени. Если определение Энгельса в “Анти-Дюринге” чересчур широкое, то здесь оно излишне сужено. И хотя авторы в большом количестве приводят высказывания Гегеля, однако не идут дальше, гегелевским же путем, адекватно его воспринимая. А это можно сделать, используя Гегеля не цитатно, но в полном объеме всего богатства его диалектических определений.

Понимая время и пространство только как внешнее, мы останемся в сфере видимости, среди скудных и недостаточных абстракций. Такое положение полностью удовлетворяет рассудочное мышление, проходящее в конечных определенностях, и субъекту этого мышления кажется, что он решил эти (и другие) философские вопросы и может двигаться дальше. Нечего и говорить, что всякое дальнейшее здесь совершенно иллюзорно и подобное плоское рассудочное просвещенчество ведет прямиком в мир фантасмагории, извращенно-химерического существования.

Возможно ли такое? Не спохватится ли рассудок, увидев воочию свое творение? Опыт социально-духовного строительства и разрушения в XX веке практически показал совершенно очевидно, что рассудочно-правильный субъект в построенном им мире своего карликового величия спокоен и доволен, всегда находя основание и оправдание последнему.

Разрозненное, не доходящее до своих начал мышление подобно не только кривому зеркалу, но, вдобавок, еще и разбитому на мельчайшие осколки. А каково понимание, таково ведь и наличное бытие.

Пространственно-временные понятия есть существенным образом основа и качество поверхности этого зеркала, потому предмет философии практически значим и совершенно конкретен.

Диалектика пространства и времени. Вычленим использующиеся в данной проблеме понятия. Они следующие: форма, содержания, сущность, явление, внешнее, внутреннее, количество, качество. Взаимоотношения между ними определенно установил Гегель в “Науке логики”, ими необходимо воспользоваться, чтобы не изобретать уже сделанное.

О формальном выводе (движение – сущность пространства и времени, стало быть, последние есть проявление движения) уже говорилось. Ну, а если взять другое определение Гегеля, ничем не “хуже”: “сущностью движения является то, что оно есть непосредственное единство пространства и времени” (5, 63)? В формальном сталкивании определений можно утонуть в формальных же противоречиях.

А если выйти за пределы схоластического книжного толкования, не видящего живой действительности и не мистифицировать, с одной стороны, понятие времени, но и не упрощать до “голой” формы, то ведь совершенно понятно, что мы наблюдаем явление движения и из него абстрагируем представления о пространстве и времени. Причем, геометрический уровень описания – это именно содержание этих представлений, которое рассудок отождествляет с содержанием понятия пространства и времени. Представление находит опору в явлении, из него абстрагируется количественный аспект пространства и времени – протяженность и длительность и этот аспект есть абстракция п е р е м е щ е н и я.

Явление дано именно как движение, а не пространство и время как таковые, последние лишь в движении обретают действительность (там же, 63). У Гегеля отсутствуют нечетко определенные термины, и, говоря “действительность”, он понимает ее как единство внутреннего и внешнего. Отсюда следует тот важный вывод, что пространство и время как формы существования должны характеризоваться не только внешне, количественно, но лишь как единство внутреннего и внешнего. В чем же состоит диалектика внутреннего и внешнего?

Понимание пространства и времени как внешних определенностей бытия, не относящихся к сущности, ошибочно, т.к. здесь сущность рассматривается как нечто только внутреннее. Но “если сущность берут только с этой стороны, то этот способ рассмотрения ее также совершенно внешен, и так понимаемая сущность есть пустая внешняя абстракция” (4, 308). Гегель предупреждает: “…Очень важно надлежащим образом понять характер отношений внутреннего и внешнего и остерегаться ошибки, будто лишь первое есть существенное” (там же, 309). То, что понимается только как внутреннее, есть понимание внешнее, поверхностное, и наоборот. Это “наоборот” весьма примечательно, им часто заканчивают какое-либо определение и считают, что требование диалектики по поводу единства противоположностей удовлетворено. Но что означает в данном случае “наоборот”? Именно оно для нас и важно, поэтому требуется пояснение. Наше “наоборот”” выражает тот факт, что голое внешнее есть лишь только чистое внутреннее и, тем самым, непонятое и нераскрытое! Таков итог некритического ограничения пространства и времени абстракцией внешнего. Только единство внутренних и внешних моментов обладает определенностью, которое и есть само содержание (там же, 307).

Появление новой категории – содержания – влечет за собой необходимость рассмотрения ее диалектики, понимания соотношения формы и содержания. “Форма в одно и то же время и содержится в самом содержании, и представляет собой лишь нечто внешнее ему” (там же, 298). Одностороннее удержание второй стороны этого определения как абсолютной приводит к утверждению о внешнем характере природы пространства и времени. Таким образом, легко выстраивается цепочка: форма – количественное отношение – внешнее и все ее элементы отождествляются между собой, хотя в действительности они лишь касаются друг друга, но далеко не совпадают. Форма всегда содержательна и нет содержания без формы. Выделение одной стороны этого единства (как и единства внешнего и внутреннего) вообще свойственно именно абстрактному рассудку, мыслящему в изолированной рядоположенности “или – или”. Но такое понимание еще совершенно бессодержательно, оно имеет дело с пустыми абстракциями, а с ними философии делать нечего. Блуждание в обособленных определениях, выделение чисто внешних аспектов, какой-то одной стороны понятийного содержания в ущерб другим есть все то же старое схоластическое теоретизирование. Об этом очень много говорил Гегель, но приходится опять к этому возвращаться.

Еще раз повторим слова Энгельса: “… Обе эти формы существования материи без материи суть ничто, пустые представления…” (17, 550). Пустые представления нас не интересуют, кубические метры и часы – это шелуха богатых содержанием категорий пространства и времени, которой довольствуется абстрактный рассудок. Но ничто не заставляет нас останавливаться на этом.

Конечно, и количественная, внешняя определенность присутствует в этих фундаментальных всеобщих формах существования постольку, поскольку в представлении отражаются объективно-реальные отношения и свойства материального мира. Более того, созерцание имеет дело с наиболее богатым по содержанию материалом. В нем присутствует все неисчерпаемое многообразие действительности, включая не только сами по себе вещественно-зримые объекты, но и всю полноту связей между ними. Другое дело, что распоряжается этим материалом рассудок поверхностно: берется только непосредственное явлений, их видимость. В непосредственном нет ни связи, ни единства, а есть только механическая сумма, есть многое. Противоречия, живущие в предметах, распадаются в восприятии на взаимоисключающие стороны. Принимая и отстаивая одну из них, рассудок пытается игнорировать другую, запутываясь, в конечном счете, в антиномиях.

Видимостью пространства и времени является их эмпирически данный уровень, к которому можно подступиться с помощью часов и линеек. В область же собственно явления (т.е. сущности) проникнуть столь грубыми инструментами нельзя, это сфера умопостигаемого, сфера формирования понятия.

Рассудок способен, впрочем, привести возражение по поводу своей конечной способности к познанию, ему поневоле приходится быть агрессивным – именно в силу своей слабости в углубленном познании.

Это возражение состоит в утверждении, что в данных понятиях более познавать ему нечего не потому, что он на это не способен, а по той причине, что их содержание действительно исчерпано. И с этим отчасти можно согласиться. Когда создаются абстракции, то это означает, что уже выделено их особенное содержание и, тем самым, далее в них познавать н е ч е г о, они сами есть конечный результат процесса познания. По самому своему существу рассудок контактирует лишь с видимостью, но и сама видимость укоренена в объективной действительности, поэтому сущностный уровень прослеживается в ней – но как своеобразный выход на поверхность, как обозначение сущности. Этот выход, намек на существующие глубины видит рассудок, но проникнуть в них, разгадать намек не в состоянии. Присваивая ему наименование “пространство и время”, “форма и содержание” еtс, рассудок считает дело оконченным, его объект познан полностью.

Но точно так же, как созданная система математических уравнений может оказаться богаче по широте и глубине охвата описываемого содержания, чем по первоначальному замыслу ее создателя (ситуация, не столь редкая в естественных науках, когда уравнения “умнее” своего творца), так и рассудок, отмечая “выходы” сущности, не подозревает о том богатстве содержания, которое таится в глубинах действительности, невидимых ему и недоступных. Подлинное преодоление притязаний чисто рассудочной рефлексии может произойти только на путях всестороннего охвата связей нашего предмета – как внутренних, так и внешних, раскрытия его содержания через высшее. Только поставив предмет в определенное отношение к его высшему, можно адекватно раскрыть собственную природу данного предмета.

Исходя на этих соображений, наиболее полно пространство и время можно определить не из их самих[38], а через более сложную конкретность. Таковой в нашем случае выступает развитие.

До сих пор мы топчемся в понимании пространства и времени на их абстрактно-пустом определении. Это только нулевой уровень отсчета, и от него еще надо подняться внутри понятия, чтобы оно обрело способность к взаимосвязи, диалектическому сцеплению с другими категориями.

Итак, наши кубические метры и часы, данные в представлении, нужно преобразовать таким образом, чтобы новое понимание позволило включить эти категории в общую цепь диалектического процесса – системы. Если мы останемся на достигнутых рубежах, то содержание категорий пространства и времени застынет в изоляции, замкнутости, обособленности, оно будет исключено из процесса развития и, как результат, произойдет деформация всей системы диалектических понятий.

Мир един и правильно понять его можно только как развивающуюся цельность, как на явленном, так и сущностном уровнях. Абстрактные же метры и часы с развитием пока еще никак не соотносятся помимо несущественного отношения чисто внешней формы, своеобразных, приложенных извне рамок ко всему содержанию беспредельной развивающейся материи. От такой бессодержательной формы необходимо перейти к выявлению действительного содержания этих форм существования. Пока же оно у нас совершенно отсутствует, и смешно говорить, что мы знаем, что такое пространство и время, умея лишь пользоваться часами и линейкой. Это – верхушка айсберга и его предстоит выявить целиком. Вместе с тем, следует ясно понимать, что время не есть некая таинственная сущность, и находит свое исчерпывающее объяснение в “процессе самих действительных вещей” (5, 54).

Гносеологическая структура понятия пространства-времени. В понятии пространства-времени можно выделить три уровня его формирования, внутренней эволюции от пустого абстрактного представления к своему развитому содержанию. Первый уровень, низший, отвечает их количественному определению, внешней данности, разводит два момента единой формы существования – пространство и время, исключая их связь как между собой, так и с движущейся материей. При этом предполагается, что материя, редуцированная к тому же до осязаемого вещества, движется в равнодушных к ней и разобщенных пространстве и времени. На таком эмпирически-чувственном уровне описание ограничивается чистой внешностью, превалирует осязаемое, связи не прослеживаются, а в методологии преобладает анализ, механическое разъятие действительности. Это уровень первичного научного осмысления категорий пространства и времени, попытка подчинить их точной мысли и описать математически. Для этого требуется подойти к делу максимально абстрактно – только такой подход мог позволить создать рабочую, действующую трактовку важнейших понятий зарождающегося научно организованного знания в его первой форме механики движущихся материальных тел. Однако этот необходимый этап в силу не сформировавшегося, незрелого философского сознания не мог отнестись критически к своим достижениям и постулатам. Ньютоновские пространство и время оказались самодовлеющими сущностями, причем весьма ограниченными в своем содержании. Степень ограниченности вообще прямо пропорциональна, во-первых, своему выпячиванию, абсолютизации, и, во-вторых, скудости заключенного в этой ограниченности содержания. Интересным образом это соотношение справедливо и в процессе познания, и в жизни отдельного человека.

Преодоление первоначального толкования сути пространства и времени далеко еще не завершено, хотя СТО значительно расширила горизонт их понимания. До сих пор из статьи в статью кочуют определения пространства через протяженность, сосуществование, а времени – через длительность, последовательность, т.е. через вполне, частные, подчиненные свои моменты, причем, без пояснения последних. Но это, конечно, только видимость определения, поскольку понимание протяженности и длительности присутствует в сознании человека на интуитивном уровне – ведь вся его деятельность протекает в конкретных пространственно-временных рамках и создается впечатление действительного определения. Это впечатление неверно.

Ньютоновские пространство и время служат нуждам механического описания мира и, прежде всего, выявлению смысла простейшего вида движения – механического перемещения. Это перемещение слагается из объединения двух разделенных сущностей – пространства как протяженности и времени как простой длительности, Это и позволило Гегелю вполне справедливо утверждать, что “сущностью движения является то, что оно есть непосредственное единство пространства и времени” (там же, 63). Но имеется здесь в виду именно пространственноеперемещение, а не движение вообще. Все механическое перемещение однозначно описывается видом зависимости изменения пространственных координат от времени. Это есть его исчерпывающее описание в математической форме. Но этим еще далеко не достигнуто понимание.

Легко заметить, что на этом первичном этапе познания на первый план выдвигается пространство, говорится о перемещении в пространстве, время еще на вторых ролях, оно выполняет всего лишь функцию регистратора начала движения, его конца, а также промежуточных точек. Оно еще совершенно независимо от пространства, да и понимается только по аналогии с ним. Это лишний раз подчеркивает начальный характер осмысления данных категории, отталкивающийся от непосредственно данного, того, что можно увидеть, осязать – пространственного расположения тел, их размеров. Так богатое содержанием многообразие явлений в начале познания стягивается в точку их максимального абстрагирования.

Пространство и время на этом этапе есть не что иное, как предельная, максимальная абстракция простейшей механической формы движения – перемещения. Само это перемещение представляет изрядную идеализацию, суть которого кроется в единстве пространственных и временных компонент перемещающегося тела. В механическом движении это единство является, получает действительное существование. Взятые же порознь, пространство и время становятся окончательно призрачными, превращаются в абстракцию от абстракции. Пустые кубические метры и часы – формальные понятия, улавливающее всеобщее, но упускающее особенное и единичное. Но эти пустые метры и часы есть ближайшая истина пространства и времени, а именно – истина ихвидимости. Эту истину имеет своим содержанием представление, согласно которому “пространство и время совершенно отделены друг от друга и нам кажется, что существует пространство и, кроме того, также и время. Против этого “также” восстает философия” (там же, 52).

Гегель протестовал против абсолютизации рассудочного разделяющего подхода. Его диалектический метод требовал глубоко совместного рассмотрения противоположностей. Их единство он последовательно вскрывал во всех затронутых им категориях и раздельное положение в представлении пространства и времени Гегель не мог считать окончательным. В этом своем требовании он далеко опередил уровень естественнонаучного знания начала XIX в. Объединение этих категорий в описании механического движения было только формальным, соседствующим, но не взаимозависимым. Со стороны формы как внешней данности движение есть простое занимание телом различных положений в последовательные моменты времени, но это только результат движения. Внешнее описание никак не вскрывает самой сути движения и, соответственно, внешнее описание пространства и времени оказывается не в состоянии постигнуть и исчерпать их полное содержание. В их формальном, равнодушном объединении в физическом понятии скорости нет действительного единства.

Таким образом, дело состоит в том, как выразить пространство и время в понятии, как перейти от застывшей внешней формы, которую они имеют в представлении, к их открытому содержанию.

В содержании понятия присутствует свое иное как снятый идеальный момент, – оно, следовательно, внутренне противоречиво. Это противоречие и сообщает понятию открытость и жизненность, не давая закоснеть в замкнутой неподвижности.

После выяснения места этих пустых, формально-внешних абстракций в понимании проблемы времени и их необходимой, но, вместе с тем, ограниченной роли в становлении физического знания, больше с ними делать нечего. Этими равнодушными друг к другу абстракциями завершается первый этап их осмысления, содержание представлений получает свое законченное математическое (синоним научного!) описание. Прохождение этого этапа означает подъем на второй уровень понятийного содержания.

Прежде чем перейти к нему, поясним еще, насколько возможно, ту идею, которая ведет нас в изучении пространства и времени и заставляет не останавливаться на промежуточных этапах, а видеть их неполноту и относительность, преходящесть. Эта идея есть их внутренняя логика, согласно которой и надо рассматривать сам предмет. Достаточно полно, на наш взгляд, она выражена в словах Гегеля: “Но не во времени все возникает и преходит, а само время есть это становление (выделено нами – авт.), есть возникновение и прехождение, сущее абстрагирование…” (там же, 53).

Здесь важны два выделенных момента: во-первых, время есть не какая-то дополнительная сущность, а само становление и ничего сверх этого искать не надо – все заключается в процессе самих вещей. Но становление как таковое – достаточно многообразное понятие, из него надо выделить сердцевину, саму сущность, которая и составит понятие времени (и пространства в единстве с ним). Выявлению этой основы служит второй, отмеченный Гегелем, момент: сущее абстрагирование. Вообще об абстрагировании в получении пространственных и временных определений говорится в литературе – см., например, высказывание Р.А. Аронова: “В процессе теоретического познания человек мысленно отделяет друг от друга разные стороны материальных явлений и исследует их порознь. На этом пути представление о свойствах материальных явлений как о чем-то конкретному постепенно исчезает, оставляя после себя лишь несколько абстрактных определений (в том числе метрических и топологических свойств пространства и времени)” (2, 341-342). И далее: “Процесс абстрагирования с необходимостью приводит на определенном этапе к пространственно-временным понятиям…” (там же, 345). В нашем изложении положение об абстрагировании максимально усиливается до своей крайней формы, до сущего. Абстрагирование происходит сущностным образом. Смысл его в том, что дальше пространства и времени в становлении ничего нет, это крайние абстракции, несущие в себе зерно процесса. Дальше ничего нет ни в становлении материи, ни в способах ее организации или существования.

Такой подход позволяет, с одной стороны, достаточно ясно очертить само содержание пространства и времени, удерживает его от “засорения” несвойственным им содержанием других категорий, возникающим по произволу исследующего субъекта, а с другой, позволяет поставить их в необходимую связь с этими категориями и, прежде всего, важнейшими из них – движением и развитием. Вот эта связь, будучи действительно прослеженной и доказывает окончательно правильность, точнее, истинность, данного подхода, показывает адекватность нашего понимания этих категорий объективно существующим формам бытия.

Также очень важно гегелевское положение, что сущность времени и пространства есть движение, потому что оно всеобще. Всеобщность, таким образом, служит характерным признаком пространства и времени. Всеобщий аспект любой формы движения отвечает своей пространственно-временной составляющей. Это соображение потребуется далее, при разборе вопроса о действительном содержании различных форм движения.

От абстрактных часов и метров мы еще не можем перейти прямо к становлению. Вопрос о становлении – что означает движение в пространстве и во времени – разбирался в двух предыдущих параграфах. Там пространство и время берется сразу в их сути, но еще достаточно отвлеченно, не выходя за пределы собственно пространства и времени, вне природы “наполняющих” (это “наполнение”, конечно, понимается не в прямом смысле) их материальных процессов. Теперь требуется обосновать такое рассмотрение путем закономерного перехода к нему от простейшего содержания эмпирических представлений, данных в непосредственном созерцании и, одновременно, конкретизировать их, обратившись к действительному процессу вещей.

Промежуточный этап в познании пространства и времени на естественнонаучном уровне отражен в СТО. Ее рассматривают часто не только как последнее слово в споре о природе пространства и времени, но также и как окончательное и завершающее. Тем не менее, необходимо понимать, что их объединение в рамках СТО носит отнюдь не завершающий, а достаточно половинчатый характер. Собственно с формальной, внешней точки зрения, дело может считаться законченным. Более глубокие физические соображения, выраженные в преобразовании Лоренца, позволили объединить пространство и время в одно целое, так что оказалась вскрытой внутренняя связь между ними. С появлением СТО теоретически мыслить пространство, а также время, оказывается невозможным. Конечно, представленческое, эмпирическое обособление сохранилось, но на теоретическом уровне оно исчезло. И, можно сказать, настолько исчезло, насколько данный уровень теоретичен. Это является признаком приближения к понятию пространства и времени в его диалектической, а не абстрактно-всеобщей, форме. Здесь нельзя согласиться с В.В. Гогиной, утверждающей, что понятия пространства и времени по отдельности богаче одного, единого понятия пространства-времени, которое, якобы, есть лишь механическая сумма их общих свойств (6). Как раз наоборот, пространство-время есть в о с х о ж д е н и е от абстрактно-разделенных в эмпирии пространства и времени к их объективно существующему единству, более конкретно и выраженному в понятии пространства-времени.

Однако единство пространственно-временного многообразия в СТО – это единство все тех же протяженностей и длительностей в их пустой, отвлеченной форме. Эйнштейновское описание представляет собой вершину геометризации времени, сведения его, по сути, к пространству, окончательное закрепление математическим формализмом опространствленного времени[39].

Только маленькая зацепочка в этом описании позволяет утверждать все же отличную от пространственной природу времени – это разница их знаков в выражении 4-интервала. Но это, право, та соломинка, за которую хватается только утопающий. У нас есть более надежное средство для плавания по морю понятий – их внутренне-необходимая логика. Она не позволит остановиться и на эйнштейновском описании (точнее, формализации Минковского), выдав его за окончательное и абсолютное, а также покажет направление дальнейшего движения.

Эйнштейновское 4-пространство-время точно так же препарировано, лишено живой души, как и разделенные ньютоновские сущности. Под живой душой здесь разумеется становление, переходящее в своем понятийном развертывании в развитие с его дальнейшими усложняющимися формами. Единство в СТО есть еще только геометризованное единство, в котором все задано сразу, целиком по всей временной шкале. Как следствие жесткой фиксации событий в 4-пространственно-временном многообразии ведущим принципом, отражающим временную эволюцию материального мира, остается, как и во времена Ньютона, полный детерминизм в его описании. Детерминизм утвердился вообще как идеал подлинно научного подхода, полностью объясняющего мир из него самого. Действительно, поскольку естественные науки изучают объективные закономерности в природе, обладающие характером всеобщности и абсолютности (неизменяемости) в области своего действия, постольку все будущие состояния, например, механической системы могут быть точно определены из информации о координатах и скоростях составляющих ее тел в настоящем времени. Вся ее эволюция будет развертываться в точном соответствии с законами сохранения инвариантов движения – энергии, импульса и т.д., взаимодействие будет происходить по известным неизменным законам, а потому вся информация о ее будущем оказывается содержащейся в настоящем и реально происходящая эволюция системы ни грана не добавляет к этому содержанию. Эволюция завершилась, не успев начаться. Это означает фактическую стационарность объекта, но в таком случае, процессы, происходящие в системе, довольно трудно назвать развитием, хотя формально они могут подходить под соответствующее определение. Здесь отсутствует основная черта развития – появление непредсказуемо нового качества, такого, что не содержалось даже в неявном виде в прошлом, предшествующем состоянии. Поскольку такие процессы до сих пор не входили в изучение их естественными науками, т.к. они рвали постепенность и закономерность перехода от одного состояния объекта к другому, постольку индетерминизм как вторая необходимая сторона, дополняющая простой жесткий детерминизм, предопределение, в общем-то, не принимался во внимание. Да, собственно, и само развитие как сложный интегративный процесс сравнительно недавно стал объектом исследования, причем наиболее точная из естественных наук – физика – пришла к нему значительно позже остальных – и биологии, и социологии, и геологии. Здесь нам важно отметить, что в кажущейся кардинальной ломке ньютоновских представлений теорией Эйнштейна последняя продолжает тянуть старый воз прежних универсальных понятий: детерминизм (вспомним убеждение Эйнштейна, что бог не играет в кости!), геометризованный образ времени, дошедший здесь до крайнего предела, абсолютный фон (постоянство интервала), хоть и динамический, изменчивый, на котором разыгрываются все события.

В этом геометризованном описании мы еще далеки от окончательного познания сути пространства и времени, поскольку содержание этих категорий, будучи оставлено в таком виде, буквально зависает без опоры на предыдущее и связи с последующим. Это понимание еще не получает соприкосновения найденного содержания со своим высшим принципом – развитием. В СТО не отражается ни развитие, ни становление, а есть результат развития и становления. В описании СТО отсутствует различие между прошлым, настоящим и будущим, не затронута проблема “теперь”. И это беспокоило Эйнштейна, поскольку эти вопросы остались вне теории. Карнап писал: “Эйнштейн как-то заметил, что его серьезно беспокоит проблема “теперь”. Он пояснил, что ощущение настоящего, “теперь”, означает для человека нечто существенное, отличное от прошлого и будущего, но это важное отличие не возникает и не может возникнуть в физике… Эйнштейн, по-видимому, считал, …что с “теперь” связано нечто существенное, лежащее за пределами науки” (цит. по 14, 271).

Потому и остается “теперь” за пределами науки вообще, что наука понимается как чисто детерминистское описание, а в “теперь” выражено становление, развитие – процессы, содержащие индетерминистскую компоненту. И пока она (наука) будет верна прежней парадигме детерминизма, развитие не станет ее подлинным объектом. Что касается не всей науки, а данной теории, то остаться за ее пределами эти вопросы могли по двум причинам: во-первых, они, возможно, неправильно сформулированы (либо вообще бессмысленны), или же, во-вторых, вследствие узости самой теории.

Если понятие “теперь” имеет объективное содержание, то оно, в принципе, может быть познано научными методами и средствами, но для этого сами эти методы и средства должны быть усовершенствованы. Такое объективное содержание существует, поскольку объективны сами пространство и время (имеют, по крайней мере, объективную компоненту) и, стало быть, если оно упускается какой-либо научной теорией, относящейся к проблеме времени, то виной тому не врожденная узость научного знания, а недостаток самой теории. Упустив проблему настоящего, “теперь”, а вместе с ней и выявление различия между прошлым, настоящим и будущим – не приняв, тем самим, во внимание важнейший в понимании времени аспект становления, теория Эйнштейна абстрагировалась собственно от времени, довольствовавшись “выжимкой” этого понятия.

В статическом 4-пространстве-времеии Минковского не происходит процессов, основным элементом его является событие, временная характеристика бытия здесь упрощена, она не содержит какого-либо выделенного направления во времени и потому не может применяться для целостной характеристики времени. Стоит прислушаться к словам Гегеля: “То, что не существует во времени, является тем, в чем не совершаются процессы”(5, 55). СТО не включила процессы в свое рассмотрение и, следовательно, упустила из проблемы времени ее главное ядро.

Тем не менее, роль этой теории в осмыслении пространства и времени очень велика. СТО поднимает их содержание на более высокую – вторую по нашей классификации – ступень, завершая разработку чисто геометрического аспекта времени, до предела обнажая его пространственную сторону, увязывая воедино эту сторону – длительность – с пространственной характеристикой – протяженностью и утверждая единое и неразрывное понятие пространства-времени. До теории относительности такое единство существовало совершенно формально – в понятии скорости, которая означала попросту протяженность, пройденную телом за единичную длительность, но само состояние движения не оказывало на эти протяженности и длительности никакого влияния. Теперь же, с появлением СТО, протяженность, длительность и скорость оказались связанными действительно в неразрывное целое. Но в самой этой связи все акценты смещены в сторону пространственной составляющей, понятие пространства-времени не имеет еще своей адекватной формы, оно “перекошено” пространством. Поэтому это внешнее описание не может считаться законченным. Форма должна быть не чем-то внешним, а полностью соответствовать содержанию, только тогда мы получаем подлинно диалектическое понятие, уловленное в его сути, а не во внешних и несущественных признаках. Когда говорят о несовершенстве формы, это всегда означает на самом деле недостаток содержания и не может считаться этот недостаток второстепенным, как вроде бы в нем заключена “неглавная” часть содержания. Гегель справедливо считал, что “…содержание как таковое есть то, что оно есть, лишь благодаря тому, что содержит в себе развитую форму” (4, 299). Поэтому неверно говорить, что форма, формальное описание правильны и остается лишь внести в нее истинное содержание, или наоборот, дополнить содержание подходящей формой, присоединив ее как что-то внешнее. Если еще надо что-то вносить, то это указывает именно на недостаток формы (соответственно, содержания), ее неразвитость, искажающую присущее ей содержание (соответственно, форму). Так же недостаточна и та математическая форма пространственно-временного описания в СТО, форма статического пространства-времени. Развивать эту форму означает не только совершенствование ее чисто математическими средствами, это подчиненный момент, вторичный, а, прежде всего, путем более углубленного понимания самого содержания пространства и времени.

Формирующееся понятие пространства-времени с появлением СТО не дошло еще в эволюции от ньютоновских сущностей до своего подлинного значения, не дотянулось до адекватно законченной формы. Необходимо довести это понятие до полного его “пересечения” с понятием становления и, далее, собственно развития. Необходимость перехода от чисто геометрического, координатного представления к понятийному выражению пространства-времени – путем соотнесения с другими категориями и выявления внутренних связей между составляющими его моментами, пространством и временем, была показана в предыдущем параграфе. Здесь предстоит наметить в общих чертах такой переход, выявлять неучтенное до сих пор содержание этих категорий и, далее, доказать на основе приведенных соображений действительное соотношение пространства-времени с формами материального движения.

Деформацию понятийного содержания пространства-времени можно выправить путем выделения и упора на искомую суть их, на включение в рассмотрение процессов как элементов по-новому понимаемого пространства-времени. От точечных событий – к длящимся, направленным во времени процессам. Такова общая канва перехода к последнему, третьему содержательному уровню этих категорий.

Нетрудно заметить, что достижение третьего уровня означает самый решительный отрыв от ограниченности, выхолощенности, замкнутости предыдущих уровней. Предыдущее рассмотрение оперировало самодовлеющими сущностями, и это было возможно вследствие их большой абстрактности, отсутствия связи с реальными процессами. Но замкнутое и конечное содержание не может характеризовать действительно живое, развивающееся понятие. Содержание понятия должно быть способно к развитию, своему обогащению, только в этом случае оно станет истинным. Но способность к развитию означает потенциальную неисчерпаемость, открытость всяких определений. Такую неисчерпаемость дает приобщение к реально существующему бесконечному многообразию материального мира, т.е. окончательный выход на “процесс самих действительных вещей” (Гегель). При этом ничего извне, никакую неучтенную “третью сущность” не нужно выдумывать и добавлять в общее понятие пространства-времени, чтобы оно обрело законченную форму. Нужно лишь правильно перенести акценты внутри его самого.

Геометрическое, координатное описание пространства и времени достигло своего апогея и, тем самым, оказалось преодоленным. Выявилась недостаточность описания со стороны формы как внешнего, количественного, поскольку здесь оказывается упущенной сама сущность единства пространства и времени как становления. Третьим, бесконечным по содержанию и поистине диалектическим уровнем категорий пространства и времени может быть, во-первых, только единое понятие пространства-времени и, во-вторых, (это определяющий момент) должен произойти перенос смыслового “центра тяжести” понятия на время, которое становится ведущей стороной этого объединения. Делается это путем перехода от рассмотрения отдельных и единичных событий непосредственно к самим процессам. При этом ясно прослеживаются все градации пространственно-временной формы существования материи в процессе ее познания:

первая ступень – ньютоновские раздельные и обособленные от материи пространство и время, которые еще есть только протяженность и длительность;

вторая – эйнштейновское описание взаимосвязанных протяженности и длительности как единого континуума с упором на пространственную компоненту;

третий, завершающий этап – пространство-время как процессуальное, овремененное пространство, происходит перенос внимания на время, выдвижение его на первый план, пространство из ведущего становится подчиненным моментом.

Теперь от пространственно-статичной картины, в которой не было места становлению, какой-либо эволюции, можно перейти к непосредственной стыковке пространства-времени и самого развития.

Этим трем этапам в познании пространства-времени полностью отвечает логика развития момента “теперь”, показанная в предыдущем параграфе. Первый этап соответствует абсолютизации “теперь”, утверждению его единственности, второй – его релятивности, множественности, причем эти два определения еще полностью разделены. Третий этап есть диалектическое объединение этих противоположных сторон “теперь” в одном понятии.

Только на третьем этапе можно говорить о достижении, охвате в понятии (следовательно, и понимании) собственной сущности пространства-времени. Если первые два уровня представляют собой выявление и утверждение геометрической составляющей, то основное содержание третьего составляет функционально-геометрическая компонента этих категорий. Она не исключает и не отвергает геометрический аспект, но подчиняет его себе. Выделение именно функциональной составляющей позволяет говорить о различии между прошлым, настоящим и будущим, о становлении.

Таким образом, собственно понятие времени выражается не геометрической компонентой, а единством ее с функциональной составляющей, образующих вместе понятие процессуального пространства. Достигнутое в понятии овремененного, п р о ц е с с у а л ь н о г о пространства (термин “овремеменное пространство” ввел И. Пригожин – см. 13, 7) завершение развертывания его внутренней логики, выраженной в гносеологической эволюции “теперь”, указывает на его гармонический, целостный характер, на достижение им такого состояния, которое позволяет включить категорию пространства-времени в общую диалектическую систему понятий естественным и необходимым образом.

Логика развертывания “теперь” затухает в логике процесса, исчерпывая себя в ней. Развитие получает в диалектически понятом пространстве-времени свое законченное основание, а пространство-время в развитии – соответственно завершение своего бытия как прежних форм существования и переход в новое качество по пути эволюции форм и способов существования, их конкретизации. Процессуальное пространство – максимально возможная степень конкретизации в рамках пространственно-временной формы существования материи, завершение эволюции первоначально низших, пустых абстракций пространства и времени Ньютона.

Таким образом, общее понятие времени-пространства конкретизируется в понятии процессуального пространства, которое выступает как:

а) элементарное (базисное, фундаментальное) упорядочение онтологически однородной группы объектов;

б) предельно вырожденная форма развития той же группы.

Онтологически неоднородные объекты реализуются не только в рамках оппозиции законов микро- и макромира, т.е. по вертикальному, количественному, метрически-протяженному масштабу, но также и в горизонтальном измерении, в условиях одного мира. Речь идет об отличии бытия овеществленных объектов, достижимых в практическом опыте, от бытия принципиально не-объектов – умопостигаемой структуры действительности, содержание которой нежестко фиксируется в категориальном строе мышления. И здесь можно говорить о различных пространствах, в которых осуществляются разнотипные объекты, имея в виду, в первую очередь, связность этих пространств, дающую возможность говорить о подлинно универсальном метапространстве как определенной суперпозиции всех этих пространств. Это означает, что мы от набора частных определений поднимаемся к понятийному всеобщему содержанию, которое может быть выражено в представлении пространства процессуального, овремененного.

Вырожденность формы развития, о которой говорится во второй части определения, как раз заключает в себе этот временной аспект пространства и подчеркивает ее первичный и предваряющий характер по отношению к любым формам развития, Это своего рода предформа, начальная данность, развитие в потенции, предельно абстрактная его форма.

Таково определение объективированного времени и пространства. Следующий этап в понимании этих категорий намечен в следующей главе и лежит на пути их принципиального разобъективирования, перехода к рассмотрению времени экзистенциального, времени человеческого бытия.

3.2. Время-пространство и развитие.

Как абстракции механического движения, пространство и время вырождаются в ньютоновские протяженность и длительность. Но и действительное понятие пространства-времени есть абстракция, но не пустая, а содержательная абстракция – не пространственного перемещения, но самого развития. По отношению же к развитию, та низшая часть понятия пространства-времени, которой оперировало предшествующее естествознание, оказывается чем-то несущественным, второстепенным, своего рода заданными извне рамками, в которых происходят все материальные процессы – без всякого влияния на характер этих процессов.

К этой внешней роли и пытаются часто свести все содержание этих категорий, но такое понимание, как отмечалось, совершенно недостаточно для философского сознания. До поры оно может устраивать естествознание с его утилитарным подходом – введенное понятие должно работать в теории, а если для понятия еще нет подходящих условий функционирования, то оно будет пребывать среди пустых абстракций, “измышлений” и проч., дожидаясь своего часа.

Физическое знание до недавнего времени целиком вращалось среди простейших механических понятий и образов, несмотря на провозглашенный разрыв с ньютоновским мировоззрением. Развитие как подлинный способ существования материи есть сущность, являющаяся в движении, есть скрытый смысл движения. В явлении вообще дано лишь механическое перемещение тел в пространстве, будь то молекулы, живые организмы, сам человек, людские массы, производимые товары и т.д. Все это лежит на поверхности, видимости явления, характеризующейся, прежде всего, количественно – ближе, дальше, больше, меньше, раньше, позже. Развитие же объекта не складывается механически из всей суммы перемещений составляющих его элементов, а представляет собой умопостигаемую форму (способ) его бытия и к детальному изучению ее естественные науки только приступают – физическое знание, причем, хотя и позже остальных, но зато фундаментальнее, ибо вскрывает сами истоки развития, идя дальше его геометрический наглядности.

Доказательством этому служит включение в понятийный аппарат физики обобщения римановых пространств – топосов, введенных в математику в начале 60-х годов французским математиком А. Гротендиком. Топосы – пространства с вариабельной топологией, позволяющие учесть становление своих элементов в отличие от множеств, в которых элементы выделяются как застывшие. Для введенного ранее понятия процессуального пространства теория топосов имеет, по-видимому, очень важное, трудно оценимое еще в полной мере значение. Если СТО оперировала математическим понятием множества (событий), то ее дальнейшее расширение от статичности к процессуальности должно получить также адекватную математическую форму. Представляется, что именно теория топосов скажет здесь решающее слово. Мы можем только упомянуть эту теорию, поскольку поле изысканий ее использования очень широко и требует отдельного и, к тому же, сугубо профессионально-математического внимания. В нашей философской литературе наиболее активно об этом пишет, пожалуй, И.А. Акчурин (см. список литературы к первой главе).

Развитие происходит всегда направленно. Могут возразить, что и простое движение тоже имеет направление. Но это только направление этого единичного движения и существует множество других направлений, все они равноправны. Тело может двигаться из точки А в точку В, а потом обратно и это ничего не изменит в его состоянии. В развитии же существенно наличие выделенного направления, которое неравноправно с другими возможными направлениями и обеспечивается интегральным взаимодействием происходящих в системе необратимых процессов – как внутри ее, так и во всем окружении. Необратимые процессы выступают, таким образом, основой действительного развития. Необратимость какого-либо процесса означает появление анизотропии времени, нарушение его симметрии – будущие и прошлые состояния оказываются не эквивалентными. Необратимость, объективно проявляющаяся в определенного вида процессах, ведет, следовательно, к развитию от прошлого к будущему, и время оказывается глубоко связанным с эволюцией, переставая быть только меткой, привязанной к траектории тела или волнового пакета. Мир, рассматриваемый физике еще недавно как простой набор траекторий, перестает отражаться как застывшее целое и эволюция с исследованием необратимых процессов получает статус равноправного объекта научного познания.

Понятие времени оказывается органически связанным с понятием развития. Свою недостаточную внешнюю форму, свою чистую количест-венность время преодолевает в своей высшей форме процессуального пространства, в которой уже содержится “зародыш” развития, полностью отсутствовавший в предшествующих геометризованных моделях. Этот кирпичик, элемент развития, есть становление, понимаемое как непосредственное единство пространственного и временного перемещений – в отличие от простого пространственно-механического перемещения. Таким образом, становление есть еще не развитие, но как бы предверие его, абстракция развития. Становление выражено в отдельном процессе как элементарном акте развития. Как нельзя разделить химическое вещество далее молекулы с сохранением его специфических свойств, так и процесс, становление есть предел понятийного деления категории развития, “за” которым уже нет никакого развития, и все элементы системы распадаются на несвязанное хаотическое множество.

Что такое процесс? В интересующем нас пространственно-временном аспекте всякий процесс, отвлекаясь от его частного содержания, можно охарактеризовать как становящуюся длительность. Процесс характеризуется не только длением, но, что важнее, направленностью, различением своих начальной и конечной точек. Множество элементарных процессов, взятых не только в их длении, но и в их направленности (это существенно!), или, что здесь то же самое, необратимости, образуют само процессуальное пространство, функционально-геометрическоепространство-время. Элементы этого пространства существуют, таким образом, как становящиеся, и в дополнение к простой длительности появляется новая существенная характеристика – необратимость. Становление выступает как форма осуществления процессов.

Длящийся процесс как элемент процессуального пространства позволяет объяснить неопределенность границ “теперь”, отмеченную рядом авторов (А.М. Жаров, И. Пригожин). Эта неопределенность связана со становлением и оказывается следствием именно процессуальной природы пространства.

Развитие того или иного уровня тоже не есть еще что-то законченное и абсолютно конкретное, а само представляет абстракцию, но уже более высокого порядка по сравнению с процессуальным пространством – абстракцию единого мирового процесса.

Таким образом, по своей внешней, оторванной от содержания и противопоставленной ему форме (что соответствует простой видимости) материальное бытие предстает как простое движение, по содержанию его можно охарактеризовать наиболее обще как совокупность процессов, по сущности же – это единый мировой процесс, проявляющийся в том или ином виде в отдельных, относительно независимых процессах. Уже не изолированный элемент, некое точечное событие служит отправным пунктом научного исследования, а сам процесс с его геометрическими и функциональными характеристиками.

Переход от элементарного “мгновенного” события к длящемуся и направленному процессу означает переход от застывшего, статического описания мира, пребывающего в таком представлении как бы в параличе, к динамическому, живому становлению, развитию, которое теперь не привносится каким-то загадочным образом извне, совершенно искусственно располагаясь рядом с неподвижным бытием, а естественно вытекает из диалектически понятого самого объективно-реального материального бытия.

Статическое представление, органически неспособное охватить непосредственно движение, процесс, дает искаженную картину, позволяя трактовать становление как свойство сознания, отказывая ему в объективности, объявляя кажущимся феноменом, тогда как, якобы, “на самом деле” вполне можно обойтись без него. И можно было бы сколь угодно долго декларировать обратное, но теорию можно опровергнуть (отрицать) только более развитой теорией. Никакие ссылки на действительно разворачивающийся перед глазами процесс развития не помогут, поскольку непосредственно перед человеческим взором встает только видимость. Теоретическое же мышление идет вглубь, к сущности явлений и, может статься, откроет иллюзорность тех или иных аспектов видимости. 4-мерное статическое пространственно-временное описание в иллюзию обыденного сознания зачислило становление, но именно это и показало его несомненную ограниченность и недостаточность, промежуточный характер такого понимания пространства и времени.

Как понимать само становление – об этом сказано в предыдущем параграфе. Что становление и есть пространство-время и что понятие последних надо довести до включения в него становления, без чего в нем не будет ничего от содержания объективно существующего пространства-времени – показано и, насколько возможно, сделано в этом параграфе.

3.3. Отношение времени к формам материального движения

Обратимся теперь к последнему, намеченному в работе, вопросу, связанному с проблемой времени: каково отношение времени к формам материального движения? Соответствует ли каждой форме движения свое специфическое время? Если да, то как его определить и чем оно отличается от физического времени. Если нет, то не возвращаемся ли мы при этом, по сути, к старому ньютоновскому толкованию пространства и времени как неизменных данностей?

Достигнутое понимание пространства-времени как процессуального пространства позволит отойти от упрощенных подходов, выраженных в этой альтернативе. Существует третий путь, избегающий жесткого разграничения “или-или”. Пространство-время, несомненно, определенным образом соотносится с материальным движением, не теряя, однако, своей специфичности. Как они взаимосвязаны – необходимо выяснить и это позволит более конкретно охарактеризовать само процессуальное пространство.

На фактическое отождествление пространства-времени с той или иной формой движения, введение биологического, геологического, химического, социального и прочих бесчисленных пространств и времен, толкают, в основном, две причины. Первая – формально понятые определения Маркса, Энгельса (и, еще недавно, Ленина) пространства и времени как формы (меры) материального движения и др. – из них мы исходили в своем анализе и потому повторять это сейчас излишне. Вторая – стремление удовлетворить требование диалектики рассматривать понятие в развитии. Развитие материи осуществляется как развитие уровней материального движения. Естественно, что рассмотрение эволюции форм ее существования происходит в том же направлении. Это результат мышления по аналогии, попытка осознать пространство и время в развитии. Литература, посвященная утверждению данной точки зрения, весьма обширна (см. Введение).

Рассмотрение понятий пространства и времени с учетом их взаимосвязи с различными формами движения вполне правомерна. Но утверждение о существовании специфических форм пространства и времени, соответствующих каждой форме движения, спорно и не имеет убедительного обоснования, которое выходило бы за рамки простого уверения.

Оценивая эту ситуацию, В.П. Казарян пишет: “Для обоснования правомерности понятия дифференцируемого времени следует преодолеть интуитивную ясность…, что новой форме движения материи должно соответствовать новое время: так, если процесс идет с большем скоростью, увеличивается плотность события в единицу физического времени, это еще не означает, что данному процессу соответствует специфическое время” (7, 120).

Утверждение об особенной форме времени (пространства), существующей в рамках онтологически однородного мира, основанное только на качественном отличии процессов какой-либо формы – вида – движения от других, подкреплено еще недостаточно. Ведь что означает, что процесс идет с большей скоростью? Это может быть просто иной процесс, большая скорость которого определяется его особенной природой. Тогда здесь, следовательно, спутаны различные процессы, не учтено их содержание. Ссылка на большую скорость протекания процесса как довод для обоснования существования особого времени была бы справедливой в том случае, если бы речь шла об одном и том же процессе и он, при равных входных условиях, менял свое течение. Равные внешние условия его протекания позволяют исключить влияние всех побочных факторов и оставить процесс как таковой в неприкосновенности – изменению подверглось бы лишь его пространственное положение.

Эта ситуация аналогична существовавшей в XIX веке в физика проблеме определения характеристик электрического поля. Оно воспринимается только опосредствованно, через силовое воздействие на заряд. Поэтому в данную область вносился пробный заряд, и изучалось его движение, носящее иной характер, чем движение тождественного заряда вне области полевого влияния. Поле так и характеризуется – по своему опосредованному силовому воздействию.

В нашем случае попытки определения специфической, особой формы пространства и времени следует внести в данную область некий пробный процесс и наблюдать за ходом его протекания. Такова чисто экспериментальная основа для обоснования дифференциации исходной формы существования.

Здесь можно заметить некоторую накладку: процесс предполагается внести в определенную пространственную область, т.е. мы уже имеем пространство и время и вот в этом пространстве и времени мы ищем что-то специфическое, что отличалось бы от них самих. Но это, правда, не очень существенное замечание (тем не менее, не замеченное многими авторами), поскольку имеющееся пространство есть внешняя граница области и можно возразить, что на ней происходит стыковка, связь внутреннего особого пространства с внешним, общим для всех систем.

Гораздо более важно то, что мы принципиально не можем осуществить выделение, изоляцию процесса и перенос его в изучаемую точку пространства. Процесс, протекающий, например, в биологической системе, организме, характеризуется открытостью и взаимодействием со всеми остальными процессами. Его сущность, то, что он есть как данный процесс, может существовать только в единстве с внешним окружением и никакого искусственного вырывания его из системы произвести невозможно. Процесс нельзя представить замкнутым, полностью самостоятельным образованием наряду с другими, т.е. где-то рядом, отделенным от этого другого пространственными границами. В силу существующей взаимосвязи в системе, проникновения происходящих в ней процессов друг в друга, их взаиморастворения, обеспечивающего согласованное функционирование системы можно утверждать, что “границы” процесса определяются границами самой системы и совпадают с ними[40]. Извлечь каким-либо способом его из системы невозможно, поскольку он и есть система.

Такая неопределенность границ существует в организме не только на уровне процессов, но и на уровне его структурных биологических элементов – органов. Об этом пишет выдающийся ученый-физиолог Г. Селье: “Биологические элементы никогда не существуют в чистом виде. В рассмотрение биологических элементов неизбежно вторгается другой элемент. Независимо от способа определения элемента в нем всегда имеется нечто, принадлежащее другому элементу… Изучаемый биологический элемент сам с такой же неизбежностью вторгается в другой. Если рассмотреть некий кровеносный сосуд, входящий в почку как часть этого органа, то возникает естественная вопрос: в каком же месте он становится собственно почкой?… Каковы границы биологических элементов и если уж продолжать, где пролегает моя собственная граница?” (16, 255-256).

Отсюда ясно, что даже если мы ограничимся более грубым подходом и вместо пробного процесса возьмем какой-либо орган (ту же почку) и будем изучать его функционирование в составе организма и вне его, чтобы заметить возможную разницу при равных входных условиях, обеспечивающих почке подвод и удаление тех же веществ, что и в организме, то и в этом случае чистота эксперимента не будет достигнута и изменения в функционировании можно объяснить естественными факторами, вызванными как раз несовпадением действительной функциональной границы органа с его пространственными границами. Но это даже не придется делать, поскольку никто до сих пор не заметил такого изменения в работе органа и при более слабых условиях.

Подобная ситуация наблюдается и в попытках вычленить специфические формы геологического времени. Из недавних публикаций отметим статью в “Вопросах философии” С.С. Лазарева (9). Автор справедливо отмечает недостаточность описания времени в системах Ньютона и Эйнштейна, хотя тут надо сразу сделать оговорку о характере этой недостаточности. Ведь ни Ньютон, ни Эйнштейн не ставили задачу раскрыть содержание времени (и пространства) вообще. Они использовали их в рабочей функции установления строго теоретического описания и интерпретации экспериментальных данных. Они не исследовали пространство и время, это вообще не предмет изучения точных наук. С.С. Лазарев трактует время физическое не в его собственной форме, утверждая, что “недавно физики… открыли для себя время неоднородное, время историческое” (там же, 78). В этой неудачной фразе собрано многое в непонимании этого феномена и это многое выражено некритически-утвердительно. Физики открывают, во-первых, не “для себя” – в том смысловом подтексте, что-де другим это был ясно и раньше, а вот до физиков, наконец, дошло. “Время неоднородное”, во-вторых, для физика имеет точный смысл, для них это не расплывчатая метафора. Такое утверждение означает не больше и не меньше, как нарушение закона сохранения энергии[41].

Это весьма смелое утверждения, коренным образом меняющее общий методологический подход в физике, основанный на представлении симметрий и законах сохранения. Мы с таким изменением подхода в современной физике не знакомы. Историей физики также не занимаются, разве что в переносном смысле, рассматривая эволюцию системы во времени. Автор, далее, связывает с этим неясным “историческим временем физики” то время, с которым мы имеем дело в “земной жизни” и в геологии.

В целом, тем не менее, С.С. Лазарев прав в стремлении уйти от чрезмерного отождествления времени и его измерения. Он отстаивает близкую нам идею времени-процесса. Однако это требует тщательной философской проработки всего используемого понятийно-терминологического аппарата с целью максимально строгого и обоснованного описания того, что мы можем описать и уяснения той границы, за которой рационально выверенное рассуждение сменится иным дискурсом, менее формализованным и более гибким. Совершенно недостаточно сказать, что “время каждого процесса имеет собственную структуру, которая и составляет его суть” (там же, 82). Что такое “структура времени”? Что в структуре самого процесса составляет ее? Относительно классификации процессов автор утверждает, что при этом реконструируется время данного процесса. Но ведь не каждая классификация “реконструирует время”! Чем отличается “реконструирующая классификация” от всех прочих, по какому принципу должно выбираться ее логическое основание? Это остается неизвестным.

Общее определение времени для изучаемых процессов при этом звучит так: “время – это имманентно присущая системе структура ее процесса (макропроцесса). Структуру процесса характеризуют две особенности: цикличность разного масштаба (иерархичность) и направленность. Обе они формируют топологию времени, а цикличность… можно использовать для создания метрики времени” (там же, 82). Однако видно, что основа такого представления времени базируется на понятии определенной цикличности, которая, в свою очередь, определяется обычным астрономическим временем. Вопрос, следовательно, остается: какая структура процесса определяется как временная? Геологические процессы в любом случае протекают в рамках хорошо знакомого астрономического времени.

Без отчетливости в продумывании необходимости изменения временных представлений мы рискуем остаться в прежних, слегка модернизированных внешним образом понятиях. Приведем еще один пример из этой же статьи некорректного, на наш взгляд, утверждения относительно типологии различных миров. Автор делит в целом мир на нереальный (идеальный) и реальный. О последнем говорится, что он “начинается с появления у массы различных свойств, а у времени – направленности и структуры” (там же, 84). Но какие свойства могут быть у массы? Характеристика массы сама является свойством материальных тел. Физики делят массу на инертную и тяжелую и утверждают их равенство, вот и все ее “свойства”[42]. Аналогично можно поставить вопрос и о времени: какая структура, отличная от обычной структуры процесса, его характеризует? Чем определяется его направленность?

Остается сделать, таким образом, вывод, что нет достаточных оснований для утверждение типа “…современная наука раскрыла различные виды пространства и времени, характеризующие различные формы движения материи…” (15, 108). Рационально, естественнонаучными методами такое различие не найдено. Но отсюда не следует, что оно не будет найдено в будущем при соответствующем изменении, совершенствовании этих методов, применении новых подходов, позволяющих посмотреть на проблему с иной точки зрения.

Мы же пришли следующему выводу: та форма, в которой выражается сегодня идея изменчивости форм пространства и времени, неудовлетворительна. Она не может быть достаточно строго обоснована в рамках предлагаемого его приверженцами подхода.

Над проблемой соотношения времени и движения весьма продуктивно размышлял еще Аристотель в своей “Физике” (1). Его соображения имеют особую ценность не только потому, что номинально принадлежат выдающемуся философу античности, но также вследствие своей действительной цельности, законченности изложения. Перед нами предстают не отдельные фрагменты, а развернутая система доводов.

Аристотель приходит к выводу, что “время не есть движение, но и не существует без движения” (там же, 147), поэтому “ему необходимо быть чем-то связанным с движением” (там же, 148). Связано время с движением, по Аристотелю, посредством числа: “…Время не есть движение (само по себе), но (является им постольку), поскольку движение заключает в себе число” (там же, 149). Эта связь отражается и в марксовом определении времени как “количественном бытии движения” (12, 169).

Как внешняя форма время есть количество, равнодушное к содержанию материальных процессов, чистая длительность. Но, как мы выяснили, для полного понимания времени нужно перейти от голой, внешней формы к форме содержательной и таковой здесь выступает становящаяся длительность. Через свою функциональную компоненту время (и пространство) оказывается связанным с развитием как более конкретной определенностью по сравнению с простым движением. Поскольку развитие является в простом механическом движении, постольку последнее есть явление и отношение к нему времени только как количества означает, соответственно, проявление внешней стороны времени. Характеристика же времени по отношению к развитию позволяет перейти к его сущностному уровню, его процессуальной природе.

В различных формах движения материи (уровнях ее развития) развертываются не специфические времена (и пространства), а функциональная компонента времени и пространства. Их геометрическая составляющая при этом в рамках онтологически однородного мира (в данном случае – макродвижения) сохраняется неизменной. Она задает внешние рамки существования, накладывая на движение некоторые ограничения наиболее общего характера. Различные формы движения развертываются, как говорят, во времени и пространстве. Отсюда следует укоренившееся в сознании интуитивное представление о времени как потоке без берегов и пространстве как ящике без стенок, схватывающее содержание видимого уровня времени и пространства.

Элементом процессуального пространства является, как это ясно из самого названия, процесс, а именно – направленный процесс, характерный для данной формы движения. Поскольку каждая форма движения характеризуется специфическими для нее, особенными процессами, постольку ей можно поставить в соответствие и особенное функциональное пространство, состоящее из множества простейших характерных процессов. Дальнейшее процессуальное деление приведет к переходу на более низкий уровень развития: от социальных процессов и отношений – к изолированному рассмотрению человека как простого организма, от целостных биологических процессов – к составляющим их химическим реакциям, от последних – к механическому перемещению молекул и т.д. Для каждой формы движения существуют свойственные именно ей процессы такого уровня, который является нижним для нее и наиболее простым, но сохраняющим, вместе с тем, качественную определенность данной формы движения. Множество таких процессов формируют данный тип функционального пространства.

Для социальной формы движения таким элементарным процессом является процесс труда, причем абстрактный труд характеризует количественный аспект соответствующего пространства, а конкретный труд выражает именно становление – он обладает направленностью, необратимостью, поскольку в начале его имеется сырье, в конце – произведенный из него продукт труда. Осуществить обратный процесс невозможно и требование необратимости, таким образом, не нарушено.

Это, далее, элементарный процесс, поскольку, первое, он образует основу жизнедеятельности любого общества и все остальные общественные процессы имеют его своей необходимой предпосылкой и, второе, является предельной абстракцией социального, характеризуясь, с одной стороны, общественно необходимым временем и выражая этим связь с обществом, а с другой – необходимым набором операций, технологий, движением отдельных людей, включенных в процесс производства и освобожденных от их социальной человеческой сущности. Эти люди – только работники и в данном качестве они еще абстрактные люди, от них требуется выполнение определенных операций, и здесь выступают как важные качества человека с точки зрения его природной организации – появляется компонента, направленная в нижние формы движения. Стыковка в процессе труда этих двух противоположных направлений – социального и природного – указывает на его принадлежность как низшему, так и высшему, подчеркивает его промежуточный, пограничный характер. Эти процессы образуют социальное пространство-время, основу социального развития.

При этом ясно, что процесс труда (и вообще все процессы макродвижения) совершается все в том же пространстве трех измерений, поэтому еще нельзя говорить о действительном развитии пространства-времени. Развитие есть целостный процесс, захватывающий все стороны предмета и кардинально его преобразующий. О развитии пространства-времени можно говорить при условии трансформации не только его функциональной компоненты, но также и геометрической, выступающей как раз условием существования функциональной составляющей – по принципу первичности, а также внешней формой существования материи. Эта внешняя форма – наиболее устойчивая характеристика онтологически однородного мира, она определяет его границы, в этих границах происходит его развитие.

Интерпретация одной гегелевской формулы. Гегель указывал:

“…Содержание есть не что иное, как переход формы в содержание, а форма – переход содержания в форму. Этот переход есть одно из важнейших определений” (4, 298). Развитая, тождественная с содержанием форма несет в себе это содержание, а не является чем-то безразличным к нему. Поэтому Гегель мог утверждать, что единство пространства и времени представляет собой сущность движения. Уточним для конкретизации этой формулы: здесь в буквальном значении утверждается единство пространства и времени классической механики и движения как перемещения. Переходя же от механической формы движения к более высоким и сложным, имеет смысл говорить уже не просто о пространственном движении, но о развитии. Тогда единство, соответствующих данной форме движения функциональных компонент пространства и времени будет выражать сущность его развития (биологического, геологического, социального и т.д.). Таково продолжение (соответствующая интерпретация) гегелевской формулы, выражающей связь пространства, времени и движения за пределами констатации тривиально-механической формы этой связи в понятии скорости. Пространственное движение (механическое) сопровождает все остальные формы движения, но занимает в них подчиненное, внешнее положение. Такая всеобщность пространства и времени еще абстрактна, не укоренена в самих процессах, но как только мы берем само развитие и выявляем характерные для него процессы – “атомы” развития, то пространство-время получает закономерную внутреннюю связь с ним, ликвидируя, тем самым, свою обособленность.

“Мир идей” и пространство-время. Элементы социального и других функциональных пространств объективно-реальны, но не могут быть непосредственно созерцаемы. Они удалены от внешности и постигаются только теоретическим мышлением. Сфера теоретического, сфера идеи издавна, начиная с античной философии, рассматривалась как вневременное и внепространственное бытие, характеризуясь предикатом вечности и, в силу своего неподвластия всеразрушающему времени, выступала как высшее и подлинное начало всех вещей. Разумеется, содержание действительного понятия не охвачено пространственно-геометрической связью, но ведь и внешней, количественной данностью не исчерпывается пространство и время. Будучи безразличными к видимому, протяженно-длительному уровню бытия, содержание понятий все же не может полностью ускользнуть из сетей пространственно-временного существования в силу (1) своей объективной природы и (2) наличия объективной же связи между ними. Всякая связь, отношение предполагает ту или иную форму организации, порядка и, вследствие этого, данному содержанию с его специфической организацией можно поставить в соответствие некое функциональное пространство.

Таким образом, и умопостигаемое бытие, вечная и “неизменная” сфера идей, вполне охватывается пространственно-временной определенностью, но не ее внешним, а внутренним уровнем. Единство внешней и внутренней определенности образует само процессуальное пространство с его функционально-геометрической природой. Отдельно взятые внешние и внутренние аспекты времени суть пустые абстракции, именно видимость. Действительность образует лишь их единство. В таком рассмотрении пресловутая сфера идей лишается своего выделенного положения основы мира вещей и выступает в неразрывном единстве с ним. Само собой разумеется, что под идеей здесь разумеется не фантастическая отдельно, натурально-предметно существующая “чистая идея” (об этом философы никогда и не говорили), а объективное содержание диалектических понятий.

Глава IV. От простого перемещения к развитию – стадии диалектического процесса

Вопрос о “диалектическом процессе” не является собственно философским, он занимает в научном знании промежуточное положение (это территория как гуманитарных интересов, так и современной физики). Рассмотрение природных закономерностей относится к компетенции естественных наук, и конечное слово здесь принадлежит именно им. Философ высказывается в этом ракурсе относительно используемого понятийного аппарата, причем в рекомендательной форме. Никаких “продолжений” законов, помимо их установления физикой, химией и проч., не должно иметь места – наука формулирует закон в адекватном математическом виде, который только ими и может быть при необходимости расширен. Этап поучений науки со стороны философов – подобно тому, как это происходило в XIX в. у Энгельса (не без пользы!) – пройден. Слово философа – в обосновании не доказываемого, а именно: сложившийся и принятый способ описания реальности есть только способ, он может быть изменен. На этом основании, на представлении вариативности описания, мы стремимся к растождествлению реальности как таковой, “вещей самих-по-себе” с их обозначениями в языке.

Наша цель заключается, таким образом, в более отчетливой прорисовке самого принципа развития, который использовался как ведущий в представленном выше материале.

Здесь нам необходимо вскрыть логику содержания самого принципа развития, взятого, как и все проведенное рассмотрение проблемы времени, объективированным образом, предметно-наглядно. Для этого требуется проследить постепенное развертывание сущностной конкретности категории развития по мере восхождения от простейших форм движения до наиболее сложной, социальной, учитывая их взаимосвязь и переход между ними. Простоту и сложность мы понимаем в рамках поставленной задачи – следовательно, аксиоматически. В экзистенциальном представлении, например, социальный уровень окажется снятым, вторичным, образующим только внешнюю канву человеческого существования[43].

В принятом дискурсе наиболее глубоким, ведущим мотивом развития, его подлинной жизненной силой является творчество, понимаемое как деятельность, направленная на преобразование той сущностной основы, на которой развитие происходило, и само по себе эту основу не затрагивало, оставляло без изменения. Поскольку же творчество выступает здесь сердцевиной развития, его сущностью, то наши предшествующие рассуждения о времени, пронизанные использованием категории развития как высшим времени, неизбежно и естественно завершаются признанием времени абстрактной стороной творчества и, таким образом, “тайна времени” вся без остатка поглощается “тайной творчества”. В последней скрыта неуловимость момента “теперь”, выражающая самую тонкую динамику бытия. Доведя содержание исследуемой категории до своих границ, до ее трансформации в иное, мы поставленную задачу в принципиальном отношении выполним.

Понятие движения формировалось первоначально на основе простейшего вида чувственно воспринимаемого изменения – пространственного перемещения.

При переходе от изучения количественных изменений к качественным, не связанным с видимым перемещением, это понятие обобщалось и приобрело статус философского в известном наиболее общем определении Энгельса. Ему при этом пришлось переоткрыть то, что хорошо было известно античной философии. Такое понимание движения явно выразил Аристотель в своей “Физике” (4, 163). Естественнонаучный прогресс – от физики Аристотеля к физике Ньютона – вовсе не означал прогресса и в философском, целостном понимании природы, хотя, без сомнения, в конечном итоге способствовал ему.

Категория развития первоначально также отражала наиболее доступный аспект в направленных изменениях природы и общества. Соответственно закону отрицания отрицания применительно к становлению мировоззренческой области человеческого знания, циклическая картина мира, принятая как в античной Греции, так и на Востоке, сменилась пониманием развития как прямолинейного прогресса (абсолютизация – парадигма практики поступательного движения). Генезис такого понимания находится в христианской культуре, а его окончательное оформление произошло в рамках научной методологии. Теологический способ мышления был продолжен в форме своего иного, в точном мышлении физика, экспериментатора и теоретика: теология и теоретическая физика имеют своим носителем одного субъекта. На уровень общественного принятия модель прогресса вышла с торжеством буржуазных производственных отношений и стала доминирующим фактором интеллигентского сознания, сделавшего его своим фетишем. Одновременно с этим, в середине XIX века, гегелевско-марксистская традиция дополнила общепрогрессистское воззрение моделью развития по спирали, сохраняющей определенные элементы старого наряду с появлением нового содержания. Принципиальной разницы здесь нет, ведущей стороной остается представление прогресса, доминирующее и у Гегеля, и у Маркса.

В общефилософском определении Движения[44] как изменения вообще целесообразно выделить собственно движение – такое изменение объекта, в котором определяющую роль играет его механическое перемещение в пространстве. Таковы механическая, химическая, физическая формы Движения. Последняя понимается как движение объектов в рамках законов классической физики. Наличие качественных превращений, свойственных физической и, еще более, химической формам Движения, нисколько не опровергает ведущую роль простого, элементарного перемещения в пространстве, незримо происходящего в глубине рассматриваемой системы. В любом качественном изменении, относящемся к этим уровням Движения, всегда можно выделить такое механическое движение, которое обусловливает, в конечном итоге, появление нового качества.

Законы пространственного (чисто количественного, механического) перемещения установлены в механике Галилея-Ньютона, они пронизывают все древо классической физики, определяя и уравнения электромагнитного поля. В последнем случае они предстают в своем наиболее общем виде – в принципе наименьшего действия.

Уравнения гидродинамики охватывают своим действием огромный диапазон масштабов перемещения вещества в пространстве – от движения воды в ручейке до движения гигантских газовых скоплений и галактик. Основу этих уравнений составляет все тот же второй закон Ньютона, как бы ни была далека современная математическая форма записи этого закона от ее первоначально простого вида: по выделенной сути используемых в формулах величин это то же самое.

Химическая форма Движения также находит свое исчерпывающее объяснение в простейшем механическом движении, как на уровне механики молекул, так и при изучении массопереноса в виде диффузии, перемешивания, перемещения веществ в условиях химической реакции.

Переход количественных изменений в качественные здесь виден отчетливо и легче фиксируется по сравнению с более высокими уровнями Движения.

Говоря о развитии, необходимо различать двойственное употребление этой категории. Она используется, во-первых, как выражение общего принципа существования материального мира, имеющего атрибутивный характер, и, во-вторых, как феномена, конкретного воплощения этого принципа в земных масштабах, находящим свое отражение во всей совокупности человеческого опыта, который всегда ограничен[45].

В формах Движения, предшествующих биологической и социальной формам, Развитие происходит в наиболее простом, бедном и абстрактном виде. Не будучи данной в эмпирической очевидности непосредственного опыта, являющегося базисом естественных наук (механики, классической физики, химии), идея развития начинает проникать в них не сразу, а после накопления достаточного количества экспериментальных данных, охватывающих предмет исследования на таком интервале времени, который сравним со временем со временем существования изучаемых объектов. Развитие этих форм материи “размыто”, трудноуловимо и требует анализа состояния предмета на большом промежутке времени, превышающим обычные экспериментальные интервалы. Развитие оказывается вне экспериментальной ситуации. Понятие развития, утверждающееся в химии в виде идеи химической эволюции элементов и шире – в идее геохимического круговорота на Земле, в два последние десятилетия начинает проникать в область физических наук (раздел синергетики).

Развитие добиологических форм Движения можно охарактеризовать как низший уровень Развития, его свернутую по всем характеристикам форму. Эта форма в гносеологическом отношении потенциальна и, вместе с тем, всецело реальна. Потенциальность и свернутость ее заключается в том, что мы используем для ее описания и понимания категории, непосредственно из этой формы не вытекающие и не обосновываемые в ней. Отдельных движений – физических, химических etc. – в чистом виде в природе не существует, они являются только моментами общего Движения и потому искомая потенциальность и абстрактность принадлежат субъекту познания, но не природе как таковой. Учитывая этот аспект, понимаем безусловную конкретность воспринимаемой реальности, потенциально содержащей в себе неисчерпаемые абстракции. Последние возникают в результате участия субъекта в общем процессе жизни, включения его в неразрывную связь с миром. В случае разрыва им этой связи, он будет обладать лишь своими абстракциями, которые останутся при этом только абстракциями. Имея дело с абстрактно-превращенной действительностью, субъект, разумеется, сам не может избежать подобной участи и также является мнимой величиной.

Итак, в добиологических формах Движения развитие также можно проследить, но идет оно растянуто, медленно, вяло. Ритм единого мирового процесса плохо слышим в бытии неживой, косной природы, но интенсивность его стремительно нарастает по мере усложнения уровней организации материи[11] [46].

• Замечание 1. Перед нами два факта: (а) постепенная прослеживаемость описания в терминах развития по мере восхождения по формам движения от “низшего” к “высшему” и (б) всецелая конкретность любой “части” реальности, ее неразрывная связность и существенная неразличимость с целым. Первое означает, что реальность может быть менее или более полной, выступать конкретнее или абстрактнее; второе этому явно противоречит. Принимая второе утверждение как ведущее – без ясного выбора нет подлинной рациональности – видим, что первое нуждается в коррекции, поскольку его буквальная интерпретация не проходит. Возможная корректировка такова: принцип развития не абсолютно универсален, он выражает условия существования именно социальной формы движения. Когда с этой точки зрения рассматривается существование всех остальных выделенных форм движения, оказывается, что для них данный принцип руководящим не является, он начинает просматриваться на сравнительно зрелом уровне точного научного знания. В то время как принцип, выражающий конкретность данной формы движения, необходимо должен сразу показать эту конкретность. Таким образом, можно утверждать, что развитие присуще не вообще материи, а выражает способ ее описания, но такой, в рамках которого она может быть рассмотрена вся, в полном своем выражении. Так принцип развития может быть дан как атрибутивный. Однако мы видим и делаем заключение, что подлинной необходимости для этого нет,представление развития, по сути, локально. Но в рамках наших рассуждений, которые мы хотим выражать обоснованно, принцип развития уместен, здесь он работает именно в той степени локальности-всеобщности, которые востребованы поставленной задачей.

Для развития, кроме всего прочего, характерно: наличие объединяющей связи между элементами, цементирующей их в единую систему и связь между системой как относительно целостным[47] объектом и внешней средой. Это необходимые предпосылки развития, но не достаточные. Формирование таких предпосылок можно проследить на химическом и даже физическом уровнях Движения. Речь здесь идет не о системах частиц, объединенных в молекулы или атомы – это достаточно очевидно и тривиально, но о качественно особом состоянии множества однотипных частиц, когда при определенных физических условиях они объединяются в самосогласованное целое. Возникновение когерентных (диссипативных, как их называет И. Пригожин) структур происходит в неравновесных условиях, а последнее характерно для образования живого вещества. “Преджизнь”, таким образом, берет начало из самых глубинных уровней строения материи и традиционное разделение вещества на “живое” и “косное” оказывается в значительной мере условным – так же, как и замкнутость какой-либо системы.

Явление когерентности повлекло за собой представление о существенно новом, немеханическом типе связи и соответствующему ей иному, нетривиальному пониманию целостности, которое впринципе исключает разложение систем на обособленные элементы и вообще подсистемы.

Впервые о такой связи, называя ее “несиловой”, “квантовой”, говорит, по-видимому, (более ранние источники нам не встречались) А.Д. Александров (2). Он и далее разрабатывает эту тему (см. литературу). В.А. Фок говорит о “логической связи”, еще более подчеркивая ее не импульсно-энергетический, т.е. не силовой характер (13). Оба автора – физики. У И. Пригожина мы встречаем характеристику таких связей с точки зрения процесса становления организации и порядка в системе: “В равновесном состоянии все молекулы ведут себя независимо: каждая из них игнорирует остальные. Переход в неравновесное состояние “пробуждает” их и ведет к установлению корреляций между ними. Амплитуды дальнодействующих корреляций сначала малы, а затем по мере удаления от равновесного состояния нарастают и в точках бифуркаций могут обращаться в бесконечность” (12, 240). О когерентности как общем свойстве материи пишет Л.А. Шелепин: “Понятие когерентности далеко выходит за рамки одного или нескольких разделов физики. Когерентные явления носят общий, глобальный характер. Они проявляются на всех трех известных уровнях структуры вещества – атомном, ядерном, элементарных частиц, в широком диапазоне физических условий при нестационарных и нелинейных процессах… Таким образом, мы имеем дело с некоторым общим свойством материи” (16, 449). В работах И.З. Цехмистро (14; 15), в монографии харьковских авторов (6) продолжается и углубляется тема существования несиловой связи (авторы называют ее импликативной), разрабатывается концепция “неклассического типа целостности, которая дает возможность выйти за пределы связанного целого, т.е. целого, обусловленного лишь физически-причинными связями элементов” (там же, 153). Новый тип целостности имеет, по мнению авторов, “совершенно иную природу – импликативно-логическую, источником которой выступает не тот или иной вид связывания элементов воедино, а отрицание и исключение самого состояния полной разложимости системы на какие-либо обособленные элементы и множества вообще” (там же, 153). На явлении когерентности как ведущим в отношении разработки темы “фундаментальной онтологии” (Хайдеггер) сосредоточивает свое внимание И.А. Акчурин (5).

Классическая целостность обусловлена физической причинностью, импульсно-энергетическим воздействием (взаимодействием) и описывается в терминах классических пространства и времени с их ведущими характеристиками протяженности и длительности. Здесь же мы имеем утверждение о непричинном, синхронном действии, формирующим новый взгляд на мир “как неделимое и неразложимое целое” (6, 165). “Это уникальное свойство целостности мира, – пишут далее авторы, – можно назвать… “нелокальным” и даже внепространственно-временным, поскольку к субквантовому уровню как свойству физической неделимости мира понятие пространства-времени просто неприложимо” (там же, 165). Здесь необходимо уточнить: неприложимо не понятие пространства-времени вообще, а лишь его классические формы протяженности и длительности. Сколь ни всеохватны эти формы в описании доступных нам уровней организации материи, но оснований для их абсолютизации нет никаких: это только частные признаки пространства-времени, являющиеся результатом формализации данного понятия, сведением его к процедуре измерения. Землемер понимает землю как совокупность гектаров, экскаваторщик – в объеме кубометров, но она есть иное как в прямом природном значении, так и, еще более, в культурно-историческом. То же самое можно сказать обо всех обозначениях языка, если только они не искусственны с самого начала.

История философии учит искать действительное содержание понятия не в приписывании ему неких предикатов, а в логике (законе) его развития, когда первое абстрактное определение, схватывающее лишь некоторые моменты понятия, во-первых, углубляется, отрываясь от внешней наглядности и очевидности, а, во-вторых, расширяется, поглощая особенным образом содержание других категорий. В третьих же, происходит возврат к наглядности и определенной буквальности, к внешнему материалу, но уже трансформированному в мысли.

• Замечание 2. Не здесь ли, в этом углублении, вИдении дальше внешней наглядности и буквальности кроется непрактичность философии и тайна ее происхождения? – вовсе не в пресловутых “потребностях”, их “развитии” заключена она, но в том, что само по себе тайна и не поддается внятному и окончательному описанию и объяснению. И, тем не менее, философия именнопрактична, поскольку всегда сохраняет ясность сознания, т.е. связь с этим внешним уровнем и буквальностью. Она практична в своей функции создания онтологии человеческого мира, в преодолении фатальной неизбежности действия природных сил.

Тот методологический прием, которому мы следуем в данной работе[48], требует не облекать новые явления в раз и навсегда закосневшую пространственно-временную форму классической механики (или теории относительности) – ничего, помимо деформации этих явлений мы не получим, а искать, конструировать соответствующую им форму пространственно-временных отношений, исходя из базисных процессов, составляющих основу данного типа движения. Пространство, время, детерминация оказываются концептами, содержащими в себе и объективную сторону, и субъективное описание. Материя или, лучше сказать, действительность не перестает быть так или иначе организованной – это остается справедливым для человечески-жизненного мира, в рамках которого мы только и можем строить свои концепции и вообще осмысленно действовать. Этот фундаментальный аспект человеческого бытия и положен здесь в основу определения пространственно-временной формы.

Новой форме целостности, кардинально преодолевающей монополию масс-энергетических отношений, должна соответствовать и новая пространственно-временная форма. Разумеется, нас не должно смущать то обстоятельство, что здесь, возможно, мы не найдем столь привычных протяженностей и длительностей. Ведь и неклассическая целостность, не допускающая разбиения на подсистемы, также не укладывается в устоявшиеся представления.

Однако совершенно недостаточно декларировать широту взглядов и не говорить по существу. Как мыслить отсутствие разложимости на подсистемы? Тем более что для философии такой поворот не новость и сама по себе эта идея хорошо известна античности. С конкретизацией данной идеи уже сложнее, поскольку здесь нужен разговор как раз по нашей теме пространства и времени, но от него нередко отказываются под предлогом постулируемого отсутствия самой пространственно-временной формы в этих новых обстоятельствах.

Как бы ни изменялось понятие целостности, какие бы новые формы организации и движения ни открывались – все это не отрицает пространство-время как наиболее общую форму бытия[49], но требует лучшего понимания. Это возможно только потому, что мы не придерживаемся априорно и односторонне какого-либо конкретного (следовательно, ограниченного) вида пространства и времени как безусловного и единственно возможного. Безусловность как требование рациональности не отвергается, а смещается с признаков на саму категорию. Нам это кажется более здравым и, главное, дающем возможность развивать существующее представление, не спешить отказаться от него. Иной вариант отработан в схоластической мысли средневековья и в период становления научной методологии. Он заключается в придумывании для каждого явления специального объяснения, особой сущности, отвечающей именно за него. Схоластика имеет различные формы, сопровождающие рациональное рассуждение в любую эпоху и ее распознавание необходимо, иначе мысль наша будет неудачной.

Итак, наш методологический принцип неизменен и он требует модификации пространственно-временной формы относительно уровней реальности. Возникает вопрос: нельзя ли преодолеть и неизменность самого принципа в сторону увеличения его общности и, следовательно, универсальности? Ответ будет отрицательным, поскольку эти общность и универсальность изначально предполагаются, они “встроены” в его структуру, имманентны ему и снимают все попытки канонизации существующего положения. Вернемся к необходимым еще терминологическим уточнениям.

В обыденном и привычном смысле говорить о развитии можно лишь применительно к организации систем биологического и социального уровней Движения. Не случайно, что из естественных наук именно в биологии впервые было сформулировано понятие развития, – начиная именно с этого уровня, оно становится “зримым” и явным даже при относительно небольшом количестве накопленных данных. Такое обыденное понимание развития, отражая лишь одну, вполне определенную его ступень, придает ей черты абсолютности, претендуя на выявление самой сути Развития[50].

Пользуясь таким терминологическим различием, можно утверждать, что развитие выражает сущность бытия материальной системы при достижении ею такой степени сложности организации, когда происходящие в ней элементарные механические, физические и химические процессы начинают складываться в общую направленность, когда начинают происходить необратимые качественные изменения.

Таким образом, развитие по сравнению с движением, являясь проявлением одной из граней всеобщего диалектического процесса, есть более высокая ступень в развертывании объективной реальности, выражающая сущность Движения на его биологическом и социальном уровнях.

Концепция Развития как необратимых качественных изменений не единственная в философской литературе и не является общепринятой. Наряду с ней обсуждается понятие развития в рамках движения от низшего к высшему, а также представление круговорота материи. В 80-х годах в Перми прошел ряд конференций, посвященных вопросам трактовки развития. В тезисах Ю.Б. Молчанова к одной из них (апрель 85 г.) утверждалось, что трактовка Развития как необратимых качественных изменений является наиболее общей по сравнению с другими, она включает в себя в качестве своего частного случая понимание Развития как движения от низшего к высшему, от простого к сложному (11).

Обе трактовки Развития, тем не менее, при возможном различии в степени общности, сходны принципиально: они интерпретируют Развитие через изменение (движение) как, по-видимому, более общий феномен. Однако, как справедливо отмечено в ряде выступлений на той же конференции, Движение и Развитие соотносятся не как общее и частное, но как абстрактное и конкретное. Поэтому характеристика Развития через изменение вообще, дополненное для определенности некоторыми признаками (необратимости, направленности, качественности) полностью укладывается в ту подмену действительного понятия простым представлением, которую вскрыл и подверг острой критике Гегель: “Обычное разделение понятий на ясные, отчетливые и адекватные принадлежит не учению о понятии, а психологии, т.к. под ясными и отчетливыми понятиями имеются в виду представления, причем под ясным представлением разумеется абстрактное, простое представление, а под отчетливым – такое представление, в котором выделен еще какой-нибудь признак, т.е. какая-нибудь определенность… Нет более красноречивого признака внешнего характера и упадка логики, чем эта излюбленная категория признака…” (5, 349).

Понятие объективной действительности, материи в свое время тоже подменяли представлением о ней – путем приписывания ей соответствующих, казавшихся неотъемлемыми, предикатов. Такое определение носит внешний и поверхностный характер, в нем не проявлено собственно мышление как переход, трансценденция за пределы налично данного, т.е. самотождественного содержания. Нет при этом, соответственно, и момента растождествления как начала самосознания. В силу своей замкнутой статичности это определение (через ряд признаков) обречено на врЕменное существование, пока содержание, остановленное в нем, не войдет в глубокое и видимое противоречие с новыми открытиями.

Таким образом, подводя итог сказанному, видим, что характеристика Развития через перечисление признаков может дать только известное представление о развитии, т.е. о формах Развития, применительно к земным масштабам (в макроусловиях), но ничего не говорит о сути Развития, не показывает, что есть Развитие само по себе, помимо того, что оно есть особый вид изменения вообще.

Для рассмотрения соотношения между движением и развитием, не забывая, что речь идет о различных формах Развития, необходимо выделить в неорганической природе такую форму Движения, которая содержит элементы развития, получающие свое полное воплощение в органической природе и обществе.

Этому условию удовлетворяет геологическая форма Движения, отражающая закономерные изменения планетного масштаба в структуре Земли и на ее поверхности. Она является переходной ступенью от простейших форм Движения к качественно иным – к способу существования систем повышенной информационной емкости. Информационная емкость – это количество информации, содержащееся в системе. Информационный критерий развития характеризует сложность системы, конкретизируя при этом более общую категорию содержания и естественно вытекает из того факта, что по мере развития объекта происходит усложнение его структуры и, как следствие, рост информации в системе. Так, например, по подсчетам С.М. Данкова и Г. Кастлера при переходе от атомного к молекулярному уровню организации живого вещества возрастает в 10³ раз. Соотношение между объемами информации, заключенными в клетке и взрослом организме еще более разительно: 10¹¹ и 5×10²⁵ соответственно (10, 61).

Утверждение о существовании переходной формы Движения вытекает из общефилософского принципа единства мира, выражающего неразрывность всеобщего диалектического процесса, связность его ступеней, уровней и этапов. Вообще говоря, отражение в субъективной диалектике любой стороны процесса становления объективной реальности, взаимоперехода противоположностей являет нам на каждом шагу картину проявления первоначально скрытых, потенциальных возможностей, развертывающихся в бытии предмета с каждым витком его эволюции. Это подтверждает принцип Спинозы causa sui, объясняющем природу из нее самой, ее последующие состояния из предыдущих[51]. Какое бы свойство материального объекта мы ни взяли, оно обязательно будет иметь свой прообраз, свое инобытие в предшествующем уровне материи. Равным образом можно утверждать его существенное изменение при переходе к более высокому уровню.

Не является исключением взаимосвязь движения и развития. Если мы рассмотрим простейший вид движения – механический, связанный лишь с элементарным перемещением объекта в пространстве, то уже здесь обнаружим прообраз свойства направленности, лежащего в основании представления развития[52]. Действительно, перемещение тела по траектории происходит не произвольно, а строго закономерно, подчиняясь закону Ньютона или, в наиболее общей формулировке, принципу наименьшего действия Гамильтона. Но это именно прообраз – абстрактная, чисто пространственная направленность, безразличная к “течению времени”.

Вполне определен характер изменений и в макроскопических физических системах: при условии их замкнутости движение происходит в направлении уменьшения потенциальной энергии системы, от менее вероятных состояний к более вероятным, определяемым законом роста энтропии. Абсолютизация такого рода изменений и породила в 1865 г. вывод немецкого физика Р. Клаузиуса о тепловой смерти Вселенной. При этом законы классической термодинамики неправомерно получили статус философских принципов.

Также можно проследить и развертывание таких характеристик развития как необратимость и качественность изменений.

Движение от развития резко отличается, прежде всего, временным масштабом. Для развития характерен определенный интервал времени, тогда как движение носит дифференциальный, локальный характер.

По масштабам происходящих процессов в Движении можно вычленить микродвижение (изменения в микромире), макродвижение (относящееся к макромиру) и мегадвижение (изменения, характерные для систем космического масштаба, для всей Метагалактики в целом).

Макросистема биологического уровня в условиях стабильного окружения – постоянства внешнего воздействия – достигнув состояния равновесия с окружающей средой, перестает развиваться в обычном понимании, от простого к сложному, от низшего к высшему – поскольку развитие ее было направлено именно на достижение этого равновесия, на согласование происходящих в ней процессов с внешними воздействиями. С этого момента способом существования системы является функционирование, в котором все процессы уравновешены и присутствуют как восходящая ветвь, так и нисходящая. Это состояние можно определить как частный случай, собственный момент развития, а не обособленный способ существования, рассматриваемый наряду с развитием. Функционирование в целом циклично, происходит круговорот материи, направленный на воспроизводство сложившихся сторон предмета, на сохранение достигнутой целостности.

Длительность такого состояния может изменяться в огромных пределах в зависимости от вида биологической системы, от уровня сложности ее организации: от дней до миллионов лет для всей биосферы Земли.

Однако полнота, абсолютность этой цикличности кажущаяся. Реальные внешние воздействия нестационарны, их постоянство всегда относительно и эта относительность приводит, в конечном итоге, к дальнейшему качественному изменению системы.

Кроме того, мы не можем учесть процессы, происходящие в элементах системы, поскольку в ее рамках эти объекты по определению считаются бесструктурными, происходит сознательное абстрагирование от их внутреннего содержания. Процессы, происходящие в элементах системы, вносят объективную случайность и неопределенность в ее бытие. Для их учета необходимо выйти на более глубокий уровень системности, но и там мы обнаружим подобные трудности. И далее, двигаясь по этому пути, переходя от менее сложных структурных уровней действительности к более сложным, более глубоким, лежащим еще дальше от наглядности и обыденности, будем встречать их постоянно при всем возможном изменении самих понятий “элемент”, “система”, “состоять из”. Нигде мы не найдем тех абсолютно элементарных сущностей, которые предваряют собой все, сами оставаясь простейшими. В противном случае, мы пришли бы к математическим абстракциям, образам, идеям, лежащими в основании бытия[53].

Действительно, оставаясь простейшими, бесструктурными, первоэлементы не могут испытывать воздействие со стороны каких-либо материальных объектов, поскольку воздействие осуществимо лишь в форме взаимодействия, которое подразумевает как необходимый момент изменение взаимодействующих объектов. Первоэлемент же по определению лишен изменения, он неподвижен. Следовательно, в состав материального мира, атрибутом которого является взаимодействие, такие первоэлементы – неподвижная субстанция – включены быть не могут. Отсюда сразу вытекает идеальность их сущности, и мы приходим к идеям, чистым абстракциям, лежащим в основании материального бытия. Кроме того, наличие неразвивающихся, неподвижных объектов трудно совместить с идеей всеобщей изменчивости мира. Если мы эту мысль допускаем, то перед нами – смысловой узел понятийных трансформаций, которые требуют раскодировки. Вообще, к такого рода узлам возможны, по крайней мере, два подхода – либо мы их отбрасываем как не вписывающиеся в существующую систему представлений и остаемся в прежних рамках, либо предпринимаем усилия по их концептуальному уяснению. Какого-то единообразного отношения здесь быть не может, дело упирается, в конечном счете, в качество сознания субъекта.

Как бы ни казалось развитие остановившимся на стадии круговорота, цикличность неизбежно подрывается как снаружи, так и изнутри системы, поэтому говорить о ней можно, лишь имея в виду ограниченный отрезок времени. Таким образом, функционирование ограничено временными рамками (которые могут быть, конечно, очень велики), и в дальнейшем система либо переходит на новый уровень организации, приспособившись к изменившимся условиям, как внешним, так и внутренним, либо начинает разрушаться, инволюционировать.

В развитии любой системы как целостного организма в условиях макродвижения присутствуют, таким образом, три фазы: восхождение (от простого к сложному, от низшего к высшему) или эволюция; функционирование или круговорот и нисхождение или инволюция.

Процессы восхождения и нисхождения, эволюции и инволюции характерны в этих условиях как для природы (органической и неорганической), так и для общества. Это не редукционизм, а действительная закономерность, имеющая место для всех уровней макродвижения постольку, поскольку они относятся к миру одной и той же онтологии. Законы же, определяющие эти процессы, безусловно, специфичны для каждой формы движения – от механической до социальной. Именно факт наличия такой общей взаимосвязи при развитии в рамках макродвижения позволил Энгельсу сделать жутко звучащий (в своем совершенном равнодушии) вывод о неизбежном вымирании человечества и нарисовать столь яркую картину его гибели (17, 19-20, 23).

В древности развитие любого общественного организма подчинялось великому закону круговорота: цивилизации зарождались, расцветали и неизбежно гибли при изменении либо внутренних условий (социальные противоречия, исчезновение благоприятной среды обитания вследствие неправильного ведения хозяйства или стихийного бедствия), либо внешних – нашествие завоевателей и т.д. Этого удела не избежали общества, разделенные большими расстояниями и временем существования: цивилизации Двуречья и протоиндийские общества в долине Инда, древний Египет и античная Греция; могучий Рим, подчинивший себе огромные территории с пестрым в этническом отношении населением, введший четкую административную структуру во всех регионах, обладавший чрезвычайно жизнеспособным государственным аппаратом. И несть числа канувших в Лету островков разума среди огромных пространств с дикими племенами кочевников…

Но микро-, макро- и мегадвижение относятся к онтологически разным мирам и определяются существенно разными закономерностями, что приводит к необходимости преобразования понятий, выработанных первоначально при осмыслении макродвижения.

Возникнув на определенном этапе познания закономерностей макродвижения, понятие развития, отражающее направленные необратимые качественные изменения и улавливая в этой определенности не вообще Развитие, а его грань, не оставляет неизменным свое содержание и в условиях мегадвижения должно перейти на более высокую ступень и стать творческимразвитием, выражающим сущность мегадвижения.

Говоря о Развитии, т.е. имея в виду всеобщий принцип, необходимо теперь перейти от узкой и частной его формулировки к более общей, включающей прежнюю в снятом виде.

Развитие, прежде всего, представляет собой саморазвертывание качественного богатства сущностной основы предмета в единстве ее противоречивых сторон. Но и эта дефиниция не выражает достаточно полно суть Развития. В ней подчеркивается рост многообразия сторон предмета, усложнение его содержания, но при этом сама основа развития, потенциально заключающая в себе полноту бытия предмета, его истину, остается неизменной. Однако, относясь к предметно-материальному миру, сущностная основа также должна быть вовлечена в общий процесс формообразования, должна видоизменяться, переходить в нечто иное, отрицать себя, развиваться.

Сущностная основа предмета, с одной стороны, несет в себе функцию сугубо внешней формы, ставя естественные преграды “абсолютному произволу” материи – тому хаосу, который всегда в ней присутствует и означает собственно стихийность, неподконтрольность и непредсказуемость внешнего мира. Упорядоченность относится к деятельности человека, а стихийность – к бесконечным силам бытия: между этими аспектами также видно конкретное единство, подобно иным категориальным содержаниям.

С другой стороны, сущностная основа есть тождественная с содержанием форма, поскольку в содержании данного предмета мы имеем не что иное, как именно эту развитую форму.

Таким образом, эта основа есть конкретное предмета, включающее в себя все абстрактные моменты как свою формализацию. Благодаря ей предмет входит в сферу внимания человека, становится воспринимаемым.

Что подразумевается под сущностной основой предмета? В социальной материи – это формационный базис[54], в биологической – генетическая программа, по которой строится организм. На физическом уровне организации – совокупность фундаментальных законов и фундаментальных констант, входящих в эти законы (с – скорость света, ћ – постоянная Планка и γ – гравитационная постоянная). В механике – это законы сохранения энергии, импульса и момента импульса.

Смысл творческого развития – творчества – заключается в изменении самой основы развития. Оно свернуто заключает в себе все предшествующие ступени Движения: а) собственно движение и б) простое развитие, в которых, в свою очередь, заложены особенности микродвижения[55].

Этим этапам соответствует и эволюция понятия направленности в сторону углубления и усложнения своего содержания: первый характеризуется пространственной (дифференциальной) направленностью, второй – пространственно-временной (интегральной), третий, творческий – сущностной (синтетической), поскольку вектор развития направлен в этом случае на преобразование самого закона функционирования предмета[56].

Возможность изменения формационного базиса доказательств не требует – вся практика сложившегося исторического познания говорит именно об этом, как бы различно ни трактовался этот базис. Более того, еще совсем недавно – по историческим меркам – полагалось, что этот базис можно менять путем познания законов его функционирования, как бы подталкивая историю (могло ли такое прийти в голову физику – подталкивать природу?). Оказалось, что менять в обществе установления и институты действительно можно, но зачастую рождается такая реальность, которая вовсе не реальна. Дело, конечно, в том, чтобы познавать подлинные законы развития общества, а не просто усваивать те или иные представления о них: не очевидна ли эта разница? Но почему она так редко замечается? Не потому ли, что само понятие закона здесь должно претерпеть изменения?

На докапиталистических этапах развития социальный прогресс (можно ли о нем вообще говорить относительно этого времени?) протекал настолько медленно, скрытно, что концепция круговорота, цикличности в развитии мира и общества была, практически, общепринятой – тем более, что это было не собственно концептуальное построение с аргументированным обоснованием, а, скорее, интуитивное чувствование, принимаемое без развернутой и продуманной системы доказательств.

Продвигаясь по иерархической структуре организации материи вглубь (этому соответствует уменьшение пространственно-временных масштабов и увеличение энергетического), к все более фундаментальным уровням, изменение сущностной основы становится еще менее явным, менее видимым и ускользает от концептуально и философски не изощренного ума исследователя: в эксперименте развитие не фиксируется, оно является результатом абстрагирующей деятельности рассудка. В конечном счете, оно скрывается так основательно, что законы и константы современной физики принимаются незыблемыми, хотя как физическая гипотеза и туда в последнее время проникает идея их изменения и эволюции.

Философия же совершенно определенно говорит о необходимом характере изменения сущностной основы предмета, доказывая (скорее – иллюстрируя) свои положения анализом тенденции изменения содержания понятия, экстраполируя эту тенденцию за пределы эмпирически исследованной области и поднимая содержание понятия до конкретно-всеобщей формы.

Последовательное проведение всеобщности Развития требует признания развития самой основы предмета, не только развертывания существующего, но и бесконечного воплощения иной, новой основы бытия, позволяющей воплощать в актуальном существовании потенциальную неисчерпаемость действительности. Это и есть бесконечное “черпание” из бездонного колодца ее возможностей, перевод их из бытия потенциального в реальное[57].

Утвердив качественное изменение простого развития, переход его в развитие творческое и представляя последнее как способ существования мегасистем, мы вступаем в область знания относительно бедную эмпирическими данными. Однако, опираясь на требование включения в определение предмета всей человеческой практики, выделив логику его развития, можно провести экстраполяцию на те области, где точная наука еще не накопила достаточно данных для построения законченных теорий. Такая экстраполяция, если она действительно правильно выражает закон развития предмета, приводит к достаточно обоснованному знанию. Оно выражено, разумеется, не в виде точных количественных формул, не в естественнонаучной форме, но в утверждениях, достаточно общих и, вместе с тем, конкретных, так, чтобы избежать натурфилософской спекулятивности.

Подобно тому, как принцип развития находил наиболее полное воплощение в высшей форме макродвижения – социальной, так и творчество имеет свое полное выражение в высшей форме мегадвижения – в бытии Метагалактики как единой системы.

Ко всем структурным уровням Вселенной, в том числе и Метагалактике, следует подходить с точки зрения согласованности эволюции и инволюции, восходящей и нисходящей ветвей развития. Почему так? Откуда мы это можем знать? Согласованность и системность – общие требования рационального познания, поэтому мы, рационально мысля, обязаны им следовать, что дает возможность реализовывать человечески-понятный мир знакомых и объяснимых объектов. Философия как раз и выражает этот масштаб человеческого понимания в его чистоте и охватности.

Развитие Метагалактики, с этой, конституирующей точки зрения, представляет собой согласованную иерархическую систему – последовательность циклов различного периода и пространственного масштаба, сходящуюся к одному мегациклу, в котором также можно выделить эти две ветви. Направленность данной последовательности формирует эволюцию всей Метагалактики.

Эти замечания, по необходимости, не вникающие в подробности и рисующие лишь самый общий контур эволюционной картины мира, вытекают из всего предшествующего анализа и находят поддержку в астрономической науке. Так, В.А. Амбарцумян и В.В. Казютинский пишут о едином процессе эволюции всей Метагалактики: “Все более прослеживается взаимосвязь и взаимообусловленность процессов эволюции на разных структурных уровнях нашей Вселенной – Метагалактики – как разных сторон единого процесса эволюции целостной и относительно автономной системы” (3, 40).

Но такое представление еще недостаточно для понимания закономерностей функционирования мегасистемы. И нарисованная картина будет неполной, если мы не учтем особенности мегадвижения, трансформацию на этом уровне Движения простого развития в развитие творческое. Говоря о развитии мегасистемы максимально возможного масштаба, предполагалось, что развитие (как оно понимается в рамках макродвижения) можно распространить и на объекты Космоса: звезды, галактики, на саму Метагалактику. Это верно, но далеко не исчерпывает и никоим образом не выражает полностью сущность бытия мегасистемы. Остановиться на этом – значит концептуально обеднить, ограничить заранее наше представление о глобальной эволюции Вселенной.

Подобно тому, как не всякое движение имеет значение для развития, так и вклад в космическую эволюцию дает не любое развитие, а направленное на изменение основы существования объекта, на превращение его в иной объект, при этом прежний есть частность. Плавное развитие на существующей основе заканчивается, оно исчерпало себя, пройдены пути восхождения и упадка, теперь следует скачок – символическая смерть – и возникает другая система со своим индивидуальным циклом развития. Разрывается бесконечный круговорот одной сущности, когда после прогрессивно-усложняющего развития следует регресс, и перед нами предстает возрожденная спираль развития, прошедшая второе отрицание.

Возникает диалектическая цепочка отрицания отрицания:

Направленное, необратимое развитие такого вида (творческое развитие) складывается в общий вектор космической эволюции, приводя в конце нисходящей ветви развития Метагалактики к кардинальному изменению того, что позволяло оставаться ей себе подобной при всех происходящих в ней процессах.

Утверждение, что творчество выражает суть мегадвижения, т.е. способ существования систем космических масштабов, нельзя, конечно, трактовать так, что оно само собой реализуется в существовании звездных скоплений, галактик и т.д. уже в силу их пространственных размеров.

Бытие природных систем любых масштабов в досоциальных формах Движения подчинено тем природным закономерностям, которые достигли своей максимальной интенсивности – и одновременно исчерпали себя! – в простом развитии с его атрибутами направленности, необратимости, качественности. Эта простая форма есть природная форма развития, она осуществляется без участия человека.

Понятие Развития (Саморазвития) по своей сути может быть приложимо лишь ко всему бесконечному миру, поскольку развитие отдельного предмета происходит как развертывание его сущностной основы при ее содержательной неизменности – проявляется то, что в ней уже присутствует. Это неполный, “векторный” вариант Развития.

Что же вызывает изменение основы существования Метагалактики и ее подсистем? Для ответа на этот вопрос нужно вспомнить о том факторе, действие которого на Земле, в условиях макродвижения, проявляется в полной мере, и уже обозначилось влияние его на околоземное пространство, ближний космос.

Основное противоречие человеческого мира, являющееся его движущей силой, суть нераздельность материального и идеального, образующее онтологию человеческого мира. Оно и является источником саморазвития в высшей форме творчества. Осуществить его способен только такой реальный фактор, который истинно воплощает в себе это противоречие и является его носителем. Этот фактор суть общественный человек, в нем воплощена созидающая сила социальной материи.

Речь идет, таким образом, о преобразующей деятельности общественно разумного человека.

Здесь не случайно говорится не вообще о разумности, а о разумности общественной. Дело не в том, что становление человека происходит только в обществе и что человек, таким образом, есть существо общественное. В таком абстрактном звучании все это верно, но и здесь надо различать разумность личностную и разумность общественную. Если первая свойственна, в какой-то мере, всем членам общества и проявляется в их лично целесообразных действиях, то действия общественного человека слишком часто поражают своей абсурдностью, хаотичностью и вообще неразумием. Общественному человеку еще надо доказать наличие у него разума, точнее, выработать его в исторической практике. Это проявится в умении чувствовать-слышать-воспринимать логику Универсума, в свободе от фетишей, догм, идолов, которыми он до сих пор усердно засоряет свое сознание. Однако каким бы двойственным и неочевидным ни казался процесс становления человека, можно поддержать высказывание В.В. Орлова: “… с человеком начинается новая ветвь бесконечного развития материи в форме социума и преобразованной “второй природы” (9, 109), с появлением человека коренным образом меняется тип, способ развития материи, которое осуществляется теперь через “универсальную форму активности – человеческую практическую деятельность” (там же).

Это и есть самодействие всей материи, осуществляемая своим “высшим цветом” – мыслящей материей и обусловливающая, в конечном итоге, Саморазвитие мира. Все это происходит не вследствие неких загадочных обстоятельств, высоко и, возможно, не по чину вознесших человека и не в силу его склонности к самовозвеличиванию, но потому, что человек ставит себя в центрсвоего мироздания естественным образом, как это делает любое живое существо.

По поводу этой онтологической экзистенции (равно можно сказать – экзистенциальной онтологии) человек вырабатывает концептуальный, философский взгляд, основу которого составляют принципы, носящие, в известной мере, аксиоматически-априорный характер. Они взаимосвязаны: о развитии говорилось много, оно осуществляется в условиях единства мира, что тоже является принципиальным положением. Таким образом, видим, что единство мира служит базисным представлением, в котором формируется идея развития. Последняя, в свою очередь, раскрывает способ существования человечески-жизненного мира. Глубокая взаимосвязь этих принципов, их совпадение (опять проглядывает единство, принципиальная тождественность сущего) дает–представляет мир как самодостаточный, его объяснение не требует введения потусторонних сущностей. Это естественный мир и в таком качестве и ракурсе он материален. Материальность – не то же самое, что объективная реальность, которую часто, к тому же, сводят к пространственной и осязаемой вещественности.

Физики сформулировали антропный принцип, согласно которому существующая Вселенная наилучшим и точным образом приспособлена к жизни человека. Этому немало удивлялись, но как может быть иначе? В материально-физическом отношении структура человека полностью согласована с фундаментальными константами и взаимодействиями, поскольку не появилась откуда то извне, а есть продукт целостного воздействия Космоса[58].

Сущность творческого развития, являющегося высшей формой Развития, составляет деятельность общественного человека, направленная на преобразование мира через изменение самого себя, через собственную трансформацию, в понимании неразрывной целостности мира и условий эффективности своих действий.

Такая деятельность есть творчество. “Творчество, – пишет П.П. Крамар, – есть сам процесс созидания, его живой огонь. Творение есть деяние” (11, 181). Это верно. Но деятельность составляет абстрактную сторону творчества и сама по себе, без указания ее направленности и всех обстоятельств ее реализации не может характеризовать творчество полностью.

Если простое развитие раскрывает качественное богатство сущностной основы предмета, реализуя полноту его бытия, то творческое развитие проникает в саму сущность предмета, захватывая все более фундаментальные уровни материи.

Сущность Развития[59], таким образом, составляет поистине живой – само воплощение изменчивости – огонь творчества.

Человек в настоящее время осуществляет преобразующую творческую деятельность в рамках химической, биологической, геологической и социальной форм Движения. Ему еще предстоит сделать ее менее абстрактной – пока она именно абстрактна, как и сами эти формы, как и сам этот деятельный человек. Он, следовательно, неполон и собственная природа ему не ясна. В его деятельности выражается ограниченная пока, но в потенциале бесконечная созидающая сила, способная целенаправленно менять саму основу развития материи, воплощая в ее существовании развитие творческое.

Если без учета действия разума на Земле – ноосферы – нельзя правильно мыслить дальнейшую эволюцию планеты, то без учета социогенного фактора как неизбежного продукта саморазвития материи, ее неотъемлемого свойства (принадлежащего, следовательно, не только Земле) нельзя понять в полной мере эволюцию Космоса. Космос предстает, таким образом, не безразличным конгломератом галактик, туманностей и проч., но как арена самодействия материи путем достижения ею высшей организации – разумной жизни. Действие последней не локально, но всеобъемлюще и представляет существенный фактор в развитии Космоса.

Начало творческому развитию в условиях макродвижения положил, прежде всего, социальный прогресс западной цивилизации в технической сфере, позволивший поднять производительные силы на небывалую высоту и резко увеличить степень воздействия человечества на природу для получения сырья и его переработки. Используя материал природы, человек синтезирует миллионы новых химических веществ, многие из которых отсутствовали ранее в земных условиях. Химическая эволюция элементов подчиняется, таким образом, сознательной деятельности людей.

В промежуточной между макро- и мегамасштабом форме Движения – геологической – уже также должен учитываться человеческий фактор: “С включением в предмет геологии биосферы понимание наукой исторического процесса развития геологической системы становится гораздо конкретнее. Однако этот процесс конкретизации не может считаться завершенным до тех пор, пока по-настоящему не осмыслена роль новейшего в геологическом масштабе времени фактора геологического развития – человечества” (7, 125).

Человек, следовательно, включив себя в процесс геологического развития планеты, стал оказывать на него необратимые воздействия, развернул его в ином, не естественно-природном направлении[60], что в тенденции может привести к возможности целенаправленного управления геологическим (и, далее, геохимическим) круговоротом всей Земли.

Как уже говорилось, растущим могуществом человека в отношении внешне-предметной области не следует обольщаться. Оно не ведет само по себе к ускоренному ходу полной эволюции человека, а не только в техническом отношении. Необходим не просто общественный и не просто лично разумный человек, а общественно разумный. Личностная разумность достигает подлинной формы в самых разнообразных условиях проявления своей силы, особенно – в столкновении с социальными условиями, в умении адаптировать эти условия к своим интересам, одновременнно внося в них момент одухотворяющей воли.

Высшая форма макродвижения – социальная – в эпоху античности завершила свой цикл материального развития упадком и гибелью. Однако именно в социальной форме Движения, в наиболее зрелых ее формах все явственнее, зримее проступают черты высшего уровня Развития – творческого. Начиная со Средних веков, на примере Западной Европы можно проследить начало формирования высшей фазы Развития, когда общество, исчерпав все прогрессивное содержание своего базиса, более или менее быстро преобразовывает его и продолжает развиваться и функционировать на новой основе[61]. Преобразование может быть в той или иной степени стихийным, растянутым во времени и проходящим вне массовой идеологии.

Последний формационный переход, произошедший в Российской империи, показал всю неоднозначность и трудность сознательного и целенаправленного управления этим процессом. В полной мере здесь проявилась ирония истории, ярко и наглядно выявившая степень ослепленности сознания подавляющего большинства участников тех событий. Сознательная постановка целей, их программная декламация рисовали внешний ход происходящего, но подспудно и необоримо работали внутренние, скрытые демоны истории, несущие и воплощающие всю стихийность этого процесса[62].

Эта характеристика относится к любому периоду революционных преобразований, где возникает стремление достичь сознательно проводимые глобальные цели, данные в программно-лозунговом виде, понятном массовому сознанию. Такое массовое сознание остается закрытым для самого себя, оно удовлетворяется идеологически-радикальной формой требований и основных положений, которые суть догма, требующая только верования.

Революция 1917 года действительно привела к завершению эксплуатации человека человеком, вызвавшей гневную отповедь и неприятие у Маркса, а далее и у широких интеллигентских разночинских кругов. Но завершила по-иному, чем предполагалось здравым смыслом. Эксплуатация стала беспощадной, безличной, в высшей степени откровенной вначале и завуалированной впоследствии, по завершении мифологического периода героического энтузиазма. Таким образом, преодоление состоялось, поскольку усиленная до полной физической изношенности, до восстановления рабских и крепостнических форм труда, эксплуатация человека в условиях постиндустриального общества стала совершеннейшим абсурдом. Однако тема эксплуатации требует не беглых замечаний, но более развернутого понимания, что сейчас выполнить невозможно.

Для дальнейшего успешного функционирования человеческого общества необходимо разорвать земные циклы макродвижения с их подъемами и упадками – преобразование базиса в своей принципиальной основе исчерпало себя. Такое преобразование оказывает слабое влияние на самого человека, он, по сути, остается тем же, что и тысячи лет назад. Требуется выход на качественно новый уровень Движения – мегадвижение, основной характеристикой которого является не развитие на существующей основе, а постоянная переработка этой основы. Для этого нужно правильно определить, в чем эта основа заключается. Она не в экономическом базисе, а в человеке, но сказать так – не сказать ничего. Что в человеке нуждается в воздействии и неослабном внимании? Ответив на этот вопрос, мы попутно разрешим множество других, в том числе и с эксплуатацией.

Здесь, в рамках текущего исследования, нет необходимости углубляться в вопросы глобальных эволюционных процессов. Вернемся к теме взаимосвязи времени и Развития с учетом показанного значения фактора творчества.

Более высокий этап Развития заключает в себе разгадку предыдущих этапов, это прекрасно показано Гегелем и стало, фактически, общепринятым положением. Вдумаемся в сказанное – некоеутверждение, сугубо обобщенное положение стало конкретным и неотвергаемым фактом, безусловной реальностью. То, что это положение нам кажется именно таким истинным и безусловным как раз свидетельствует о том, что мы попали в его смысловое поле и приняли его: принять и понять одно и то же.

Дело сознания не отказываться от такого принятия, не шарахаться в страхе потерять собственную независимость, а открыто реализовать свое принятие, делать это с пониманием необходимости самоопределения. Мы принимаем данный гегелевский тезис и осознаем его относительность – он не вообще истинен, но справедлив как возможное исходно-априорное начало для последовательной практики рациональных рассуждений.

Итак, более высокий этап задает вектор развития, яснее выражает его логику и делает доступной познанию сущность предшествующих ступеней, поскольку она выстраивается соотносительно с нашим определением того, какой этап назвать высшим.

На протяжении всей работы мы стремились к осмыслению феномена времени через высшее того же понятийного ряда – Развитие. Трудность здесь заключается в том, что невозможно в данном случае изучить одно высшее (Развитие), а потом “применить” это знание для раскрытия сути времени. Такое изучение невозможно провести, не включая в него “низшее”, не обращаясь параллельно и одновременно к теме времени. Выход заключается только в согласованном, коррелированном рассмотрении этих сторон – сами по себе они абстрактны и в отдельности не имеют онтологического статуса. Согласование требует относительной завершенности, мы ее достигли, дополнив понятийный ряд до включения в него “низшего” самого времени – механического перемещения. При этом понимание, достигнутое на одном уровне, тут же вызывает продвижение на другом. Это, в свою очередь, влечет, в увеличивающемся масштабе, углубление прежнего содержания. Так, во взаимной пронизанности и неразделенности, можно поднимать этот материал.

Найдя высшее звено в самом Развитии – творчество, нам остается только, следуя выработанному подходу, соединить, сопоставить его со временем, понимание которого откристаллизовалось в форме “теперь”. Таким образом, общее соотношение “Развитие – время” переходит в более конкретное “творчество – “теперь””.

Именно творчество, как высший момент Развития, дает искомый ключ к “теперь”, а, следовательно, и ко всей проблеме времени. Само творчество, его условия и суть, исследовано далеко не достаточно, поэтому здесь можно только указать на эту существенную связь, но ее раскрытие – впереди. Процесс творчества глубоко связан со временем – для обоих этих процессов характерно появление нового, ранее отсутствовавшего содержания, в этом проявляется их направленность. Можно задать вопрос: откуда же берется это новое содержание, как происходит его приращение? Ссылка на то, что это содержание ранее существовало потенциально, а теперь актуализируется, оставляет ощущение ухода от ответа, ибо все же неясно, что означает существовать потенциально. Если это не простая метафора, а понятие, то необходимо указать для такого существования определенный тип пространства, т.е. выявить иерархию (или иной тип связей) разнородных пространств, объединенных, надо полагать, в некое Суперпространство. Но тогда переход в существовании объекта из одного пространства в другое будет совершаться без приращения общего содержания и, следовательно, мы не встречаем здесь никакого Развития. А если это только метафора и реально пространства потенциальных возможностей не существует, то тем более ясно, что ответа мы не получили.

Вряд ли можно уподоблять также развитие мира образу растущего дерева, весьма древнему символу. Такой “рост” есть еще слишком механическая аналогия.

Представляется, что сам вопрос составлен так, что заключает в себе некое утверждение, взятое как аксиома и блокирующее все попытки разумного ответа. Неявно подразумевается, что все должно откуда-то “браться” и, следовательно, так или иначе наличествовать. Тут и возникает проблема с пространственной фиксацией, ведущая в дурную бесконечность. Но в таком случае, как показано выше, мы теряем собственно Развитие, оно ускользает от нашего рассмотрения. Это результат поверхностного мышления, абсолютизирующего опыт общения с веществом и стремящееся заковать новое содержание в “оковы внешности” (выражение Гегеля), пространственно-геометрические рамки. С учетом этого, ответ таков: новое содержание, возникающее в процессе творчества (и с течением времени) ниоткуда не берется. Это не вещественно-энергетическая субстанция, подчиняющаяся законам сохранения. Это информационный уровень реальности, который создается, творится, питается духовной энергией культурно созидающего общественного человека.

Итак, проблематика объективированного времени исчерпывается в проблематике Развития, но не просто исчерпывается, а обогащает при этом последнюю (вопрос о качественно особом характере развития самого пространства-времени), одновременно сама получает импульс для своего более углубленного понимания – вспомним концепцию неклассической целостности, например, которая должна быть правильно истолкована как ведущая не к отказу от пространственно-временного описания вообще, а к преодолению его частной формы.

Заключение

Мы разобрали объективную сторону пространства-времени, что является начальной и неотъемлемой ступенью в его понимании. Дальнейшая разработка этого базового концепта лежит на путях его разобъективации, выхода за пределы голого противопоставления субъективного и объективного в напряженный мир человеческого бытия, где рассмотренная объективность времени окажется снятым, абстрактным его моментом.

Подведем некоторые итоги, касающиеся формирования универсально-объективированного понятия времени-пространства.

Узко дисциплинарный подход к проблеме пространства и времени, видящий в них лишь внешние, количественные определенности, простые формы явлений, не выражает специфики пространственно-временной формы существования материи как объективно-реальной формы бытия. Понять ее сущность (перейти к понятию) можно на пути конкретизации общих принципов философского познания, а именно принципов всеобщности категориального содержания и восхождения в рассмотрении предмета от абстрактного к конкретному, реализующему концептуально искомую всеобщность содержания. Конкретность и есть всеобщность, необходимая связь, целостность различных моментов.

При развертывании принципа восхождения необходимо избегать ограничения, с одной стороны, исключительно естественнонаучным материалом (хотя бы и дав его в динамике, развитии – тоже ведь конкретизация!), а с другой – только содержанием социальной формы движения. При таком подходе осуществляется философская объективация предмета исследования, содержащая в себе возможность собственного снятия в отличие от объективации эмпирически-научной, являющейся завершенной и окончательной.

Признание ведущей роли принципа развития в содержании категории пространства-времени утверждает доминирующее, ведущее значение интенсивно-темпоральной компоненты этого содержания вопреки фиксации формализмом классической физики преимущественного положения статично-пространственного аспекта пространства-времени. Термин “темпоральность” здесь использован для подчеркивания особой роли момента изменчивости, перехода, текучести бытия. Формализм физики рассматривает само время как измерение пространства, т.е. отнюдь не “темпорально”, растворяя динамику в статике и теряя ее. Поэтому здесь “темпоральность” и “время” не являются синонимами.

Последовательное применение принципа всеобщности в отношении пространства-времени означает оперирование последним как философской категорией в отличие от естественнонаучного представления той или иной (пока, впрочем, только одной макро-) формы пространства и времени. Отсюда необходимо следует ограниченность любого отдельного признака или свойства пространственно-временной формы, в том числе и тех, которые часто вводятся в само ее определение – протяженности и длительности.

В противном случае, т.е. признавая принцип всеобщности и распространяя его именно на метрическую компоненту пространства и времени, на количественную их сторону, мы придем к универсализации этой компоненты и, как следствие, к утверждению о существовании внепространственных и вневременных “областей” бытия. Эта ситуация очень напоминает положение в физике на рубеже ХIХ-ХХ веков, когда произошло переосмысление понятия материи, сводимой до того к ее ограниченным формам. И коль скоро мы вынуждены употреблять при таком подходе термин “внепространственное” и “вневременное” бытие, то, тем самым, мы нарушаем сам принцип всеобщности и приходим к противоречию с первоначальной декларацией.

В категории времени ее сущностное содержание несет внутрикате-гориальное понятие “теперь” (настоящего), природа которого объективна и определяется единством модусов времени: прошлого, настоящего и будущего. Это единство находит свое отражение в синтезе динамической и статической концепций времени, позволяющем преодолеть односторонность каждой из них и непротиворечиво рассмотреть идею становления совместно с четырехмерным формализмом Минковского.

Во времени, далее, нет ничего, кроме (1) составляющих его “теперь” и (2) эти разные “теперь” есть, вместе с тем, единое, себетождественное “теперь”. Геометрический образ времени в виде линии отражает первую, простейшую и количественную сторону времени. Точки этой линии соответствуют моментам времени – различным “теперь”. Здесь нет места становлению, для понимания становления нельзя дать пространственный образ, его необходимо мыслить, а не представлять. Структура настоящего – “теперь” – оказывается весьма далекой от классического линейного представления об одновременно существующих событиях, связанных мгновенным взаимодействием. Но и релятивистское описание “теперь” как зависящего от системы отсчета, т.е. его принципиальная относительность и множественность, также не дает удовлетворительного ответа на вопрос о природе времени, поскольку здесь теряется сама изменчивость, текучесть бытия.

Таким образом, дело заключается не в отбрасывании ньютоновского представления как устаревшего и замене его эйнштейновским, но в их синтезе. Единое “теперь” включает в себя множественность в снятом виде и в этом оно принципиально отличается от абсолютного ньютонова времени. Оно имеет нелинейную структуру и выражает признак реальности для событий различных пространственно-временных областей, рассматривая их как квазиодновременные. В этом едином “теперь” совершается то, что на языке наблюдений описывается как “становление”. Единое “теперь” есть конкретное время, а из него уже абстрагируются понятия прошлого, будущего, рассматриваемые в силу доминирования привычного геометрического образа как обособленные и самостоятельные модусы времени. Настоящее – “теперь” – оказывается, с одной стороны, единым – во времени нет разрывов, а с другой – относительным, многозначным.

Существующая концепция множественности форм пространства и времени, разграничивающая их в соответствии с формами макродвижения, не имеет убедительного обоснования и не удовлетворительна ни в философском, ни в методологическом, ни в собственно научном планах. Она выражает собой чрезмерно упрощенный, прямолинейно-аналоговый подход. Первое обусловлено тем, что эта концепция частный метрический аспект пространства и времени поднимает на уровень общего и универсального. Второе – тем, что теряется специфика пространственно-временной организации по отношению к формам движения. Третье – нет достаточных оснований для такой интерпретации процессов различных уровней движения. Их разумнее, проще и логичнее описывать не как происходящие в различных пространствах и временах, а как проходящие в одном пространстве и времени и имеющие свою специфическую природу протекания: сложность, ритм, длительность.

И, наконец, результат философской объективации данных категорий формулируется в понятии процессуального пространства, включающем в себя два основных аспекта: предельное абстрагирование упорядочивания и формы развития, относимых к онтологически однородной области.

Понятие времени (а парадоксальным образом и само время тоже) в процессе объективации находит основу в своем чистом содержании и подлинно становится сущностью. Теперь оно может свободно нарушать собственные границы без опасности поглощения близкими категориями – движения и формы в первую очередь. Нарушать границы – значит, превышать свое основание, так что в этом превышении появляется иное, не содержащееся в основании. Основание отступает, перестает явно доминировать, его детерминация оказывается снятой и опосредованной. Тем не менее, оно не исчезает, а остается основой, удерживая от распыления существенное в понятии, являясь его смысловым фокусирующим центром.

После заключения.
Заметки к проекту экзистенциального времени (экзистенциальная аналитика времени)

“Предметы природы, – говорит Гегель, – находятся в пространстве, и оно остается основой, потому что природа лежит в оковах внешности” (1, 47).

Такое пространство природы включает в свою внешнюю форму любое содержание, в том числе и то, которое противится этим оковам. Более того, это сопротивление, служащее характеристикой иной, не-природной реальности, с позиций самого научного дискурса, вырабатывающего именно природный аспект бытия, понимается как недостаточность и незрелость соответствующего субъекта. Субъект не хочет смириться с данностью и безусловностью представленных фактов, он отказывает природной детерминации в возможности определять его полностью, возможности взять его в природные оковы. Если так, то ему может быть адресован упрек даже не обывательского, а философского плана: свобода, говорят ему, есть познанная необходимость и его отказ, фактически, оставляет его несвободным.

Вопрос, как обычно, упирается, прежде всего, в разбегающиеся контекстуальные ряды подразумеваемых значений. В самой глубокой основе всех контекстов лежит мифологема времени человека, мифологема пространства его бытия. В ней все контекстуальное многообразие смыслов находит свою укорененность и единство. Однако это единство суть именно мифологема, определенный концепт с размытыми (со строго рациональной позиции) границами.

На поверхности существования, где очевидно действие причинно-следственных связей, где оковы выступают как налично данное и очевидное, искомая мифологема (по Хайдеггеру – исходное время) имеет измененную форму присутствия в виде рационально ясных величин протяженности и длительности. Это ее объективированная форма, выявленная в основных чертах в нашей работе.

Она отличается характерной особенностью в описании: с одной стороны ее содержание однозначно редуцируется до процедуры измерения и в этом отношении оказывается совершенно понятной величиной, а с другой – полностью неясно, что же мы измеряем, если учтем, что в инструментальном определении времени присутствует логический круг – время есть измерение времени.

Этот логический круг очень хорошо демонстрирует ключевое положение времени в человеческом бытии: горизонт трактовки времени определяет вообще понятность и смысл действительности. В этом качестве сам он полностью не подступен формально-рациональной мысли и для нее выглядит противоречивым объектом, но это противоречие до поры до времени никак себя не проявляет. Оно разрешает не обращать на себя внимания, оно ненавязчиво. Откуда эта ненавязчивость времени? Мы привыкли, скорее, к жесткому нажиму логики и неуклонному бегу времени, не терпящих исключений. Если логичному рассуждению можно противостоять, пусть даже это будет выглядеть нарушением принятых правил дискурса, то времени никто и ничто не противостоит.

В ненавязчивости проскальзывает истинность исходного времени. И напротив, принуждение и давление суть признаки бытового времени с его тезисом о свободе как осознанной необходимости.

Мы с самого начала нашей темы восстановили такую последовательность (следовательно, совершили принуждение) ее раскрытия, которая выводит на содержательно связный концепт времени. Эта последовательность состоит из двух уровней – объективированного, который требует правильного выполнения, и экзистенциального, который, с одной стороны, как бы надстраивается над первым, вытекает из него, а с другой – несет то правильное, что позволяет реализоваться первому уровню.

Их сочетаемость также включена в тему, поскольку выполнена в определенной логике рассуждений, имеющей в основе исходную мифологему. Сила мифологемы такова, что ее исходность не может быть заглушена никакими редукционистскими процедурами измерений, ни бытовыми представлениями, ни внешней хаотичностью иной речи, ни надуманными и искусственными построениями идеологов, ни намеренным обманом, ни просто ошибочной теоретизацией. И дело здесь даже не в практике, критерии социальной истины, не в выходе “за пределы” теорий в реальное действие. Временной архетип держит всю онтологию человеческого мира и все проявления последнего, все его движения, его истина и самообманы – все это располагается в заданном горизонте мирового времени.

Логика, осмысленность и абсурд, бессмыслица составляют его содержательные полюса, рамки его понятности. Какой из этих полюсов нам ближе и ясней в своей необходимости? Ответ покажет преимущественную ориентацию сознания в его бытовом ракурсе, требующем четкого рассудочного размежевания содержания терминов и понятий, поскольку рассудок прокладывает первую разметку территории человеческого мира, и действие его формально. Ответ будет в пользу осмысленности и логики, таково притяжение повседневного понимания, несущего, соответственно, расхожее представление времени. Поставим вопрос теперь так: выбрав логику и осмысленность, мы попали в суть дела в отношении прояснения исходных и фундаментальных позиций?

Мы попали в суть выражения исходного времени в бытовой сфере, оно нивелировано само по себе, и несет нивелировку в мир. Нивелировка не означает что-то вредное или ненормальное в познании, она есть обобщенное наименование операций абстрагирования и формализации, редуцирования. Ей присущи несамостоятельность и разбалансированность, преодоление их вызывает необходимость раскрытия нивелировки. Абстракция покоится в заданных формализацией границах и в ней нет внутреннего побуждения куда-то продолжаться. С точки зрения ее природы абстракция самодостаточна. Потому Энгельс и высказал простое, но неожиданно часто вспоминаемое суждение о содержании понятий. Кроме того, что мы вкладываем в определение термина, ничего больше в его содержательности нет. Но это верно с позиции рассудочного анализа. Такой подход несет ясность понимания вводимых фрагментов, но оставляет их в неподвижном состоянии внешней связи. Нивелировка фрагментирует реальность, и логический субъект полагает все более детальную фрагментизацию, ее насыщенное деталями описание своей окончательной задачей в познании.

Но фрагментаризация так же не в состоянии исчерпать действительность, как и совокупность точек, сколь много бы их ни было, не могут дать линию.

Если употребить метафору мозаики, то логика дает такое разбиение действительности на ее осколки, которые не могут сложиться в целостную картину без постороннего (внелогического) вмешательства. Эти осколки имеют несовпадающие границы и между ними всегда остаются зазоры, меняющиеся непредсказуемым образом. Не состыковка фрагментарных осколков обозначена как абсурд. В логике просвечивает неисчезающий абсурд, сопровождающий рациональное мышление во всей его истории.

Продолжение нивелировки происходит волевым вмешательством субъекта и носит внелогический характер. Ее продолжение состоит здесь в угасании ее абстрагирующей силы. Так абсурд блокируется и сосуществует с рациональностью в виде маргинального элемента мышления.

Логическая осмысленность выражена в аналитическом развертывании мысли и носит сугубо пространственный характер, все переводя в рядоположность, сосуществование. Одно располагается возле другого – и так цепочка фрагментов тянется помимо реальных временных различий как сосуществующие объекты. Время здесь элиминируется и остается в виде чистой абстракции счета. Фон Вригт пишет: “…в нашей временной логике время рассматривается как дискретное, как линейное течение исчислимых последовательных случаев (мгновений, моментов времени). Как и в случае допущения о логико-атомистической структуре мира, здесь также можно задать вопрос: “действительно” ли время имеет дискретную структуру? Не следует ли рассматривать время как “плотное”, по крайней мере, т.е. такое, что между двумя любыми моментами времени всегда есть третий? И не следует ли считать его непрерывным? Нет необходимости останавливаться здесь на этих вопросах. Логика связки Т в качестве упрощенной модели временной последовательности состояний мира вполне удовлетворяет целям нашего анализа” (2, 82).

Пространственный характер такой аналитичности ясно выражен при введении временной связки T: запись pTq означает, что после события р в следующее мгновение происходит событие q. Пусть не вводит в заблуждение слово “после”, его смысл именно в утверждении рядоположенности событий р и q. Не отмеченный здесь явно момент такого описания времени заключается в том, что никакого момента, следующего непосредственно за данным, в действительности не существует. Нет и данного момента как ясно очерченной временной ячейки. Такое описание суть формализация и перевод на язык логики бытового представления времени, оперирующего нестрогими понятиями момента, течения, модусов времени. Его запись в формульно-символическом виде ровным счетом ничего не добавляет к расхожему бытующему содержанию.

Объективированное время соотносимо с объективирующим же типом мышления, выстраивающего логико-техническую онтологию человеческого мира с жесткой детерминацией состояний, линейным отношением раньше-позже, с общей фатальностью представления неуклонно и отчужденно текущего времени.

Ни в коей мере не следует полагать, что эта объективация неверна и требует замены на истинное понимание. Представление замены суть та же ловушка неузнанности, когда в низшем и бытовом не заметно высшее и мировое.

Неуклонность и отчужденность расхожего времени служит зеркальным отражением субъекта этой расхожести, его внутренней разбалансированности и несобранности. Вместе с тем, такой субъект упорствует в собственной несобранности, видя ее, напротив, как последовательность и логичность. Всю силу угнетающего отчуждения он считает внешним и несправедливым разворотом мира по отношению к его персоне. Потеснив, однако, формальную логичность, допустив возможность остаться в неистинном – как ему кажется – он сумел бы прикоснуться к исходному мировому времени, прочувствовать его чистоту и цельность как собственные качества.

Что значит остаться в неистинном? Притом, что человек сделал из истины фетиш, превосходящий по своему воздействию и значимости любое языческое божество в мире архаики. Пойти против истины – такое в здравом уме предположить невозможно. Даже если это и происходит, то при этом предполагается иная истина, более значимая по сравнению с опровергаемой.

Остаться в неистинном – в нашем понимании – означает не выходить в иное понимание из данной точки, которая получила определение как недостаточная или неистинная, а произвести ее содержательную сборку и увидеть пересечение и наложение в ней всех связей, отношений, сущностей и проч., уяснить в ней полноту всей содержательности, выявить ее универсально монадный характер.

Почему мы не говорим здесь о движении ко все более точной истине? Потому, что такое движение рождает образ простого количественного перехода от одного к иному и оставляет субъекта в прежнем состоянии механистической заданности, в ложном представлении разъединенности и отчужденности сущего.

Далее, увидев в неистинном истинное, субъект осознает, как правильно завершить логику, не отбрасывая ее и не впадая в невнятность иррационализма. Следовательно, противоположный полюс временной мифологемы – абсурд – не является антитезой и антагонистом логике, но присутствует в ней и напротив, сама логика наличествует в абсурде.

Абсурд мы знать не можем. Мы способны допустить его наличие, но не принять – если не хотим изменить собственному сознанию. Оценка некой ситуации как абсурдной исключает ее законность и ставит вне человеческого мира. Но вдумаемся: что еще мы не способны знать с уверенностью? Что сходно с абсурдом? Из нашего эмпирического опыта ускользает целостность мира, она всегда домысливается, но не присутствует как внешний предмет исследования.

Оказывается, абсурд страшен и непроницаем только для слепоты рассудочного взгляда. Работа с абсурдом апеллирует к внутренне собранному индивиду, к такому сознанию, которое умеет сосредоточивать себя в единой точке и находить в ней все мыслимые ракурсы и направления смысла. Здесь вообще коренится особенность философского вопрошания, она именно в удержании внимания в концентрированном состоянии. Внутренняя собранность, достигнутая волевым путем, начинает конституировать это единство уже вне себя, как качество мира.

Еще раз спросим: что значит остаться в неистинном? Кроме общетеоретических рассуждений здесь присутствует и серьезный субъективно-психологический элемент. Уметь остаться и не бежать в сутолоке и впопыхах куда-то “дальше”, на что толкает суетливое бытовое время – означает и доверие к себе, и уверенность в том, что ты не ошибся, в том, что ошибок вообще не существует, а то, что оценивается как ошибочное есть как раз результат суетливой поспешности и нескончаемого “движения”.

Достоевский говорил, что, возможно, христианство – ошибка и в нем нет научной истины, но он лучше останется с ненаучным Христом, чем воспримет научную истину физиологов как окончательное слово о сущности человека.

Теперь попытаемся реально остаться в неистинном, в исходной объективации, в расхожем времени и по нему выйти на время мировое. На что толкает нас логика объективации? На уяснение своей неполноты и ее преодоление. Однако не останемся ли мы в более тонком подчинении этой логике, если так легко она позволяет нам расстаться с ней? Не есть ли это только видимость самостоятельного решения, да еще логически обоснованного? Какая логика нас на это толкает? Та самая, которую мы хотим преодолеть. Может ли она вывести за свои пределы? Разумеется, нет. Она лишь включит субъекта в бег по более широкому кругу и окончательно усыпит его сознание, нашептывая приятные слова о его проницательности и уме. Посмотрим, как происходит этот мнимый выход за рамки расхожего времени, чтобы уяснить, как не надо делать.

Отталкивание происходит от той практики работы с пространственно-временными отношениями, которые получили отчетливую формализацию и соответствующее концептуальное оформление в математизированной естественнонаучной сфере. Такая практика выглядит подчеркнуто абстрактной и утилитарно-операциональной и легко наводит на мысль о своей неполноте и вообще неистинности. А. Бергсон проводит такую критику в сторону преодоления инструментального видения времени и выделяет “творческий порыв” как его сущностную черту. С.С. Лазарев высказывается о трактовках времени у Ньютона и Эйнштейна как недостаточных (3, 78). Более того, и в нашей работе проводится мысль в анализе объективированной формы времени о необходимости продолжения его концептуализации от ньютоновского и эйнштейновского этапов к следующему, обозначенному как представление о процессуальном времени-пространстве.

Теперь же требуется увидеть то, что стоит за словами, в чем их буквальность толкает на неверное прочтение. Сейчас мы говорим о реальном времени (пространстве), где завершенная концептуальность с ее окончательно установленными смысловыми границами терминов невозможна. Иными словами, в условиях выхода из формализаций и игры с символами в действительность необходимой стороной текста является воспринимающее сознание читателя и его активно-диалоговое состояние. Диалогическая активность призвана обеспечить контакт читаемого текста со скрытым контекстуальным многообразием, которое здесь не может быть явно высказано без того, чтобы не запутать текст окончательно и не сделать его бесконечным комментарием к самому себе.

Неверный (в конечном счете) выход определен тем, что говорят о необходимости перейти от рассмотрения только пространства, ко времени, не брать время как текущий параметр, не пространственно–подобно изображать его в виде дополнительного пространственного измерения, а подходить к нему особым образом, включить в его содержание интенсивность, насыщенность, нелинейность, неоднородность, сделать упор в пространственно-временных отношениях не на пространственную упорядоченность, а на временную интенсификацию и становление. Это все годится в качестве начальной точки осмысления в анализе времени, но когда она принимается как достигнутый успех в его познании, как безусловно новое слово, то следует воспротивиться такому догматизму.

Итак, несмотря на собственную трактовку процессуального пространства как, прежде всего, пространства становящегося, овремененного, останемся в представлении именно пространства, а не времени. Не удастся ли при этом более четко показать характер как раз времени? И, тем самым, еще полнее утвердить идею их нераздельности, того, что не противопоставления требуют эти два концепта, а обратного движения мысли, уясняющей их действительное тождество.

Августин, говоря о модусах времени, высказал мысль, что нет прошлого и будущего, а есть настоящее прошлого и настоящее будущего, имея в виду, что эти модусы ставятся в обязательную связь с настоящим моментом времени индивида, который вспоминает о прошедших событиях и рассуждает о предстоящих. Но, так или иначе, говоря в каком-либо отношении о времени, имеются в виду именно пространственные области: пространство настоящего, пространство прошлого и пространство будущего. Мы продолжаем уточнения Августина в направлении выявления того смысла, на который наша речь ориентируется в достижении своей понятности. “Течение” времени обеспечивает смену пространственных перспектив, но оставляет нас все также в пространственных конфигурациях. Пространство оказывается начальным и завершающим пунктом, во-первых, того движения самосознания, в результате которого субъект себя обнаруживает – это происходит в уяснении наличия некоторых обстоятельств, имеющих пространственное расположение; во-вторых, оно, пространство, задает необходимую наглядность и тем самым определенность речи этого субъекта, в которой искомое самосознание достигает ясности.

Пространство, иными словами, служит раскрытию – как смысла речи, так и обстоятельств в их внешней очерченности. Хайдеггер много писал о греческом понимании истины – алетейи – как раскрытии бытия. Пространственное пред-ставление содействует подаче этого раскрытия. Хайдеггер также писал о декартовском cogito, которое утвердилось в европейской культуре как рассудочная представленность, вызвавшая, в свою очередь, технически рассчитывающую данность бытия в мышлении как его, бытия, определяющую форму. Другими словами, пространственность мышления признается, но этот фактор видится в преобладании негативного к нему отношения, не как выражение истинности мысли.

Однако сама пространственность к этому прямого отношения не имеет. Скорее, она проявляет, будучи пред-ставлением бытия, сущность того субъекта, который увидел в ней свою основу. Но основа здесь не предопределяет поведение и сознание индивида, а констатирует его наличное качество, ту степень отчужденности, которую он успел взрастить в себе. Проведем аналогию с деньгами: не они есть зло для человека, а позволяют реализовать определенные и не лучшие качества, до времени никак себя не обнаруживающие. Хотя по видимости получается именно такая картина, что деньги принесли зло человеку.

Также и слова Гегеля, приведенные в начале раздела, не следует трактовать слишком широко. Они означают лишь то, что выражают явно: что природа лежит в оковах внешности, и эти оковы определяются пространством как основой. Но пространство не сводится к функции оков. Из него как из основы следует в случае природного бытия наличие оков и доминирования внешнего, формы. И это есть собственная определенность природного бытия, находящего себя в зависимости от внешних факторов. Пространство же раскрывает природному существованию его сущность, но не привносит эту сущность насильно.

Августин, рассуждая о времени и выйдя на ключевое положение в этой теме момента настоящего, сделал шаг к элиминации бытового времени. Он увидел единство разделенных модусов, что позволяет мыслить их квазиодновременными, расположенными вне собственно “течения” времени. Следующий шаг в этом направлении мы сделали, сведя момент настоящего к пространствунастоящего. Пространственная сторона стала доминирующей и то, станет она оковами для бытия или нет, зависит лишь от состояния этого бытия. Дело пространственности – задавать определенность вещам и раскрывать их существо в соответствующем пред-ставлении.

А что же время? Исчезло ли оно в нашем рассмотрении окончательно, показав свою мнимость или же, напротив, пришло к некому иному способу его уяснения, более основательному? Исчезло бытовое время с его раздельными модусами прошлого, настоящего и будущего, не имеющими укорененности в действительности. Пришли же мы ко времени исходному, явно отличающемуся от бытового, от априорно равномерно текущей хронологии астрономического времени.

Прежде всего, с позиций экзистенции человеческого мира, время выступает, в противовес пространству, как сокрытие. Так оно дано явно. Остаться в этом определении – означает остаться в буквальности самого сокрытия, находясь при этом, следовательно, в отдалении от истины, но так, что индивид принимает свое отдаление за реальность. Это не то нахождение в неистинном, которое продуктивно и реализует творческую способность субъекта к развязыванию понятийных узлов. Здесь мы имеем состояние неузнанности, когда индивид путает смысловые уровни и перемешивает имена вещей.

Сокрытие времени надо распознать как позитивное, не с точки зрения фатальности и детерминации, как оно представляется, а как выражение глубинных онтологических разворотов сущего, следовательно, увидеть сокрытие в том ракурсе, где человек находит собственную, истинную сущность, давно определенную им как свобода.

Это распознание позволяет выполнить ту же задачу, что и в отношении пространства – не сдвигаться в трактовке от неистинного понимания к истинному, которое есть мнимость и ведет лишь к увеличивающемуся заблуждению, а проделать познавательную операцию, обозначенную Хайдеггером как размыкание экзистенции. Размыкание оставляет субъекта в его экзистенции, получающей выход в действительность, а не бросает его из одной замкнутости в другую, из одного варианта слепоты и заблуждения в более тонкие их продолжения.

В чем же позитивность сокрытости? Как она предполагает выполнить размыкание экзистенции? Как фатальная сила уносящегося времени может быть повернута к росту силы человека? Река времени, несущая все живое к неизбежной смерти, выглядит злым роком, ввергающим в прах сущее.

Но заметим, что в двух последних фразах метафора “реки времени” употреблена в разных значениях, дающих ее противоположные направления: в первом случае, время уносит в прошлое тающую силу живого, как бы размывает действительность, во втором – несет сущее в будущее, к неизбежному концу. Иными словами, эта метафора противоречива, она не однозначна и показывает возможность выхода из ее фатальности. Противоположно употребляемые значения, берущиеся одновременно, намекают на только иллюстрирующую роль этой метафоры, на ее вспомогательную функцию, на ее необязательность. Иными словами, фатальность бытового времени не требует обязательного своего принятия. Она оставляет выбор – ее можно принять, можно и отказаться. Но отказ требует обоснования в пользу чего-то иного, он должен быть правильно выполнен.

Сокрытость скрывает в себе два момента. Во-первых, она содержит аспект небытия – прошлого и будущего актуально нет, при этом специфическая содержательность ничто, небытия, несуществования вводится в реальность действительного, которое становится конкретным. Во-вторых, на первый план выступает аспект настоящего, теперь, несущего всю понятийную тяжесть категории времени. Вся тяжесть на него приходится в силу наличия первого аспекта: небытие не наполняет мысль содержательностью и соответствующие обозначения (прошлое и будущее) становятся лишь метками, существующими в нашем сознании, которым ничто в действительности не соответствует. Так дело обстоит для бытового, формального разума. И первое, что он видит в настоящем – его полное ускользание из сетей формально-логической транскрипции. Вот две позитивности сокрытия времени: действительность субъекта получает конкретность, и она самаконкретизируется как ускользание. Теперь сокрытость выходит из прямой буквальности как замкнутости и отчужденности, отворачивания, и показывает субъекту способ его бытия как ускользание.

Непрестанное ускользание составляет текучесть уже не формального и астрономического, внешнего времени, а относится к сущности индивида, находящего в нем свой ведущий принцип.

Сокрытость нами расшифрована позитивно в двух выделенных аспектах, но требуется еще один шаг, а именно – возвращение к буквальности термина. Мы не хотим выходить из круга смысловой заданности этим словом, поскольку нашли его отвечающим смыслу, держащим смысл и значение времени. Но использованный прием выделения позитивности незаметно и неявно отправляет нас все по тому же накатанному пути прежней логики. Как только возникает успокоенность относительно достигнутого, как сразу возникает ловушка рефлексии, манящая понятными и привычными понятиями. Использование условия позитивности направляет сознание в ловушку наглядности и отчетливой, передаваемой ясности понимания. Тем не менее, требуется помнить, что действительную ясность формально, в тексте, передать невозможно. Однако пока ясность присутствует, и мы, заметив этот недочет, совершим обратный ход – от достигнутой ясности перейдем опять к некой недосказанности. Это выглядит не вполне оправданным с точки зрения педагогики и общей традиции научного знания, стремящегося как раз к отчетливости трактовок и полной проработанности содержания используемых понятий и терминов. Тем не менее, мы должны заметить, что отчетливость бывает разного рода. Есть ее школярский вариант, упрощающий достигнутое знание, приводящий его к форме, удобной для передачи в аудитории; есть вариант академический, часто теряющийся в подробном описании мелких деталей и склонный к акцентировке технико-рассчитывающей стороны, есть и отчетливость внутренней формы мысли, требующей фиксации ее в охвате всем контекстуальным многообразием. В последнем случае неизбежна трансформация семантики речи, проводимая таким образом, что обычная привязка значений употребляемых слов сдвигается, причем не вполне определенным образом. Данная неопределенность относится к тому “зазору” в смысле, который должен заполнить сам воспринимающий субъект. Такой зазор надо создать и поддерживать в речи, он делает возможным движение смысла, приближающее к реальности в ее конкретном виде – в противовес ее абстрагированным формам.

Выше мы высказали по поводу фатальности бытового времени суждение о выборе, позволяющем отказаться от принятия этой фатальности и избежать, тем самым, ее отчуждающих последствий. Ключом к реализации этого пути отказа явилось требование увидеть сокрытие в ракурсе его позитивности.

Теперь от этого понимания надо отказаться. Мы за него не держимся и обращаем внимание к другой возможности: увидеть сокрытие в его негативности. Разумеется, мы не отказались от достигнутой расшифровки позитивного как неверно проведенной операции. Мы увидели ее неистинность и остались в ней. Если бы мы видели ее истинность – и только – она оказалась бы ложной. Поскольку же мы не отказываем ей в ложности – она истинна[63].

Негативность сокрытия возвращает к его ближайшему и буквальному смыслу. Этот смысл есть тайна. Ускользнув из мира бытовой повседневности, сознание прикасается к исходному времени и находит его как тайну. Вот что дает нам эта возвратная диалектика. Мы имеем определенную ясность в отношении исходного времени, до которого удалось довести время бытовое. Ясность дана в терминах конкретное и ускользание. Неясность как необходимый нормально дополняющий элемент живой мысли вытекает, как ни странно на первый взгляд, из прямой буквальности термина, из того значения, которое должно бы нести как раз максимальную отчетливость смысла. Прямое значение сокрытости и есть тайна. Мы прямо прочитали термин и получили его базовое значение, которое не застает нас врасплох, поскольку мы имеем твердую рациональную почву в виде предварительно (и предусмотрительно) выделенной позитивной стороны времени. Если сразу начать с такого прочтения, то на тайне мы бы и остановились – в лучшем случае. Тогда оставалось бы ее прочувствовать, как это сделал Августин. Но от понимания она в таком случае ускользает, это ускользание останется в тайне.

В худшем случае прямое прочтение дает смещенную буквальность, ощущение времени в его отчуждающих и фатальных детерминациях. Теперь перед нами выделен эффект смещения буквальности, демонстрирующий тот факт, что держателем истины выступает сам осознающий индивид. Он определяет онтологию собственного мира и делает это не его эго, хотя оно и причастно такой операции и кажется себе самовластным распорядителем, а подлинное внутреннее “я”, неотчуждаемая сущность человека. Отчуждению подвергается то содержание, которое и должно быть выброшено из сознания. Ницше высказал универсальную, но плохо понятую формулу – “падающего толкни”. То, что выброшено, пусть там, в несобственности, и остается.

Что происходит в формулировках такого рода? Почему они плохо понимаются? А если интеллектуально и осознаются, то следовать им реально, в практическом действии необычайно тяжело. Скажем, сам Ницше в быту не был сверхчеловеком, идеал которого он утверждал. В недостатке искренности его вряд ли можно упрекнуть.

Такие суждения выделяют смысловой узел на пути к исходному времени, преодоление которого требует большего, чем просто интеллектуальное отвлеченное понимание. Ведь здесь происходит попытка субъекта попасть в действительный, конкретный мир, до которого не надо специально куда-то идти, он находится здесь же, в быту. Исходное, мировое время временит, не узнанное в своей подлинности и осознается недостаточным субъектом как время бытовое, чужое, уносящее жизнь и влекущее к смерти. Задача субъекта, таким образом, справиться с неузнанностью самого себя, отделить реальность от миражей. Однако и миражи обладают реальностью, что делает поставленную задачу практически неразрешимой, до постановки которой дело даже и не доходит. Об этом первые слова Хайдеггера, звучащие в “Бытии и времени”: “”Ибо очевидно ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду, употребляя выражение \’сущее\’, а мы верили, правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство”[64]. Есть ли у нас сегодня ответ на вопрос о том, что мы собственно имеем в виду под словом “сущее”? Никоим образом. И значит вопрос о смысле бытия надо поставить заново”.

Вопрос о времени подвел нас к проблеме субъекта, его мышления. Эта проблема, в свою очередь, тесно связана с осознанием бытия человека. Так три компоненты сознания и действительности – время, мышление, бытие – становятся в неразрывную связь друг с другом, образуя начальную и онтологически безусловную точку исхода мира. Мир исходит из нее.

Мы вольны начинать анализ с любой компоненты, поскольку предыдущие рассуждения показали, что проблемы выбора, по сути, нет. Есть соображения быстроты, эффективности и удобства, а также большей гарантии, что мы останемся в своей мысли на пути истины, не собьемся с него уводящей в сторону абстрактных фрагментаций бытовой логикой. Отсутствие выбора – не в этом ли достигнутая свобода? Мы уже выбрали – раз и навсегда, и получили необходимую цельность сознания. Но это пока только теоретический разворот. Во всяком случае, отметим: наличие выбора, колебание и неуверенность не свидетельствуют о свободе действий, хотя и кажутся необходимой стороной свободы. Это пока ее только позитивная сторона, не знающая о желательности наличия нормального дополнения в виде негативного аспекта, который требует не избежания себя, а принятия. Негативность действия именно в отсутствии вариантов, что представляется принуждающей детерминацией, однозначно ассоциируемой с несвободой. Правильно выполнить эту негативность и включить ее в свои соображения и поступки позволяет линия поведения,сознательно ведущая к формированию безальтернативной деятельности. И лишь тогда, когда отсутствие альтернатив не является результатом отточено продуманного действия индивида, когда оно возникает для него в виде слепой случайности неблагоприятно соединившихся внешних обстоятельств, тогда такая односторонность бытия воспринимается им именно отрицательно и отталкивающе.

Исходная онтологическая точка, служащая исходу мира, определяется как мировое время. Слово пространство здесь звучало бы неуместно, поскольку мир только начинается и его, фактически, пока нет. Пространство же суть раскрытие, пред-ставленность предметности, оно означает существующий разворот сущего, когда оно уже поднялось из ничто исходной точки. Раскрытию вещности смысловым образом предшествует ее сокрытость, показанная нами как время. Сказать же “мировое пространство” означает рассмотреть самое начало не как всецелую собранность и единство, а допустить его природноподобное бытие. Такой поворот поставил бы человека в состояние принципиальной подчиненности этому природному бытию, которое лежит, как мы знаем, воковах. Если человек ставит задачу выделения собственной истинности в единстве ее противоречивых компонент (истинность как неистинность и наоборот), что следует не из его произвольных желаний, но ненавязчиво диктуется духом, то эта размерность должна быть определена в начальной исходности.

На данном этапе рассмотрения мы встречаем три существенных феномена человеческого мира, отличающихся от предыдущей тройки: это исход, природноподобие и дух. Обратим внимание на смысл этих терминов и проверим, не пройдет ли в них неявно установление прежней логики, отсылающей внимание из одной точки в другую как отдельных и самостоятельных величин. Последнее рождает общезамкнутую окаймленность вИдения, способное любое понимание привести к заранее известному результату. Назовем его тривиализацией мира. Это четвертый ключевой феномен человеческих установлений. Окаймленность вбирает в свои ограничения все возможные факторы и обстоятельства и накладывает на них печать само-собой-понятности, приводя их содержание, в конечном итоге, к тривиальному смыслу. Она способна все объяснить или предположить объяснение и добиваться его.

Размыкание экзистенции, выделяемое Хайдеггером как основная операция, выводящая субъекта к мировому времени, оказывается снятием тривиализации. Процесс снятия приводит субъекта к непонятому, тайне и здесь он становится действительным. Эта действительность начинает тут же вырождаться, как только субъект воспроизведет прежнюю окаймляющую замкнутость, попытавшись разрешить тайну. И опять он останется при этом в ощущении, что на самом деле продвигается по пути познания – поскольку только что получил некое новое знание. Но характер этого знания таков, что надежно уводит индивида от уяснения его действительности. Субъект воспринимает надежность ухода от себя в первом приближении именно как надежность и это его подкупает. Он продолжает существовать в надежде, апеллируя к будущему, где все надежды должны воплотиться. Петля надежного, но не собственного существования накрепко затягивается в неведении относительно действительного положения. Она, эта петля, сама себя подкрепляет и затягивает, в этом выражена характерная черта несобственного бытия – его самопроизвольность, не требующая специальных и непростых усилий субъекта.

Феномен самопроизвольности, как и все прочие обстоятельства человеческого мира, имеет два облика, взаимоотражения которых постоянно путают линейную перспективу рационального знания. Один облик, выделенный здесь, – негативный, поскольку косвенно свидетельствует о нисхождении индивида, его падении в несобственность, о потере и отчуждении себя. Другой – позитивный – известен как, напротив, показатель действительного и сильного действия, оказывающегося спонтанным, т.е. естественным. Достижение естественности поведения – одна из существенных целей существования. Такая позитивно-негативная оппозиция нас уже не удивляет, ее примеры мы видели и анализировали раньше. Более того, она выглядит вообще универсальным условием адекватного понимания экзистенции человеческого бытия. По этой причине мы перестаем придавать однозначную оценку терминам, в особенности определенным как базовые (здесь начальными сторонами понятности служат термины позитивность и негативность), и их необходимыми качествами выступают не фиксированные значения, а направленность отсылок в противоположное. Они являются семантическими точками, собирающими значения, фокусирующими смысл как монады.

Такое положение не возникает объективно и независимо от субъекта. Наоборот, только сознание последнего разворачивает содержательность мира в новом измерении. Это есть показатель наличия той самопроизвольности его бытия, которая не дана природным образом как ничтожащая субъекта, но выработана им усилием, и составляет именно его спонтанность, а не навязанную извне.

Итак, возвращаемся к заданному вопросу о том, не готова ли вести нас прежняя логика в рамках заданной тривиализирующей окаймленности мира в рассмотрении новой тройки терминов – исход, природноподобие и дух?

Точнее сказать так: что надо заметить, чтобы не попасть в прежнюю логику?

Но мы в нее уже благополучно попали. Разумеется, было бы напрасной надеждой, что без непрестанного высматривания ее следов и их детривиализации возможно правильно задавать вопросы, мысля ответ на них как направляющий индивида в должном для него направлении. Где же произошел незаметный сбой в рассуждении? В том месте, где было сказано, что новая тройка терминовотличается от прежней – это и было неявной отсылкой, полученной от замкнутости экзистенции и оставляющей нас в этой замкнутости, с демонстрацией мнимого выхода из нее. Однако коррекция понимания, коль мы ее собираемся провести, показывает, что этот момент в тексте стал равно и позитивен, и негативен. Мы увидели сдвиг, на который толкала привычная логика речи, и… оставляем его. В этом ограниченность звучащего или написанного слова, привязанного к исходной бытовой окаймленности с ее предметной наглядностью и утилитарной практичностью. Это человеческий, культурно-исторический способ сохранения необходимого уровня определенности, потеря которого заставляет ясность осознания тонуть в неопределенности непонятых отсылок.

Происходит рабочая корректировка вопроса: что и как надо заметить, чтобы не попасть в слепоту прежней логики?

В такой постановке мы ускользаем из ее неласковых объятий и вновь становимся на путь стремления к исходному времени, на путь детривиализации содержательности мира, выполненное в ключе рациональной ясности.

Ответ дан. Замечен был сдвиг, вводящий базу рассуждений объяснительного типа, и он оставлен в том же виде. Так произошло пресечение его действия, ускользание от его тиражирования, когда пришлось бы множить разного рода поправки, не достигающие даже в своей бесконечной сумме цели прояснения поставленной темы.

Действительно, если логику сдвига решить менять, то от нее требуется совершить переход к иному способу рассмотрения. Термин переход среди множества своих смыслов будет содержать свое возвратное значение сдвига. И так ход мысли будет неявно направлен в ракурс дурной бесконечности, в котором постоянно происходит восстановление сущности того, от чего по видимости индивид отказывается.

Первая смысловая тройственность – время, бытие, мышление – была взята в абстракции ее внутренней тождественности. Тот факт, что далее мы увидели определенно выраженный моментмонадности используемых терминов, их характеристику направленности отсылок к противоположному, свидетельствует о сохраняющейся связности и цельности рассуждения, заложенной в онтологической базе, о нахождении, иными словами, в той же точке самостояния. Мы никуда не сдвинулись и не потеряли свой предмет, несмотря на предлагаемый расхожим сознанием переборвариантов с целью выбора наилучшего. Мы знаем, что требуется мыслить так, чтобы переборы вариантов были исключены. Все они имеют искомую точку смыслового пересечения и суть различные выражения одной конфигурации обстоятельств, говорят разными голосами об одном и том же. Это одно и то же надо узнать и прекратить действие фундаментально присутствующего состояния неузнанности.

• Замечание. Состояние неузнанности определим как онтологически присутствующую ложь. Фактор лжи, таким образом, суть не просто недостаточность субъекта, его недосмотр или намеренный обман. Это фундаментально присутствующая в человеческом мире характеристика, роль которой в становлении сознания заключается в пробуждении его активности в плане достижения свободы человека. Эта свобода самостояния, подразумевающая уяснение того содержания в мире, которое следует принять и то, которое хотя задано онтологически, но нуждается в преодолении, в удержании на расстоянии.

Мы отметили как достижение, что никуда не сдвинулись от своего предмета и не сместились незаметно в способе его раскрытия. Но это может вызвать вопросы. А если требуется усовершенствовать вводимый подход? Отказ от сдвига к лучшему выглядит странно. Поясним в таком случае, что ничего лучшего в результате сдвига достигнуто быть не может. Лучшеенеизбежно окажется химерой видимости лучшего.

Это одна сторона. Другая, существенная и окончательная, состоит в том, что всякий сдвиг здесь означает отчуждение, попадание в несобственную сущность и ее принятие. Так происходит, поскольку мы утвердили определенную точку сущностного исхода мира и человека. Последующее движение и его внутреннее равновесие зависит от того, насколько в этой точке удастся продержаться.

Сущностная и начальная точка прорисована выделенными категориями времени, бытия и мышления. Ее время – исходное и мировое, ее бытие – суть подлинная действительность, ее мышление – чистая адекватность индивида своему миру. Но еще фактически ничего не сказано по существу, введенные разметки – лишь имена и декларации. Мало обозначить мировое время бытия как истинность и считать, что оно введено в сферу познающего внимания. Нужен открытый путь, ведущий в исходность.

Некоторые вехи на этом пути мы уже установили. Они относятся к ловушкам, расставленным ракурсом онтологической лжи именно с целью их узнавания с последующим правильным к ним отношением. Можно ведь узнать ловушку, но отнестись к ней неподобающим образом. Т.е., фактически, не узнать ее не как только ловушку, но и существенную веху самого пути.

Вернемся ко второй тройке терминов – исход, природноподобие и дух. Они столь же ключевые, как и первые. Категория исхода появляется при понимании первой тройки с позиций их монадного тождества. Можно ли действовать помимо введения изначальной монадности? Заложить другое основание? Гадать было бы пустым делом и составляло бы лишь академически отвлеченный интерес. Мы знаем тот бытовой разворот, в котором происходит бытовое же время. Оно нам известно в текущей и повседневной практике и требует узнавания, обозначенного нами как детривиализация. Все слова о мировом времени и его трактовка вытекают из раскодирования именно бытового времени. Здесь мы получаем подсказку: если удастся предположить нечто в отношении исходной точки и подняться из нее до бытового разворота, то это нечто, надо полагать, мы увидели правильно. Это движение мы и осуществляем в предположении исходной монадности трех базовых “феноменов” человеческого мира. Следы этой исходной и безусловной монадности мы наблюдаем в реальном мире, и они спутаны в один клубок с разобщенностью, природноподобием. Отказаться от исходной монадности означает свести бытие к его природноподобной форме, заключить феномен сознания в рамки представления о нем как сложном механизме с разветвленными причинно-следственными связями, и только. Иными словами, придется в таком случае говорить о феномене сознания как одном из природных объектов, пусть даже и повышенной степени сложности. Это и есть один из вариантов тривиализации мира, от которой мы хотим уйти.

Таким образом, выбор монадности обусловлен, во-первых, тем, что мы видим ее реальность вокруг себя и ощущаем в нас самих; во-вторых, она имеет преимущественный характер по сравнению с возможными альтернативами, поскольку реализует более широкий набор размерностей мира. Последнее требует учета двух типов размерности: природно-размерное и сознание-размерное качества мира.

Исход мира из начальной точки мы понимаем как временение мирового времени, его истинное развертывание. Поскольку это происходит в монадном единстве трех категорий, то исход несет в своей определяющей содержательности времени и бытие, и мышление. Здесь находит свою адекватность тезис Протагора о тождестве бытия и мышления. Они совпадают в начальной временности и начинают различаться в ее распаде, в переходе к бытовой форме времени.

Исход возможен в форме деградации и сохранения. Формально можно предусмотреть и усиливающий исход. Последнее бы соответствовало представлению о развитии, идущее с накоплением качеств объекта и сложности системы. Однако здесь такой вариант остается именно формальностью. Мы ведем речь об онтологическом исходе, о начальной архетипической точке, включающей в себя всю смысловую содержательность как таковую, вне зависимости от ее локального появления в текущем времени. По этой причине “больше” появиться в мире содержательности неоткуда. Большая содержательность означала бы, что произошла повышенная концентрация смысла, превышающая его заданное значение. Возможно ли об этом говорить в рамках введенных терминологически-понятийных ресурсов? Это возможно только при одном условии – что мы плохо будем понимать собственные рассуждения. Ведь архетипическое смысловое начало, исходность мира мы определили как точку, что есть выражение максимально достижимой концентрации и максимального единства, ибо в точке вся содержательность приходит к полному совпадению, в точке просто нет “места” для различения отдельных существований. Таким образом, третий вариант мы определяем как проявление природноподобной реконструкции и, различив его в этом качестве ложной неистинности, отбрасываем как сугубо формальный. Такая формальность не имеет внутренней силы для своей последующей конкретизации.

Нормальным следует признать первый вариант. Он ведет к норме повседневного существования. Бытовое поведение нормировано и к нему понятие нормы вообще может быть отнесено. Норма, далее, есть следствие тривиализации мира и подобных разнарядок относительно действительного бытия представить невозможно. Исход проходит одновременно в первых двух вариантах и в норме бытового времени сквозит неузнанное время мировое. Деградация ведь может быть представлена как оскудение первоначального богатства, его нивелировка и упрощение. Тем не менее, в деградации всегда содержится хотя и исчезающий, но остаток подлинного истока. Данная форма исчезновения, сокрытия истока дает бытовое время, в нем доминирует как раз сокрытость и эта характеристика становится всецело доминирующей и поглощающей все прочие аспекты мирового времени. Она вносит в мир то неистинное, которое мы отнюдь не отбрасываем как совершенно ложное. Неистинное нуждается в раскрытии и размыкании, является следствием тривиализации мира и подталкивает субъекта к осознанию необходимости ее снятия. Третий, сугубо формальный вариант, вносит также свою лепту в становление сознание субъекта, но она самая простая и подготовительная в отношении внутреннего роста индивида. Назовем ее ложнойнеистинностью. Это тот вариант, который требует безусловного преодоления, без всяких скидок на диалектичность познания и мира, на способ удерживающего снятия и т.д.

Одновременность разных форм осуществления коренится в субъекте мира, его противоречивости и остающейся в нем отчужденности. Следы мирового времени, по которым его можно узнать, присутствуют повсеместно, они есть и в самой норме – в ее вырожденной замкнутости, имеющей очень далекое родство с искомой цельностью.

Исход как сохранение оставляет сознание в должном состоянии открытости миру, однако норму здесь ввести нельзя. Состояние открытости принципиально не нормируемо, оно наоборот экстатично и размыкает все фрагментарные замкнутости. Это текущая норма, выполняемая операцией снятия тривиализации. Здесь происходит реализация мирового времени в субъекте и этутекучесть он видит как исходную временность.

Хайдеггер определил без пояснений исходное время как конечное. Оно не просто конечное в смысле наличия в нем ограничивающих рамок, оставляющих между собой конечную длительность. Это природно-размерное понимание, которое мы увидели в его функции встряхивания сознания, распознающее неистинность в истинном. Длительность исходного времени вообще нулевая, оно выпадает полностью из природной размерности бытия. Точечная природа этого времени соответствует максимальной степени единства и совпадения разнородного содержания. Это все та же монадность истока.

Исход в состоянии нормирующей деградации продолжается и находит рациональное закрепление в категории развития. Распадающаяся содержательность категории развития несет много смыслового сумбура в рассуждения, если брать ее на этой стадии развитой тривиализации. Взять категорию на каком-то ее этапе функционирования и работать с ним как выражающим сущность категории – значит поступать случайно и постоянно вносить эту случайность в мысль, делая ее содержание неузнанным. Тривиализации декларирует цель сделать бытие понятным, но реально достигает иного, делая бытие неузнанным и трактуя это состояние как понятность. Это касается и широко используемой категории развития. Поскольку индивид замечает содержательность исхода на стадии развития, где в полную силу работают механизмы ненавязчивого отсева негодных мыслей, определяя им и их субъектам искаженную реальность, то наряду со случайным попаданием в онтологию мира происходят и познавательные промахи. Отделить одно от другого в таком ракурсе невозможно, вся интерпретация проходит как достигнутая понятность. Здесь неистинность и ложная неистинность не различаются. Деградация, фиксирующая себя в нормах, безусловно подает собственную сущность иным, более приглядным образом. Как уже отмечалось, она характеризует себя как развитие, вкладывая в этот термин в Новое время исключительно положительное содержание и оценку. Собственно, до Нового времени, развитие трактовалось далеко не в отношении природных объектов, и внимание фиксировалось – в христианстве – на духовных качествах человека. Термин развитие в нем не был ключевым. Предлагалось обрести истину (в Христе), которая сделает человека свободным. Последняя цель здесь выражена Павлом: “Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства”[65]. Формы рабства выражены в различных видах отчуждения человека и оно многолико, меняясь от грубых и простых форм физического принуждения до тонких степеней психологической привязки. Стояние же в свободе и есть самостояние человека, его исток. А куда можно “развиваться” из истины самостояния человека? Самостояние означает размыкание всех слоев отчуждения, и уход из этого состояния возвращает индивида в накрутку ложной неистинности, в рабство отчужденных форм существования. В ней он может видеть даже некоторый собственный “рост”. Ложность роста – в его природноподобии, в его количественной односторонности, где качественные и существенные изменения все время остаются в неопределенном будущем.

Количественная детерминанта бытового времени, ее наглядность и прозрачная универсальность, в которой теряется ее абстрактный характер, воплощается в категории развития. Последняя концентрировано выражает бытовое время как усиливающуюся деградацию истока.

Истину и свободу можно сохранить, находясь в истоке, в мировом времени и никакого “развития” такое нахождение не требует.

Хайдеггер отмечает лишь сугубо негативный аспект исхода: “Онтологический исток бытия присутствия не “меньше” того, что из него возникает, но заранее превосходит его по мощности, и всякое “возникновение” в онтологической области есть дегенерация” (4, § 67, 185).

Онтологический исток бытия в нашей трактовке – это совместный исток бытия, времени и мышления. Все, что возникает из онтологического истока суть его метаморфозы, которые могут быть расшифрованы вИдением в них самого истока. Дегенерация, подающая себя в отчужденном сознании как развитие, направляет познающее сознание в противоположную истине сторону. Но сознание, в свою очередь, должно доказать и отстоять свое право быть допущенным к истине истока. Оно должно показать свою достаточную вместимость, чтобы принять в себя точку мирового времени. Онтологическая точка не вмещается ни в какие локальные метрики, как бы их ни длить количественно в разные стороны. Какого же рода вместимости она ожидает? Прежде всего – со-размерности индивида бытию[66]. Исходная точка реализуется в сознании, когда последнее выходит, помимо природно-размерного состояния, также и на сознание-размерный уровень и перестает оценивать действительность природно-подобным образом.

Таким образом, искомая дегенерация может вести к истоку и оправдывает себя в превращении отступления перед бытием в плацдарм для прорыва к исходному времени онтологии человеческого мира.

Здесь нас ожидает третья понятийная компонента – дух, составляющий истину сознание-размерного уровня бытия.

Но предварительно требуется отметить последний штрих в рассмотрении содержательного распада мирового времени и цепочка этапных[67] понятий получит необходимую замкнутость. Позитивность деградирующего и отчуждающего бытового времени, изнуряющего дух человека, заключается в связи, позволяющей восстановить в нем еще присутствующий исток. Делается это установлением корреляции между временем и развитием, так, как это было выполнено в данной работе. Поскольку, как мы выяснили, само развитие, в контексте которого трактовалось время, суть выражение этапа затмения сознания, когда оно обременено деформирующим отчуждением, то ясно, что выразить вообще время через развитие невозможно. Выразить можно здесь ясно и последовательно время объективированное, но важно то, что его объективация захватывает как бытовое, так и мировое время. Мировое время, т.е. истина времени, получает свое неполное выражение. В развернутом в книге подходе объективированное время понималось в контексте своего высшего начала – принципа развития. Объективация получает в категории развития нормальную реализацию, другое дело, что она сама по себе неполна. Увидев неистинность объективаций, но зная истину необходимости остаться в них, дальнейший ход мысли требует продолжения содержательности времени за контекст развития. Поскольку его содержательность поднимается выше контекста развития, то теперь развитие становится низшим пунктом времени.Его категориальная деградация становится явной и уже не притягивает содержательность времени, а наоборот, отталкивает ее. Однако, и притяжение, и отталкивание суть тот или иной вид воздействия, влекущий специфическую определенность нашего предмета, его смысловую трансформацию.

Как мировое время было трансформировано в категорию исхода и упало, далее, в деградирующую конкретность развития, как исходное бытие оставило свой след в методике интерпретаций действительности как требование природно-подобных трактовок, так исходное мышление (тождественное с бытием) выражается далее как дух.

Поскольку этот процесс является результатом прогрессирующего распада бытия, разложением его предваряющей целостности – что само суть иное выражение растущего отчуждения субъекта – то в случае осознания второй тройки понятий, исхода, природноподобия и духа, мы вправе привлечь операцию рассудочного размежевания. Это этап возникающей и увеличивающейся впоследствии абстракции жизненного мира, которая уместна в силу понимания ее ограниченности.

Дух противостоит, прежде всего, процедуре природноподобия, сведения бытия к его природно детерминированным, внешним формам. Он держит сознание-размерную компоненту в сохранности, но способ сохранности особый. Он и должен отличаться от обыденного представления о неизменности чего-либо как о выключенности вообще из процесса изменений. Это буквальное прочтение, вытекающее из доминирующего взгляда на толкование как природно-уподобляющую, объяснительную процедуру. Дух же требует иного прочтения, хотя также буквального. Буквальность должна быть смещена из ее формы бытовой и расхожей наглядности. Неизменность в духе, безусловно, иное, нежели неизменность в природе. А именно – прямо противоположное. Там, где в природе присутствует непосредственная статика, наглядная неизменность, в духе, в сознание-размерном ракурсе бытия, напротив, действует механизм не иссякающего обновления. Сохранение в духе есть обновление. Обновление мира возвращает его содержательность в точку исходного времени вопреки центробежным силам отчуждения, стремящимся растянуть эту точку в пространственность. Обновление выступает как вспоминание истинности единства. В духе исход мира сохраняет свою онтологическую истинность. Новое здесь, в отличие от природного развития, выражается не в появлении иного, объективного содержания, отсутствовавшего ранее, а связано с субъектом, изменением его взгляда на мир. Поскольку исток продолжает присутствие в разменивающем действии бытового времени, и происходит это в полном объеме, без всякого ущерба для его силы, то для включения сознание-размерной компоненты в самом себе индивиду требуется увидеть мир впервые – ведь исходность мирового времени означает появление мира в нем именно так, до этого ничего не было. Мир в исходном времени, в истоке существует всегдавпервые и в таком качестве он абсолютно нов. Эту неисчезнувшую, но забытую новизну предлагается ощутить и прочувствовать вновь. Как и говорил Платон, истинное знание приходит из воспоминания. Остальные приобретения случайны и несущественны.

Дух не природноподобен и, соответственно, не подлежит воздействию природных детерминаций. Он им не поддается до тех пор, пока сам не решить отступить. Свобода духа сохраняет действительность истока. В этой присущности истине он с трудом узнается в текущем бытовом времени, нацеленном на сокрытие. Гераклит выявил эту сокрывающую особенность природно-бытового существования: “природа любит таиться” (5, 192). Это относится не только к собственно природе, как можно было бы подумать, но Гераклит распространяет это и на общество: “Большинство [людей] не мыслят [~воспринимают] вещи такими, какими встречают их [в опыте] и, узнав, не понимают, но воображают [~грезят]” (там же, 191). Сокрытие в бытовом времени вытекает из его природно-уподобляющего действия, любое содержание сводящего к выявлению материально-наглядных механизмов.

Дух не стремится к сокрытию, напротив, он держится полной ясности. Но отчужденному субъекту трудно попасть в сохраняющуюся в духе точку истока, хотя физических усилий такой поворот не требует. Восстановление взгляда на мир как в первый раз, с захватывающим интересом, с полным вниманием удерживает индивида в сознание-размерной компоненте истока.

Конечно же, без усилий размыкания экзистенции этот поворот невозможен. К тому же усилия должны быть поддержаны и сохранность истока в духе состоит в постоянстве усилий, накапливающих внутреннюю силу индивида.

Итак, дух есть то, что проводит в мир сохранность истока наряду с его деградацией в одной из форм исхода. Если мы утвердили выше две формы исхода, то требуется указать и их концептуальные носители. Мы их назвали: развитие и дух.

Наглядным образом дух, несущий цельность, с позиций рационального умозрения выявляется как разум. Действительно, дело (одно из дел) разума состоит в познании мира и оно в рациональном подходе состоит в установлении общих и всеобщих понятий, обладающих внутренней связностью и цельностью. Но это остаточная цельность, пораженная абстрактностью и поддерживающая бытовое время, следовательно, оставляющая бытие сокрытым. Известная со времен средневековья дихотомия веры и разума понималась в истории западной философии и теологии достаточно адекватно. Начиная с Августина и Эриугены, вера понималась как направляющая разум, а разум – как раскрывающий веру.

Остаточная цельность познающего разума выводит абстракцию материи, к которой редуцирует исходное бытие. Материя составляет представление бытия в природно-подобной форме и перед нами возникает третья и последняя тройка исходных концептов человеческого мира – развитие, материя, разум.

Материя подчинена вырожденной форме времени, его сугубо количественному представлению равномерной текучести. Последнее составляет ньютоновскую трактовку времени как чистой количественности. Материя понимается как находящаяся в развитии – это абстракции одного уровня, а именно – второго. К первому отнесем концепты исхода, природноподобия и духа. Термины первой тройки – время, мышление и бытие также могут быть поданы как концепты, но их суть выше простой абстракции, хотя бы и всеобщей. Дадим этому уровню абстракции название нулевой. Его концепты характеризуют конкретность действительности. Сведем полученные результаты в одну картину:

Сплошные вертикальные линии характеризуют растущее разделение, стрелки – последовательность нисхождения к более отчужденным и неистинным понятийным формам.

Времябытиемышление составляет неименное обозначение[68] мирового времени, это, иными словами, доступный нам способ говорить о полной конкретности. Способ говорить не составляет истинности самого предмета, а направляет к нему внимание субъекта.

Структура повседневного времени определяется, по Хайдеггеру, состоянием заботы. Забота формирует вырожденную экзистенцию, закосневшую в неразрываемой замкнутости. Вырожденность экзистенции свидетельствует о проявлении в ней природы иного феномена, имеющего собственную, невырожденную форму. Подлинное название вырожденной экзистенции – социальность. Бытовое время социально. Социальность отбирает человеческую сущность субъекта и составляет собственную онтологическую конфигурацию. Человеку социальность предлагает маску личности, в которой он начинает осознавать свое я.

Забота разделяет положение субъекта в настоящее время и желаемое, относимое к будущему, которого требуется достичь. Причем сущность заботы такова, что она себя непрерывно воспроизводит и достижение будущего времени никогда не происходит, если стремиться выработать заботу полностью. Забота распространяется на всю человеческую жизнь. Разделенность, привносимая заботой, далее, служит формой проявления отчужденности и в силу ее сущностной ложности не составляет действительную цель жизни.

Забота устремляет внимание субъекта в будущее, приковывая его к мнимо осмысленному существованию. Состояние заботы мы дополним серьезностью – к заботе нельзя отнестись игровым образом. Непрерывная заботливая серьезность поведения – вот характеристика социального времени. Если человек не серьезен и не заботлив, то у него есть шанс выпасть из социального – бытового – времени. Конечно, выпасть можно в состоянии как падения, так и полета. Бытовое, ничтожащее время держит тех, кто не может летать в безвоздушном пространстве одиночества и самостояния.

Мы знаем, чем определяется падение – безусловной антитезой. Когда несерьезность полагается выходом к истинному состоянию в отличие от серьезности, тогда оно и начинается. Осознав заботливую серьезность как неистинность бытового времени, индивид должен остаться в неистинном, но не в тупом безразличии или упадке сил, а пере-направив это неистинное, пере-нацелив его. Это будет процедурой сборки исходной онтологической точки и выходом к действительному существованию, к мировому времени. Приставка пере сама по себе говорит о наличии некой границы (переезд, переход), которую надо перейти. Сборка предполагает пере-осмысление[69] индивидом своего положения, для чего надо решить две задачи: ответить по поводу того, что есть “свое” и каково положение поистине, какова глубина отчуждения. Возвратная диалектика, в которой сборка происходит, подсказывает, что там, где обнаружен провал, там следует искать и выход. Собственно, иного выхода нет сразу по двум причинам. Во-первых, индивид формирует безальтернативную реальность – если стремится к свободе и сильному проявлению себя самого. Здесь же безальтернативность ему обеспечена. Во-вторых, по сути – самостояние всегда сопровождает его и требует не ухода из наличного, а своего узнавания. Бытовое время движется и ничтожит индивида в неузнанности и коллективной анонимности.

Провал бытового времени, показанный как неузнанность и фундаментальная забывчивость субъектом истока, фиксирует положение индивида. Пере-нацелим забывчивость на социальное лицо индивида, на его личность, на то, что требуется забыть действительно. В социальном качестве индивида как личности кристаллизуется и оседает бытовое время. Разрыв с истоком после пере-нацеливания превращается в разрыв с бытовыми абстракциями. Все, что возвращает индивида к самому себе, возникает в том же материале и тех же обстоятельствах, в которых он претерпевал отчуждение. Требуется точно выразить буквальность своей жизненной среды, данной в речи и тексте, чтобы мировое время оказалось узнанным.

Буквальность терминологической среды возвращает субъекта в тождество смысла, где все отсылки замыкаются друг на друге: нивелировка нивелируется, время временит, пространство разворачивается, тривиализация тривиализируется и снимается, иерархичность иерархизируется и сама встраивается в более широкий контекст… Это будет действием возвратной диалектики, когда простая диалектика бытового мира, забывшая себя в утверждении противоречий, обратится к себе самой и отбросит себя также, как и все прочие феномены.

Ничтожение индивида в бытовом времени не нуждается в преодолении, напротив, его нужно продолжить и завершить. Как мы уже отмечали, ничтожится то в нем, что и должно пасть, как бы он субъективно ни оценивал эту ситуацию. Ничтожение и стирание сущности человека, ее отчуждение в социуме цели собственно ее уничтожения не достигают. Дело субъекта – стереть мнимую личностную сущность, представляемую ему обществом взамен изъятой действительной.

Возврат к буквальности жизненной среды, ее собственное прочтение означают и трансформацию самой заботы как состояния отчужденного сознания. Поскольку забота нацелена в недостижимое будущее, она всегда теряет из виду окружающую действительность и плохо ее знает. Буквальность заботливого внимания расфокусирована и пространственно размазана. Размазанность состояния образует квазипространственную конфигурацию и уводит от истины. Вспомним, что мы пространство понимали в экзистенциальном измерении как раскрытость, являющую развернутость, пред-ставленность бытия. Но раскрытость и размазанность вещи различные, хотя в тумане бытового времени различие между ними плохо заметно.

Коль индивид обнаруживает себя в заботе, ему следует озаботиться по существу. До сих пор он еще плохо заботился и ленился. Новая забота касается фокусировки упомянутой размазанности. Цель индивида извлекается из уходящего будущего и утверждается в будущности, раскрывающейся как смысл. Формально это выглядит как предложение считать, что все возможные и существенные цели уже достигнуты и находятся в нашем распоряжении. Расстояние между наличным существованием и реализацией цели сокращается до нуля. Такова картина с внешней, природно-подобной точки зрения. Она может быть и результатом самообмана, уверения себя в достижении, реально отсутствующем. Другими словами, это представление – укоренение цели в текущем настоящем – выражает неистинную сторону правильного целеполагания. Это необходимое, но не достаточное условие превращения социальности в экзистенцию, сдвига от бытового и превращенного существования к исходному и собственному бытию.

Вопрос о достаточном условии остается. Как доработать трансформацию заботы в достижение истока, кроме утверждения ее продолжения – это практическая проблема, не имеющая возможности полного выговаривания в тексте.

Мы показываем те или иные ее выговариваемые качества, то, о чем можно внятно сказать[70]. Принципиальный ход, тем не менее, сделан, уходящее и недостигаемое будущее бытового времени заменяется индивидом на будущность раскрываемого смысла – это составит канву его экзистенциального времени. Осмысленность экзистенции, ведущая к ее размыканию, происходит через снятие тривиализации мира, его самопонятности.

Казалось бы, декларируемая цель познания – сделать мир понятным. Мы ее отвергаем и как более значимое требование выдвигаем положение о сохранении непонятности мира. Первичная цель познания укореняет индивида в ложности недостигаемого будущего, лишает собственного времени, давая взамен бремя социальной временности. Время и бремя не случайно оказываются словами весьма близкими по созвучию. Бытовое, несобственное время человека есть собственное время социальности, и оно возлагает на общественного человека именно бремя тяжких трудов и забот. Непонятность мира нуждается в удержании вопреки познающим усилиям научного разума. Удержание вопреки утверждающейся видимости составляет суть духовных усилий и направляет индивида к раскрывающейся исходности мирового времени.

Понятность научного дискурса содержит на заднем плане ложь исчерпывающего знания и вводит субъекта в фундаментальное заблуждение. Непонятность мира в возвратной диалектике содержит выход в неистинности и дает шанс избежать заблуждения или ограничить их.

Неосознанная диалектика общественного сознания, навязывающая личности как истину результат нивелировки и тривиализации, манипулирует индивидом полуправдой, представленной полной истиной. Она проходит терминологически близко к действительности, но это означает промах. Неузнанность, вносимая бытовым временем, казалось бы, то же самое, что и требуемая непонятность. Однако перед нами лишь имитация непонятности. Ведь неузнанность не утверждается в своем подлинном виде неузнавания и незнания, а наоборот ведет к присвоению внешних именных меток предметам человеческого мира. Главным оказывается проведение процедуры разметки территории бытия, но не ее раскрытие. Вернее, может представляться, что разметка и есть раскрытие. Но разметка вытекает из нивелировки содержательности мира, из внешнего масштаба, случайность которого социумом скрывается.

Инструктивное именование является бюрократической операцией, и основой социальности, и вообще жизненного мира человека утверждается принцип бюрократии. Тайна мирового времени, неиссякаемый исток его жизненности в передаче социальности перетекает в тайну бюрократии и ее неистребимость. Это также является вариантом тривиализации мира, его фундаментальным разворотом к понятности. Принцип бюрократии включает аспекты инструктивности, объяснимости и полноты. Ничего не должно остаться за пределами бюрократического управления. Последнее не может быть реализовано действительно и требует своей имитации. Имитация, в свою очередь, сопровождается фактором неузнанности. Ведь должна предлагаться обществом не имитация, а сама действительность. Неузнанность как ведущее свойство бытового времени выражает себя в сокрытии нивелировки, как онтообразующей операции, в иерархичности строения общества. Нивелировка утверждается через иерархичность. Конечность исходного времени вырожденно присутствует в замкнутости социальных групп, каст, кланов, устойчивости корпоративных интересов этих групп. На всем в социуме лежит печать вырождения истока[71], и сокрытие этого факта побуждает общество действовать в русле растущей имитации действительности. Социальность, в конечном счете, максимально разводит составляющие истока, представляя их абстрактную и вырожденную форму. На изолированных полюсах нашли свое неистинное место тайна и ясность: первое ушло в искусственную непроницаемость государственного управления и принятия решений, второе определилось в форме бытового времени как сугубо количественной и предельно ясной абстракции.

Последний разворот социализации в отношении человека и его адаптации к обществу состоит в закреплении неистинной содержательности классической категориальной онтической тройки – развитие, материя, разум. Их неистинность не всецело ложна, она содержит скрытый выход к истоку.

В выделенной тройке понятий присутствуют ведущие операции и состояния, составляющие социальную доминанту. Мы о них говорили. Это, соответственно, неузнанность, бюрократия и тривиализация. В целом же, социализация утилизирует исток, и исходную тайну мира, его бесконечность низводит до намеренного сокрытия (и незнания, и нежелания знать) действительного положения вещей.

Мы задавали ранее вопрос в продолжение темы времени и обещали вернуться к нему в конце. Вопрос такой:

если временность временит исходно из будущего, – так в рассмотренном тезисе Хайдеггера – то какая форма временения определяется прошлым? Настоящим?

Временные модусы как различающиеся компоненты временного потока относятся к представлению бытового времени. Спрашивать таким образом означает находиться в его тисках, принуждающих к вопросам, исходящих из природно-подобной наглядности. Это неистинность, и нам известно, что выход из нее заключен в ней самой, в умении удержаться от искушения выйти просто привычным образом, сменив неистинное на истинное. Смена позиций оставляет в неистинном, становящимся ложным. Прежде всего, определим содержательность фразы, что временность исходно временит из будущего.

Ясно сказано, что временение из будущего исходно. Бытовое время, в котором возникают модусы времени, начинается с выявления будущего, из определенного разворота индивида, ощутившего недостаточность наличного бытия. Недостаточность наличного заставляет искать недостающее, ставить цель по его достижению, которая экзистенциально ориентирована туда, где фиксируется модус будущего. Время истока трансформируется в бытовую нивелировку количественной абстракции в аспекте будущности. Остальные модусы, надо полагать, означают дальнейший отход от истока. Настоящее бытового времени полностью потеряно для индивида, он не способен поймать его содержательность формально-логическими средствами, измерить его величину инструментально. Но прошлое потеряно для него еще больше и окончательно. Животворный исток мирового времени в вырожденной форме бытового будущего оставляет надежду для выхода из повседневности и рутины, правда чаще беспочвенную. Но в лучшем случае его животворность не гасится бесплодностью будней, но осуществляется в парадоксальном понимании надежды как такого состояния духа, в котором спасение духа, его освобождение уже произошло. Раннее христианство утверждает такой поворот в усиливающемся прочтении обычных слов и понятий: “Сверх надежды надежда” – говорит ап. Павел.

Стояние в неистинном, из которого находится правильный выход, характерно для текстов Нового Завета и прослеживается в употреблении одних и тех же слов в негативном, и, далее, в позитивном значении – таково, например, слово раб. Спасение должно совершатся в страхе[72], и этот страх не противоречит пожеланию ап. Павла всегда радоваться[73]. Это и есть состояние усиливающегося прочтения, когда нужно вникнуть не в букву, а в дух сказанного.

Прошлое и настоящее как антитезы будущего получены нивелированием исходного времени, и должны быть оценены как его нисхождение.

Нисхождение заключается в усиливающимся замыкании экзистенции и растущем отчуждении индивида, погружающегося в бытовое время. Замыкание окончательно скрывает исток мира, но его действие двойственно: собственно сокрытие мира и мотивация субъекта на раскодирование сокрытия, расшифровку неузнанности.

Поскольку выше мы продвигались в разработке темы экзистенциального времени в ракурсе установления коррелированных и иерархически построенных совокупностей понятий, то нам остается продолжить их корреляцию в отношении и модусов бытового времени, требующих ответа с точки зрения качества их временения.

Выделим эти корреляции в нисходящем режиме:

(а) время – исход – развитие – неузнанность;

(в) бытие – природноподобие – материя – бюрократия;

(с) мышление – дух – разум – тривиализация.

Конечно, мы действуем сейчас в высшей степени отвлеченно и схематично, без должной прорисовки понятийных взаимосвязей, но здесь мы находимся в начале проекта экзистенциального (мирового) времени. Начало же устанавливается не в слове, не в подробном тексте, но в силе первоначального усмотрения.

Исходно временность временит из будущего – и, таким образом, первому ряду корреляций мы ставим в соответствие модус будущего бытового времени. Его завершение в неузнанностипродолжается в будущем: неузнанность – будущее.

Второй ряд онтологических разворотов несет в себе растущую аналитичность и фактор инвариантности, на это указывает наличие в нем концепта природноподобия. Это область научного дискурса, преследующего цель установления универсальных законов природы. В формулировках этих законов отсутствует выделенный момент времени, любой из них рассматривается как настоящее. И, следовательно, мы соотносим с этим рядом модус настоящего.

Оставшийся ряд принадлежит модусу прошлого. Качество временения данных модусов, т.е. их вклад в становление экзистенции человеческого мира будет следовать из содержательности ближайших концептов.

В ракурсе бытового, т.е. социального времени будущее неразрывно связано с неузнанностью, настоящее – с государственностью (бюрократией как ее субстанцией), прошлое – с операцией тривиализации.

В трансформации истока в бытовое время происходит его не только утилизация, но и собственно вырождение: тайна сохраняется как намеренное сокрытие, во всем содержании мир претерпевает расколдовывание, становится прозаичным и прозрачным для ведущей формы дискурса.

Исходное временение из будущего не распознается как таковое, поскольку принимается субъектом уже с позиций бытовой временности, абстрактной и отчужденной. То, что мировое время трансформируется в бытовое в исходе из будущего, надо увидеть через снятие тривиализации. Один из ее вариантов выражен в суждении Сократа о знании собственного незнания. Через уяснение своего полного незнания в мир опять вводится исконно принадлежащая ему тайна в подлинном виде, а не в превращенных формах намеренного сокрытия.

Что означает, что временение из будущего оказывается неизвестным? Будущность экзистенциально есть раскрывающийся смысл и сведение будущности к простому продолжению момента настоящего вперед по хронологической оси, к тем моментам, которые субъект собирается пережить, и которые его как бы ожидают, и могут быть предугаданы или прямо рассчитаны, означают потерю осмысленности бытия. Это ведет к утверждению абсурда и бессмысленности жизни как ее объективной характеристики.

Где же субъект видит действительную исходность? Где он укореняет свое время? Выбор у нас невелик и, практически, отсутствует. В настоящем это сделать для отчужденного индивида невозможно, оно находится в постоянном ускользании от инструментальной определенности. Двигаться же подобным, ускользающим образом в бытии субъект не научен, его отчужденность акцентирует в нем, прежде всего, устойчивость, переходящую в полную неподвижность сознания, косность, инерцию и слепоту. Итак, свое время субъект ведет из прошлого, его бытовое время временит из прошлого.

Несмотря на декларацию обращенности к будущему, внешнюю прогрессивность субъекта Нового и новейшего времени, его будущее им не распознается, поскольку воспринимается им опрокинутое в будущее прошлое. Это очередная замена и подмена феноменов, которую мы воспринимаем как должное. Ведь если бытовой мир функционирует в неузнанности и отсылках, то такое положение имеет причину в самой его основе, т.е. в его времени. В самом социальном времени произошла онтологическая инверсия, и этот поворот оно внедряет во все сферы социальной жизни и жизнь связанного с социумом субъекта.

Принцип историзма, не имеющий отчетливой формулировки, выражает эту гнетущую силу прошлого в благом пожелании исходить из конкретного бытия исторического процесса. Конкретное осуществление исторического события в тривиализирующих операциях бытового дискурса не охватывается принципиально, и промашка начинается в самом начале, с непродумывания категории собственно события. Здесь также отчетливо видна тенденция укоренения само-собой-понятного, в котором бытовой субъект просто спит, находясь в привычном состоянии неосознанности. К такой понятности он стремится свести вообще весь познаваемый мир, дабы далее не тревожится по его поводу и заснуть окончательно. Бытовое время устремляется к полной и завершенной экзистенциальной замкнутости.

Размыкание экзистенции, если оно достигнуто и поддерживается, к какому ведет выходу в осознании индивида? Опыт и практика выхода, реальное освобождение означает ли конец социальности как ведущей формы коллективности человека? Не находится ли здесь давно утверждаемый конец истории? На этот раз окончательный? Либо же выход из замкнутости бытовой повседневности есть дело очень далекого будущего и нам еще долго предстоит двигаться в повторяющихся формах исторической жизни? И, наконец, возможна ли вообще нивелировка самого нивелирующего действия бытового времени в полном объеме, так, чтобы по всем направлениям своей экзистенции человек получил качественное приращение?

Качественное приращение, но не простое и несущественное количественное развитие определяется степенью цельности сознания и предельное качество, которое только и имеет значение, означает выход из частных вариантов целостности. Границу же частных случаев осмысленности дает завершение логического дискурса. Возникает задача преодоления самого дискурса, однако это должно быть сделано не в его стиле нивелировки, а исходя из еще не достигнутого уровня нового содержательного единства. Дискурс определяет такое положение как абсурд и предостерегает субъекта от приближения к нему усиливающимся распадом привычных способов мышления. Развернувшаяся особо остро во второй половине XX века в западной культуре критика Просвещения и классического дискурса свидетельствует о понимании необходимости размыкания существующих границ разума, но делается это прежними недостаточными средствами. Увиденный абсурд бытия выступает вызовом разуму, который его либо уничтожит окончательно и ввергнет общественного индивида в состояние полного бездумия, либо подвигнет его на духовный прорыв в иное пространство бытия.

Полное упразднение повседневности раскроет иной мир человека, даст новую онтологию истока и сделать это возможно лишь личным усилием, но никогда не публично и массово.

Cноски

[1] Иов. 14, 16.

[2] Августин о вечности и времени: “недвижная пребывающая вечность, не знающая ни прошедшего, ни будущего, указывает времени быть прошедшим и будущим” (1, Кн. 11, XI, 13). Исходные границы философии соотносимы с вечностью, определяющей время, т.е. развертывающееся рассудочное мышление, саму логику.

[3] Пс. 17, 29.

[4] Подробнее об этом в нашей другой работе – “Введение в философию. От античности до Просвещения” (в печ).

[5] Одновременно с этим возникает характеристика безличности подлинно индивидуального творчества.

[6] Но в данном направлении и этот материал не используется.

[7] Объясняющее пространство – это знаково-семантическое многообразие, способное осуществить интерпретацию содержания любого феномена; и речь здесь не идет о правильности или истинности проводимой, интерпретации, а только об ее возможности.

[8] Философия ставит вопрос и дальше, по поводу содержания как такового: что вообще подлежит рациональному познанию, где границы предмета, возможен ли к нему иной подход, нежели собственно рациональный etc.

[9] Процесс познания заключается не только в правильном “отражении” действительности, но и обязательно преобразует эту действительность, образует ее. Н. Бердяев говорил, что познание “просветляет бытие”, поскольку не стоит особняком в стороне от этого бытия, а протекает в нем самом, “думающая голова” не находится рядом с действительностью, пассивно или активно, в практике “отражая” ее, а и является самой этой реальностью, погружено в “свое отражение” без остатка. Преобразование действительности протекает в процессе познания не во внешних формах ее переустройства, связанных с промышленным освоением и подчинением, что тривиально, а проходит на идеальном уровне конституирования ее ценностно-смысловой и логической структуры. Человек творит в самом “сердце мира” – плохо или хорошо, но он это делает, он создает мир своей онтологии, свое бытие.

[10]А это свойственно не только мифологическому мышлению, но, кроме того, и философски-интуитивному постижению мира, когда с него как бы спадает завеса и мышление переходит скачком с повседневно-локального уровня понимания на интегрально-целостный.

[11] С. Аверинцев называет это “актами интуивного усмотрения” (186, 408).

[12] Будем в таком виде в этом разделе о Хайдеггере делать сноски, с указанием параграфов.

[13] Термин “зануление” будем использовать в значении нахождения своего познающего внимания в таком исходном положении, где онтические и бытийные характеристики совпадают, где присутствует единство сущности и существования, где существование становится истинным, где во временную и несовершенную форму воплощается сам Логос мира и человек оказывается в силу этого причастным истине.

[14] Хайдеггер говорит о временности: “Временность по своей сути экстатична”(189, с. 183, § 65). Не случайно термин экстатичность повторяется в двух отношениях – для субъекта и его времени. Последнее суть определяющее для субъекта.

[15] Исправления и разного рода корректировки в ней, конечно, остаются, но выполняют лишь вспомогательную, служебную функцию. Она не является начальным мотивом развивающегося понимания.

[16] “Титул “феноменология” выражает максиму, которая таким образом может быть сформулирована: “к самим вещам” — против всех свободнопаряших конструкций, случайных находок, против заимствования любых лишь мнимо доказанных концепций, против мнимых вопросов, которые часто на протяжении поколений выпячиваются как “проблемы”” (там же, § 7, “Феноменологический метод разыскания” – с. 19). Выражение “свободнопарящий” и во всех других случаях использования его в тексте “Бытия и времени” употребляется в том же негативном оттенке.

[17] “То, чего достигли эти двое (Платон и Аристотель – авт.), продержалось среди разнообразных подтасовок и “подрисовок” вплоть до “Логики” Гегеля”. (там же, с. 6, § 1). “Вплоть” означает никак не “включительно”, а именно, что с Гегеля начинается новый этап.

[18] Дефисы здесь означают смысловое подчеркивание ведущей роли корня “ход”.

[19] Есть соответствующее место у Августина по этому поводу: “Значит, правда бывает разной и меняется? Нет, но время, которым она управляет, протекает разно: это ведь время” (17, Кн. 3, VII, 13).

[20] Он постоянно сопровождал размышления Августина на тему времени.

[21] Как следует из контекста, речь идет о представлении эволюции в теории. При этом не обсуждается вопрос, испытывает ли Вселенная отскок действительно, либо же она продолжает сжиматься и теоретически для описания этого сжатия потребуется существенно изменить описание временного параметра, сделав его комплексным.

[22] “Без операционалистского подхода невозможно было создать ни теорию относительности, ни квантовую механику”//Там же.

[23] “Необходимо обеспечить также выполнение условия причинности, – пишут Н.Н. Боголюбов и Д.В. Ширков, – в оответствии с которым какое либо событие, происшедшее в системе, может оказать влияние на ход эволюции системы лишь в будущем и не может оказать влияние на поведение системы в прошлом” (50, 192).

[24] Транзакционная интерпретация.

[25] “…КИ трактует время исключительно классически, не релятивистски, и …это приводит к несовместимости с относительностью или причинностью в любом не субъективном КИ-описании схлопывания… Корень несовместимости лежит в неявном предположении КИ о том, что схлопывание ВС происходит в определенный момент времени, когда выполняется конкретное измерение, и приобретается “знание”; что до этого момента ВС находится в своем полностью несхлопнутом состоянии; и что в описании схлопывания можно четко определить “до” и “после”. В ТИ схлопывание, то есть развитие транзакции – вневременной процесс – и поэтому обходит противоречия и несовместимости, заключенные в любом локализованном во времени схлопывании ВС” (там же, разд. 3.6).

[26]Как это утверждается многочисленными авторами, в том числе и в “Справочнике по физике” (211, 97), выдержавшем множество переизданий.

[27]Слова “перейдем к…”, конечно, никак не могут выражать внутреннюю связь разбираемого материала и свидетельствуют о его механическом расположении. Но здесь оно допустимо, поскольку мы не анализируем ход познания через его противоречия, а выполняем более простую и частную задачу, процесс решения которой, все-таки, обеспечивает необходимую связь, поскольку объективно ведет к выработке понятия.

[28] Учитывая, что представление отдельно от субъекта существующей действительности есть только первая и натуралистически грубая (не философская) аппроксимация к реальному положению дел. “На самом деле” вряд ли можно говорить вообще о все более точном “отражении”, подразумевая при этом, что основные и базовые, существенные черты реальности нам известны.

[29] Да, и мышления также, поскольку качество мышления прямо зависит от определяющей его пространственно-временной матрицы: или оно, по мнению древних авторов, суетно и поверхностно, или же ему ведомы сроки каждой вещи, т.е. “свое время” – делать одно и уклоняться от противоположного.

[30] “Мы не только измеряем движение временем, но и время движением – вследствие того, что они определяются друг другом…” (2, 151).

[31] “Чем выше форма движения, тем незначительнее становится это перемещение. Оно никоим образом не исчерпывает природы соответствующего движения, но оно неотделимо от него” (36, 392).

[32] Различные трактовки непрерывности берут начало от Аристотеля, который понимает ее как (1) бесконечную делимость – “…определяя непрерывность, приходится часто пользоваться понятием бесконечного, т.к. непрерывное бесконечно делимо” (2, 103); (2) связность частей – “”непрерывное” есть само по себе смежное; я говорю о непрерывности, когда граница, по которой соприкасаются оба следующих друг за другом предмета, становится для обоих одной и той же…” (там же, 167).

[33] Виден двойной стандарт авторов: критика касается Гегеля, не распространяясь на содержательно и текстуально близкое высказывание Энгельса.

[34] В “Философском энциклопедическом словаре” отмечено: “Ни один из формализованных способов анализа и разрешения выявленных в апориях противоречий, возникающих при отображении движения, не могут претендовать на общепринятость” (29, 32). Соглашаясь с этим утверждением, необходимо уточнить, что собственно математическая сторона противоречий, поднятых апориями, вполне разрешима и в настоящее время вопросов не вызывает. Речь идет о том, что применяемая математическая модель движения не схватывает его сущность и потому, в конечном итоге, приводит к противоречиям. Когда модель движения станет адекватной последнему, исчезнут и эти противоречия.

Какой же адекватности не хватает? На уровне наблюдения существущая модель выполняет свои функции фиксации результатов движения. Дополненая соответствующей интерпретацией, т.е. восполнив недостаток своего теоретического уровня, модель станет философски продуманной.

[35] Остаются актуальными слова Ф. Энгельса о выделении чистого понятия времени: “…Если мы хотим уловить понятие времени во всей его чистоте, …то мы вынуждены оставить в стороне, как сюда не относящиеся, все те различные события, которые происходят во времени…, иначе говоря, представить себе такое время, в котором не происходит ничего. Действуя таким образом, мы… впервые приходим к чистому понятию времени” (35, 52).

[36]Динамический аспект – это другая сторона пространства и времени классической физики, которые обычно характеризуются как субстанциальные.

[37] Вопрос о субъективном не прост, не образует простого размежевания с объективностью. Время и субъективно (известно хорошо И. Канту, определено им), но и объективно, насколько объективен сам человек.

[38] Хотя такое определение и нужно, необходимо, но – как этап, промежуточный пункт; замкнутое же в себе, оно безжизненно и вообще неосмысленно, поскольку основано на ключевом слове – термине, понятии, полное содержание которого остается в его рамках тайной.

[39] Геометризацию времени нельзя путать с методом геометризации, успешно применяющимся в современной физике в области так называемого Великого объединения всех существующих типов физических взаимодействий. Первое, таким образом, есть сужение понятия времени, второе – путь геометризации, программа Эйнштейна, далеко не исчерпавшая своих возможностей.

[40] Соответственно, возникает вопрос о границах самой системы, которые также не абсолютны.

[41] См. учебник Л. Ландау и Е. Лившица (10, 25).

[42] См. другой учебник Л. Ландау и Е. Лившица (11, 424).

[43]Здесь еще не достигается необходимое освобождение от социального уровня, составляющего начальное определение человека в экзистенциальном измерении.

[44] Движение, понимаемое как философская категория, т.е. максимально обобщенно, будем писать здесь с заглавной буквы.

[45] Имея в виду такое разделение, будем писать эту категорию с заглавной буквы, когда она употребляется как философский, всеобщий принцип. Для обычного написания оставим ее применение в случае отражения закономерностей земных форм Движения.

[46] Еще раз подчеркнем, что это лишь одна из многих линий сложности, она не абсолютна. Возможны иные способы ее определения.

[47] Относительная целостность определяется рассмотрением совокупности элементов не как элементов, с переносом внимания на их тождество. Такую связь можно назвать изоморфной, она обусловливает самотождественность сложного объекта, его внутренне-коррелятивную согласованность, устойчивость. Вместе с тем, эта устойчивость равна (опять тождественность!) устойчивости внешней среды. Так описание в терминах изоморфно-тождественных отношений превалирует, в конечном итоге, над представлением развития, подчиняет и снимает его как свой частный случай.

[48]Говоря “мы”, авторы имеют в виду и читателя, который должен быть заинтересован – в противном случае он просто отсутствует и даром теряет время.

[49]В прежней отечественной философской традиции говорилось о материи, ее формах существования и движения. Это весьма абстрактное понятие и, к тому же, вторичное. Оно допустимо, но, в философском изложении, мы бы сказали, является некоторым вульгаризмом.

[50] Чтобы избежать в дальнейшем путаницы и беспрерывных оговорок по поводу того, что именно подразумевается под одним и тем же словом, будем придерживаться простой терминологии, называя низший уровень Развития движением, форму Развития на биологическом и социальных уровнях – развитием, понимая, что в таком понимании движение не противопоставлено развитию, а является его незрелой и простейшей формой.

[51] Не будем сейчас уточнять, что в действительности предыдущий момент не определяет полностью последующий – для этого необходимо разобрать, момент какого времени берется во внимание.

[52] Сказать “в представлении развития” или просто – “в развитии” есть одно и то же: развитие есть представление о развитии, оно есть концепт. Для того, чтобы помнить о разделении на онто- и гносеологию применяется первый вариант, но он не обязателен.

[53] Ничего безусловно недопустимого, впрочем, в этом нет. Обвинения в идеализме сейчас не страшны, но дело ведь не в смене одной идеологической позиции на другую, диаметрально противоположную – это было бы бессмысленно и просто скучно. Речь о сути сутей, о том, в каком смысле это суждение истинно, а в каком – нет.

[54] Его природа может быть производственно-экономической или иной, например, религиозно-идеологической, информационной etc. Сводить все к отношениям только лишь в сфере материальной собственности, как это делал Маркс, в настоящее время уже недостаточно.

[55] О связи микромира и наблюдаемого движения говорят и современные теоретические разработки: “автоматическое возникновение сигнатуры Минковского в a priori евклидовой теории — один из самых красивых эффектов теории струн с точки зрения теории фундаментальных взаимодействий: наличие сигнатуры Минковского в нашем мире интерпретируется как квантовая аномалия!” (8, 101).

[56] Употребленное слово “вектор” имеет большее значение, чем упомянутое мимоходом. Вектор (и скаляр) есть частный случай тензорных величин. Однако представление тензора не наглядно, понимание же вектора легко укладывается в практику повседневного мышления. Это пример того, как более частное понятие доминирует в языке, в том числе, и в философской речи. Несомненно, это понижает ее качество, если не отдается ясного отчета в наличии у ряда слов лишь иллюстративной функции. Слова “вектор развития” стали расхожим выражением, и оно ограничивает трактовку развития, не дает ей продлиться дальше наглядного “векторного взгляда”.

[57] Примем различие “потенциального” и “реального” здесь как это понимает обыденное мнение. Строго говоря, “потенциальное” бытие нельзя понимать как антитезу “реальному”, все это есть действительность.

[58] Ощущение Паскалем Космоса как бесконечного мирового пространства, абсолютно чуждого человеку, неверно. Такое ощущение родилось не от воздействия реального Космоса, а отньютонова представления Космоса, абстрактного и сугубо математического. Какое еще впечатление может быть от математического построения?

[59] Иного языка, помимо данного в выработанной концептуальности, у нас нет. Поэтому приходится постоянно следить за речевой практикой, поддерживая условия понимания: сущность развития сущности…Слово в своем значении раздваивается, формируя зеркальный эффект отражения, определяющий возможность рационального осознания.

[60] Раньше бы написали: поднял на новый уровень… – это был бы явно идеологический крен, который, в той или иной форме, есть всегда. Избежать его необычайно трудно, но важно его замечать.

[61] Под прогрессивным содержанием будем понимать такой потенциал, который дает возможность роста, дифференциации, усложнения существующей общественной структуры отношений, активизации и открытости, эффективности ее связей – прямых и обратных. Это содержание, не нарушающее нормы человеческих отношений, известных с незапамятных времен и способствующее становлению явления общественной разумности.

[62] То же можно сказать и о результатах распада СССР, о переходе появившихся вместо дружественных республик независимых стран в условия дикого капитализма. Ситуация приобретает гротескную и фантасмогорическую форму всеобщего ослепления демократической риторикой и посулами апологетов быстрого и цивилизованного развития.

[63] Такого рода диалектика прекрасно понималась в философском буддизме – см. трактат “Алмазная сутра”.

[64]Платон, Софист 244 а.

[68] Т.е. это не новое имя, выделяющее отдельный предмет.

[69] Слово смысл в русском языке близко по созвучию к слову слом. Выход к смыслу сопровождается сломом.

[65] Гал., 5.1.

[66] Об этом слова Протагора “человек есть мера всех вещей…”.

[67] Назовем этапными понятиями такие концепты, содержание которых может быть прослежено как выражение близко-родственной связи и которые, тем не менее, не совпадают и не должны быть отождествлены. Они имеют собственную суть, поскольку обладают специфической конкретностью в виде ли историко-культурной реальности, в виде ли языковой, или смысловой определенности. Исходя из близко-родственной связи между ними, можно утверждать, что они выражают этапы некой более общей идеи, название которой обычно не фиксируется и вся цепочка может быть названа по имени какого-либо локального этапа. Таков, например, феномен схоластики.

[70] Трудно удержаться в текущем рассуждении от навертывания рассудочных оборотов вокруг неназываемых феноменов. Кажется, что вот-вот будет найдено истинное слово, и они получат обозначение. Но… “о том, о чем нельзя говорить, о том следует молчать” – золотое правило Л. Витгенштейна остается в силе.

[71] Эти рассуждения относятся к современным западным обществам с их индустриальной основой и идеологией Нового времени. Рассуждать относительно всех обществ чревато серьезным промахом.

[72] Фил., 2,12.

[73] Фесс., 5,16.

Использованная литература

Предисловие.

1. Августин Аврелий. Исповедь (Текст подготовлен сотрудником НИИЦ “Центроконцепт” Тердуновой М.В.). М., 1992. // http://lib.pomorsu.ru/elib/text/phil
2. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа // Соч., т. IV. М., 1959.
3. Молчанов В.И. Время и сознание. Критика феноменологической философии: Моногр. М., 1998.
4. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997 // http://lib.ru/HEIDEGGER/bytie.txt
5. Молчанов Ю.Б. Развитие и время // Материалистическая диалектика как общая теория развития. Философские основы теории развития. М., 1982. С. 229-250.

Введение.

1. Аронов Р.А. Могут ли пространство и время разделить судьбу теплорода и флогистона? // Физическая теория и реальность. Воронеж, 1976. С. 101-110.
2. Аскин Я.Ф. Проблема времени в физике и диалектическая теория развития // Пространство и время в современной физике. Киев, 1968. С. 166-171.
3. Барашенков В.С. Проблемы субатомного пространства и времени. М., 1979.
4. Пригожин И. От существующего к возникающему: Время и сложность в физических науках. М., 1985.
5. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени // http://lib.pomorsu.ru/elib/text/phil.

 

• Яковлев В.П. Социальное время. Ростов, 1980.

 

I. Концепции времени и пространства в философии и физике.

1. Сâрек М. Relativity and status of becoming//Found. of physics. – N.Y., L, 1975. – vol. 5, № 4. – p. 607-617.
2. Chapman T. Time: a philosophical analysis. – Dordrecht etc.: Reidel, 1982. – 162 p.
3. Christensen F. Time’s error: is time’s asymmetry extrinsic?//Erkenntnis. – Dordrecht, 1987. – vol. 26, № 2. – p. 231-248.
4. Cockburn D. The problem of the past//Philos. quart. – St. Andrews, 1987. – vol. 37, № 146. – p. 54-77.
5. Fraser J.T. The genesis and evolution of time. – Brighton: Harverser press, 1982. – 205 p.
6. Fraser J.T. Time as conflict. A Scientific and humanistic study. – Birkhamer Verag. Basel and Stuttgard, 1978. – 356 p.
7. Grünbaum A. The status of temporal becoming//The Philosophy of Time. – Garden city, N.Y.: Doubleday, 1967. – p. 322-353.
8. Harrison G. On the structure of shace-time//Space, time and geometry. – Dordrecht – Boston, 1979. – p. 178-192.
9. Manders K.L. On the space-time ontology of physical theories//Philos. of Science. – East Lansing, 1982. – vol. 49, № 4. – 575-591.
10. Priest G. Inconsistencies in motion//Amer. Philos. Quart. – 1985. – vol. 22, № 4. – p. 339-346.
11. Smith Q. Infinity and the past// Philos. of Science. – East Lansing, 1987. – vol. 54, № 1. – p. 63-75.
12. Smith Q. Sentences about time// Philos. quart. – St. Andrews, 1987. – vol. 37, № 146. – p. 37-53.
13. Sokolowski R. Timing//Rev. of methaphysics. – Wash., 1982. – vol. 35, № 4. – p. 687-714.
14. Zimmerman E.J. The macroscopic nature of space-time//Amer. J. Phys. – 1962. – vol. 30, № 2. – p. 97.
15. Абасов А.С. Пространство и время, пространственно-временная организация // Вопр. философии. 1985. №11. С. 71-81.
16. Авалиани С.Ш., Алексеев Б.Т., Мостепаненко А.М., Свидерский В.И. Движение. Пространство и время // Материалистическая диалектика. В 5-ти т. Т. I. Объективная диалектика. М., 1981.
17. Августин Аврелий. Исповедь (Текст подготовлен сотрудником НИИЦ “Центроконцепт” Тердуновой М.В.). М., 1992. // http://lib.pomorsu.ru/elib/text/phil
18. Азбель М.Я. Время, туннелирование и турбулентность // Успехи физ. наук. Т. 168. № 6. 1998. С. 613 – 623.
19. Акчурин И.А. “Новая фундаментальная онтология” и виртуалистика // Вопр. философии. 2003. № 9. С. 30-38.
20. Акчурин И.А. Некоторые закономерности развития знания и проблемы его синтеза // Синтез современного знания. М., 1973. С. 197-223.
21. Акчурин И.А. Новые подходы к гносеологическому анализу оснований квантовой теории // Теория познания и современная физики. М., 1984. С. 293-396.
22. Акчурин И.А. Новые теоретико-категорные и топологические методы в основаниях физики // Методы научного познания и физика. М., 1985. С. 250-261.
23. Акчурин И.А. Понятие отображения в современной математике и его роль в развитии теоретического естествознания // Ленинская теория отражения в свете развития науки и практики. В 2-х т. Т.2. Теория отражения и современное естествознание. София, 1981. С. 48-58.
24. Акчурин И.А. Топологическая структура физики // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980. С. 226-241.
25. Александров А.Д. О парадоксе Эйнштейна в квантовой механике // Докл. АН СССР. 1952. Т. 84, № 2. С.253-256.
26. Александров А.Д. Связь и причинность в квантовой области // Современный детерминизм. Законы природы. М., 1973. С.335-364.
27. Алиев Ш.Г. Время как философская категория: Автореф. дис. …канд. филос. наук / Киев. ун-т. Киев, 1981.
28. Антипенко Л.Г. Проблема измерения в квантовой теории // Теоретическое и эмпирическое в современном научном познании. М., 1984. С. 234-255.
29. Аристотель. Физика // Соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1981.
30. Аронов Р.А. К проблеме пространственно-временных и причинных отношений в квантовой физике // Вопр. философии. 1984. № 4. С. 95-102.
31. Аронов Р.А. О методе геометризации в физике. Возможности и границы // Методы научного познания и физика. М., 1985. С. 341-352.
32. Аронов Р.А., Терентьев В.В. К истокам нефизических форм пространства и времени // Диалектический материализм и философские вопросы естествознания. М., 1986. С. 14-28.
33. Аронов Р.А., Терентьев В.В. Существуют ли нефизические формы пространства и времени? // Вопр. философии. 1988. № 1. С. 71-84.
34. Аронов Р.А., Шемякинский В.М. Логико-гносеологические патологии и амбивалентность физического знания // Вопр. философии. 2002. №1. С. 90-102.
35. Артыков Т.А., Молчанов Ю.В. О всеобщем и универсальном характере времени // Вопр. философии. 1988. № 7. С. 134-140.
36. Аскин Я.Ф. Проблема времени. – М., 1966.
37. Ахундов М.Д. Концепции пространства и времени: истоки, эволюция, перспективы. М., 1982.
38. Ахундов М.Д. Проблема прерывности и непрерывности пространства и времени. М., 1974.
39. Ахундов М.Д. Пространство и время в физическом познании. М., 1982.
40. Ахундов М.Д. Статус пространства и времени в структуре физической теории // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980.
41. Барашенков В.С. Проблемы субатомного пространства и времени. М., 1979.
42. Барашенков В.С. Процессы со сверхсветовыми скоростями // Философские проблемы гипотезы сверхсветовых скоростей. М., 1986.
43. Барашенков В.С. Существуют ли границы науки: количественная и качественная неисчерпаемость материального мира. М., 1982.
44. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986.
45. Белинский В.А., Лифшиц Е.М., Халатников М.М. Колебательный режим приближения к особой точке в релятивистской космологии // Успехи физ. наук. 1970. Т. 102. Вып. 3. С. 463-500.
46. Белинский В.А., Лифшиц Е.М., Халатников М.М. Колебательный режим приближения к особой точке в однородных космологических моделях с вращением осей // ЖЭТФ. 1971. Т. 60. № 6. С. 1969-1979.
47. Белинский В.А., Лифшиц Е.М., Халатников М.М. О построении общего космологического решения уравнений Эйнштейна с особенностью во времени // ЖЭТФ. 1972. Т. 62. № 5. С. 1606-1613.
48. Бергман П.Г. Единая теория поля: вчера, сегодня, завтра // Проблемы физики: классика и современность. М., 1982. С. 69-85.
49. Блохинцев Д.И. О причинности в современной теории поля // Современный детерминизм. Законы природы. М., 1973. С. 365-374.
50. Боголюбов Н.Н., Ширков Д.В. Введение в теорию квантованных полей. М., 1984.
51. Бор Н. Дискуссии с А. Эйнштейном по проблемам теории познания в атомной физике // Бор Н. Избр. науч. труды. В 2-х т. Т. 2. М., 1971. С.391-398.
52. Бор Н. Единство знаний // Там же, с. 481- 496.
53. Бор Н. Квант действия и описание природы // Там же, с.56-61.
54. Бор Н. Квантовая физика и философия // Там же, с. 526-532.
55. Бор Н. Квантовый постулат и новейшее развитие атомной теории // Там же, с. 30-53.
56. Бор Н. О понятиях причинности и дополнительности // Там же, с. 391-398.
57. Бор Н. Теория атома и принципы описания природы // Там же, с. 62-71.
58. Бранский В.П. Философские основания проблемы синтеза релятивистских и квантовых представлений. Л., 1973.
59. Бузский М.П. Социальное пространство и время в формировании естественнонаучного знания: Автореф. дис. …канд. филос. наук / Киев. ун-т. Киев, 1979.
60. Вейль Г. О философии математики. М.- Л., 1934.
61. Вижье Ж.-П. Доклад о парадоксе Эйнштейна-Подольского-Розена // Проблемы физики: классика и современность. М., 1982. С. 227-254.
62. Владимиров Ю.С., Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984.
63. Войтенко В.П. Время и часы как проблема теоретической биологии // Вопр. философии. 1985. № 1. С. 73-82.
64. Гачев Г.Д. Европейские образы пространства и времени // Культура, человек и картина мира. М., 1987. С. 198-227.
65. Гегель Г.В.Ф. Кто мыслит абстрактно? // Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В 2-х т. Т. 1. М., 1970.
66. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 1. Наука логики. М., 1974.
67. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 2. Философия природы. М., 1975.
68. Гейзенберг Г. Исследование атома и закон причинности // Гейзенберг Г. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 123-133.
69. Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения. М., 1980.
70. Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969.
71. Гуков С.Г. Введение в струнные дуальности // Успехи физ. наук. 1998. Т. 168. Вып. 7. С. 705-717.
72. Демуцкий В.П., Половин Р.В. Концептуальные вопросы квантовой механики // Успехи физ. наук. 1992. Т. 162. Вып. 10. С. 94-180.
73. Денисов В.И., Логунов А.А. Имеет ли общая теория относительности классический ньютоновский предел? // Теор. и матем. физика. 1980. Т. 45. № 3. С. 291-301.
74. Денисов В.И., Логунов А.А. Новая теория пространства-времени и гравитация // Теор. и матем. физика. 1982. Т. 50. № 1. С. 3-76.
75. Денисов В.И., Логунов А.А., Местиришвили М.А. Полевая теория гравитации и новые представления о пространстве и времени // Физика атом. ядра и элем. частиц. 1981. Т. 12, № 1. С. 5-99.
76. Джон Крамер Транзакционная интерпретация квантовой механики/ Впервые опубликована в Reviews of Modern Physics 58, 647-688, июль 1986//http://sky.kuban.ru/Phys-Math/tigm/index.html
77. Диалектический материализм – методологическая основа теоретического естествознания. Киев, 1976.
78. Дубровский В.Н., Молчанов Ю.Б. Эволюционирует ли время, пространство и причинность? // Вопр. философии. 1986. № 6. С. 137-144.
79. Егоров А.А. Диалектическое отношение пространства-времени к материальному движению. Л., 1976.
80. Елисеев В.И. Введение в методы теории функций пространственного комплексного переменного. Изд. второе, дополненное, переработанное, 2002 // http://www.maths.ru/
81. Жариков В.В., Сергеев А.Г. Предисловие // Твисторы и калибровочные поля: сб. статей. М., 1983. С. 5-12.
82. Жарков В.И. Непрерывно-дискретное пространство и время микрообъектов. Новосибирск, 1971.
83. Жаров А.М. К. Маркс, Ф. Энгельс и современная физика // Материалистическое учение К. Маркса и современность / Уч. записки…Вып. XXIII / Л., 1985. С. 84-96.
84. Жаров А.М. Определенность и неопределенность в структуре событий и проблема многообразия временных отношений // Философские аспекты проблемы времени. Л., 1980.
85. Жаров А.М. Отражение временных отношений реальности и неопределенность // Отражение и деятельность. Л., 1983. С. 121-126.
86. Жаров А.М. Проблема времени в свете диалектики определенности и неопределенности // Философские аспекты проблемы времени. Л., 1978. С. 3-89.
87. Жаров А.М. Проблема времени и неопределенность. Ростов, 1987.
88. Жаров А.М. Проблема времени, структура становления и неопределенность // Вопр. философии. 1980. № 1. С. 89-98.
89. Жог В.И., Канке В.А. Методологические аспекты понимания некоторых форм времени и пространства // Диалектический материализм и философские проблемы естествознания. М., 1982. С. 14-25.
90. Жог В.И., Канке В.А. Проблема реальности и статуса форм времени и пространства // Науч. докл. высшей школы. Филос. науки. 1981. № 2. С. 34-42.
91. Зельдович Я.Б., Новиков И.Д. Строение и эволюция Вселенной. М., 1975.
92. Иваненко Д.Д. Актуальность теории гравитации Эйнштейна // Проблемы физики: классика и современность. М., 1982. С. 127-154.
93. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории. М., 1984.
94. Ильин И.П. Постструктурализм: основные концепции, понятийный аппарат. М., 1996.
95. История философии. В 4-х т. Т. I. М., 1957.
96. Казарян В.П. Понятие времени в структуре научного знания. М., 1980.
97. Казарян В.П. Понятие времени в философии и естествознании // Общенаучные понятия и материалистическая диалектика. Проблемы диалектики. Л., 1982. Вып. XI. С. 1-176.
98. Канке В.А. К вопросу о специфике времени химических явлений // Диалектический материализм и философские вопросы естествознания. М., 1983. С. 17-24.
99. Канке В.А. Формы времени. Томск, 1984.
100. Кармин А.С. Смысл и условия применимости представлений о конечности и бесконечности пространства и времени в релятивистской космологии // Эвристическая роль математики в физике и космологии. Л., 1975. С. 96-117.
101. Карнап Р. Эмпиризм, семантика и онтология // Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959. С. 298-320.
102. Киносьян В.А. Философские проблемы физики гравитации. Казань, 1982.
103. Клочков И.С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. М., 1983.
104. Клышко Д.Н. Основные понятия квантовой физики с операциональной точки зрения // Успехи физ. наук. 1998. Т. 168, Вып. 9. С. 975 – 1015.
105. Коблов А.Н. Диалектико-материалистическая концепция развития и современная физика. Иркутск, 1987.
106. Койре А. Заметки о парадоксах Зенона // Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.
107. Коноплева Н.П., Попов В.Н. Калибровочные поля. М., 1980.
108. Концепция целостности. Критика буржуазной методологии науки. Харьков, 1987.
109. Ландау Л., Лившиц Е. Механика. Электродинамика. М., Наука, 1969.
110. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Квантовая механика. Нерелятивистская теория. М., 1974.
111. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Теория поля. М., 1973.
112. Лейбниц Г.В. Соч. в 4-х т. М., 1983.
113. Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм // Ленин В.И. Полн. Собр. соч., т. 18.
114. Лисицина О.О. О соотношении философского и естественнонаучного понимания категорий “пространство” и “время” // Философские проблемы современного естествознания. Киев, 1982. Вып. 53. С. 78-85.
115. Логунов А.А. Лекции по теории относительности и гравитации. М., 1987.
116. Логунов А.А. Новые представления о пространстве-времени и тяготении // Диалектика в науках о природе и человеке. Эволюция материи и ее структурные уровни. М., 1983. С. 181-218.
117. Логунов А.А. Рейхенбах, Эйнштейн и современные представления о пространстве и времени // Послесловие к кн.: Рейхенбах Г. Философия пространства и времени. М., 1985. С. 314-322.
118. Лой А.Н., Шинкарук Е.В. Время как категория социально-исторического бытия // Вопр. философии. 1979. № 12. С. 73-86.
119. Локк Д. Соч. в 3-х т. Т. 2. М., 1985.
120. Лукреций. О природе вещей // Античная философия (свидетельства, фрагменты и тексты). Киев, 1955. С. 277-287.
121. Малыкин Г.Б. Эффект Саньяка. Корректные и некорректные объяснения // Успехи физ. наук. 2000. Т. 170. Вып. 12. С. 1326-1349.
122. Маркс К. Введение из “Экономических рукописей 1857-1858 гг.” // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 46, ч. I. С. 17-48.
123. Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 13. С. 1-167.
124. Маркс К. Критика политической экономии (черновой набросок 1857-1858 гг.) // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 46, ч. I. С. 51-508.
125. Мауринь А.М. Становление концепции биологического времени // Методологические аспекты эволюционного учения. Киев, 1986. С. 86-100.
126. Мах Э. Механика. Историко-критический очерк ее развития // Альберт Эйнштейн и теория гравитации. М., 1979. С. 49-72.
127. Махабхарата. Философские тексты. Мокшадхарма. Алма-Ата, 1983.
128. Молчанов Ю.Б. Временные параметры в структуре физической теории // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980. С. 382-399.
129. Молчанов Ю.Б. Время и эволюция материи // Диалектика в науках о природе и человеке. Эволюция материи и ее структурные уровни. М., 1983. С. 272-275.
130. Молчанов Ю.Б. Иерархия уровней организации материи и временных отношений // Вопр. философии. 1982. № 6. С. 134-136.
131. Молчанов Ю.Б. Исследования в области философских проблем физики // Вопр. философии. 1985. № 8. С. 19-34.
132. Молчанов Ю.Б. Проблема синтеза различных концепций времени // Синтез современного научного знания. М., 1973. С. 587-603.
133. Молчанов Ю.Б. Развитие и время // Материалистическая диалектика как общая теория развития. Философские основы теории развития. М., 1982. С. 229-250.
134. Молчанов Ю.Б. Сверхсветовые скорости, принцип причинности и направление времени // Философские проблемы гипотезы сверхсветовых скоростей. М., 1986. С. 77-94.
135. Молчанов Ю.Б. Четыре концепции времени в философии и физике. М., 1977.
136. Молчанов Ю.Б. Эволюция статуса временных параметров в структуре физических теорий // Эксперимент. Модель. Теория. М.-Берлин, 1982. С. 305-318.
137. Морозов А.Ю. Теория струн – что это такое? // Успехи физ. наук. 1992. Т. 162. Вып. 8. с. 83-175.
138. Мостепаненко А.М. Проблема универсальности основных свойств пространства и времени. Л., 1969.
139. Мостепаненко А.М. Пространство и время в макро-, мега- и микромире. М., 1974.
140. Мостепаненко А.М. Пространство-время и физическое познание. М., 1975.
141. Мостепаненко А.М. Хроногеометрия и причинная теория времени // Вопр. философии. 1969. № 9. С. 56-66.
142. Нарликар Д.В. Инерция и космология в теории относительности // Астрофизика, кванты и теория относительности / Пер. с итал. М., 1982. С. 498-534.
143. Нестик Т. А. Тема внутреннего слова у Августина: мышление и время // Вопросы философии. 1998. № 10. С. 112-125.
144. Николай Кузанский. Соч. В 2-х т. Т. 1, 2. М., 1979.
145. Окунь Л.Б. Понятие массы // Успехи физ. наук. 1989. Т. 158. Вып. 3. С. 511-530.
146. Окунь Л.Б.. Современное состояние физики элементарных частиц // Успехи физ. наук. 1998. Т. 168. Вып. 6. С. 625 – 629.
147. Осипов А.И. Категории пространства и времени и их роль в современном физическом познании // Методологические проблемы научного знания. Мн., 1983. С. 61-78.
148. Охрименко О.Г., Диденко В.Ф. Проблема классификации основных типов времени // Философские проблемы современного естествознания. Киев, 1986. Вып. 62. С. 123-130.
149. Очерки по диалектическому материализму / Под ред. Л.Я. Станиса. М., 1985.
150. Панченко А.И. Апории Зенона и современная философия // Вопр. философии. 1971. № 7. С. 149-156.
151. Панченко А.И. Логико-гносеологические проблемы квантовой физики. М., 1981.
152. Панченко А.И. Философия, физика, микромир. М., 1988.
153. Пенроуз Р. Сингулярность и асимметрия во времени // Общая теория относительности. М., 1983. С. 233-295.
154. Пенроуз Р. Твисторная программа // Твисторы и калибровочные поля: сб. статей. М., 1983. С. 13-27.
155. Пенроуз Р., Мак-Каллум М.А.Х. Теория твисторов: подход к квантованию полей и пространства-времени // Твисторы и калибровочные поля: сб. статей / Пер. с англ. М., 1983. С. 131-224.
156. Пенроуз Р., Уорд Р.С. Твисторы в плоском и искривленном пространстве-времени // Твисторы и калибровочные поля: сб. статей. М., 1983. С. 78-130.
157. Перепелица В.Ф. Принцип причинности, теория относительности и сверхсветовые сигналы // Философские проблемы гипотезы сверхсветовых скоростей. М., 1986. С. 40-64.
158. Перминов В.Я. Проблема причинности в философии и естествознании. М., 1977.
159. Петрушенко Л.А. Самодвижение материи в свете кибернетики. М., 1971.
160. Пригожин И. От существующего к возникающему: Время и сложность в физических науках. М., 1985.
161. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.
162. Принцип дополнительности и материалистическая диалектика. М., 1976.
163. Пространство и время. Киев, 1984.
164. Пуанкаре А. Наука и гипотеза. Гл. IV. Пространство и геометрия // Пуанкаре А. О науке. М., Наука, 1983.
165. Райдер Л. Элементарные частицы и симметрии. М., 1983.
166. Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982.
167. Расколотько Л.М. Философский анализ функциональной концепции времени: Автореф. дис. …канд. филос. наук. Киев, 1983.
168. Рейхенбах Г. Философия пространства и времени. М., 1985.
169. Реками Э. Теория относительности и ее обобщения // Астрофизика, кванты и теория относительности. М., 1982. С. 53-128.
170. Саакян Г.А. Философский анализ пространственного и временного аспектов структуры материи. Ереван, 1978.
171. Синицын Н.Т. К истории понятия управления // Вестник Харьк. ун-та. Харьков, 1983. № 244. С. 39-47.
172. Смирнов Н.С. Пространство и время как всеобщие формы бытия и познания // Материалистическая диалектика как научная система. М., 1983. С. 111-119.
173. Солдатов А.В. Понятия пространства и времени в структуре естественнонаучной теории. Л., 1981.
174. Станюкович К.П., Лапчинский В.Г. Предисловие к русскому изданию // Уилер Д.А. Предвидение Эйнштейна. М., 1970. С. 5-12.
175. Терентьев В.В. Критика некоторых ненаучных концепций пространства и времени // Методологические принципы критики идеалистических и метафизических концепций познания. М., 1985. С. 53-66.
176. Трубников Н.Н. Проблемы времени в свете философского мировоззрения // Вопр. философии. 1978. № 2. С. 111-121.
177. Тягло А.В., Цехмистро И.З. К критике метафизической дескрипции временных отношений // Вестник Харьк. ун-та. Харьков, 1983. № 244. С. 94-98.
178. Уемов А.И., Остапенко С.В. Причинность и время // Современный детерминизм. Законы природы. М., 1973. С. 214-236.
179. Уилер Д. Квант и Вселенная // Астрофизика, кванты и теория относительности. М., 1982.
180. Уилер Д. Предвидение Эйнштейна. М., 1970.
181. Урманцев И. Пространство и время // Философская энциклопедия. В 5-ти т. Т. 4. М., 1967. С. 396-397.
182. Уэллс Р.С. Комплексные многообразия и математическая физика // Твисторы и калибровочные поля: сб. статей. М., 1983. С. 28-77.
183. Фейнберг Е.Л. Кибернетика, логика, искусство. М., 1981.
184. Философские аспекты учения о времени, пространстве, причинности и детерминизме. М., 1985.
185. Финогентов В.Н. О развитии категорий “пространство” и “время” // Категории диалектики и научное познание. Межвуз. науч. сб. Уфа, 1985. С. 35-51.
186. Флоренский П. А. У водоразделов мысли. Т. 2. М., 1990.
187. Фок В.А. Примечание к статье Н. Бора “Дискуссии с А. Эйнштейном о проблемах теории познания в атомной физике” // Успехи физ. наук. 1958. Т. 66. Вып. 4. С. 492-506.
188. Фрагменты ранних греческих философов” Ч. I. М,. 1989.
189. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997 // http://lib.ru/HEIDEGGER/bytie.txt
190. Хайдеггер М. Вопрос о технике // Новая технократическая волна на Западе. М., 1986.
191. Хайдеггер М. Истина и искусство // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993.
192. Хакен Г. Синергетика. М., 1980.
193. Халатников И.М., Каменщик А.Ю. Сингулярность, начальные условия и квантовое туннелирование в современной космологии // Успехи физ. наук. 1998. Т. 168, Вып. 6. С. 593-611.
194. Храпко Р.И. Что есть масса // Успехи физ. наук. 2000. Т. 170. Вып. 12. С.1363-1366.
195. Цехмистро И.З. Диалектика множественного и единого. Квантовые свойства мира как неделимого целого. М., 1972.
196. Цехмистро И.З. Методологическая роль диалектики множественного и единого в современном естествознании: Автореф. дис. …канд. филос. наук. Харьков, 1973.
197. Чанышев А. Курс лекций по древней философии. М., 1981.
198. Чанышев А. Начало философии. М., 1982.
199. Чудинов Э.В. Проблема замкнутых причинных цепей в общей теории относительности // Современный детерминизм. Законы природы. М., 1973. С. 413-425.
200. Чудинов Э.В. Синтез физики и геометрии и проблема статуса физической геометрии // Синтез современного научного знания. М., 1973. С. 570-586.
201. Чудинов Э.В. Теория относительности и философия. М., 1974.
202. Шелепин Л.А. О некоторых особенностях взаимосвязи процессов и явлений // Теория познания и современная физика. М., 1984. С. 320-334.
203. Шелепин Л.А. Теория когерентных кооперативных явлений – новая ступень физического знания // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980. С. 439-461.
204. Штейман Р.Я. Пространство и время // Философская энциклопедия. В 5-ти т. Т. 4. М., 1967. С. 392-396.
205. Эбелинг В. Образование структур при неравновесных процессах: Введение в теорию диссипативных структур. М., 1979.
206. Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. В 4-х т. Т. 2. М., 1965.
207. Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. В 4-х т. Т. 4. М., 1967.
208. Эллиот Д., Добер П. Симметрия в физике. В 2-х т. Т. 2. М., 1983.
209. Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 20. С. 1-338.
210. Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 20. С. 343-626.
211. Яворский Б.М., Детлаф А.А. Справочник по физике для инженеров и студентов вузов. М., 1979.
212. Юкава Х. Лекции по физике. М., 1981.
213. Янгутов Л.Е. Философское учение школы хуаянь. Новосибирск, 1982.

II. Движение и время. Проблема первоначального определения. Понятие “теперь” и время.

1. Антология мировой философии. В 4-х т. Т.I. Ч.1 и 2. М., 1969.
2. Аристотель. Физика // Соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1981.
3. Арсеньев А.С., Библер В.С., Кедров Б.М. Анализ развивающегося понятия. М., 1967.
4. Ахундов М.Д. Пространство и время в физическом познании. М., 1982.
5. Ахундов М.Д. Статус пространства и времени в структуре физической теории // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980.
6. Бранский В.П. Философские основания проблемы синтеза релятивистских и квантовых представлений. Л., 1973.
7. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. В 3-х т. Т. 2. М., 1971.
8. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. В 3-х т. Т. 3. М., 1972.
9. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 1. Наука логики. М., 1974.
10. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 2. Философия природы. М., 1975.
11. Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969.
12. Жаров А.М. Отражение временных отношений реальности и неопределенность // Отражение и деятельность. Л., 1983. С. 121-126.
13. Жаров А.М. Проблема времени в свете диалектики определенности и неопределенности // Философские аспекты проблемы времени. Л., 1978. С. 3-89.
14. История философии. В 4-х т. Т. I. М., 1957.
15. Келли Д.Л. Общая топология. М., 1968.
16. Койре А. Заметки о парадоксах Зенона // Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.
17. Комарова В.Я. Учение Зенона Элейского: попытка реконструкции системы аргументов. Л., 1988.
18. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Теория поля. М., 1973.
19. Лейбниц Г.В. Соч. в 4-х т. М., 1983.
20. Методология “Капитала” К. Маркса и современная наука. Л., 1984.
21. Молчанов Ю.Б. Развитие и время // Материалистическая диалектика как общая теория развития. Философские основы теории развития. М., 1982. С. 229-250.
22. Мостепаненко А.М. Пространство-время и физическое познание. М., 1975.
23. Налимов В.В. Вероятностная модель языка о соотношении естеств. и искусств. языков. М., 1974.
24. Николай Кузанский. Соч. В 2-х т. Т. 1, 2 М., 1979.
25. Панченко А.И. Апории Зенона и современная философия // Вопр. философии. 1971. № 7. С. 149-156.
26. Панченко А.И. Континуум и физика. М., 1975.
27. Рожанский И.Д. Анаксагор. М., 1983.
28. Уитроу Д. Естественная философия времени. М., 1964.
29. Философский энциклопедический словарь. М., 1983.
30. Цехмистро И.З. Апории Зенона глазами XX века // Вопр. философии. 1966. № 3. С. 121-129.
31. Чудинов Э.В. Проблема замкнутых причинных цепей в общей теории относительности // Современный детерминизм. Законы природы. М., 1973. С. 413-425.
32. Чудинов Э.В. Теория относительности и философия. М., 1974.
33. Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. В 4-х т. Т. 2. М., 1965.
34. Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. В 4-х т. Т. 4. М., 1967.
35. Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 20. С. 1-338.
36. Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т.20. С. 343-626.
37. Яновская С.А. Апории Зенона Элейского и современная наука // Философская энциклопедия. В 5-ти т. Т. 2. М., 1962. С. 170-174.

III. К универсально-объективированному понятию времени-пространства. Его структура и диалектика.

1. Аристотель. Физика // Соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1981.
2. Аронов Р.А. О методе геометризации в физике. Возможности и границы // Методы научного познания и физика. М., 1985. С. 341-352.
3. Ахундов М.Д. Пространство и время в физическом познании. М., 1982.
4. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 1. Наука логики. М., 1974.
5. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 2. Философия природы. М., 1975.
6. Гогина В.В. К вопросу о содержании понятия пространства и времени и пространства-времени // Диалектический материализм и философские проблемы естетсвознания. М., 1982. С. 3-13.
7. Казарян В.П. Понятие времени в структуре научного знания. М., 1980.
8. Канке В.А. Формы времени. Томск, 1984.
9. Лазарев С.С. Понятие “время” и геологическая летопись земной коры // Вопр. Философии. 2002. № 1. С. 77-89.
10. Ландау Л., Лившиц Е. Механика. Электродинамика. М., Наука, 1969.
11. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Теория поля. М., 1973.
12. Маркс К. Критика политической экономии (черновой набросок 1857-1858 гг.) // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 46, ч. I. С. 51-508.
13. Пригожин И. От существующего к возникающему: Время и сложность в физических науках. М., 1985.
14. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.
15. Пространство и время. Киев, 1984.
16. Селье Г. От мечты к открытию. М., 1988.
17. Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т.20. С. 343-626.

IV. От простого перемещения – к развитию. Стадии диалектического процесса.

1. Акчурин И.А. “Новая фундаментальная онтология” и виртуалистика // Вопр. философии. 2003. № 9. С. 30-38.
2. Александров А.Д. О парадоксе Эйнштейна в квантовой механике // Докл. АН СССР. 1952. Т. 84. № 2. С. 253-256.
3. Амбарцумян В.А., Казютинский В.В. Проблема развития в астрономии // Материалистическая диалектика как общая теория развития. Проблема развития в современных науках. М., 1983. С. 40-63.
4. Аристотель. Физика // Соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1981.
5. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 1. Наука логики. М., 1974.
6. Концепция целостности. Критика буржуазной методологии науки. Харьков, 1987.
7. Материалистическая диалектика как общая теория развития. Кн. 3. М., 1983.
8. Морозов А.Ю. Теория струн – что это такое? // Успехи физ. наук. 1992. Т. 162. Вып. 8. С. 83-175.
9. Орлов В.В. О всеобщем характере закона отрицания отрицания // Диалектика отрицания отрицания. М., 1983.
10. Орлов В.В. Человек, мир, мировоззрение. М., 1985.
11. Понятие развития и актуальные проблемы теории социального прогресса (тезисы конференции). В 2-х ч. Ч. 2. Пермь, 1985.
12. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.
13. Фок В.А. Примечание к статье Н. Бора “Дискуссии с А. Эйнштейном о проблемах теории познания в атомной физике” // Успехи физ. наук. 1958. Т. 66. Вып. 4. С. 492-506.
14. Цехмистро И.З. Диалектика множественного и единого. Квантовые свойства мира как неделимого целого. М., 1972.
15. Цехмистро И.З. Методологическая роль диалектики множественного и единого в современном естествознании: Автореф. дис. …канд. филос. наук. Харьков, 1973.
16. Шелепин Л.А. Теория когерентных кооперативных явлений – новая ступень физического знания // Физическая теория: философско-методологический анализ. М., 1980. С. 439-461.
17. Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 20. С. 343-626.

После заключения.

1. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3-х т. Т. 2. Философия природы. М., 1975.
2. Фон Вригт. Объяснение и понимание // Г.Х. фон Вригт. Логико-философские исследования. Избранные труды // http://orel.rsl.ru/nettext/foreign/wright/explan.html
3. Лазарев С.С. Понятие “время” и геологическая летопись земной коры // Вопр. Философии. 2002. № 1. С. 77-89.
4. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997 // http://lib.ru/HEIDEGGER/bytie.txt
5. Фрагменты ранних греческих философов” Ч. I. М,. 1989.

Оглавление

Предисловие.
Актуальность темы времени в философии, науке, искусстве. Специфика и место доказательства в философском исследовании. Вопросы, характеризующие комплексный характер проблемы времени.

Введение.
Время как метапроблема. Что необходимо сделать, чтобы включить категорию времени в философский анализ. Подход к теме: два способа трактовки факта универсальности темы времени, их анализ. Предпосылки исследования: фиксация исходных принципов, их проверка. Недостаточность существующих трактовок пространства и времени, пути ее преодоления. Неисчерпаемость проблемы времени. Задачи исследования.

I. Концепции времени и пространства в философии и физике.

1.1. Проблема времени в философии: логико-исторический анализ.
Задачи данного анализа, формулировка проблемы. Античные представления о времени: совокупность и взаимосвязь отдельных подходов. Образ времени у Августина. Время в культуре западноевропейской традиции Средних веков и Ренессанса. Время в структуре зарождающегося научного знания. Гегель о времени. Хайдеггеровская экспликация времени. Выводы.

1.2. Категории “время” и “пространство” в физическом знании.
Вопросы физической трактовки времени: время и причинность, “стрелы времени”. Концептуальные пространства: анализ и классификация. Функции понятия “пространство” в физической теории. Современные концепции пространства в теоретической физике. Выводы.

1.3. Метаконцептуальный уровень историко-культурных образов времени. Исходные принципы и предпосылки.
Условие понимания проблемы времени. Осмысление истоков представления о времени: художественные и научные интуиции. Тема пространства и времени в творчестве Гете. Отношение гипотетического многообразия пространственно-временных форм существования материи к формам движения. Проблема философской аксиоматизации. Начальные предпосылки трактовки пространства и времени, их анализ. Зависимость существующих концепций от исходной аксиоматизации.

II. Движение и время. Проблема первоначального определения. Понятие “теперь” и время.

2.1. Представление и понятие пространственного перемещения. Анализ зеноновых апорий.
Перемещение в пространстве как наиболее простое звено в пространственно-временной проблематике. Противоречия геометрического описания движения. Сущность зеноновых апорий. Структура атрибута и типы онтологии. Анализ апорий, их значение. Выводы.

2.2. Понятие “теперь” и сущность становления как пространственно-временного перемещения. Начальное определение времени.

2.2.1. Понятие “теперь” и становление.
Понятие движения во времени (“течение” времени). Вопрос о “теперь”: как относится “теперь” ко времени. Анализ понятий “теперь”, “настоящего” и одновременности. Выводы о сущности “теперь”, их анализ. Проблема объективно-актуального существования. Критерий настоящего. Квазиодновременность разновременных событий.

2.2.2. Об объективности времени.
Видимость объективности и истинная объективность в вопросе о сущности становления.

2.2.3. Определение “теперь” через развитие.
Формулировка развернутого определения.

2.2.4. Диалектика абсолютного и относительного в пространственно-временных представлениях.

Логика формирования и функционирования научной теории: от концепции пространства и времени в классической механике до специальной теории относительности. После Эйнштейна.

III. К универсально-объективированному понятию времени-пространства. Его структура и диалектика.

3.1. Внешняя связь, онтологический статус и внутренняя диалектика понятия времени-пространства. Его гносеологическая структура.
Фундаментальный характер пространства и времени. Представление и понятие пространства и времени. Внутренняя структура и внешняя связь этих категорий. Ограниченность их понимания как простой количественной определенности. Диалектика пространства и времени. Гносеологическая структура понятия время-пространство. Понятие процессуального пространства.

3.2. Время-пространство и развитие.

3.3. Отношение времени к формам материального движения.
Понятие функционального пространства.

IV. От простого перемещения к развитию – стадии диалектического процесса.

Заключение.
Краткая сводка итогов и перспективы.

После заключения. Заметки к проекту экзистенциального времени (экзистенциальная аналитика времени).

Исходное и бытовое время. Неузнанность, отчужденность и неистинность. Сокрытость. Природноподобие и тривиализация.

Литература.