Искусство философии

Содержание:

1. Принципы построения тотальных систем.
2. Основы онтологии.
3. Основы гносеологии.
4. Основы психологии.

1. Принципы построения тотальных систем.

В длинной истории развития мыслительных способностей человека, всегда, понимание чего-нибудь означало его формализацию, помещение вербального символа означаемого в контекст формулируемой фразы. Только когда человек намертво приковывал исследуемое им явление к миру, закрепленных в его сознании образов реальности, он называл это пониманием и отныне тщил себя надеждой на незыблемость установленных связей. Со временем, однако, его взгляды на окружающий мир менялись. Связи, установленные между отдельными фрагментами единой картины, заменялись новыми. Даже сами образы становились другими, более четкими, и чтобы за этой суетой быстротекущих изменений не потерялось бы главное, а именно, неизменный смысл его собственного, уникального существования, человек вынужден был вырваться из пределов времени и явить себя миру в некоторой застывшей форме, где, на фоне уже выявленного, уже познанного, уже скованного определенными рамками, бытия, было-бы четко указано только им одним занимаемое не доступное усилиям других, мест индивидуального присутствия в сущем. Отделившись границей от противостоящего ему мира, индивидуум тем самым конституировал себя как абсолютно независимого, волящего субъекта, предназначенного не к тому, чтобы быть рабом всепоглощающей Необходимости, а чтобы самому повелевать этим миром через свой образ, который, будучи однажды сформирован, сам становится, открытым для всеобщего обозрения, необходимым знанием. как, ничтожнейший червяк, извиваясь под взглядом ученого, несет весть о себе по всему свету, и люди отныне, изучая его изображение на страницах школьных учебников, навсегда запоминают этот, в произвольном танце изогнутый профиль.

“Для того дана речь … человеку … чтобы он свидетельствовал о том, что он есть … ” (Гельдерлин) [1]

Будучи заброшенным в суету повседневного существования трудно уклониться от своего обнаружения. Не только субъект вынужден выявиться в действии чтобы рассказать о себе, но и сам мир, познавая объективно являющийся в него субъект, вносит в него собственную субъективность тотального целого в виде того необъяснимого общественного мнения, которое обнаруживает новое присутствие для всех, включенных в состав этого мира, и потому причастных к общему знанию, объектов. Поскольку что-то является, оно совершает видимые изменения, подчиняющиеся некоторым, всеми признанным, законам. Его заковывают уже в определенную форму в которой, отныне, оно вынуждено постоянно находиться, лишь изредка напоминая случайным действием о скрытом под маской знакомого образа, своем уникальном существовании. Знакомый образ, общее имя – это,своего рода, инструменты, с помощью которых объективный мир борется с противостоящим ему миром непознанного, субъективного, стремящегося свести все сущее к проявлению единой, абсолютно самостоятельной воли, указывающей своим присутствием на бессмысленность конкретного самовыражения. На чем основано, к примеру, то, что все люди, а по последним данным науки даже и некоторые животные, не только видят многие вещи примерно одинаково, но также и не сговариваясь между собой уверенно заключают что, если предмет им видится таким, каков он есть сейчас, он уже не может в это же время, в этом же самом месте, выглядеть иначе. О снование этому лишь одно. То,что кроме собственной индивидуальности, абсолютной нетождественности с Другим, каждое, заброшенное в этот мир присутствие, как-то связано с некоторым, общим для всех, знанием, которое сосредоточено в любом различимом объекте, и следовательно, в самом присутствии, как объекте своего различения Другими. Только пометившись этим знанием неразличимое присутствие получает статус действительного, воспринимаемого предмета и обретает возможность к взаимопониманию посредством общения, а через него и к реализации своих субъективно-волевых устремлений. “Не существует другого знания кроме знания общего.” (Аристотель)

Заставляя теснее сплотиться вокруг себя послушных общему знанию индивидуумов, мир, не ведая того, создает ситуацию всеобщей толкучки при которой одно субъективное усилие наиболее волевого из, составляющих этот мир элементов, приводит к цепной реакции, затрагивающей и все остальные элементы, не считающие себя, однако, проводниками чьей-то субъективной воли, а объясняющие свои поступки исключительно необходимостью, основанной на неоспоримых истинах общего знания. Являясь, кроме всего прочего, средством, вносящим успокоение в умы и смысл в поступки, это знание облекается в форму того гераклитовского логоса, сущность которого издревле пытается постичь всякая философская мысль.

Перед нами удивительный феномен – из ничего, буквально ниоткуда, из неразвитого мозга обезьяны, возник и закрепился в понятиях целый мир: математических чисел, геометрических фигур, логических отношений, мир, который каким-то непостижимым образом связан с реальным положением дел. Логос нельзя понять, им только можно научиться пользоваться, чтобы выдавать свое собственное желание за всеобщее необходимое требование. Слова, будучи объективно ограниченными формами, и как таковые, причастными к общему, являются отголосками Логоса в плоскость человеческого понимания, свидетельствующими о том, что произносящий их аппелирует не только к личному опыту (только не к нему как кажется ему самому), а к общепризнанному мнению, убеждающему самим фактом словоупотребления. Но отдельное, выхваченное из фразы, слово, хоть и говорит о стоящей за нею реальности, вызвавшей его появление на свет, ничего не может сказать о конкретном месте в этой реальности, в котором сосредоточено то, что обозначается этим словом. Например, слово “машина” ничего не сообщает, пока не обрисована ситуация в которой оно применено. Если же такой ситуации не видно, то некое логическое начало в человеке само изобретает ее, отталкиваясь от самого общего, всеми признанного, научного определения предложенного слова. В этой связи термин “машина”, взятый сам по себе, будет означать не что иное, как вещь совершающую, или способную совершить, определенную работу. То, что не укладывается в какие-то конкретные рамки может быть уложено в рамки Логоса хотя бы и таким определением как: то, что не укладывается в конкретные рамки.

Логос видит все только через очки всеобще-логического, человеку же, как общности, ограниченной субъективным именем, присуще свойство мыслить только в понятиях конкретно-логического, в контексте окружающих его слов. Каждый новый термин, получаемый им извне, подвергается в его сознании операции дефиниции, толкования через другие, уже истолкованные, уже включенные в состав его объективного окружения и, таким образом, понятые термины. В сознании человека образуется некоторая схема, состоящая из сугубо конкретных, всецело зависящих от его личной точки зрения на окружающее, элементов, в которую укладывается любое неконкретное, но обладающее внутренним логическим потенциалом к конкретизации, понятие. И даже о тех предметах, которых он никогда не видел, но слышал однажды их название, указывающее на какую-то (любую) общую характеристику, у него складывается вполне определенное представление, опосредованное той реальностью, в которой он каждодневно существует. К примеру, компьютер для дикаря является отличным средством для разбивания орехов, а сущность власти он понимает как свободу убивать себе подобных, но более слабых особей. Именно окружающее нас бытие формирует тот язык, на котором мы общаемся друг с другом, точнее, оно само становится языком общения с собственным сознанием, которое мы убеждаем принять к умосозерцанию разлитый повсюду вокруг, но пока неразличенный Логос.

Каждое произносимое вслух, и делающееся вследствие этого конкретным, слово сильно своей объективной непознаваемостью. Чтобы язык, на котором человек разговаривает с миром был бы понят последним и принят в качестве общего знания, он должен неявно подразумевать и носителя этого языка, его субъективные особенности, выделяющие необычное слово из потока давно известных и не удивляющих своей новизной, общих фраз. Иначе говоря, за каждой произнесенной вслух фразой, должна стоять определенная позиция не по отношению к какому-то отдельному объекту, но ко всему миру в целом. Это есть позиция субъекта, который заявляет о своей неповторимой уникальности, не сводимой к каким бы то ни было обобщениям, но требующей всеобщего признания. Любая схема, стремящаяся к адэкватному описанию реальности, имеет внутри себя эту, конкретизирующую ее субъективность, именуемую обычно ” вещь-в-себе”. В человеческий язык она вплетается теми междометиями, восклицаниями, той эмоционально-интенциональной окраской предметности, присутствие которой нельзя выделить объективно, а можно лишь интуитивно уловить. Как только человек, поверх конкретной схемы, обнаруживает невидимую грань, отделяющую уже увиденное, уже познанное им, от еще неразличенного, но чувственно угадываемого в отсвете восходящих истин, скрытых еще за линией горизонта, он воспринимает предложенную ему картину и обретает уверенность в отношении ее объективной значимости. “Ибо для всякого, обладающего тонким слухом, наблюдателя, человек выдает себя в беседе двояким образом, с одной стороны, тем, что он говорит, и, с другой стороны, тем, о чем он умалчивает “. (С.Цвейг) [2] Только что родившийся, не умеющий еще даже сидеть, ребенок уже общается с миром на языке биологических закономерностей. Для взрослых он всего лишь простейший организм, необходимо реагирующий на раздражающие воздействия, но для мира в целом этот маленький человечек уже есть субъект, навязывающий свою волю менее субъективным (более объективным) вещам; подаренной ему игрушке, кроватке, в которой он спит, мухе, которую он может случайно задавить. Отныне и навсегда, новорожденное присутствие, вступившее на путь объективного становления, в процессе познания окружающей реальности, разделяет весь мир на то определенное, которое оно, познав, покорило и вставило необходимым элементом в контекст своего языка, и на непознанное, на тех “взрослых”, ничего не объясняющих, поскольку не умеющих разговаривать на “детском” языке, но влекущих к расширению его горизонта видения, эмоциональной окраской их необъяснимых монологов аппелирующей к нему не как к простой вещи, а как равному с ними, интуитивно чувствующему субъекту.

Итак, субъективно опосредованный мир предстает в виде, схематически выраженной перспективы, четкость очертаний предметов которой, естественно, зависит от расстояния между ними и точкой стояния, рассматривающего эту перспективу, зрителя. Причем, если границы находящихся вблизи предметов, строго определены, то очертания далеких от точки стояния объектов, размываются и рождают таинственные образы манящие загадкой своего существования и, одновременно, внушающие страх и трепет перед встречей с высшей непостижимостью.

Сон разума рождает чудовищ. Воспаленное всматривание вдаль, попытка рационализации нерационального, анализирования неанализируемого, отражается на психике “больного” параноидальными видениями мрачных фигур, которые мерещатся ему даже: в глубине звездного неба, в ласковой прелести летнего утра, в невозмутимом спокойствии, покрытых снежными шапками, гор. Но только так можно претерпеть унылость объективного существования и, в стремлении к вечно недостижимой цели, обрести покой и безмятежность. Только таким способом, за частоколом конкретного неясными штрихами обозначая, не логично, но чувственно воспринимаемую суть, можно заворожить внимание зрителя направив его на, покоряющую своей непознаваемой силой, отлитую в прекрасной картине, объективную “пустоту”, или иначе – чистую субъективность, рождающую переживание того, что люди обычно называют воодушевлением.

Человеческому слову нет общего оправдания. Будучи однажды выпущено в мир, оно вызывает в нем возмущение, даже борьбу, в которой первыми жертвами падают истина и справедливость. Любая сказанная фраза, поскольку она сказана в свое время и в своем месте, отрицает уже застывшее, скованное временем и потому переставшее быть конкретным, знание. Составленная из конечных, обладающих непознаваемым содержанием, слов, метафизическая теория, субъективная в своей основе, несправедливо хочет завладеть умами воспринимающих ее слушателей. И только голые математические выводы, не нагружаясь субъективной конкретностью, и потому не являясь собственно Словом, а обитая в призрачном мире всеобще-абстрактного Логоса, противостоят разрушительному действию отчеканенных фраз.

Но слово также и лечит. Не объективный мир, здесь оно лишнее. Здесь оно помеха на пути к абсолютному всеединству. Оно врачует раны конкретного субъекта от ударов бессилия, настигающих его, двигающегося в потоке, плечом к плечу скованных зомби, уныло влекущихся на зов “модной” мелодии. Тотальная недосказанность, непознаваемая “вещь-в-себе”, присутствующая в любом сформулированным высказывании любого конкретного языка, позволяет отвернуться от внешней необходимости соблюдения, раз и навсегда установленного порядка, в сторону внутренней свободы выбора желаемого предметного образа недосказанной реальности. Свобода воображения, даруемая Словом, и есть тот неиссякаемый источник Жизни, который, с одной стороны, расходуется, утоляя постоянную жажду субъекта, бьющегося в тисках объективной необходимости, явить миру свою уникальную индивидуальность, а с другой стороны пополняется за счет загадочной энергии недосказанности, превращающей, навязанный извне, мир, в произведение личного воображения, и тем самым, вдохновляющей субъекта на любовь к этому, им самим выстроенному миру. С давних пор, в произведениях искусства, человек специально старался выделить эту недосказанность, нелогичность, чтобы с ее помощью отправить зрителя на собственные поиски определяющего порядка, каковой всегда и находится, если рассмотреть предложенную картину через призму сугубой конкретики. К примеру, даже в бессмысленном хаосе разноцветных фигур, очень далекий от мира искусства технократ, находит знакомые фрагменты уже виденных им ранее на аукционах Сотби и Кристи, абстрактных картин, являющихся отличным способом помещения капитала.

Сущность искусства укоренена в искусственности существования. Любое произведение природы: лес, небо, море, трава, звезды обнаруживает в себе ту же самую окончательную непостижимость, ту же “вещь-в-себе”, что и художественный вымысел. Но ведь мы не храним фотографий, окружающего нас, подлинно живописного пейзажа, в музеях. Да, но зачем хранить в музеях то, что всегда с тобой. Изумляясь каждый день окружающей природе, мы, поневоле, вынуждены общаться с ней, узнавать ее слабые и сильные стороны, и, со временем, ее вид становится для нас настолько привычным, что вся таинственность, заключенная в ней, как-бы улетучивается, скрывается за нагромождением объективного знания, и мы уже не останавливаемся в восхищении перед ее загадочной красотой.

Восхищает только новое, и здесь не важно, создано ли оно рукой известного художника, или образовалось под воздействием ветра и водных стихий. Именно новый взгляд на хорошо знакомые вещи делает их привлекательными для дальнейшего изучения. Сила подлинного искусства заключается не в том, чтобы как можно сильнее затуманить реальность и, тем самым, дать возможность каждому зрителю самостоятельно обнаружить в ней то, что желает в данный момент его пылкое воображение. Степень влияния на нас произведений искусства целиком зависит от наших собственных возможностей увидеть воочию, стоящего за ними, трансцендентного Субъекта. Лишь тогда, когда, в бесконечном разнообразии окружающей его природы, человек видит руку Творца, неважно как конкретно выступающего, то ли под видом направляющего Рока, только тогда, над нагромождением причинно-следственно связанных между собой определенных предметов он, необъяснимым чутьем, улавливает то неразличимое сияние, которое люди называют красотой. Чистое искусство не убеждает. Оно покоряет, и навсегда отдает, зачарованного им зрителя, в лапы Творца, для которого человек – лишь средство к расширению пространства своей свободы. Глядя на абстрактную картину или слушая волшебные звуки музыки нельзя подчиниться какому-то определенному требованию, кроме одного – запомнить имена, создавших эти произведения, художников, чтобы сделать из них образец для подражания, жизненное правило, ведущее к успеху.

Искусство пишется на языке символов, мало связанных между собой объективными отношениями.

Логос применяется здесь только как подручное средство для какой-то отдельной детали целого, как штрих, дающий зрителю ощущение живости картины, мнимой независимости ее от своего создателя. Некоторые направления в искусстве (в особенности реализм) стремятся полностью исключить из ткани произведения все смутное, символьное, требующее для своего понимания личного домысливания. Но все равно, как-бы ни старался художник реалистично отобразить действительность, ему не удается конкретными культурно-логическими средствами воплотить образ, одинаково трактуемый в любой культурно-исторической среде. И это не удивительно. Ведь и сама природа не располагает такими средствами. Мир есть нечто большее, чем его проекция в область объективного понимания. Он насквозь пропитан, объективно невоспринимаемой, чувственностью, и даже, скованный в моментальном фотографическом снимке, он неразличимо вносит туда неопределенную особенность среды окружения, по-разному истолковываемую в разные культурно-исторические эпохи. “В мировом концерте все века, прошлые и настоящие составляют оркестр и играют в одно и то же время. Но каждый прикован к своему пюпитру и к палочке дирижера”. (Р. Ролан) [3]

Неоднозначностью оценки своих произведений искусство открывает двери всякому, желающему использовать его в личных, корыстных целях, как средство психологического воздействия на, преисполненных духом независимости, людей. Человек, главным мерилом истинности которого является живучесть общей схемы, независимость ее от, каждый момент изменяющегося мира, выуживает из бесконечного содержания символа именно то его значение, которое понятно сейчас, в данном контекстуальном окружении, и он не удивляется, что при переходе в другую конкретно- языковую обстановку прежний искусственный символ не перестает быть понятым и там, хотя и под другим, соответствующим новой ситуации углом зрения, поскольку при этом переходе изменяется сама логика понимания, всецело диктуемая субъектом вновь избранного языкового сообщества. К примеру, будучи пешеходами, мы рассматриваем автомобиль как помеху своему движению, как железного монстра, способного в один миг прервать нашу жизнь. Логика пешеходов проста. Если впереди автомобиль, нужно уступить ему дорогу. Но как же мы преображаемся, когда залезаем внутрь этого монстра, в особенности, когда сами садимся за его руль. Как будто кто-то невидимый стирает из нашей памяти все те проклятия в адрес автомобиля, которые мы посылали, будучи пешеходами. Он теперь для нас верный конь, везущий туда, куда пожелаем, и к тому же – зимою, спасающий от холода, а летом – от жары и дождя. Сами, не ведая того, став автомобилистами, мы приобщились к новой логике, логике племени беспечных ездоков, и сделались пленниками его законов, диктуемых субъектом нового мира, мира, видимого через стекло автомобиля.

Любой законченный искусственное творение изначально уже присутствует во всех мыслимых перспективах его обозрения, а значит оно, будучи изреченным, уже понято теми, до чьих ушей долетело это речение. С этой позиции, каждый человек, общающийся с себе подобными, является деятелем искусства, маленьким богом, поскольку из ничего он извлекает новое знание, Слово, скрывающее внутри себя непостижимую глубину. Но именно Художнику дается право донести это знание до многих людей, стоящих на разных ступенях интеллектуального и физического развития, находящихся в разном социальном окружении. И поэтому он специально отказывается от конкретики и погружается в мир ментальных, умосозерцаемых образов, впечатляющих своим обобщением, и в то же время, как это ни пародоксально, не теряющих при этом характер личной субъективной истины. Чем больше различных толкований предусматривает произведение искусства, тем лучше. Тем больше найдется людей, для которых, одна из возможных интерпретаций будет соответствовать их собственному взгляду на окружающий мир.

Но не всякий изрекший что-то обще-непонятное становится вдруг великим. Он значителен как субъект, с которым отныне, до его полного понимания (которое никогда не наступит) необходимо считаться. Всеобщую же значимость обретает лишь тот, чья субъективность, основополагающее описываемую картину художественное чутье, становится созвучной той высшей неопределенности, той нелогичной основе всякого общего знания, которое, одинаковостью имманентно переживаемого умонастроения, связывает отдельные личности в единое культурное сообщество. Почему мы в состоянии понять другого человека, находящегося подчас на противоположном краю земли, носящего иную одежду, разговаривающего на ином языке? Да просто он, как и мы сами, будучи отделенной от других частью целого, уже изначально приобщен к этому целому посредством некоторых, навязанных ему свыше правил, в соответствии с которыми он так, а не иначе, оценивает окружающую его действительность. Велик не тот художник, которого понимают, а тот, которого хотят понять, тот, в чьих творениях сосредоточен дух времени, неявная цель устремлений всех, объективно действующих воль. Выразить в определенных символьных конструкциях то, что носится в воздухе, субъективную атмосферу которой пропитано любое явление сущего – вот в чем залог успеха истинного художника. И для этого ему необязательно физически принадлежать к той эпохе, чье умонастроение созвучно его собственному. Ван Гог и Рембо, Ницше и Кафка в своих произведениях уловили тень грядущего и, будучи непонятыми современниками, были возведены в сонм великих будущим, которое увидело в их творениях ответы на волнующие потомков, конкретные вопросы.

Любой, всецело отдавший себя служению искусству, деятель, велик для какой-то эпохи, и всегда наступает, в конце концов, такой момент, когда, вытащенные после веков забвения на свет, его “письма”, отдают тепло вложенной в них когда-то энергии, озябшему от погони за призрачным всеобщим счастьем, человечеству. Духовные усилия, затраченные художником на создание своих произведений, рано или поздно, но востребуются, обнаружат себя, сначала в виде идеи, а затем и ее материального воплощения, и всегда они будут эквивалентны степени его будущего величия. Ничего не пропадает даром на этом свете. нежелание современников копаться в том, что находиться на периферии общего внимания, так мучающее непризнанного художника, когда-нибудь, когда взгляд общественного субъекта повернется в его направлении, обернется для них обвинением в служении ложным, сиюминутным идолам толпы. Те же из счастливчиков, кто уже сейчас, в расцвете творческих сил, купаются в лучах славы – либо гении, сумевшие силой собственной воли покорить общественное сознание, либо, в большинстве своем, безвольные мотыльки, случайно оказавшиеся в центре общего внимания и так же случайно, через мгновение, из него выпадающие.

“Чистое” искусство, представляющее собой рефлексию “чистой” субъективности, при всей своей волевой устремленности и энергонасыщености конечно-же не способно вызывать у зрителя однозначную реакцию на его восприятие. Оно и не призвано для этого в сей мир. Один и тот же текст может выполнять как созидательную, так и разрушительную роль. К примеру, Ницше, взятый на вооружение идеологами фашистской Германии, стал демоном, пропагандирующим дух физической силы и превосходство одной, избранной расы над всеми остальными.

Побудительный импульс к действию, несомый искусством, если не направить его в определенное русло, сам направляется туда, куду требует контекстуальная обстановка, и это, с одной стороны, как было показано выше, преимущество, с другой стороны, сводит искусство до роли подручного материала для пропаганды тех ценностей, которые желает внедрить в общество волеизьявляющая верхушка власти. И поэтому, чтобы обрести собственное, не зависящее от изменчивого окружения, значение, чтобы указать человечеству единственную дорогу, ведущую к Истине, чтобы объединить людей не только в необъяснимом восхищении Прекрасным, но и в реализации полученного духовного импульса, имеющимися в их распоряжении, действенными средствами, искусство должно взывать не только к чувству, но и к разуму. Оно должно облечь свои призрачные видения в тотальную логическую схему, объективная неопровержимость которой, помноженная на субъективное влечение, будет неодолимой силой, поворачивающей разрозненные мировоззрения в одном и том же, требуемом направлении. Такое, до предела насыщенное объективностью, искусство, можно уже называть философией.

Философия есть искусство устремленное в объективность, искусство схематизированное, разложенное на сумму небольшого числа, так называемых первоэлементов из которых, как из кирпичиков, строится любая окружающая обстановка, и при этом зритель, рассматривающий предложенную ему тотальную схему с собственной точки зрения, уже никогда не забывает о том, что его личная интерпретация этой схемы является частным случаем общей истины, пригодной для решения любых задач. Философия искренна, в том смысле, что стремится избежать всякой двусмысленности, столь практикуемой в произведениях искусства. Но создание ее есть также неимоверно трудный творческий процесс, сравнимый с муками “истинного” художника. Ведь, чтобы убедить человека принять новую интерпретацию того, что даже не поддается еще опытной проверке, нужно обладать, либо высоким авторитетом, либо железной нерушимостью глубоко укорененных в Логосе, доводов.

Механика построения любой философской системы включает в себя несколько общих этапов, описывающих процедуру преобразования субъективных видений философа в строгое объективное знание.

1. Априорное конституирование основных системообразующих элементов и придание им объективного статуса за счет доказательства их логической необходимости. Выбор этих элементов есть чистая субъективность, есть воля, показывающая через акт необъяснимого творения собственную уникальность. Но, как только текст выстраиваемой тотальной схемы сущего начинает аппелировать ко всеобщему, к Логосу, мир явно обнаруживает в предлагаемой ему субъективности собственное детище и укутывает его покрывалом родительской любви, предохраняя самовыражающегося индивидуума от возможного уничтожения в ледяном холоде непонимания, и одновременно, не позволяя тому слишком уж отрываться в своих умствованиях от, господствующих в обществе, настроений. Символьное оформление корневых элементов при этом необходимо выбрать таким, чтобы тотальная неконкретность не позволила бы выделить их в опыте в чистом виде, и поэтому они всегда оставались бы таинственной загадкой, мифом, стремление расколдовать который, постоянно подпитывало бы у зрителей интерес к предложенной им, теории.

2. Определение основных, корневых правил, по которым первоэлементы схемы могут вступать между собой в определенные отношения. Это, пожалуй, самый главный шаг в построении системы, вдыхание в нее жизни, превращение статического равновесия в динамику становления. Здесь опять приходится обращаться к внедоказуемым логическим основаниям, связывающим отдельных индивидуумов в единое культурное сообщество. Разве не загадочно происхождение закона сохранения вещества? А из того, что стоит выше всякого понимания можно вывести любые, подчас самые противоречивые выводы. неудивительно поэтому что, к примеру, теизм, атеизм, и пантеизм, вводя разные основания совершаемому ходу явлений, аппелируют к строгой логической неопровержимости своих выводов.

3. Синтез из некоторого набора известных элементов и правил их взаимодействия друг с другом, сложных конструкций, описывающих различные, значимые для общества, и уже понятые в другой системной иерархии процессы. Навязываемое на этом этапе изменение устаревших моделей бытия, обязательно должно быть направлено в сторону большего обобщения, так, чтобы новая точка зрения на старое явление показывала его состоящим из меньшего числа субстанциональных сущностей, и поэтому более приближенного к единственной, непосредственно-реальной субстанции, а именно, к сущему, покрывающему собой все существующее в мире. Одновременно, чтобы внедриться в сознание пытливого зрителя, предлагаемая ему картина должна показать что она точнее своей предшественницы, поскольку содержит более объективный, одинаково воспринимаемый многими, анализ действительности. Вспомните, почему, в свое время, политеизм был заменен монотеизмом и вы согласитесь с основными требованиями, предъявляемыми к любой философской системе, претендующей на свою действенность, требованиями простоты и объективности.

4. Анализ всего еще не понятого, таинственного, не укладываемого в ранее имевшийся контекст, и потому, субъективного, не входящего в область всеобщего обладания, в сферу объективных истин. Тотальная всеохватность вводимой доктрины должна быть таковой, чтобы устранить все те разрывы в понимании, которые, своей неопределенностью, тормозят общественное развитие. При этом субъективность мироустройства, редуцируемая к основным системополагающим элементам, должна отдать себя в руки всеобщих логических требований (императивов), оставаясь лишь в названии познанного явления, и в первом впечатлении от личной с ним, встречи. Именно, расширение области понимания является для зрителя самым сильным толчком к принятию новой тотальной философской системы.

Если искусственный образ, через максимальную субъективность самовыражения, призван объяснить мир в целом, как он есть сам по себе, мир, являющийся источником объективного развития, то философский термин накладывает на личное вдохновляющее впечатление логический трафарет, сквозь который видны только те участки непосредственно данной реальности, образ которых не противоречит, накопленному человечеством за долгие века своего существования, опыту. Подобно тому, как путнику, заблудившемуся в лесу, нет дела до того, является ли карта, которую он держит в руках, точной фотографией местности, снятой с борта самолета, или же это только условный план, на котором реальные предметы отображены в виде топографических знаков, главное, чтобы она помогла ему выбраться на знакомую тропинку, так и философская схема, являя собой перечень возможностей к осуществлению выбранной, зачастую неосознанной до конца цели, она взывает к тому, чтобы с наименьшими потерями начать это, реализующее высший смысл, движение к цели.

Искусство и философия уже давно покорились неизбежной относительности существующего мира, мира, в котором истины, “приходя как парадоксы, покидают его как тривиальности” (В. Виндельбанд) [4]. Строя свои схемы они ищут не правильности, а вдохновляющей на бунт, новизны. И только наука, с безуспешной настойчивостью, пытается приблизить искусственную схему к фотографически точному описанию реальности, видя в этом залог прогрессивного развития, а на деле, всего лишь уверяя рационально мыслящих людей в необходимости следования именно ею выбранной дорогой. Но даже и ученые, убеждаясь, что, теоретически предопределенное событие в реальности всегда подвержено влиянию огромного количества факторов, которые невозможно учесть при планировании результатов эксперимента, факторов, делающих теоретический план конкретно невыполнимым, даже они понимают что главное в науке, не точность математических расчетов (бесконечный мир нельзя рассчитать за конечное время), а та атмосфера служения идеальной Истине, вдохновленная, научно необъяснимой красотой “истинного знания”, которая придает силы людям, несущим груз каждодневного существования.

Да, все относительно в этом мире. Инвариантна одна лишь индивидуальность. Только она, не скованная никаким общим знанием, где бы ни присутствовала, видит мир исключительно через призму собственной свободы. Претендуя на тотальность своего охвата, любая схема должна обнаружить эту индивидуальность и выделить ее как нелогичное основание всякого логического вывода. На стадии искусства, индивидуальность предстает неким неразличимым фоном, на котором разворачивается драма бытия. Здесь она еще не показана явно, как предмет изучения, а неким незримым фантомом витает над каждой строчкой, над каждой черточкой представленной картины, делая любой, наугад выбранный ее фрагмент, самодостаточным, независимым от контекстуального окружения, и своей оригинальностью тождественным оригинальности всего произведения в целом. Философия тоже насквозь пропитана незримой индивидуальностью. Но, будучи тотальной схемой, она должна выявить ее и зафиксировать в виде некоторого феномена, называемого по-разному, к примеру, “Я”, или “Бог”, суть которого в его абсолютной сокрытости от расчленяющего анализа, в том самом неповиновении всеобщему, которое вырывается наружу волевым устремлением, не детерминируемым имеющимися объективными средствами. Этот элемент оказывается не просто пассивным звеном в цепи причинно-следственных связей, а благодаря своей абсолютной свободе, становится своего рода пограничным столбом, за которым кончается власть логического и начинается объективное ничто. “Я” всегда едино, его невозможно расколоть пополам, и поэтому мне, как индивидуальной личности, нельзя извне рассматривать картину, в которой одним из основных элементов являюсь Я сам, ибо, как только Я, вместе со своими мыслями, чувствами, неосознанными желаниями, преследующими меня в данную минуту, погружаюсь в контекст рассматриваемой картины, как только я идентифицирую себя частью этой картины, и тем самым, признаю господство над собой ее внутренних, навязанных художником, законов, я уже не существую как отстраненный зритель, для которого любая картина, ограниченная пространственно-временными рамками своего написания, является лишь частным случаем, не имеющим характера всеобщего законодательства.

Но нет предела философскому упрямству. Чтобы отстоять объективность предлагаемой тотальной схемы, оно готово расчленить ее, по крайней мере на два, не сводимых по своим конкретно-логическим основаниям, плана ее рассмотрения, две абстрактные интерпретации, одна из которых трактует “Я”, как собственную неуловимую уникальность а другая – как объективную субстанцию внелогичного источника субъективности. “…есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье”. (М. Хайдеггер) [5]

Нельзя иметь объективно достоверных сведений о чьей-либо жизни, не заключая каждый факт ее существования в некоторую застывшую форму: фотографический снимок, материалы средств массовой информации, свидетельства очевидцев. Так и любая философская система должна содержать, так называемый, логоцентрический взгляд на предлагаемую ею картину мира, взгляд с точки зрения внешнего, как-бы отсутствующего в своей свободе и потому полностью подчиненного всеобщему Логосу, наблюдателя, у которого как-бы удален весь чувствительный аппарат, искажающий объективную картину, и остался лишь голый, холодный, трезво анализирующий разум. Но при всей научности такого подхода, основанного на логическом анализе действительности он недостаточен с точки зрения полноты описания картины, поскольку здесь изображены сплошь общие формы с вычлененным из них конкретным содержанием. С высоты своей отстраненности от реально-сущего логоцентристу не удается заглянуть внутрь предмета и объяснить противоречие между теоретической тождественностью существующих форм и их практическим многообразием. Поэтому, для полноты картины, в философии правомерен и другой, эгоцентрический взгляд на реально-сущее, взгляд находящегося внутри него субъекта, для которого общее, преломившись в свете конкретной окружающей обстановки, минутных переживаний, особенностей чувствительного аппарата, превращается из основания бытия, в случайное следствие главной причины прогрессивного развития, а именно, волевого устремления индивидуального Я расширить пространство своей индивидуальности путем разрушения до вселенского хаоса всех объективных препятствий. Иначе говоря, философу мало показать какую-то общую истину, ему надо найти метод, с помощью которого конкретное Я, в условиях конкретной обстановки, смогло бы реализовать эту истину на практике (попросту говоря – увидеть ее в окружающих предметах) и, поскольку логическая универсальность здесь, в условиях нелогичной реальности, неприменима, текст схемы должен быть насыщен как можно менее определенными понятиями, задающими только принципиальную возможность, только импульс к размышлению, а право выбора всецело возлагающие на, чувствующее свою ответственность, внутреннее Я.

Эгоцентрический взгляд на окружающее- есть взгляд со стороны внутренней абсолютной свободы на абсолютную свободу внешнего, взгляд, возможный только в моменты полного отрешения от каких-бы то ни было необходимых действий, диктуемых общей логикой взаимоотношений. Но полное воздержание от логического нельзя осуществить во времени. Он возникает в тот вневременный, а значит и недействительный миг, когда внутреннее Я делает свой выбор. В реальном же, действующем мире, любая субъективность всегда покрыта оболочкой объективности, любая свобода измерена необходимостью, даже простая мысль строится в строгом соответствии с общими законами функционирования мыслительного аппарата, и поэтому чистый эго взгляд реально всегда оказывается замутнен той действительной конкретикой, в контексте которой внутреннее неразличимое Я, открывая свою индивидуальность всеобщему обнаружению, должно общаться с окружающей ее средой. Облекаясь телом, субъект одновременно облекается и источником заботы, относительно которой, отныне, детерминирована его свобода. Внешнее теперь дается ему пропущенным через фильтр чувственно-познавательного аппарата, отсекающего все лишнее, что может неблагоприятно отразится на работе телесного организма. невидимая, содержательная индивидуальность, покрывшись оболочкой случайной, в данном случае человеческой, формы, превращается в homosapiens, который, в отличие от недействительного Я, доступен к взаимопониманию, открывающему путь для воплощения неопределенного желания в определенный, общепонятный поступок.

Между логоцентрическим планом восприятия философской схемы, на деле являющегося квазиэгоцентрическим, поскольку неуловимое эго даже здесь заключено в рамки, пусть даже очень широко трактуемого, но все же объективного понятия индивидуума, и логоцентрическим планом восприятия этой схемы, должна существовать граница, стоя на которой можно аппелировать одновременно к достоверности данных разума и чувств. Эта граница является центром третьего необходимого плана рассмотрения любой тотальной схемы, называемого антропоцентрическим, то есть плана обозрения мира, лежащего за пределами человеческого тела. Философия, как бы она сама не пыталась этого скрыть – есть дело человеческое, слишком человеческое чтобы оставить без внимания проблему утилитарной применимости своих теорий. Субъект, облеченный необходимостью исполнения каждодневных человеческих обязанностей, должен хорошо знать строение своего познавательного аппарата, постоянно искажающего сугубо индивидуальными особенностями, восприятие окружающего, объективного мира, чтобы, пробившись через его (познавательного аппарата) познание к беспристрастному общему знанию, использовать его потенциал для пропаганды собственного волеизъявления. Но телесное, отнюдь не единственная контекстуальная оболочка, заслоняющая собою общее знание. Являясь участником определенной социальной группы, будучи патриотом своей нации, своего государства, человек окружен плотным слоем общественного бытия, которое, подобно телу, имеет свои органы восприятия и необходимые законы функционирования, еще более ограничивающие и без того куцую человеческую свободу. Искажения, вносимые в структуру общей реальности, языками внутригруппового общения, порой так велики, что одно и то же антроповоспринимаемое событие, например, смерть лидера одной из враждующих между собой политических группировок, противоположно оценивается общественными субъектами этих группировок за счет той, подчас неуловимой нетождественности их словоупотреблений, которая, затемняя общее, служит источником взаимного непонимания, а для беспристрастного наблюдателя образует трудно разрешимый парадокс заключающийся в том, что одно и тоже высказывание одновременно может нести в себе как истину, так и ложь.

Чтобы добиться абсолютной тождественности с, отражаемой ею, реальностью, схема должна добиться одинакового ее толкования не каким-то не существующим конкретно, “средним” человеком, а всеми членами всех возможных человеческих сообществ. И поэтому, найденные ею, общие закономерности, она тут же должна переводить на язык каждого из этих сообществ. Лого-эго-антропоцентрические транскрипции, претендующей на абсолютное понимание, тотальной схемы, должны дополниться бесконечным множеством иных планов, аппелирующих к первичной данности конкретного языкового сообщества. Биоцентрический, социоцентрический, экоцентрический, и миллионы других, не противоречащих, а дополняющих друг друга, взглядов на окружающий мир, нужно было бы отразить в тексте, чтобы признать за ним абсолютную истину. Но бесконечное при всем желании не выразить тем, что конечно. “Невозможно объять необъятное”. И остается одно, опечаленному этой, объективно неоспоримой истиной, философу – хотя-бы очертить контуры, раскинувшейся перед ним, необъятной реальности, отнеся все ее бесконечное содержание внутрь этих границ. Ему остается – искать абсолютных оснований, вещей причина которых упиралась бы в ничто, и он находит их и открывает для всеобщего обозрения, резонно полагая, что, коль содержимое бесконечно разнообразно, его можно определить только формой, в которую то заключено. С одной стороны Логос, а с другой – свободолюбивое Эго, опоясывают этот мир. Свобода и необходимость, субъект и объект, воля и знание. Только посмотрев на существующее с диаметрально противоположных позиций, можно вывести его среднюю, а значит максимально приближенную к реальности, оценку. При этом, антропоцентрическое описание необходимо как конкретный пример без которого общее эго-логическое знание превратилось бы в пустую схоластику, не имеющую практического значения. Антропоцентризм показывает макрокосм на примере микрокосма, всегда находящегося перед глазами, всегда на виду, и потому наиболее заметного из всего бесконечного разнообразия сущего, образуемого из смешения вселенского логоса и индивидуального эго.

Три вышеперечисленных плана обозрения мира всегда прослеживаются в любом высказывании, в любом тексте, в любом показе себя, любого из различимых элементов этого мира. Их можно определить еще иначе: 1. Общее представление о предмете путем определения его относительно некоторого, одинакового для всех, знания. 2. Его конкретные отличия от соседей, и 3. Чисто субъективное настроение, которым окрашено восприятие предмета.

Все, что говорится, что открывает собой новое присутствие, говорится раз и навсегда, для всех вместе и каждого порознь, участников драмы бытия. Но интерпретация одного и того же события, даже сам способ его наблюдения, меняются, в зависимости от изменения самого субъекта наблюдения, причем, по мере своего развития, своего “взросления”, тот становится все более скептичен в отношении полноты, представленной перед ним картины.

И человеческая цивилизация была когда-то ребенком. Индивидуалистические настроения были не знакомы родовому строю. Исторически впервые, человечество взглянуло на окружающий мир, как это ни странно, именно логоцентрически. И отражением этого процесса в феноменах культуры стала древняя натурфилософия. Человек жаждал действий. Но он был одинок в этом суровом мире, перед игрой разъяренных стихий. Кто-то, самым необъяснимым образом, сжигал пожарами его жилища, затоплял наводнениями его посевы, покушался даже на саму его жизнь, острыми клыками диких животных. Чтобы действовать в таких, сугубо неопределенных условиях, нужна была простейшая, самая примитивная схема, связывающая приход одного события с окончанием другого. Но одного факта существования такой схемы было мало. Необходимо, чтобы она стала объективной, “истинной”, чтобы одинаково интерпретировалась всеми его соплеменниками, ибо только вместе, сообща, преследуя одну и ту же, единую для всех цель, они смогли бы противостоять ужасу окружающей неопределенности. Попытка избежать этого ужаса в бессознательных ритуальных телодвижениях, была заменена разговором с ним, олицетворенным в образах богов, разговором, ведущемся на единственном предназначенном для этого языке, понимаемым всем существующим, поскольку оно существует объективно – на Логосе. Но история продолжалась. Количество знаний, добытых при помощи Логоса, становилось все больше, и постепенно единая натурфилософия стала распадаться на ряд более узких областей, называемых науками, что было вызвано усиливающейся специализацией богов, с каждым из которых нужно было говорить по-своему, в соответствии с его индивидуальным характером. Единый, общий для всех, мир стал делиться, но не просто на части, а на определенные, поименованные части, и этим фактом, пока еще внешне не осознанным, в культурную рефлексию была введена антропологическая проблематика. Один гражданин полиса теперь стал ремесленником и начал рассматривать мир с точки зрения созидателя, другой же – воин, рассматривал его, как разрушитель. Третий-же сталфилософом и занялся тем, чтобы приводить к общему знаменателю, крайние точки зрения. Аппелируя к непререкаемой достоверности логоса, он, в то же время, оставлял в своих произведениях некоторые неясности, пробелы, чтобы каждый конкретный слушатель мог заполнить их по своему желанию, именами любимых богов. Вот эти вот, вызванные к жизни стремлением обобщить разорванное временем знание, неясности, допускающие толкование одного и того же явления с разных, подчас противоположных позиций, взяли на вооружение софисты, а потом и схоласты, и так смутили своими эклектическими взглядами общество, что оно все больше отворачивалось от философии, ища убежище в религиозном мировосприятии. Так называемые “приверженцы истины” – софисты первыми смутным образом почувствовали, что убедительность отвлеченных рассуждений усиливается, если в их ткань включить кругозор конкретного человека, который, тем самым, как-бы оспаривается на его же собственном, “родном” языке. Иначе говоря, в своих монологах они обращались не к какому-то высшему авторитету, мифическому Богу-Логосу, а к конкретной толпе, с которой, в данный момент они имели дело, и с позиций которой они пытались нарисовать выгодную им, общую картину. Стараясь получить как можно больше выгод от неожиданного открытия, софисты, в своих произведениях, намеренно затушевывали этот прием, объясняя, неизбежно возникающие в этом случае противоречия, либо недостаточным познанием природы, либо, хуже того, ошибочным ее познанием другими, в отличие от собственной непогрешимости. Так продолжалось до тех пор, пока Декарт не сформулировал свой знаменитый тезис: “Мыслю, следовательно существую”. Этим в европейскую философию официально была введена антропологическая проблема.

Добившись превосходства над природой, человек впервые ощутил себя, не пассивным зрителем, а активным участником происходящих событий. Он осознал наконец свою независимость от толпы и понял, что знание одних лишь общих закономерностей, не преломленных в свете конкретной ситуации, не позволит ему добиться успеха в ежедневном субъективном опыте. Труды английских эмпиристов были первым, систематическим изложением нового, антропоцентрического взгляда на мир, взгляда на мир изнутри человеческого тела. Если трансцендентная, логоцентрическая философия давала руководство к коллективному действию, путем объединения отдельных, разрозненных усилий в единый, общий кулак, то эмпиризм учил, как, в результате этого действия сохранить собственную индивидуальность, то-есть практически, а не в одних лишь заумных мечтах, совершить задуманное, совершить его так, чтобы результат предприятия вел не только к общественной, но и к личной выгоде.

Поясним сказанное на простом примере. Некто, прежде чем сесть за карточный стол, должен, по крайней мере, знать правила игры. Вступив же в саму игру, он с удивлением обнаруживает, что, для того чтобы выиграть, необходимо, кроме формальных теоретических правил, знать и пользоваться иными, практическими навыками, которые приходят, лидо с опытом, либо могут быть объяснены знающим игроком непосредственно в ходе самой игры.

Платон, дополненный Аристотелем, Кант – Юмом и Локком, эти системы стоят уже ближе к образу абсолютно убедительной схемы, поскольку, общее знание в них, соединенное с нюансами его конкретного применения, аппелирует не только к априорной человеческой логике, но и к апостериорному человеческому опыту.

И все-таки, впервые открывшая субъективность, антропологическая теория, рассматривала субъекта только лишь в человеческом обличье. Конституирующее человека начало, виделось ей только вкупе с биологическим, объективно выраженным, его содержанием. Схваченное понятиями; сознание, разум, рациональность, это начало прочно ассоциировалось с работой головного мозга, где, как считалось, и расположено то, что обычно называют человеком.

Но всякий субъект, субъект лишь постольку, поскольку он абсолютно неопределен. И значит человек, как существо, обладающее понятийным аппаратом, подчиняющимся известным законам своего функционирования, выпадает из сферы субъективно-стихийного волеизъявления. И значит, убеждая человека, антропология убеждала не субъекта, а только его рациональную оболочку. “Чистого” же субъекта может убедить лишь “чистая” субъективность. Сердце ищет не истины, но красоты. И в 19 веке появилась наконец система, обращающаяся не только к человеческому в человеке, но и к его нечеловеческим основаниям. Немецкий идеализм, внешне добиваясь тотально-логического осмысления мира, неосознанно внес в философию проблему “чистой” субъективности. Неудивительно почему Шеллинг, к примеру, искусство ставил выше философии – ведь оно аппелирует не только к разуму, но и к чувствам. “Хотя философия достигает величайших высот, но в эти выси она увлекает лишь частицу человека. Искусство же позволяет добраться до этих высот целостному человеку” (Ф. Шеллинг) [6].

Что подразумевается под реальным субъективным опытом? Конкретная окружающая обстановка? Нет. Это, абсолютно неопределенное никакими законами, настроение, окрашивающее конкретную окружающую обстановку, в тот или иной объективный цвет. Строгой, логически неопровержимой определенностью, субъекта не убедишь. Нужно войти не только в его объективное положение, но и в его субъективное настроение, не только в разум, но и в сердце, чтобы, говоря с ним на одном языке, направить вектор его понимания в требуемую сторону. Осознанием этого прозрения в масштабах культуры стала эгоцентрическая проблема, практически решаемая психологией, а теоретически – крупнейшими философскими направлениями 20 века ; феноменологией и экзистенциализмом. “Античный мир занимался драмой универсума, современный мир повернулся к внутренней драме человеческой души… Она(философия) ушла в сферу субъективного, так как была вытеснена наукой из области объективного” (А.Н. Уайтхед) [7].

Современный эгоцентризм поставил во главу угла непреходящее значение личной свободы, и вместе с тем – Ответственности, которая теперь целиком ложится на плечи каждой свободолюбивой личности. Я это уже не человек, жестко детерминированный известными человеческими потребностями. Это, неанализируемое разумом, присутствие в сущем, уникальное Существование, которое, единственное в своем роде, не облаченное еще определенной, ограничивающей горизонт видения, формой, способно заметить в окружающем хаосе вечно изменчивого бытия, абсолютно-истинную реальность. К сожалению, идеальный эгоцентрический взгляд нельзя выразить в более-менее объективном изложении. И поэтому ему нет места в тотальной схеме. Эгоцентрическая философия – только попытка изображения субъекта, попытка, практически оборачивающаяся вращением среди все тех же объективных, то-есть общеупотребительных понятий, например таких как; свобода, бог, Я, интуиция, личность, дух, и т.д., в содержании которых достаточно много места уделено субъективному. Но и без такой попытки, текст, претендующий на свою непреходящую значимость, будет неполон. Разговаривая с личностью, мало общаться только с ее человеческой, так называемой, рациональной оболочкой, нужно отыскать в ней сверхчеловеческую (не путать с общечеловеческой) сущность, которая понимает лишь язык свободно выбранных ассоциаций.

Вернемся к примеру с картами. Очень часто, в процессе игры, возникает необходимость выбора из нескольких равновероятных возможностей, выбора, который не может осуществить ни теория, ни практика игры в подобных обстоятельствах, и который целиком возлагается на свободное волеизъявление играющего. В таких случаях, играющий, на мгновение, как-бы выключается из окружающей игровой обстановки и погружается в нечто глубоко субъективное, неанализируемое, иррациональное, которое и подсказывает ему ответ, не находящийся из рационально организованной, логической схемы. Вдохнув оживляющий глоток воздуха свободы, он с удвоенной энергией вовлекается в игру, делая, выбранный из двух равновероятных возможностей, ход. Иногда, впрочем, человек, не вынося тяжести, хоть на секунду, но отрыва от необходимости в царство свободы, доверяет предстоящий ему выбор, этой самой необходимости, бросая например монетку, или прислушиваясь к мнению соседа, но имманентная необходимость прилива энергии, и в этом случае, требует обращения к глубинам собственного Я, хотя-бы, в процессе выбора способа выбора нужного хода.

Итак, историческое многообразие культурного отражения окружающего мира приводит к выводу о том, что только совокупность трех перспектив наблюдения сущего: внешней, со стороны отсутствующего наблюдателя, пограничной, когда наблюдатель стоит одной ногой в общем, а другой – в конкретной реальности и внутренней, с точки зрения “чистого” субъекта сущего, дает возможность адекватно, с большой степенью убедительности, нарисовать действительную модель этого мира. И если логоцентрический (внешний) взгляд на мир дает руководство к действию в отношении его преобразования в требуемом направлении, антропологическое (пограничное) зрение позволяет приспособиться в процессе этого действия, то эгоцентрическое (внутреннее) рассмотрение Универсума выявляет источник энергии для постоянной готовности к осуществлению, навязанных всеобщей необходимостью, действий.

Вот и автомобиль, везущий в неведомое, готов. Свет фар освещает дорогу, и мотор, постоянно подпитываемый горючим, работает без перебоев.

“Пусть это все – тщета одна, лжемудрость,  Но чарами своими хоть на время Она смогла заворожить страданье иль скорбь, и вызвать мнимую надежду, могла вооружить тройною сталью безмерного терпенья, грудь страдальца” (Дж. Мильтон) [8].

Нет истины в том, что нам говорят. Там только насилие над нашей свободой. Там – театр марионеток, которым управляют искусные обманщики – невидимые воли. Но раз уж выпало нам это нелегкое бремя – существовать в придуманном чьей-то злой волей, мире объективных вещей, давящим и изматывающим бессмысленностью бесконечного развития, не нужно сетовать, ни на ограниченность мировосприятия, ни на его искусственность, а надо научиться пользоваться и тем и другим, чтобы, среди шайки карточных шулеров, не остаться без копейки денег, не опуститься на дно жизни, а изобрести новые, более изощренные виды мошенничества, и, обыграв наконец весь мир, обрести над ним власть и сбросить, наброшенную на него маску подавляющей объективности.

Философская система – не есть истина в последней инстанции. Она – есть средство убеждения всех тех, кто хочет убедиться, кто ищет высшего авторитета, кто жаждет оправдания собственного эгоизма. Чтобы достичь абсолютной значимости, в каждой своей фразе, в каждой реплике, философия должна взывать не только к разуму, но и к чувству, и к конкретному опыту каждого конкретного слушателя. Это нелегко. И удается только самым великим. Нам же остается просто идти по пути тотальной схематизации и пытаться открыть для читателя новые горизонты познания, расширяющие и без того широчайшее понятие – существующий мир. Мы будем разделять философско-рефлексивное созерцание сущего на три, выше выделенных плана, анализу особенностей каждого из которых и посвятим следующие разделы этого текста.

Отражением первого плана – логоцентрического, займется область философии, называемая онтологией. Ее задача – свести все многообразие реально-сущего к проявлению и взаимодействию нескольких, математически строго описанных, элементарных сущностей.

Второй план видения мира – антропоцентрический, относительно конкретно человеческого сознания, будет рассмотрен в гносеологии, учении, отвечающим на вопрос; “Как примирить между собой объективное знание и субъективный опыт?”.

И наконец, особенности третьего, эгоцентрического плана созерцания Универсума, мы проанализируем в разделе психологии. Здесь нам нужно будет построить модель иного, бессознательного присутствия в сущем и показать динамику его, абсолютно субъективного, не выраженного в объективных действиях, взаимодействия с окружающей, субъективной реальностью.

Итак, онтология, гносеология, психология – вот три, связанные между собой, и вместе с тем самостоятельные, мировоззрения, которые собственно и образуют то, что мы называем философской системой. Все остальное – этика, эстетика, наука, религия, социология и т.д., есть не что иное, как перевод основного философского языка, состоящего из трех главных дискурсов, на более узкий по широте своего охвата, “технический” язык конкретных культурных сообществ. Тотальные символы философии; логос, антропос, эго можно обнаружить во всех ее “переводах”, но уже ограниченными конкретной областью своего употребления. (Следует заметить что, к примеру, тотальное понятие антропос отнюдь не ограничено человеческим способом существования в мире, оно гораздо шире него и в общем случае определяет собой эгоиста, вынужденного считаться с логикой, или наоборот, логика, допускающего изрядную долю эгоизма. А конкретные имена ему могут быть самыми разными: клетка, человек, семья, нация, государство, и т.д.).

Воистину, нет пророка в своем отечестве. Тот, кто говорит с нами на нашем же языке, говорит нам не все. И любая схема, как бы она ни стремилась к абсолютной тотальности, не в состоянии объять необъятное. Мир есть нечто большее, чем его проекция в область разума. Он всегда ускользает от всяких его ограничений, пусть самых расплывчатых, аморфных, допускающих бесконечное множество различных интерпретаций. Но таков уж, не нами придуманный, вечный закон бытия – чтобы ощущать себя объективно живущими в этом мире, мы всегда должны иметь перед глазами его схему, пусть в действительности неполную, но полную для нас, ограниченных конкретным горизонтом познания, для нас не содержащую белых пятен, схему, глядя в которую мы бы определили где находимся, и что нам в данный момент предстоит делать.

Географическая карта ведет путешественника по дебрям неизведанных стран. Тотальная философская схема ведет человека по дебрям жизни, усыпляя его страх перед конкретной случайностью, и укрепляя его надежды на достижение счастливого конца.

2. Основы онтологии.

Процесс логоцентрического описания мира предполагает отчужденность от волящего субъекта, всегда вычлененного из этой картины в процессе ее рассматривания. Чтобы полностью постичь окружающий нас мир, познать все его возможности, мы должны обойти его кругом, увидеть со всех мыслимых точек зрения, а для этого, естественно, должны находиться вне его, быть ему трансцендентными. Но опыт подлинной трансценденции невозможно выразить внешним образом. Любая формализованная схема, будучи отображенной на бумаге, уже не тождественна той всеобъемлющей реальности, которая одновременно выступает, и в роли объекта приложения общего знания, и в роли субъекта, это знание открывающего. Описанная в терминах конкретного языка, понятного только его носителям, хотя бы и наиболее общего из всех конкретных, языка математических абстракций, онтологическая схема заранее предназначена для присутствия, обладающего уже статусом бытия, она аппелирует к таким его “земным” характеристикам, как: память, склонность к аналогиям, ассоциативное мышление. Но может быть, для зрителя, по иному воспринимающего окружающий мир, не посредством человеческого мозга, навязываемый текст будет выглядеть сплошной абракадаброй? Может быть “истинно разумный Разум разумен такой Разумностью, по сравнению с которой наша обычная разумность есть сплошное неразумие”. (И.А. Ильин) [9] Сказавший Слово не знает Всего, ибо, зачем стучаться в закрытую дверь тому, кто имеет ключ от нее? Поэтому бесполезно строить онтологию на абсолютно объективных, всем сущим одинаково понимаемых основаниях. Во-первых, всегда найдутся те, для которых, из-за особенностей строения их понятийного аппарата, предлагаемые им доводы будут совсем не убедительными, а во-вторых, само стремление к абсолютной объективности есть уже отход от реально-сущего, которое есть не только познанный объект, но и объект, пока еще не познанный, то-есть, субъект.

Итак, онтологическая, как и всякая другая, стремящаяся быть объективно понятой, картина, даже несмотря на ее предельную обобщенность, должна все же рассматривать Универсуум в контексте закономерностей, принятых в качестве неоспоримых той языковой группой, к которой обращает свою речь, пытающийся посредством конкретного убеждения достичь всеобщей значимости, философ.

Любая попытка, в тотальном обобщении вычленить какой-либо феномен из всякого мыслимого контекста, на деле приводит лишь к появлению неясности, которая тут же незамедлительно устраняется субъектом используемого языкового поля, введением собственного контекста, но теперь уже неадекватного, а подчас и прямо противоречащего той конкретной ясности, которой сознательно стремился избежать высказывающийся, чтобы достичь как можно большего обобщения. Однозначность восприятия максимально объемных по своему содержанию явлений – вот цель онтологического анализа, и чтобы достичь ее, приходится пожертвовать тем кругом слушателей, для которых современная логическая форма не является главным мерилом истинности теории, вернее теми, чье языковое поле далеко от языка высказывающегося философа, и им не просто, под слоем чужой (чуждой) конкретики, обнаружить тот всеобщий Логос, к которому и они причастны, поскольку существуют в объективном, законосхваченном мире. Любая онтологическая картина, чтобы обрести значимость, должна быть окрашена красками того цвета, который более всего предпочитает, пока еще возвышающийся над ней, субъект конкретной культурно-исторической обстановки. Она должна быть приземлена, спроектирована в область видения этого субъекта, но, рассматриваемая в этом контексте, она будет уже не истиной в конечной инстанции, а наиболее удачной абстракцией действительности. “…слово…Будучи изреченным оно выигрывает в реальной силе, но теряет в метафизической” (Э. Юнгер)[10]. Чтобы пробиться обратно к реально-сущему, к метафизической целостности окружающего мира, нужно постараться наделить, синтезируемые онтологией конкретно-исторические понятия, неконкретным, всеобщим, трансцендентным всякому контексту содержанием, и тогда, однозначно толкуемое для своего времени, учение превратится в живой источник высшего Логоса, своей тотальной неопровержимостью захватывающий умы все новых и новых поколений.

Онтология, по сути, очень близка к науке. Как и та, она редуцирует мир к некоторым, так называемым “первичным” элементам из которых, по определенным правилам, то-есть, схемообразно, компонует окружающую реальность. Только амбиций у нее побольше, поскольку претендует она на знание, не какого-то отдельного кусочка этого мира, но всего мира целиком, что, и возвышает ее перед наукой, и, одновременно, низводит до роли, не поддающегося опытной проверке, мнения. Логос, вот тот высший субъект, который движет созданием онтологической схемы, и если в науке он неизбежно превращается в застывшую догму, утрачивающую своей полной финализацией всякий зрительский к себе, интерес, то в онтологии он всегда на первом месте, всегда привлекает зрителей вечной загадкой, которую необходимо разрешить, но которая неразрешима принципиально, поскольку задана Разумом, не ограниченным масштабами своей разумности. Откликаясь на зов объекта к абсолютному источнику объективности, онтология дает в руки познающего перечень его возможностей, как одно из необходимых условий для осуществления Выбора, овеществления на предначертанных путях тех неосознанных желаний, что побуждают его к объективному становлению.

Театр начинается с вешалки, картина – с холста, схема же прежде всего стремится выделить и обозначить общее свойство, определяющее принадлежность данной схеме того или иного предмета, входящего в область ее рассмотрения. В электротехнике, например, таким свойством является способность объекта пропускать через себя электрический ток, называемая иначе электропроводностью, предусматривающая огромное разнообразие количественных и качественных особенностей данного процесса. Каждый, кто так или иначе обладает электропроводностью, уже связан ею с неким общим феноменом – электричеством, законам которого он вынужден подчинятся. Даже сам человек, являясь, кроме всего прочего, проводником электрического тока, может быть неосознанно, но, планирует свое поведение с учетом того, чтобы случайно не попасть под высокое напряжение, превращающее свободолюбивую личность в простой кусок провода. Уже одним этим, он признает себя частью чьей-то, руководящей им, воли, и идентифицируется ею, как предсказуемый элемент логически обоснованной электрической схемы.

Область видения онтологии, в своей тотальности вбирает в себя Все. И то общее, которое имеется в каждом элементе этого Всего, будем называть сущностью. Нет ничего одинакового в мире. Что-то, что имеется у одного, обязательно нет у другого. И только сущность делает вещи, как бы они не были внешне различны, похожими друг на друга, сводя их до роли простой части чего-то более крупного, того, что руководит ими вопреки их собственным желаниям. Подобно тому, как человек не может противиться требованиям государственного права, а человечество – требованиям права экологического, Вселенная, понимаемая как область Универсума, ограниченная рамками Пространства-Времени, должна подчиниться действию, не ограниченных никакими пределами применимости, логических законов.

Итак, сущность означает свойство всегда быть чему-то причастным, оно есть тотальное расширение феномена способности до понятия: способность быть способным, или иначе, необходимость какой-либо, объективно выраженной способности. Как видим, категория сущности не ограничена каким-то одним, предметно выделенным свойством, кроме одного – быть частью целого, однако, когда мы произносим вслух это слово, сущность, мы почему-то всегда подразумеваем под ним некий предмет, заключенный внутри всякой вещи, в котором сосредоточено ее предназначение в рамках действующей на данный момент, обстановки. Мысленно анализируя представленный нам на рассмотрение, образ, мы прежде всего, интуитивно, хотим обнаружить что же связывает его именно с этой, видимой нами сейчас, картиной реальности, и обнаруживая такой связующий элемент, мы отождествляем с ним весь образ, в целом. Таков уж наш, ограниченный определенным горизонтом познания, ум. Он пытается конкретизировать даже то, что, как он сам заявляет, своими масштабами превосходит всякую конкретность. Даже сейчас, в рамках этой книги, объявляя, что любой объект прежде всего имеет сущность, автор невольно подменяет свойство, которое реально не находится, ни внутри предмета (как мыслил Аристотель), ни вне его (как полагал Платон), а есть нечто общее, тем первичным элементом, из совокупности которых сложено все остальное. В сущности же, своим обособлением сущность утверждает простой факт логического мировосприятия – если что-то имеется, оно имеется для чего-то, и поскольку это “чего-то” им руководит, постольку что-то и существует для своего руководителя.

Абсолютный синтез сущностного образует сущее, которое можно определить как то, к чему причастно все, обладающее сущностью, и которое, в свою очередь, причастно к нечто, никакой сущностью не обладающему, то-есть к нечто неопределенному в контексте данной онтологической схемы, а именно, к реально-сущему. Категория сущего уникальна в своем роде, потому что являет собой последний элемент, деятельность которого можно анализировать в рамках конкретной тотальной схемы. Дальше этого лежит только сама реальность, ни в какие схемы не укладываемая.

Сущее разнообразно. Поскольку все имеет общее, постольку же оно имеет и индивидуальное, иначе (без индивидуального) само общее стало бы этим индивидуальным, ибо его нельзя было бы обнаружить в конкретном опыте, и значит объективно, то-есть всеми одинаково, представить. Немного перефразируя Платона, можно аппелировать к его авторитету. “Если существует единственно, одно лишь общее, значит оно- единое, а не многое: значит у него нет частей, начала, конца, середины, очертаний, оно не находится в ином и в себе самом, лишено движения и вообще изменения, тождества, различия, подобия, числа, меры, времени, но тогда оно никак не причастно бытию, то-есть не существует и как единое” (Платон) [11].

Разнообразие сущего есть аналитическое суждение, основанное на внеанализируемых логических основаниях, скрепляющих своими узами, объективный мир. Оно – оборотная сторона утверждения о том, что все присуще единому. Если сущность – это то, что Все объединяет в сущее, то необходимо и то, что разъединяло бы это единое сущее на отдельные сущности. Между ними должна быть проведена граница, по пересечении которой одна сущность превращалась бы в другую, не тождественную первой. Эта граница всякой сущности образует как-бы ее вторую сущность, но сущность, менее общую (и значит уже не сущность а свойство) поскольку само сущее, обладая сущностью, как стремление к реальности, не очерчено границей, по пересечении которой можно было бы перейти в нечто несущее, но обладающее все же какой-то сущностью. Сущее есть единственная неограниченная сущность среди всего остального, обладающего кроме сущности еще и ограничивающей индивидуальностью. Всеобщий индивидуум, синтезированный из всех, к нему причастных, отдельных индивидуальностей, все равно остается ограниченным, ибо таково его главное свойство, а значит он не может покрыть собой, принципиально неограниченное сущее. Всегда остается некая существенная неиндивидуальность, закрепленная в философии термином “ничто”, которая, хоть и не имеет собственного голоса, чтобы привлечь к себе чье-то внимание, все же остается в структуре сущего как тот, реально не существующий вакуум, на фоне которого, абстрагируясь от, рассредоточивающего внимание, разрушающего интенциональное восприятие, предметного окружения, только и можно наблюдать индивидуальную сущность.

Итак, свойство всякой сущности иметь собственную индивидуальность, раскалывает единое сущее на множество отдельных элементов, каждый из которых имеет отношение не только к этому всеобщему сущему, но и друг к другу, поскольку изменение границы одного из них, автоматически ведет к изменению границы и всех остальных. Индивидуально-сущее -вот та действительная категория, с которой практически приходится иметь дело. Отрицая полную детерминированность всего конкретного, она, в то же время, по определению, не ввергает его и во всеобщий хаос. Способ его существования – удерживать равновесие между стремлением разрозненных индивидуумов разлететься в разные стороны, и противоположным стремлением общего стянуть весь мир в единую сущность. Все меняется в этом мире. Одно лишь неизменно. Все малое, рано или поздно, становится большим, а большое распадается на мелкие части. Как заметил еще Эмпедокл: “…то одно вырастает, чтобы быть единственным из многого, то снова распадается, чтобы быть многим из одного” [12].

Схожее разнообразие индивидуально-сущего ставит вопрос о том, как можно практически отделить одну индивидуальность от другой, если ее сущность как раз и заключается в ее абсолютной сокрытости, принципиальной непознаваемости, отсутствию всяких общих черт с кем бы то ни было, поскольку она всегда есть не то, что когда-либо, где-либо уже встречалась. Как провести границу между двумя разными, но абсолютно неуловимыми сущностями?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, что во всяком присутствии, поскольку оно присутствует для чего- то, имеется сущность присутствия, то-есть, по крайней мере, один общий элемент, роднящий все присутствия между собой и задающий их способность к взаимопониманию. И это общее должно все же каким-то образом себя проявить, иначе его существование останется чистой возможностью, позволяющей отдельной индивидуальности отождествить себя со всем существующим, что, рассуждая логически, невозможно, ибо сущее разнообразно. Появление общего должно изначально дать понять всякой индивидуальности, что ее свобода не абсолютна. Для этого, ей необходимо поместить в горизонт индивидуального видения нечто, что своим присутствием заслоняло бы какую-то часть абсолютного простора и, следовательно, детерминировало бы индивидуальную свободу, необходимостью считаться с, явленным ей, присутствием. Причем это нечто, вносимое общим, должно присутствовать везде, куда-бы ни бросил взгляд индивидуум, потому что, в противном случае, в том месте видимого пространства, где не окажется общего, индивидуальность встретит там самое себя, свою абсолютную свободу, и значит, в это мгновение, снова ускользнет из любых, ограничивающих ее сущность, рамок, разрывая сущее на, логически невозможную комбинацию “чистой”, не имеющей конкретного облика, общей формы, и “чистого”, не имеющего общего смысла, индивидуального содержания.

Итак, чтобы сохранить схожее разнообразие индивидуально-сущего, при наличии двух, не сводимых друг к другу, сущностей, одна из них, более общая, а именно та, которая определяет причастность присутствия к неограниченному сущему, должна содержать внутри себя другую, причастную к, ограниченной рамками ничто, абсолютной индивидуальности. Практически это означает, что общее, чтобы обрести конкретное воплощение, должно покрыть индивидуума своей оболочкой, внутри которой он абсолютно свободен, но, выглядывая вовне, через детерминирующую его форму, становится необходим. Дело обстоит так, как, если человека поместили бы внутрь черного ящика с множеством круглых отверстий и предложили бы ему описать внешнюю реальность. Каждый элемент, описываемый этим человеком, имел бы форму круга. Когда бы его попросили объяснить сей удивительный феномен, он не нашел бы ничего иного, как ответить: “Что ж тут такого особенного. Либо такова сама реальность, по неведомым мне пока законам, облекающая все свои элементы в круглые формы, либо кто-то высший, априори, дает моему познавательному аппарату немое указание, именно в таком виде, воспринимать окружающую реальность, реально отнюдь не кругообразную. “Мир, в котором мы мыслим, не есть мир, в котором мы живем” (Г. Башляр) [13].

В действительности, индивидуальность всегда ограничена, не принадлежащей лично ей, объективной формой, которую она получает от сущего как средство своего распознавания и как инструмент к познанию других. И эта форма не есть результат специального ущемления индивидуума со стороны общего. Нет. Это обоюдная договоренность, позволяющая ему закрепить свой статус уникального существования, которого он непременно лишится в глазах формального окружения, если попытается снять с себя оболочку общего знания и явить миру свое истинное, неформальное содержание (лицо). Произойдет только то, что фонарь, освещающий название отеля, погаснет и, проезжающим мимо автомобилям, не будет никакого резона останавливаться в этом, богом заброшенном месте.

Форма не только помогает объективно отличить одно от другого. Оно есть слово некоего всеобщего языка, пресловутого Логоса, посредством которого происходит общение индивидуальностей. Слова бывают разными, но раз уж они произнесены, значит, стоящий за ними субъект хочет, чтобы его поняли и знает, что такое понимание возможно. Символизирующая предметную сущность, форма абстрагирует уже являющееся абстрактным (раз оно определено в общих терминах онтологической схемы) индивидуально-сущее, переводя его в мир объектов, в плоскость необходимости, в сферу бытия.

Само по себе, бытие не содержит в себе ничего, кроме общего. Объекты – это платоновские тени. К ним можно аппелировать, но увидеть воочию их нельзя. Объект вообще есть уже субъект. Субъект же в частностях – объект. Истинно реален не субъект и не объект, но такое их слияние, при котором невозможно обнаружить границу между тем и другим. Еще раз повторю. Реальность всегда стоит вне каких бы то ни было схем, а объект и субъект – всего лишь символы, хотя и самой близкой к этой реальности, но все же, принципиально нереальной схемы.

Итак, всякая индивидуальность, чтобы существовать такой в глазах всего мира, должна покрыться объективной формой, то-есть подчиниться неким общепризнанным правилам, превратившись в сформулированное слово. Именно словом индивидуум сообщает миру о своей уникальности, и только сказанное, расцвеченное субъективной интонацией говорящего, оно обретает свою действенность и, раз и навсегда, закрепляется объективной идеей в сознании окружающих.

Выразив себя в конкретном слове, индивидуум становится общим достоянием, но как только это происходит, он умирает как индивидуум, ибо его слово уже произнесено, впечатление оставлено, и все другие попытки произнесения того же самого слова не могут заменить того, что было сказано в своем месте и в свое время. Им, этим словом, еще долго будут пользоваться другие, но, сказавший только раз, и смолкнувший, чтобы, собравшись с силами, сообщить Новое, никогда уже не скажет то же самое во второй раз.

Борьба за право на индивидуальное существование тем и ценна, что ведется, не прерываясь ни на мгновенье. Чтобы сохранить разнообразие сущего, эту логическую аксиому мироустройства, каждая индивидуальность, кроме того что должна быть облечена в узнаваемые всеми одежды, вынуждена постоянно изменять свое обличье, непрерывно подтверждая собственную уникальность перед лицом такого же, объективно изменчивого окружения. Существовать – значит быть замеченным, а чтобы быть замеченным, нужно всегда выделяться из общего фона некоторыми, до конца не познанными, случайными поступками. Объективный мир есть мир, постоянно меняющийся. И беспрерывное это изменение происходит в направлении нового, ранее неизвестного, не укладывающегося еще в общие рамки, знания. А иначе и не может быть. Только на путях вечного обновления можно обрести вечный интерес к этой жизни. Аддитивное множество, состоящее из совокупности известных, но застывших предметов никогда не сможет объяснить противоречие между теоретической предсказуемостью и практическим хаосом. Любая схема только тогда получает статус тотальной картины сущего, когда в нее заложена идея действительного развития, вдыхающая жизнь в объективные, но сами по себе мертвые, формы.

Сущность субстанции бытия лежит именно в ее действительном, конкретно проявляющим себя, характере, вне которого не может существовать никакая объективность. Всякое, заброшенное в мир присутствие,раз определившись, облачившись однажды в объективную форму, необходимо вступает в гонку по показу новых граней своей индивидуальности. Перманентная направленность на развитие, являемая в действии, характеризует собой процесс становления, который выступает смысловым оформлением бытия. “Быть – значит быть в пути” (Марсель).

Кажущаяся самодостаточность бытия, находящегося в процессе становления, дает возможность к сближению разнообразных точек зрения, видящих теперь, в окружающем их мире, не опровергающую общие законы случайность, а возвышающуюся над любой конкретностью, общую идею развития. Для живущих постоянно в гуще, ежесекундно сменяющих друг друга событий, мир вокруг становится причинно обусловленным и значит, уже понятым, хотя бы тем, что становится понятен сам механизм образования нового знания. Время делает вещи текучими. Оно, постоянно ставя перед индивидуумом все новые и новые проблемы, способствует забыванию им своей индивидуальности и, тем самым, отрицанию им и индивидуальности как таковой, как необъяснимой основы несовпадения общественных и личных интересов. Он превращается в раба всепоглощающей необходимости, но раба, не сознающего факта своего рабства. Его личные интересы сливаются с общественными, субъективность – с объективностью. Существо его вовлекается на путь непрерывных казуальных действий, называемых иначе процессом объективного становления, а встречающиеся на этом пути предметы, становятся производными от силы и степени их преодоления. “Вещи и состояния – это только снимки, получаемые нашим разумом от процесса становления. Нет вещей, есть только действия” (А. Бергсон) [14].

Бытие всегда есть орудие в чьих-то руках, орудие, которое стреляет только тогда, когда, в суете; перманентного развития, сиюминутных действий, существующее присутствие, или, что одно и то же, присутствующая сущность, забывает, подобно Агасферу, забывшему в бесконечных поисках цель своих скитаний, задачу, возложенную на нее индивидуальностью. И свободная личность на Время (иначе говоря, навсегда) становится необходимой, безвольной частью, кем-то созданного, законопослушного мира.

Действуя, объект, как-бы спасается бегством от собственной самостоятельности, целиком возлагая ее на плечи неких объективных авторитетов, тех, витающих в воздухе общих мнений, на фоне безоговорочного служения которым только и можно достичь взаимопонимания с окружающими. Но, рано или поздно, наступает усталость от череды бесконечных, бессмысленных усилий, и логическому телу присутствия, как бы оно крепко не было приковано к исполнению своих объективных обязанностей, даже ему требуется отдых. Вот в такие вневременные мгновения выпадения из необходимого потока событий, даже из простой необходимости рационального осмысления действительности, проявляется индивидуальная сущность объективного присутствия. Размышляя об истоках всякой рациональности, поднимая свой взгляд от почвы под ногами, по которой ежедневно приходится ходить, на сияющее в небесах солнце, освободившаяся наконец от ограждающих тотальную перспективу мировосприятия, предметов, личность не может не заметить, в окружающей ее пустоте, самое себя, не скованную никакими “моральными” пределами, абсолютную свободу самовыражения. Восприятие “чистой” пустоты, не заполненного ничем пространства, рождает мысль о наличности присутствия, принципиально несводимого к бытию. Это присутствие – неуловимое нечто, поскольку то существует не для общих целей, а вопреки им, оставляет за бортом своего внимания, ищущее одних лишь объективных, то-есть, всеми признанных истин, бытие.

Нечто, сущность которого – индивидуальность, нельзя ограничить определенными формами, выразить в определенных словах. Но без него невозможно конкретное разнообразие, ибо только необъяснимым характером наименований отделяются друг от друга вещи в этом странном мире, где случайно данное имя, вдруг становится причинно обоснованной характеристикой. Абсолютно объективное есть абсолютно предсказуемое, что не реально, и надо было ввести принципиальную непредсказуемость, или по-другому, субъективность, чтобы придать онтологической схеме более приближенный к тотальной реальности, характер.

Субъективность отнюдь не тождественна индивидуальности. Она есть ее наиболее адекватная проекция в плоскость логически обусловленного бытия. Если первая – это то, о чем принципиально ничего нельзя сказать, поскольку любое сказанное слово наделяет ее общими чертами, что противоречит самой сущности индивидуальности, то вторую, вообще говоря, можно определить как форму, ограничивающую саму себя, или, по-другому, как предмет, не содержащий внутри себя ничего определенного, и поэтому не способный разделиться на части. Как только объект, в своем расчленении, доходит до границы, дальше которой непознанное, это значит что перед нами субъект, не требующий от нас необходимых мыслительных действий по своему осознанию, а лишь – переживаний от соприкосновения с, очищенной от грязи общих фраз, абсолютно истинной реальностью.

Философия обычно не любит иметь дело с конкретными предметами, для нее важно лишь то общее, что можно выудить из всякой конкретики, потому что именно это общее, являясь источником, порождающим конкретность, даруя ей смысл существования, олицетворяет собой причину, знание которой дает ключ и к познанию конкретного. С другой стороны, конкретность, она же индивидуальность, как то, что принципиально ни с чем не имеет общего, не может быть упомянута в схеме, где каждый штрих, чтобы дойти до сознания всех, должен аппелировать к всеобщим объективным закономерностям. Будучи именем упомянутой в тексте, отлитой в некоторой форме, любая индивидуальность превращается в простую совокупность фактов, существующих уже независимо от стоящего за ними субъекта. Получается удивительный парадокс. Общее слагается из конкретного, оно задает тому скорость и направление развития. Конкретное же не может быть выражено вовне иначе, чем через общее. Иными словами, мы пришли к более широкой формулировке все того же пресловутого вопроса о том, что же было сначала: курица или яйцо? Сначала был петух!?

Не будем уподобляться глупцам, решившим объять необъятное. Не важно что главнее: общее или конкретное, объект или субъект, необходимость или свобода. Окидывая мир с высоты предельного логического обобщения мы лишь можем констатировать наличие в окружающей реальности двух, несводимых друг к другу, кроме одного – быть причастными к сущему, субстанций, являющихся основой и причиной видимого многообразия. О первой из них – бытии, уже дано было некоторое представление. Бытие есть не что иное, как овеществленное общее. Вторая субстанция – существование или экзистенция коренится в простом выводе логического мышления: раз выявлен процесс развития, должна быть налична и некая неподвижная основа, относительно которой был бы наблюдаем этот процесс. “Нельзя в одну и ту же реку войти дважды” – учил Гераклит. Да, нельзя. Но тогда выходит, что нельзя и вообще заявлять какие бы то ни было общие истины, если они через мгновение утрачивают свой статус в связи с изменившейся реальностью. Экзистенция – это то, что навечно приковывает вещь к тому месту, в котором она была рождена. Это, данное Богом имя, стереть, или хотя бы изменить которое уже нельзя.

Итак, любая картина, стремящаяся к точному отражению реальности, должна всегда представлять ее в виде плоскости пересечения двух, независимых друг от друга, миров; мира бытия и мира экзистенции, которые, кроме того что уверены в своей самодостаточности для объяснения окружающего (объективному мировосприятию достаточно одних лишь научных истин, субъективному – одних лишь религиозных), на самом деле присущи к более общему, руководящему ими, сущему, в структуре которого они, сами того не подозревая, выполняют взаимодополняющие друг друга, функции. И переход из одной субстанции в другую, от субъекта к объекту, или наоборот, невозможно мыслить только в сугубо субъективном либо объективном его контексте, а лишь принимая во внимание причастность обоих феноменов, как обозначенных сущностей, к обнимающему их сущему.

Противоречие между Парменидом и Гераклитом по поводу интерпретации окружающего мира – есть противоречие точек зрения, с которых они его обозревали. Один (Парменид) мыслил сущее, устремив свой взгляд на вечно неизменную экзистенцию, другой-же (Гераклит) рассматривал его сквозь призму вечно изменяющихся форм.

Предельное обобщение, возможное в области вербального, позволяет обозначить все, причастное к экзистенции, словом “нечто”, в противоположность слову “это”, обозначающему все, причастное к бытию. Нечто уже не ничто, но пока еще и не это. В лингвистических конструкциях оно обычно упоминается, когда говорящий не может обнаружить в архивах своей памяти образ, внешне схожий с тем, который ему приходится описывать. Образ еще не представлен внутрь, не осознан, поскольку разум допускает к осознанию только сформированные объекты, но невидимый толчок к началу работы познавательного механизма уже дан. Нечто можно почувствовать, но не увидеть, а это – увидеть, и, тем самым, лишиться по отношению к увиденному, всякого чувственного воодушевления. Для этого, это порождается этим же, иначе говоря, бытие все выводит исключительно из бытия, оставляя за пределами рассмотрения объективность самих принципов, на основании которых оно это делает. Если что-то не удается доказать логическими методами, рационально мыслящее бытие обращается к опыту, всегда забывая при этом показать общий характер этого опыта, опыта, в конкретных условиях дающего совсем не адекватные общим истинам, результаты.

Если бытие представляет собой осознание реальности, ее опредмечивание, объективирование, не нуждающееся впрочем, в существовании самой этой реальности, а априори диктуемое неким всеобщим Разумом-Логосом, то экзистенция – есть результат равно априорного суждения, что все вокруг – лишь игра невидимых стихий, познать (обуздать) которые невозможно, а можно, включившись с ними в борьбу, проиграть или победить. Но и на этом пути, пути обожествления непознаваемого, мнимо самодостаточный мир абсолютно свободных, ничем не ограниченных и следовательно тождественных самим себе, личностей, упирается в невидимую стену. Как свобода может во всеуслышание заявить о своей свободе, вырвавшись из мрака ничто, если не посредством подчинения некоторому общепонятному ритуалу явления свободы? Явленная в мир общего знания, свобода, как это ни парадоксально, перестает быть свободой, а становится совокупностью необходимых действий.

Только в личном субъективном опыте дана нам субстанция экзистенции. Рассказать о ней нельзя, в отличие от субстанции бытия, которая целиком растворена в общих рассказах и никогда не дана в личном опыте. И поскольку первое и второе, личное и общественное, всегда отыскиваются в объяснении причин тех или иных событий общемировой истории, в тотальной философской схеме нельзя пренебрегать ни тем и не другим, а нужно представлять реальность сотканной из; необходимости и свободы, видимого и невидимого, разнообразия и единства, словом, ту реальность, в которой, по словам платоновского Сократа “безвидные всегда неизменны, а зримые беспрерывно меняются”.

До сих пор мы только вводили отдельные понятия и объясняли их назначение во всеобъемлющей онтологической абстракции, абстракции реально-сущего в область всеобщего Логоса. Мы выяснили что, прежде всего, единое сущее распадается на индивидуально-сущее, чья сущность – служить сущему так, чтобы то смогло заметить и оценить эту службу, и неиндивидуальное ничто, сущность которого только в том, чтобы быть причастным к сущему. Индивидуально-сущее, в свою очередь, может быть онтологически разделено на две, уже непосредственно обнаруживаемые, одно – в общем, другое – в личном опыте, субстанции. Это бытие, которым сущее навязывает свою волю индивидуально-сущему, и экзистенция, посредством которой сущее может наблюдать самое себя, свою собственную сущность. Переводя рассуждение в плоскость математики можно выразиться так. Множество, состоящее из точек, только тогда способно реализоваться как множество, когда каждая из этих точек отделена от другой некоторой областью пустого пространства. Только наличность такой разобщающей пустоты вызывает у множества желание объединиться в нераздельную слитность и, практически осуществляя такое объединение, оно, в глазах окружения, получает статус действительного существования.

Итак, бытие и экзистенция, объект и субъект – вот тот первичный материал, из которого можно построить любую конкретную ситуацию, любой мыслимый контекст. Чтобы полнее понять их, дополняющую друг друга, сущность, далее, надо опуститься до анализа внутреннего содержания этих феноменов. Нужно прояснить отношения, складывающиеся между элементарными носителями субстанциальных сущностей, и объяснить, каким образом, хаотически существующие индивидуальности, соединяясь с вечно становящимся бытием, создают мнимую постоянность ситуации.

Как известно, всякая субстанция, будучи наделенной определенной сущностью, связывает входящие в нее элементы неким общим свойством, адекватным этой ее сущности. Стоит только вынести из ее владений какой-либо из элементов, и перенести его в область, обитатели которой причастны иному свойству, как он исчезает из поля зрения, ибо не воспринимается окружением как предмет, поскольку не обладает, опредмечивающим окружающие сущности, общим в этой области, свойством. Но и сам, вычлененный из своего общего, элемент, не способен воспринять иную, не причащающую его к себе, реальность. Отныне он находится в перманентном поиске субстанции, к которой причастен, ибо вне ее руководящих установок у него нет никакой возможности явить миру свое уникальное существование. Тяготение всякой элементарной вещи, обладающей каким-либо общим свойством, к любому другому носителю этого же свойства, есть, в сущности, простое следствие априорно-логического суждения о том, что часть возможна только как часть целого. Встречая на горизонте своего видения нечто, обладающее схожим свойством, часть замечает в нем то общее, чему и она причастна, и поскольку ее единственная сущность – исполнять волю объемлющей ее субстанции, она беспрекословно влечется туда, где обнаруживает следы присутствия того, чему она предназначена.

Но любая субстанция, будучи разделенной на отдельные части, уже не чиста, уже смешана с изрядной долей субстанции иной, дополняющей эту и одновременно выступающей в роли вдохновителя ее последующего воссоединения. Объединение с отдельным элементом не в состоянии реализовать извечное субстанциальное тяготение, поскольку то есть тяготение к “чистому” общему, общему, существующему лишь идеально, в отрыве от всякого его конкретного воплощения. Чтобы до конца сыграть свою субстанциальную роль, часть должна заполнить все пробелы, имеющиеся в восприятии окружающего мира, некими, реально не существующими, символами верности общей идее. Только облачившись плотной пеленой общего, пеленой, в которой нет разрывов и всякий элемент, безо всяких явно выраженных границ, гармонично переходит в следующий, являя таким образом, картину единого развивающегося организма, часть реализует наконец свое субстанциальное тяготение, но при этом, перестает быть частью, а значит утрачивает собственное индивидуальное существование и становится всем во всем, без остатка растворяясь в окружающей общности, развитой до уровня гегелевской абсолютной идеи.

Итак, только полным отрицанием индивидуального, можно достичь подлинного единства. Но отрицать самое себя, свое собственное уникальное существование так же абсурдно, как и абсурдно отрицать существование иного, противостоящего личному, мира объективно-логического знания. Как бы мы ни унижали себя перед другими, не сводили себя до уровня простой вещи, точного механизма, ограниченного определенным набором разрешенных состояний, никому никогда не дано предугадать ни один из наших дальнейших поступков. (Можно предугадать идею поступка, его объективную направленность, но его конкретное воплощение всегда будет загадкой для логического мышления.) В действительности, поскольку существует разнообразие сущего, абсолютное субстанциальное единство невозможно. Путь к нему всегда преграждает непознанное, всегда встающее на пути, всегда пробивающееся сквозь толщи субстанциально объединенной сущности. Поскольку есть Это и есть Иное, уже нет настоящего единства, и черту, проводимую между тем и другим, по сути, можно охарактеризовать как границу, отделяющую принципиально непознаваемую “вещь-в-себе” от принципиально познаваемого “мира-вне-вещи”.

Займемся теперь анализом динамики поведения сущностей, погруженных в квазиреальный субъект-объектный мир, образованный взаимодействием двух, ближайших к логическому способу описания мира, субстанций: бытия и экзистенции. Каждая сущность этого мира тяготеет одновременно к двум, отрицающим между собой всякую общность, кроме их равно субстанциального статуса, сторонам единого сущего: к объекту и субъекту, к необходимости и свободе, к подчинению и воле, к форме и содержанию, к неосознанному действию и молчаливому осознанию. Тяготение различимых элементов бытия, проявляемое в действии, приводит к становлению, то-есть, к увеличению массы ставшего бытия за счет присоединения к нему более бытийно-легких элементов. Зрение объекта таково, что важность для него имеют лишь предметы, обладающие высокой степенью сложности, то-есть, содержащие в себе как можно больше общего, которое и влечет к ним, подобно тому, как появление президента, олицетворяющего собой всю нацию, приковывает внимание толпы. Все малое необходимо влечется к большому. И это понятно. Но если гора не идет к Магомеду, это не значит, что Магомед должен идти к горе. Нагруженный общим знанием, человек может свернуть любые горы, и в этом смысле они, не обладающие таким знанием в отношении человека, тяготеют к нему, чтобы тот превратил их из пустой породы в величественные сооружения цивилизации. Объект, считающийся достаточно сложным, но стремящийся к еще большей сложности, ибо в ней всеобщность, использует встречающееся у него на пути простое, как материал, которым он затыкает дыры собственного непонимания, и вовлекая его в орбиту своего влияния, он еще больше увеличивает объем личного бытия, или, говоря по другому, он, тем самым, повышает свой общественный вес. Абстрагируясь от рациональных оснований, можно сказать что здесь происходит процесс подчинения более сильной волей, воль более слабых, которые, внешне добровольно, ограничивая степень своей свободы, отдаются во власть, навязываемого им свыше закона, становящегося вследствие этого необходимым, а значит, не подлежащим личной проверке знанием. Вообще же, осознание любой необходимости – есть уже подчинение ее субъекту и последующее закрепление этого подчинения в определенных действиях в сторону объективных пожеланий этого субъекта. “Следовать общему правилу – быть кем-то ведомым” (С. Кьеркегор).

Все сущее любит, когда его любят и преклоняются перед его ценностями, столь впрочем несущественными самими по себе, что стоит только взглянуть на них под иным углом зрения, относительно иного общего фона, как стремление к ним, по меньшей мере, становится странным. Но, находясь в определенном кругу взаимопонимания, будучи связанным с ним свойством, которое в данный момент случайно вышло на поверхность из субъективных глубин, объекту некогда задумываться об осмысленности своих действий. Чтобы достичь поставленной цели –стать общим для Всех, ему надо отбросить всякие колебания, малейшие, не вызванные конкретной необходимостью, промедления, сомнения в правильности выбранного пути, словом, свое материальное благополучие он должен купить ценой собственной свободы.

Объективный мир – это одна большая масса, имеющая свой центр тяжести. Именно сюда неосознанно тянутся все его части. Тот, кто находится в центре, абсолютный властелин этого мира, ибо любой его шаг в ту или иную сторону одновременно склоняет в ту же сторону и весь мир, балансирующий на тонком лезвии общих интересов. Попасть сюда – высшая цель объективного развития и путь к нему лежит через завоевание центра тяжести конкретного окружения, того узкого житейского мирка, в который забрасывает новичка Его Величество Судьба. Не отвлекаясь на раздумья, забывая обо всем личном, выделяющим его из среднего стандарта, полностью погружаясь в мир интересующей всех информации, объект, постепенно, как-бы растворяется в окружающей среде, перестав быть некоторой, отделенной от других, частью этой среды, а становясь своего рода невидимой атмосферой, которая, присутствуя везде, и нигде конкретно, исподволь, незаметно, формирует общие интересы. Иначе говоря, познав общие законы управляющие конкретной ситуацией, объект вовлекает в орбиту своего влияния окружающие его вещи, которые этих законов еще не познали. Видя ситуацию в целом, общее направление ее развития, он, как-бы идет на шаг впереди нее и, высказывая обществу вслух то, чего еще нет, но что уже некоей неуловимой тенью носится в воздухе, чему уже готово поверить все окружающее, объект достигает абсолютной объективности своих высказываний (в рамках определенного круга слушателей), и тем самым исчезает со сцены как конкретное действующее лицо, поскольку, оказавшись в состоянии увидеть все окружение в целом, он тем самым, встал над ним, объял его своим взглядом, и следовательно, превратился в невидимку для мира, низведенного до образа внутренней части, не способной ни при каких обстоятельствах, увидеть извне (то-есть объективно) объемлющее его целое. Так, встав в самый центр окружающей толпы зевак, в место, с которого голос оратора достигает большинства, обращенных к нему ушей, тот, своей неуклонной решительностью, укрытой всеми одинаково понимаемыми, покоряющими своей предельной простотой, словами, завораживает толпу, теряющую в возбужденном гуле одобрительных возгласов, голос самого, подвигнувшего ее на пути собственного становления, оратора.

Возьмем в еще один пример обыкновенную человеческую жизнь. Человек – не интеллектуальный Бог. Он – та же конечная сущность, тяготеющая к всеобщей объективности. Обладая с рождения некоторой бытийной массой, он постепенно захватывает в орбиту своего влияния более бытийно-легкие (более объективно простые) образования, поначалу, так называемые “неодушевленные” предметы: игрушки, вещи домашнего обихода, заставляя их выступать в роли проводников собственной воли. Со временем, человек узнает, что ранее не определенные им, стихийные феномены, такие как; мать, отец, другой человек, с некоторой долей вероятности можно свести все к тем же неодушевленным предметам, необходимо реагирующим на соответствующие возмущения. С этого момента он, сам того не подозревая, включается в борьбу за обладание самим человеческим материалом, конечно, только в той мере, в которой он может предугадать его реакции. Даже годовалый ребенок уже знает что, стоит лишь громко закричать, как ему тотчас же принесут пищу, и одним только этим фактом, он уже включает в орбиту познанных, и значит подвластных ему вещей, даже собственных родителей, определяя их как предмет, служащий для подноса пищи. Развиваясь далее, человек уже не довольствуется ролью ловца отдельных человеческих душ. Теперь ему надо подчинить своему влиянию; семью, внутри которой он живет, коллектив, в котором он работает, компанию, в которой он проводит свободное время. И что он для этого предпринимает? Как это ни удивительно, но он стремится быть таким как все, самым средним среди всех. Узнав нужды абсолютного большинства членов, окружающего его общества, и сумев вывести среднее арифметическое этих нужд, он в соответствии с ним и планирует отныне свое поведение. Про таких людей обычно говорят, что они – ” душа общества” в том смысле, что они как-бы олицетворяют собой это общество, вносят смысл в его существование, хотя бы уже тем только фактом, что, не присутствуя лично, дают пищу для разговоров на совместных “тусовках”.

Становясь негласным хозяином общественного бытия, человек уже превосходит самого себя, объективность его существования повышается, становление делает очередной шаг на пути к идеальному Всеобщему. Сколько еще будет дальше таких шагов; коллектив, нация, государство, человечество?

Тяготение к бытию не имеет пределов, и всегда найдется объективно достижимый центр, в форме; источника ли государственного права, общечеловеческой морали, законов природы наконец, овладеть которым и составляет смысл всякого объективного существования. Естественным итогом такого однонаправленного субстанциального тяготения низшего к высшему, менее объективного к более объективному, простого к сложному, должно было-бы стать стягивание множества отдельных элементов в единый объект, который, объединяя собой все бытие, не имел бы сформированной границы, обособляющей его от остального объективного мира, которого просто уже не существовало бы, и потому его собственная сущность перестала бы относиться к субстанции бытия. Поразительно, но, беспрекословно следуя общим (личным для нее самой) целям, субстанция пожирает саму себя. Ум, полностью отдавший себя служению логике, логично приходит к выводу о нелогичности такого служения, которое не обосновано никакой логикой. Язык не может объяснить почему эти, а не иные звуки, образовали его слова. “Ни одно предложение не может высказать что-либо о себе самом” (Л. Витгенштейн) [15].

Человек, обретший власть над толпой, в общем мнении уже не конкретный объект, со множеством личных пристрастий, вредных привычек, имеющих порой даже антиобщественную направленность, а некоторая неодолимая необходимость, воля, исходящая и из него самого, и из его портретов с газетных страниц, и из его речей, взывающих к общим целям, и даже из его личных вещей. Там, где мы хотим найти чистое, освобожденное от всяких примесей бытие, мы находим лишь мираж, неуловимое присутствие субъекта. Но это отнюдь не говорит о логической противоречивости нашей онтологической схемы, а скорее – о противоречивости самой реальности, не укладываемой в одни только логические рамки. Чтобы понять Все, нельзя ограничиваться конкретной, хоть и старающейся вместить в себя это Все, схемой, а нужно прочитать все письмена, врезанные в память сущего. Для истинного философа бытие должно мыслиться как что-то открытое, не замкнутое пределом, не скованное раз и навсегда данным, как то, что всякий раз при взгляде на него узнается заново, как общее всегда отделенное от других своей ограничивающей конкретностью, то-есть, как односторонне направленное перманентное изменение, как развитие, как процесс. Объект бытия – есть объект постоянно становящийся, поскольку, только так можно оставаться всегда отделенным от других, и даже от закрепленного в общей памяти, схваченного в объективных понятиях и значит, переставшего принадлежать своему владельцу, собственного образа.

Да, развитие можно объяснить и объективностью, представив его как образ необходимого субстанциального тяготения ограниченных сущностей к общему, им присущему свойству. Но при таком подходе, представляющим бытие как саморазвивающуюся субстанцию Спинозы, теряется пожалуй главный критерий тотальности любой онтологической схемы, а именно, ее равновесие перед лицом критического анализа, равновесие между отдельной частью и обнимающим его целым, без чего немыслимо объективное наблюдение этого целого, не составленного из самостоятельных, а значит остановленных в своем развитии к целому, уравновешенных частей. Бесспорная естественность такого равновесия в данном случае подменяется голым механицизмом, в соответствии с которым, рано или поздно, не останавливаемый внешними немеханическими импульсами, процесс становления должен привести к полному поглощению целым всякого различия. Эта последняя перспектива уничтожения крайностей в среднем, сформулированная в виде второго закона термодинамики, вот уже более ста лет терзает умы адептов объективизма, “ученых”, беспрестанно витийствующих о грядущем конце света в недрах всеобщего хаоса, того самого хаоса, из которого, по утверждению древних греков и образовался объективный мир. Неужели бесконечность окружающей действительности когда-то закончится? В самом вопросе уже заключен ответ. Нет. Бесконечность не может кончиться как и не могла она начаться. Если мы не знаем все о прошлом, то и никогда не узнаем все о будущем.

Но попробуем посмотреть на бытие с другой стороны, представив саму объективность как конкретную форму, заключенную внутри более общей оболочки – изменчивости, под маской которой объект заявляет миру о своем существовании и тем самым, становится доступным для общего познания. Вот как об этом, довольно своеобразно писал еще в Ш веке христианский мыслитель Ориген: “Как Христос (здесь – тело, Г.Д.) есть одеяние души, так и душа, в некотором духовном смысле, называется одеждою тела, ибо она есть украшение ее, покрывающее и облекающее мертвую природу” [16].

Философски понимаемая изменчивость есть ни что иное, как нереализованная сущность, сущность-в-себе всякого элемента бытия. Как только конкретная объективность разделяет общую изменчивость на отдельные части, те начинают искать во вне, объединяющую их, сущность, тяготея к тому, в ком не видно постоянства, а присутствует некий, незаметный сам по себе процесс, называемый воля, или жизнь. Причем, это тяготение происходит всегда в одну сторону, туда, где нет ничего определенного, никаких ограничивающих преград. Выпущенная из под надзора общего, изменчивость тяготеет к свободе, и это стремление движет собой процесс объективного развития. Развитие становится объективностью, реализующей свою изменчивость. Оно не может завершиться, ибо центр ее стремлений облечен изменчивостью всеобщей, или абсолютной неопределенностью. Мир, трактуемый как объективное развитие, в отличие от мира, как развивающейся объективности, не имеет конца. Но и он не совершенен, ибо, как это ни печально, он должен иметь начало. Любое тяготение в сторону абсолютной свободы исходит из менее свободного, более подверженного ограничениям, состояния освобождающегося объекта. И, следовательно, рассуждая логически, нужно заключить, что всякое развитие, в своем начале, должно иметь некую тотальную причину, не содержащую в себе абсолютно никакой свободы, а значит и никакого разнообразия, и поэтому не причастную к миру, отделенных друг от друга границей личной свободы, сущностей. Развивающаяся объективность, стягивающая все бытие в один центральный, не разложимый на другие, и потому, не причастный к объективности, объект, заменяется Объективным развитием, исходящим из абсолютно объективной, то-есть, абсолютно нереальной причины. И поэтому, попытка помыслить бытие более обще, чем простая предметность, как развитие, как процесс, на деле ничего не меняет, если держаться во всем взглядов о том, что подобное вызывается подобным.

Но сущее состоит не только из подобия, но и из различий. Не стоит этого забывать. “Если истинным является то, что обосновано, тогда основание не является ни истинным, ни ложным” (Л. Витгенштейн) [17]. Оно “из другой оперы”. Как только в мире обнаруживается новое присутствие, оно вносит с собой в обнаружение и уникальность личного существования, которая остается неизменной при всех объективных превращениях. Ведь даже и сам термин – изменчивость, придуманный однажды древним философом и закрепленный в людских ушах в качестве общего понятия, тем самым навечно обрел свое неизменное имя. Перефразируя Гераклита, можно сказать: “Все течет, все изменяется, и это уже неизменно”.

Итак, развитие должно иметь неразвитую причину, начало развития. Иначе нельзя. Как можно объяснить движение без видимой причины? Другим движением? А оно, в свою очередь, следующим? Но как объяснить движение, причина которого вообще еще не познана? Только указанием на необходимость наличия такой причины. Но необходимость – есть вещь, причиной которой объективно может выступать только она сама – необходимость, и поэтому, движение, вопрошая об источнике своего развития, упирается в то, причиной чего является оно само, а значит, в нечто неизменное, в субъект, оказывающийся, в этом смысле, основанием всякой изменчивости. В первом приближении такой субъект можно представить в виде некоего вселенского ума, имплицирующего объективный мир, и вследствие этого, навязывающего тому свою волю. В действительности, однако, все несколько иначе, поскольку субъект – это отнюдь не ум, он вообще есть нечто, что стоит вне каких бы то ни было ограничивающих понятий, и добраться до него методами предметного конструирования, нельзя. Объективное развитие никогда не сможет переступить той черты, за которой оболочка общего, в своем безудержном стремлении к абсолютному тождеству с всеобщим Логосом, сорвется с сущности, оголив ее уникальную индивидуальность. Исходя из идеи монизма окружающего мира, целиком составленного из одних лишь общих форм, связанных между собой необходимыми взаимоотношениями, два различимых элемента, абсолютно влекущиеся друг к другу, в конце концов должны подойти к границе, по пересечении которой один из них (менее общий) становится не только неотъемлемой, но и неразличимой частью другого, сливаясь с его общностью в одну, не делимую на отдельные части, сущность. Но, даже логически выстроенная реальность не допускает такого слияния, слияния, при котором один из элементов полностью, фактически бесследно, растворяется в другом и этим самым, внезапно, чудесным образом, исчезает из предметного существования, нарушая этим главный закон природы – закон сохранения субстанции.

Что же останавливает тяготеющие друг к другу объекты на пути их абсолютного воссоединения? Где тот барьер, ударяясь о который они, не в силах пробить последний, вынуждены изменить траекторию своего влечения на орбитальное движение вокруг желанного, но принципиально недостижимого бытийного центра, влекущего их к себе, объекта? Почему, среди огромного многообразия безбрежной Вселенной нельзя отыскать ни одного самостоятельного, то-есть, полностью подчинившего своему влиянию, до уничтожения их противостоящей обособленности, всех своих частей, объекта, а все существующие вещи оказываются состоящими из совокупности, хоть и более мелких, но обладающих все же определенным статусом самостоятельности, частей? Даже элементарнейший квант взаимодействия, по последним данным науки, является ни чем иным, как смесью частиц и античастиц описываемого им взаимодействия, находящихся в так называемом, виртуальном состоянии.

“Сущность бытия кроется в его существовании” – говорит М. Хайдеггер. Различимое коренится в безличном фоне, изменчивость – в неизменном основании. Вот где надо искать решение проблемы логического обоснования бытия. Во введении в онтологический анализ принципиально нелогичного, которое станет логичным дополнением конечной схемы до бесконечно-разнообразной реальности. Глядя в извечную картину природы, разум всегда приходил к выводу о том, что перед ним раскрыто еще не все, что еще имеется нечто, что, реально присутствуя в структуре окружающего мира, еще не явлено с той определенностью, которая позволяла бы рассматривать его как объект. Это, необходимое в тотальной схеме сущего, нечто, характеризует собой субстанцию экзистенции (что в переводе с латинского означает – существование), сущность которой, по определению того же Хайдеггера, лежит в “отрешенности от вещей и несокрытости для тайны”.

Рассматривая здесь экзистенцию как субстанцию сущего, облачая ее в “вещную” форму, мы не изменяем здесь высшей логике абсолюта, а пытаемся превзойти ту, приземленную в область объективного, логику, согласно которой, любая вещь полностью сводится к сумме ее частей, и если таковых не имеется, то не существует и самой вещи. Чтобы узнать все, нельзя ограничиваться частностями, сколь объективными они бы ни были. Нужно еще получить общее впечатление от всей картины целиком. И поскольку не существует объективного образа этого Всего, глядя в него, мы видим образ субъективный – освобожденную из под одежд искажающей объективности, “чистую” индивидуальную сущность объекта, равного сумме своих частей. Но невозможно рассказать о, не имеющим общего с чем бы то ни было, индивидууме, общими словами. Поскольку слово брошено в область объективного понимания, оно должно быть определено, то-есть разложимо на предельно общие элементы, форма которых отныне будет заслонять их индивидуальное содержание. И, естественно, формальное определение экзистенции, и то, чем она является на самом деле, не одно и то же. Именно поэтому, в дальнейших рассуждениях о субстанции экзистенции возникнут разнообразные противоречия, но мы не будем на них специально останавливаться, ибо как по-другому, минуя противоречивость, рассказать о том, о чем принципиально ничего сказать нельзя.

Итак, экзистенцию можно представить сущему, как всеобъемлющую субстанцию, состоящую из субъектов, единственное общее свойство которых, свойство быть частью субстанции, не имеющей ничего общего с чем бы то ни было, кроме своих частей. Как и во всякой субстанции, элементы экзистенции подвержены субстанциальному тяготению, тяготению части к целому, только специфика субъективной сущности, абсолютно не подверженной какому бы то ни было выявлению в действии, то-есть, в объективно видимом изменении, накладывает свои особенности на динамику этого процесса. Нельзя определить место нахождения каждого субъекта в субстанции, он отделен от всего остального только своим субъективным статусом, не имеющим уже внутри себя иной, более неопределенной индивидуальности, которая придавала бы ему конкретно-обособляющий характер. Поэтому, лишенный объективного облика, субъект оказывается без остатка растворенным в смеси из бесконечного числа таких же как и он, не видимых общим глазом, сущностей. Но если нечто растворено во всем, то это значит, это все является местом его обитания, жилищем, в котором каждой части уготована подчиненная его воле, роль. Здесь оказывается что не только целое владеет своими частями, но и каждая часть, одновременно присутствуя во всем, в такой же степени оказывает влияние на это целое. Мудрые люди говорят: “Если у Вселенной одно сердце, значит каждое сердце – Вселенная”. Перефразируя можно сказать иначе. Если реальность субъективна, то каждый вычлененный из нее элемент должен содержать в себе целиком всю субъективность, растворенную в этой реальности.

Да, экзистенция вещь парадоксальная. Ни на чем ни основанная, она является существованием самим по себе, существованием, в котором каждое из существующих одновременно отождествляет собой и все существование в целом. Но парадокс ведь не есть логическая ошибка. Иначе зачем ими так насыщены произведения великих философов? Парадокс есть элемент украшения, элемент, превращающий мертвую схему в источник саморазвития, элемент, дополняющий объективное до квазиреального индивидуально-сущего, тотальность которого притягивает к себе взволнованных слушателей. Экзистенция парадоксальна лишь для “вычисляющего мышления”. Для “осмысляющего раздумья” же, она есть тайное присутствие, делающее окружающий мир таким, как он есть – в целом не конкретным, а конкретно непознаваемым. Специфика экзистенциального тяготения не позволяет выделить какое-либо определенное направление, обратившись к которому, отдельный субъект причащает себя к субъективности, ибо невидимая, та равномерно заполняет собой все наличное пространство, в котором обитает ищущий ее благословения, субъект. Цель экзистенциального существования, поскольку оно есть существование вообще, объективно недостижима. Но она уже достигнута и воспринята в форме смысла всякий раз, когда индивидуальное одерживает верх над общим и на мгновение, выскользнув из сковывающей ее свободу, объективной оболочки, отождествляет себя со всем существующим разом. Неизменность – вот другая характеристика экзистенции, охарактеризованной ранее, как абсолютная неопределенность. Именно в ней лежат истоки хайдеггеровской “отрешенности от вещей и несокрытости для тайны”. Тотальная цель всякого действия – приблизить минуту отдыха, достичь состояний абсолютного покоя, полной отрешенности от окружающих вещей. И это значит ни что иное, как то, что смысл любого изменения кроется в его неизменной основе, в его индивидуальном характере, ищущим способа проявить свою индивидуальность.

Мир, лежащий за пределами нашего тела разнообразен. В нем нет полного единства. Сильные побеждают слабых нисколько не заботясь о бессмысленности такой победы, которая в сущности есть победа над самим собой. Единая экзистенция расколота на части, вернее не расколота, а накрыта сетью общего Логоса, сквозь ячейки которого видна лишь совокупность отдельных объектов. Субъективность внешняя отделена от субъективности внутренней объективной оболочкой, и только устранив эту оболочку можно обрести полное экзистенциально-субстанциальное Единение. Но отношения, тяготеющие к воссоединению внутреннего с внешним проявлением одного и того же, входят в противоречие с, тяготеющим ко все большей объективности, бытием. Рост объективности мешает процессу причащения к экзистенции, но и субъективность, в свою очередь, является тормозом на пути объективного познания. Все теснее облекаясь, в процессе своего становления, окружающими, познанными им вещами, все более делая их неотьемлимой частью своего существования, объект теряет за частоколом обступающих его со всех сторон различимых предметов, фоновое неразличимое нечто, и эта потеря вызывает непреодолимое желание субъекта, находящегося внутри этого объекта, восстановить нарушенную связь, даже ценой разрушения собственного бытия. Объективное, в своем развитии ко всеобщему, проходит через непрерывный ряд таких локальных разрушений, вызываемых экзистенциальным тяготением. Именно они, способствуя явному обособлению скованных ранее общим, элементов, и поддерживают бытие против его уничтожения в едином. Разрушение – есть видимое проявление процесса, обратного становлению – остановления. Остановление бытия значит то же самое, что и становление экзистенции. В плоскость человеческого существования оно является, например, в тот момент, когда человек замирает в необъяснимом восхищении при виде: высокого неба, бескрайнего моря, покрытых снежными шапками горных вершин.

Подобно тому, как объект, непрерывно стремясь к объективно более общему, всегда нетождественен фиксированному его образу, субъект, в нем содержащийся, в стремлении воссоединиться с тотальной индивидуальностью целого, должен выявить себя, но теперь уже как нечто неизменное, остающееся всегда одним и тем же, независимо от способа и точки его обозрения. На пути вечного становления встает не менее вечное остановление, в процессе которого останавливающийся объект, всеми окружающими наблюдаемый как разрушающийся, исчезает из поля зрения, оставляя после себя совокупность, становящихся внезапно самостоятельными, его частей, и субъект этого объекта, его непознаваемая вещь-в-себе, на мгновение выскальзывает из оков необходимой, навязанной общим, формы, и предается общению с самим собой, растворенным в окружающей пустоте, с неизменной экзистенцией сущего, поддерживающей и укрепляющей любое стремление к независимому способу существования. Но нельзя за конечное время исторгнуть объект из объективности. Даже разрушившись, он не исчезает из бытия, а лишь принимает иную форму, форму самой объективной из составлявших его когда-то частей. И, не в силах противостоять усиливающейся необходимости объективного становления, единая субъективность снова раскалывается на внешнее и внутреннее, чтобы вновь народившаяся форма, отгородившись от окружающих своей индивидуальностью, явилась бы на свет общего восприятия.

Процесс взаимного противодействия становления и остановления есть процесс бесконечно повторяющийся, но не в Пространстве-Времени, тут правит бал одно становление, а в пространстве Сущего. Вот как о нем писал средневековый мистик Жан Де Фекам: “Созерцательная жизнь, начавшись на этом свете, достигнет совершенства лишь при лицезрении Господа. Когда смиренная и простая душа, углубившись в созерцание и разорвав телесные узы, возвышается до лицезрения небес, она не может долго пребывать там, ибо тяжесть плоти тянет ее на землю. Как бы ни была поражена душа безграничностью небесного Света, она скоро вновь возвращается к себе на землю, получив тем не менее великую пользу от того малого, что смогла вкусить от божественной сладости. Но вскоре, охваченная страстной любовью, она торопится возобновить свой полет” [18].

Разрушающее объект остановление останавливает становление в его безудержном порыве к абсолютному обладанию посредством абсолютного понимания. Любой, даже самый общий объект вынужден оставлять каждой, даже самой незначительнейшей, самой послушной из его частей, определенную степень свободы, способность иметь собственную, отличную от других, конкретную форму, чтобы множественность этих форм, объединенных единым понятием, подчеркивало бы его предельно общий, а значит и общезначимый характер. Достойно объективной зависти лишь то, что более сложно, что включает в себя огромное разнообразие, независимых друг от друга точек зрения, что составлено из значительного количестваабсолютно незначительных, липнувших к рукам первого встречного, вещей. Но как бы ни были незначительны части, чтобы иметь представление о весе целого, они должны быть сосчитаны, а значит каждой из них должно быть дано ее личное, отмеченное порядковым номером место, внутри которого она будет совершенно свободна. Ведь даже и в самой дисциплинированной армии, рядовому солдату оставляют право самому принимать некоторые решения, а иначе, в условиях непредвиденной никакими военными учебниками, конкретной ситуации, он не сможет сделать и выстрела, что невольно будет способствовать поражению и всей армии.

Итак, объективная сила предмета – в количестве составляющих его, относительно самостоятельных частей. Но, как учит диалектика, количество всегда имеет тенденцию переходить в конце концов, в качество. Стремясь к максимальной определенности, увеличивая число своих частей, целое, само того не замечая, усиливает и собственный освобождающий потенциал, и наступает момент, когда этот потенциал достигает величины, превышающей потенциал объективного развития. Именно тогда происходит разрушение, в результате которого разрушаемое переходит в иной, более общий мир ментальных образов. Всякий элемент бытия имеет свою критическую массу, достигая которой, находящийся в нем субъект, постоянно усиливаясь за счет субъективности захватываемых этим элементом в свое владение вещей, уже не может сдерживать растущее влечение к внешнему. Иначе говоря, заслоняясь все большим количеством объективных вещей от внешней субъективности, субъективность внутренняя, как бы отодвигается от той все на большее расстояние. Пружина растягивается и, в конце концов, процесс остановления (восстановления нарушенного субъективного единства) по своей силе сравнивается с, противоположно направленным процессом становления (повышения количества объективности). Такое столкновение, одинаковых по силе, но противоположных по направлению усилий и приводит к, реально наблюдаемому, но логически невозможному, равновесию между одновременным существованием части, отрицающей целое, и целого, отрицающего свое деление на части. Конечно же, поскольку это равновесие является равновесием процессов, а не положений, оно имеет ярко выраженный динамический характер. Как только один из компонентов единого субъект-объекта превысит другой, а в объективной реальности это происходит непрерывно, начинается противоположный процесс который, в свою очередь, заканчивается тем же. Овеществленный онтологией, маятник едино-сущего, то застывает на мгновение в заоблачных высях единения с экзистенцией, выключая объекта из окружающей его реальности и переводя в иной, более логико-высший контекст, а для бывшего окружения, уничтожая его в совокупности оставшихся после него обломков, то, с огромной скоростью, пролетает состояние абсолютной причастности к всеобщему Логосу, делая объекта на миг рабом вынуждающей необходимости, не замечающим за суетой, строго определенного этой необходимостью, реагирования на быстротекущие изменения, собственной индивидуальности, и окружающая субъективность становится не в силах привлечь его внимание.

Как говорит Экклезиаст: “Время разбрасывать камни и время собирать их”. Человек, окружив себя вещами, став примером для подражания тем, у кого таких вещей нет, тяготится своим положением, ибо ежедневная забота о них отравляет его существование, которое жаждет, чтобы нечто невещественное, то, во имя чего он все это делает, постоянно подтверждало бы правильность его образа жизни. Однажды он вдруг на миг забывает о принадлежащем ему богатстве и, вглядываясь куда-то вдаль, ищет, завораживающую своей неизменностью, пустоту, таинственную неопределенность, чтобы, окликнув в ней самого себя, услышать в ответ голос не человека, но Бога. И в этом голосе открывается ему абсолютная ценность человеческого существования – свобода распоряжаться собственной судьбой. Но надолго забыть о вещном человек не может, поскольку своим объективным статусом он навсегда прикован к бытию, к необходимости причинно-обусловленных поступков, и еще через мгновение его плоть, уставшая от груза одиночества, властно требует реализации своего предназначения и он, еще секунду назад мечтавший о вечном отдыхе, опять начинает поиски общезначимых целей, служение которым снова заслоняет стоящий за ними смысл его жизни.

Анализируя основополагающее действительную реальность, экзистенциальное тяготение, ни в коем случае нельзя упускать из виду его вневременный характер, поскольку именно временные рамки делают из субъекта объект, и , таким образом, хоронят всякую мысль об экзистенциальном единении. Становление не может быть во времени прервано остановлением. Оно всегда непрерывно, ибо, с точки зрения бытия, мир не терпит пустоты. “Нет во Вселенной нигде пустоты, и откуда ей взяться?” (Эмпедокл) [19]. А остановление, иначе, неподвижность, будучи выпадением из закона о всеобщей причинно-следственной связи – есть основной атрибут пустоты. Процессы становления и остановления, объективного и субъективного тяготений, осуществляются одновременно. К тому же, оба длятся бесконечно. Только один из них – первый, бесконечно длится в пределах времени, а второй – вне этих пределов. Невозможно указать момент отделения субъекта от объекта при его причащении к экзистенции. И наоборот. Это происходит непрерывно. Каждое мгновение наполнено бесконечным множеством этих субъект-объектных колебаний в которых то одно, то другое, вырываясь на передний план, становится причиной последующего устремления в противоположном направлении. Вглядываясь в окружающую реальность, никогда нельзя сказать, что в данный момент является перед нашими глазами: субъект или объект, становление или остановление, изменение или неизменность. Например, находящийся в бессознательном состоянии человек не перестает из-за этого быть непознаваемой вещью-в-себе, уникально-индивидуальной личностью. Он не в состоянии отвечать на наши вопросы, не может встать и выйти на улицу, словом, он остался тем же самым, но и стал другим. Вот эти слова, “остался” и “стал”, пытающиеся закрепиться в форме, определить, кем же он “остался” и кем “стал”, несут на себе печать динамической непознаваемости реальности, реальности, в которой процессы становления и остановления осуществляются одновременно. Становящееся, то, что в любой момент однозначно определено предыдущим состоянием и тяготением к более общему, является в то же самое время, остановившемся, поскольку сама вещь, непрерывно, безо всяких пауз, находящаяся в процессе своего доопределения, исчезает из объективного поля зрения за оболочкой из вновь открываемых фактов, и превращается в неизменный, объективно не выделенный признак, по которому окружение всегда, интуитивно, узнает ее в новых, подчас логически противоречащих друг другу, формах. “Нет ничего нового под солнцем” – уверяет мудрый Экклезиаст. И мы добавляем: “И старого тоже”. Все, что есть на свете – есть один сплошной обман. Обман чувств, обман зрения, обман самой мысли. Но не стоит отчаиваться. Просто надо выбрать наугад свою дорогу и идти по ней до конца, не обращая внимание; ни на бессмысленность этого пути в никуда, ни на отставших, или избравших иное направление, попутчиков, ни на стоящих вокруг дороги, и смеющихся прямо в лицо, объективных шутов. Не обмануть того, кто уже обманут собственным существованием. Новое обмануто старым. Старое – новым. И пусть нельзя увидеть подлинное настоящее, оно лишь – неуловимый миг между прошлым и будущим, то хотя-бы, насладиться видом того, как оно, это настоящее создается, хотя-бы изумиться мастерством незримого фокусника, из ничего строящего целый мир, поразительно близких к реальности, объективных образов Природы. Вот цель путника, заброшенного в существование, полное несбывшихся иллюзий и радужных надежд. Воистину прав был Жан Поль Беранже, когда создавал свои замечательные строки.

Итак, истинная реальность субъект-объектна. Каждый видит в ней, помимо общего, что-то свое, присущее лишь его уникальной точки зрения. Новое видит новое, прогрессивное, динамически развивающееся. Старое же – только незыблемый гранит “вечных истин”. Но все; и безусый юноша, убеленный сединами старец, признают, что прошлое никогда не возвращается, и что глупо рассуждать о вещах, которые даже нельзя увидеть воочию.

Но нет ничего невиданного для общества, живущего в атмосфере ясности, дышащего воздухом необходимых, логично скроенных объяснений. Динамическое равновесие между целым и его частями, наблюдаемое в объективном опыте, с точки зрения бытия – есть явление кажущееся, возникающее из-за того, что в процессе постоянного становления, перехода от незнания к знанию, от возможности к действительности, всегда остается, хоть и постоянно уменьшаемая в размерах, область недосказанного, еще не выявленного, непознанного, которая и разделяет влекущиеся к абсолютному единению, части. Элементы общего, окруженные границей непознанного, вот чем представляется мир, спроектированный в плоскость бытия. В этом мире невозможно что-либо разрушить до полного исчезновения, или сотворить заново. Но постоянное развитие в сторону уменьшения области непознанного, отделяющей, хоть и общий, но еще ограниченный в своей общности объект, от общего, ничем не ограниченного, ведет к дополнению характеристики объекта все новыми определениями, в зависимости от непрерывно меняющейся окружающей обстановки. На практике, однако, это оборачивается тем, что, бывший ранее конкретно узнаваемым, но имеющий мало общего, объект, обрастая обобщающей оболочкой, как бы скрывается от влекущего его к себе, беспредельно-общего Логоса, за цепью быстро сменяющих друг друга, бесконечных переодеваний. Происходит нечто подобное тому, как, становясь однажды популярным в обществе, человек вдруг замечает, что людей интересует не он сам, как индивидуальная личность, а некий собирательный образ, своего рода фантом, целиком составленный из его последних публичных выступлений и обобщенный в виде одного-двух объективно непререкаемых символов.(например: красивый дурак, клоун, искатель приключений, обличитель, борец за правду, плейбой и т.д.) Но и сам, ставший знаменитым, человек, перестает замечать вокруг то, что он видел раньше – естественную красоту простых человеческих слов, а оказывается целиком захвачен фальшью высокопарных, общих восклицаний. Нет, одними лишь новыми ценностями не утолить великую жажду познания. Относительность, быстрая сменяемость сцен бытия властно указывает на искусственность разворачивающегося перед глазами, действа. Объективный мир оказывается пьесой, в которой режиссер никак не может заставить актеров забыть о неестественности окружающей обстановки, мешающей им полностью отдаться исполнению своей роли.

Казалось бы, что, переворачивая новую страницу, старое исчезает навсегда. Но ведь это абсолютно невозможно. Как логически можно принять сообщение о том, что какая-то вещь внезапно превратилась в ничто, а на ее месте, так же внезапно (беспричинно) появилась новая? Рационально устроенная реальность не терпит подобных объяснений. Отдельный объект, однажды познанный, включенный необходимым элементом в общую картину мира, не может самопроизвольно сбросить оковы, увековечивающей его объективное существование, причастности к целому. Каменной статуей застывая в определении, он навсегда поселяется на периферии общественного прогресса, в неприметной области бытия, называемой памятью. Поднимаясь на новую ступень развития, объект, окруженный большей массой общего, становится другим, но тот, который был раньше, никуда не исчезает, а остается внутри этого, почти невидимый с точки зрения нового мировосприятия, но отлично наблюдаемый тем его окружением, которое имеет еще меньше точек соприкосновения с общим, чем он сам. Обратимся к примеру. Отец, для своих детей, прежде всего, всегда будет являться отцом, даже тогда, когда в результате его собственных усилий в процессе объективного становления, он вдруг станет президентом страны, и именно в президентском облике будет восприниматься большинством населения этой страны. Иначе говоря, один и тот же человек как-бы раскалывается на две части. Первая часть – это бывший человек и общается он опять же с бывшим окружением. Вторая часть – человек новый, собственно говоря, уже и не человек вовсе, поскольку круг его общения составляют теперь больше не конкретные люди, а более общие, более рационально-зрелые образования; партии, правительства, субъекты федерации, общественные организации и т.д.

Повторяю, в процессе становления предмета, его объективная сущность постоянно скрывается за существующей объективностью, но не исчезает вовсе, а остается памятником, живущим по своим, более приземленным в область необходимости, законам. И каменная глыба, превращаясь в скульптурное изваяние, остается все той же каменной глыбой для окружающего ее мира физической реальности, который, не имея никакого представления об ее культурной ценности, ветряной и дождевой эрозией точит именно камень, а не скульптуру, отлитую в этом камне.

Любой акт познания несет с собой смерть старому познанного, но смерть не в смысле уничтожения, а в смысле – фиксации на определенном уровне развития и тяготения этого познанного уже не к абсолютному центру бытия, а к центру познавшего его объекта, в поле притяжения которого попадает отныне, умершее для погони ко всеобщему, конкретное определение. Получается так, что в любой момент времени, поскольку процесс становления объекта происходит непрерывно, его образ раздваивается, причем один его лик, называемый новым, только что рожденым путем его доопределения, продолжает развиваться в сторону абсолютно объективного центра, а другой – бывший, старый, или даже умерший, являющийся мгновенным фотографическим отпечатком первого, остается на месте. Но остаться – не значит остановиться (и тем самым выпасть из бытия). И бывшее, не теряющее своего объективного статуса, предназначено к постоянному становлению. Но теперь оно захватывается окружающим контекстом, ближайшим объектом, в состав которого оно входит, чтобы увлекаясь к центру последнего, достичь в конце концов полного с ним единения, и таким образом, превратиться в то основание, на фоне которого взрастает ко всеобщему, постоянно забывающая о своем теперешнем окружении, абсолютно внеконтекстуальная сущность. Старое растет вширь, оно закрепляет объекта в общении с его ближайшим окружением, в то время как новое, стремится только вверх, освобождая себя от всяких, навязываемых окружающей средой ограничений, от всяких контекстуальных пут, чтобы приобщиться к внелогичному, для сугубо конкретной групповой логики, Логосу. Старое тянет к простоте абсолютного понимания объекта, всегда являющегося в одном и том же, неизменном образе, в то время как новое, тяготеющее к высшей простоте абсолютно неконкретного всеобщего, видимого со всех точек зрения совершенно одинаково, для бывшего своего окружения кажется таким усложнением, которое своей металогикой превосходит их узкую область понимания и навсегда укрывает объект пеленой непознаваемости, оставляя лишь его застывший в старом, образ.

Два противоположных феномена: жизнь и смерть, основанные на двух противоположных, но приводящих к единому концу, стремлениях: к новому, ищущему максимального обобщения, и к сохранению памяти о том, что было, поддерживают собой ту реальность, в которой застывшее, вечное, одновременно сосуществует с вечно изменяющимся, не давая миру, ни полностью погрузиться в самолюбование своей былой красотой, ни забыть за постоянной сменой декораций, свое объективное предназначение. “Кто знает – говорит Еврипид, – жизнь, не есть ли смерть, а смерть не есть ли жизнь?”. И не есть ли объективное существование компромиссом между новым, тут же становящимся старым, и старым, только что бывшим новым?

Человек – одна из бесчисленного множества объективных тварей этого мира, кажущийся ему самому венцом творения божьего, и он конечно не исчезает в никуда в момент, именуемый смертью, а наоборот, рождается в новом обличье, невидимом нам, ограниченным “жизнью”, смертным. Он громко хлопает дверью и уходит, но на его место, из небытия, приходит другой. Чтобы войти в наш круг, стать узнанным нами, это, вновь прибывшее нечто принимает обличье человека, точнее, новорожденного человека. Вырастая, тот проходит путь от, свободного от всяких условностей, младенца, до, скованного сначала семейными, а потом национальными, правовыми, и наконец, моральными узами, существа. С каждым шагом становления человек непрерывно доопределяется такими, значимыми для всех, обретаемыми им в собственность вещами, как например; одежда, машина, жилье, и т.д., которые постоянно обновляют его объективный облик и все дальше уводят от, необремененного никакими заботами, кроме заботы о поддержании собственной жизни, состояния животного. Но не по своей воле человек окружает себя вещами. Власть общества, включающего в себя и семью, и нацию, и государство, и человечество в целом, и что-то еще надчеловеческое, все теснее увлекает его в свои объятия. Оно одевает его в одежду, чтобы сообщить принадлежность к полу, дает в руки орудия труда или убийства – приобщая к определенной социальной группе, наконец наделяет абстрактным мышлением, чтобы даже в мыслях он не смог бы выбраться из, раз и навсегда замкнутого всеобщим Логосом, круга. Смерть поджидает человека всякий раз, когда он находит себе нового хозяина в лице более общей общности чем та, к которой он приобщен. Биологический человек умирает для всеобщности превращаясь в социального, но остается жить в среде животных инстинктов, истребляя все то, что угрожает его телесному существованию. Социальный человек тоже не уходит с арены бытия вместе со своей физической смертью. Память о нем навсегда останется в умах, знающих его лично людей, от которых она перейдет к потомкам и, постепенно перемещаясь из ума в сердце, рано или поздно, сольется с общим фоном, взрастившей незабвенного человека, конкретно-исторической эпохи. Вспоминая имена Коперника, Галилея, Джордано Бруно, перед моими глазами встает лишь одно – дым от бесконечного множества горящих костров инквизиции, застилающих Европу. Все возвращается на круги своя. И каждая человеческая смерть – есть обращение к праху, к той физической первооснове, из недр которой, по общему замыслу, вознесся человек, чтобы в конце концов, посредством смерти же, преодолеть самого себя прыжком в неизвестность. Да, только ускользнув из времени можно обрести вечность. Но чтобы сделать это, нужна твердая почва, оттолкнувшись от которой новое взлетит над горизонтом познанного. И эта почва – старое, должна быть понята до такой степени, чтобы бетон взлетной полосы не рассекала бы ни одна трещина незнания, препятствующая нормальному подъему объекта в качественно иное, определяемое более общими ценностями, состояние.

Итак, объективистский взгляд на сущее не усматривает в нем ничего кроме общего, детерминированного только еще более общим. Но как тогда увидеть ему всеобщее, для которого не существует ничего более общего? Как вообще можно увидеть что-либо, превосходящее своими размерами перспективу нашего, конкретно ограниченного, интеллектуального зрения? Строго говоря, мы не имеем права судить о вещах, частью которых являемся мы сами. К тому же, любой предмет этого мира, даже и наш собственный формальный облик, изначально причастен некоторым всеобщим законам, которые пишутся не нами, а тем, причащающим к себе все объективное, целым, которое мы не в силах понять, поскольку не в состоянии увидеть целиком. И как же нам тогда быть? Отдаться на волю торжествующей природы? “Ни к чему не стремиться, ничего не отклонять”. (Ф. Залес). Но это значит – потерять свою индивидуальность, полностью растворившись в, диктуемых высшей индивидуальностью целого, общих правилах поведения. Но ведь так не бывает. Уникальностью собственного имени мы призваны в сей мир не только покоряться, но и покорять. Именем дано нам право на свое место в этом мире, место, внутри которого мы совершенно свободны. Мы не можем увидеть все. Это правда. Да и никто этого не может. Но мы можем, и так всегда делаем, скомпоновать все невидимое из вещей, в абсолютном понимании которых мы не сомневаемся, из неанализируемых сознанием “аксиом”, данных нам свыше как знаки того, что в своем существовании мы зависимы от нечто необъяснимого. Эта процедура называется мышлением, или, если хотите, переводом языка Бога на наш, рационально-ограниченный язык. Неведомое строится как-бы по аналогии с тем, что мы уже знаем, и самое главное, мы уверены в объективной истинности наших выводов, поскольку не сомневаемся в объективной реальности тех мифических фактов, на основе которых сделаны эти выводы. Из факта, что наш кругозор шире, чем кругозор например муравья, мы делаем логичный вывод о том, что существует нечто, чей кругозор еще шире нашего. И это нечто может увидеть в окружающих нас предметах то, о чем мы может быть даже и не догадываемся. Тотальная непознаваемость вещей не удивляет нас, рационально настроенных людей, как и не удивляет тот факт, что мы, к примеру, никогда не видим обратную сторону Луны. Важно то, что мы сможем увидеть ее когда-нибудь, облетев неповоротливую Луну на космическом аппарате.

Вроде бы все правильно. Объект, в своем непрерывном становлении необходимо оставляет следы. Мы идем по этим следам, все время доопределяя их выявляемыми особенностями, преследуемый объект. Но, конечно догнать его, до конца определив, располагая ограниченными средствами, мы никогда не сможем, как не сможем по одной спине судить о всем человеке в целом. Ведь скорость объективного развития равна скорости объективного познания и, на сколько мы в процессе познающего анализа приближаемся к чему-либо, на столько же оно ускользает из схватывающих объятий нашего взора. Кажется, что объективный мир самодостаточен. Все в нем причинно обусловлено и целесообразно. Все развивается в сторону центра тяжести объемлющей общности. Одно, новое, определяется тяготением объективной сущности предмета к носителю абсолютной объективности – всеобщему Логосу. Другое же, старое – есть, застывающее в конкретном окружающим контексте, изображение предмета, тяготеющее к подчинению законам, первого, наименее общего из окружающих его обществ, в состав которого тот входит. Но все-таки труден путь бытия. Реальность, представленная в виде монотонного развития от низшего к высшему, развития, не имеющего ни своего начала, ни конца, а лишь тупую смену одних декораций другими, такая реальность еще не есть вся истина, ибо слово “вся”, кроме всего прочего, должно подразумевать знание первопричины развития и ее финальной цели. Схема, смирившаяся с участью вечной погони за ускользающей истиной, еще не есть Онтология.

Бесконечно много может быть формальных образов объекта. Но это не значит, что он, с каждым новым взглядом, становится другим. Меняются перспективы его обозрения, а он сам, всегда был и останется одним и тем же, уникальным существованием, ибо нет сил способных отнять у него то, без чего он превращается в сущее ничто. Даже, спланированная в область объективизма, усеченная онтология, в конце концов, должна прийти к выводу, что невозможна перманентно изменяющаяся форма, без ее неизменной первоосновы. Нет движения без покоя и спорить с этим, значит отрицать ту конкретную реальность, которая всегда стоит перед глазами. Но и покой немыслим без движения. Чистый субъективизм, пребывающая сама в себе, уникальность сущего должна что-то сделать, чтобы стать замеченной окружением, понимающим только язык общих слов. Остановимся поподробнее на анализе этого феномена – субъективизма, который, подобно объективизму, пытается доказать свою самодостаточность для объяснения окружающего мира, но на деле, приходит к выводу о том, что в рамках одного и того же невозможно объяснить реально встречаемое многообразие сущего.

Субъекта увидеть, в обычном понимании этого слова, нельзя, ибо он не содержит в себе ничего такого, о чем можно было бы сообщить окружающим. Он не помещен ни в какую форму, не ограничен никаким иным обобщающим определением, и поэтому он не может выражен внешне, в среду, выявляющую лишь общие, доступные пониманию всех, признаки существования. Но каким-то образом субъект все же должен выявить свое присутствие, поскольку, в противном случае, как вообще о нем может возникнуть какой-либо общий разговор, разговор о принципиально никому не видимом нечто? “То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, о чем же невозможно говорить, о том следует молчать” (Л. Витгенштейн) [20]. И субъект говорит о себе, говорит в акте осознания возможности самого процесса говорения. Глядя во вне, в тьму еще не осознанного, еще не высвеченного светом познания, мира, зритель прежде всего видит то, о чем он знает непосредственно, до всяких общих определений, а именно, свое собственное существование, свою индивидуальность, которая оказывается присутствующей везде, куда бы он не устремил свой взгляд. Всякая уникальность тождественна по своей природе. Но это не означает, что она подчинена каким-либо общим целям и задачам. Единое не может быть общим. Субъективность нельзя разрезать на отдельные кусочки, подобно изрезанному общими границами гигантскому пирогу бытия, ибо в каждом из этих кусочков и сосредотачивается сразу весь субъект целиком.

Экзистенция, как субстанциальная субъективность, не нуждается в каком бы то ни было обосновании другим, долее сущностным (кроме конечно самого сущего) поскольку, разлитая повсюду субъективная неопределенность не может выступать следствием определенной причины, а опирается исключительно на саму себя, на не подверженный никакому сомнению факт своей заброшенности в загадку существования. Другое определение экзистенциальной субъективности – неизменность. Именно ею можно объяснить то, что, находясь на разных ступенях социальной лестницы, в разных культурно-исторических обстановках, люди одинаково переживают чувства: любви и ненависти, восторга и отвращения, гордости и страха. О каком изменении можно говорить относительно того, о чем нельзя еще сообщить что-либо определенное и все чувства вырываются наружу неразборчивыми импульсивными восклицаниями. Все, кто хоть когда-нибудь, хоть на мгновение, изумлялся красотой звездного неба, не станут отрицать неопределенность источника этой красоты, а его неизменность – есть не что иное, как неизменная сила Вечности, противостоящая раздевающим ударам Времени. У неизменности нет ни начала, ни конца, ни старого, ни нового, ни бывшего, ни будущего, а всегда только одно и то же – абсолютная свобода личного, субъективного выбора. Мир, целиком состоящий из субъективного не знает другого состояния, кроме состояния абсолютной отрешенности от внешнего и обращения внутрь самого себя, где оказывается заключенным все, существовавшее ранее как внешнее. Попробуем сформулировать более “объективно”. Индивидуальности, не укрытые слоем общего, нельзя отличить одну от другой, ибо между ними не существует общей границы, по пересечении которой одна индивидуальность переходила бы в другую. Они тождественны между собой своей абсолютной непознаваемостью, не имеющей внутри себя никаких качественных, либо количественных различий. Одна индивидуальность есть одновременно другая индивидуальность есть также третья индивидуальность есть просто индивидуальность, или – субъект. Когда индивидуальность смотрит в окружающий ее субъективный мир, она не находит там ничего, кроме самой себя, своей единственности, единства, своего уникального существования, и поэтому она уже не стремится ник чему Другому (за отсутствием такового), а постоянно утверждает собственную неизменность.

Подведем некоторый итог. Итак, сущее, приземленное в плоскость экзистенции, представляет собой единый субъект, опирающийся исключительно на сущее ничто и постоянно поддерживающий собственную загадочность, не поддаваясь какому бы то ни было обобщению. Мир неизменен? Но простой взгляд в окно говорит, что это не так. “Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал, и стал пред ним ходить“. (А.С. Пушкин).

Непререкаемая логическая обоснованность любой схемы, как это ни странно, но все дальше уводит ее от окружающей реальности. Слово “свобода”, неведомо как проникшее в дискурс, есть объективное проявление этого, неразрешимого в рамках одной лишь общей теории, парадокса. Как только ни пытались апологеты объективизма, начиная с Гераклита и кончая Спинозой и Гегелем, изгнать из языка, описывающего реальность, это слово, оно до сих пор является краеугольным камнем большинства общезначимых философских построений. Свобода служит тем прикрытием, под которым субъективность пробирается на страницы любых тотальных объяснений. О ней начинают рассуждать, когда, в узких щелях между плотно прилегающими друг к другу, чеканными статуями давно знакомых истин, вдруг видят пустоту, не заполненное ничем, объективно воспринимаемым, пространство, оборачивающееся: тупиком, для анализирующего рацио, и магнитом, для внутреннего субъективного Я, видящего в пустоте то, что оно само желает увидеть. Когда все кругом пусто, я могу создать свой собственный мир, и он будет объективен, поскольку некому будет возразить, что это не так. Поэтому, там где пустота, там всегда нахожусь Я сам, как субъект, облеченный единственной объективной оболочкой – свободой, и наличие этой свободы, за которой скрываюсь Я-внешний, манит Меня-внутреннего, ограниченного известными объективными формами, к экзистенциальному воссоединению в единую, субстанциально нерасторжимую сущность. “Наша свобода сегодня есть не что иное, как свободный выбор свободы за то, чтобы стать свободными” (Ж-П. Сартр) [21].

Именно свободы, в конечном счете, жаждет любое объективное существование, но рационально окрашенное мышление кажется, не хочет замечать этого стремления. Объективистский взгляд, где только возможно, избегает анализа понятия свобода, или старается подальше затолкнуть его в прокрустово ложе необходимости. Он не желает исследовать свободу, поскольку непредсказуемость, вливающаяся в мир вместе с ней, размывает очертания уже известных предметов, которые, неопределенностью своего положения, не позволяют выразить к ним однозначного отношения, что, в свою очередь, является тормозом к их полному овладеванию. И это не какая-то напыщенная метафора. Глаголы “познать” и “овладеть”, по сути своей, обозначают одно и то же. Действительно, чтобы полностью управлять каким-то объектом, включив его в орбиту своего бытия, необходимо точное знание его реакции на любое изменение окружающей обстановки. Знай мы это, и он уже является проводником нашей воли, ибо, создавая соответствующие условия, мы можем добиться от него желаемых нами действий. Даже поступками президента США в принципе может управлять любой смертный, который знает как ведет себя человек в экстремальных условиях, например, под дулом, направленного на него пистолета.

Но ведь и сами наши желания объективно предопределены тем всеобщим законодательством, которое приковывает к себе причинно-следственной связью любое присутствие, выдающее себя каким-либо объективным действием. Даже сама мысль, которой, как нам кажется, мы владеем стопроцентно, не рождается из ничего по прихоти нашего “желания”, а всецело возникает под действием определенного психического состояния, внутри которого она только и существует. Всем можно овладеть познав его, всем, кроме свободы, ибо свобода – есть свобода ото всего, в том числе и от железных оков объективных определений. В общих фразах познается не свобода, а ее проекция в область рацио (точнее, человеческого рацио). Но даже и это, усеченное познание необходимо, потому что оно несет на себе печать общения с истинной свободой, общения, вносящего осмысленность в поступки, прикованного к тяжкому бремени судьбы, существа.

С точки зрения объективистской онтологии, свобода есть непознанная необходимость, то, что всегда находится на периферии анализирующего мышления, в некоем, неявно выраженном фоне, на котором разворачиваются события всемирной драмы бытия. Поскольку что-то свободно от ограждающих его свободу определенных границ, постольку оно невидимо окружающему, ищущему во всем хоть какую-то ограниченность, ибо только она может быть запечатлена в объективном образе. Необходимости свобода представляется в виде смутно различимого пятна объекта, расположенного так далеко в пространстве понимания от рассматривающего его контекста, что внутри него еще не просматриваются отдельные части, из которых тот состоит, и следовательно, нельзя еще сообщить о нем окружающим каким-то известным определением. По отношению к свободному объекту мы всегда в оцепенении, поскольку не знаем, какого способа реализации этого отношения (какого поведения) придерживаться, и поэтому выбираем единственно возможный путь решения проблемы – путь остановления. А как иначе относиться к субъекту (а свобода – это самое близкое к нему объективное понятие), если не субъективно, никак не проявляя это отношение в объективном действии. Остановление перед свободой есть одновременно становление субъекта, единение его с неизменной и бескачественной основой индивидуальности – Существованием. Когда из поля зрения объекта исчезает последний определенный предмет, исчезает и сам объект, поскольку нельзя объективно существовать одному, когда вокруг сплошная свобода. Его бытие заменяется бытием составляющих его частей, сосредотачивающихся вокруг его же центра тяжести. В момент ощущения свободы, объект, как-бы оборачивается внутрь себя, настраиваясь и собираясь в единое целое перед встречей с надвигающимся, но пока не выявившим свое присутствие, миром вещей. Глядя со стороны, кажется, что здесь происходит не вызванное необходимостью выпадение из бытия. Посреди бурного потока жизни, один из элементов, не побуждаемый никакими видимыми причинами, внезапно распадается на сумму некоторого числа частных определений, чтобы, в то же самое время стать уже не элементом, а некоей, более твердой в отношении рентгена познания, идеей этого элемента. Но с точки зрения Истины, все это естественно. Взмывая в небеса экзистенции, для единения с, являемым в образе свободы Субъектом, присутствие оставляет на грешной земле свою плоть, которая в процессе самопознания, крепнет и набирается сил для грядущих объективных битв. Повторим еще раз. Свобода существует. И это главное. Но не в объективном мире, где все схвачено узами познания и превращено в необходимую схему, в которой место каждого элемента строго определено и обозначены все его возможности по отношению к вынуждающим обстоятельствам. Встретив среди нагромождений причинно-следственных связей что-то непонятное, ненеобходимое, не укладывающееся в готовую схему, у нас, рационально настроенных людей, никогда не возникает мысли о свободе этого встреченного бытия, а лишь досада на отсутствие знания причины, обуславливающей такое поведение. Иногда даже анализирующий разум возводит это незнание в ранг практического закона, утверждающего, что поскольку для однозначного объяснения явления необходимо знать не только его непосредственную причину, но и причину этой причины, и так до бесконечности, постольку любой поступок, в условиях ограниченного времени для отыскания всех его причин, может быть объяснен лишь приблизительно. Вводится понятие вероятности, отнюдь не допускающее какую бы то ни было свободу, а только фиксирующее факт нашей ограниченности, как одного из конечных элементов бытия, которому задана непосильная задача по изучению влияния на выбранный объект всех остальных известных объектов коих бесконечное множество. Вероятное событие есть событие объективно необходимое лишь в том случае, если оно ведет объект ко все большему обобщению, к увеличению количества его уточняющих характеристик. Необходимо только наиболее вероятное, то, к допущению чего в качестве истины склоняется большинство. Оно-то действительно и происходит в мире, сплошь сотканном из общих договоренностей, в мире, где вещи существуют не такими, каковы они сами по себе, а такими, какими они должны быть для сохранения незыблемости догмата общественного мнения.

Однако, в противоположность наиболее вероятному, в структуре объективности все же остается понятие наименее вероятного, или случайного, по сути являющемся тем же самым, чем свобода является для необходимости – абсолютно пустым звуком. О случайном событии нельзя сказать вообще, оно всегда конкретно, всегда явлено лишь тому, кто его непосредственно наблюдает, для кого (одного или некоторого сообщества) оно тут же становится необходимым, как только он впервые увидит его собственными глазами. Я могу, например, гуляя по улице, встретить давно (или недавно) умершего человека, даже поговорить с ним. Но как я сообщу об этом тем, кто знает что этот человек умер? Они поднимут меня на смех, либо просто не примут во внимание мое сообщение, хотя теоретически, подобный случай и возможен (например; халатность врачей в констатации факта смерти, инсценировка для публики, преследующая вполне определенную цель и т.д.) Мои слова о случайном событии для окружающих – пустой звук, пока я фактами не докажу собственную правоту. Как только того же самого умершего увидит большинство из моего окружения, событие о возможном воскрешении из мертвых перестанет быть случайным и становится необходимым следствием объективного, в данной контекстуальной среде, закона. Например следующего: каждый N-ный умерший человек впоследствии всегда оказывается живым.

Общая теория всегда знает о нетождественности с конкретной практикой, но вместо того, чтобы отсюда сделать вывод о том, что часть, коей является эта теория, поскольку представляет собой все же ограниченное описание, никогда не сможет адекватно изобразить, не ограниченное никакими рамками целое, в состав которого оно входит, объективистская схема, заменяя строгую необходимость, более терпимой к неоднозначности вероятностью, стремится, путем расширения области разрешенных состояний, дать миру принципиальную возможность находиться в той или иной конкретной форме, не противореча при этом общему закону. Но картина мира, основанная на вероятности, пытаясь приблизиться к реальности, все же не может искоренить в себе, или хотя-бы достаточно сгладить, выпирающие из нее черты строго необходимой схемы, поскольку в глазах общественного мнения, для которого она собственно и предназначена, эта картина предстает только в виде наиболее вероятного из своих состояний, а всякая возможная случайность интерпретируется как необходимый периферийный фон, сопровождающий любую объективную истину, чтобы придать той оттенок действительно произошедшего, конкретно-реального события. Когда по радио объявляют прогноз погоды, обычно не упоминают что все-таки имеется некоторая вероятность того, что данный прогноз не совпадет с реальностью. Если всем сообщено, что завтра будет идти дождь, то в разговорах о завтрашнем времяпрепровождении никто не сможет вести речь, к примеру, о пикнике на лоне природы, хотя все знают, что прогнозы иногда бывают и ошибочными. Вынужденные каким-то образом планировать свое поведение, люди обязаны определенно представлять себе будущую ситуацию, и в этом аспекте случайность для них есть необходимость, с которой они непременно столкнутся, когда от общих планов перейдут к практической деятельности. Отказом от всеобщей механистической детерминированности объективизм не изменяет самому себе. Законы, получившие статус вероятных, не перестают оставаться законами. Но этим отказом он делает шаг навстречу причащающему его к себе, всеобъемлющему сущему, становясь более понятным не только, аппелирующему абстрактными логическими категориями разуму, но и помещенному в конкретную окружающую обстановку, рассудку. И пусть онтологическая реальность, рассматриваемая с высот трансценденции, всегда остается ограниченной узкими рамками объективного монолога, поскольку своей, облаченной в априорные, внеконтекстуальные символы, рефлексией, она обращается ко многим, а не к одному. Но все же объективизм, сознающий свою ограниченность и провозглашающий наличие в структуре окружающего мира объекта, общими словами определить который невозможно, который находится вне поля зрения объективного сообщества, такой объективизм, мне представляется, лежит ближе к Истине, чем объективный догматизм, обращающий в пустое ничто то нечто, которое он не в силах определить.

Попробуем суммировать все вышесказанное и сделать некоторые обобщающие выводы. Итак, имеется целое, называемое сущим, которое объединяет собой абсолютно все. Но целое лишь постольку может быть названо целым, поскольку внутри него обнаружены все компоненты, из которых оно состоит. Эти компоненты должны быть известны заранее, ибо, не зная хотя-бы одного из них как можно быть уверенным, что перед нами действительно все, а не кое-что? К тому же, они не должны иметь между собой ничего общего, кроме их общей сущности – принадлежности к сущему. Такие, индивидуально-сущие компоненты сущего называются субстанциями. Субстанций в сущем – бесконечное множество, из них о большинстве, скрытом под именем “ничто” сказать нечего, кроме того, что они есть сущности. И только о двух субстанциях можно говорить подробнее, поскольку они не только присутствуют в сущем, но и обеспечивают разнообразие последнего, разнообразие, посредством которого само сущее показывается своим сущностям. Этими субстанциями являются бытие и экзистенция. Бытие представляет собой совокупность объектов – сущностей, ограниченных некоторым общим определением, хотя-бы только именем, выделяющим их из всего остального. Экзистенция, в отличие от бытия, является вместилищем субъектов – сущностей, целиком состоящих из индивидуального, только ему принадлежащего, не имеющегося больше ни у кого и поэтому, никому больше не видимого и ничем общим не определенного. Поскольку всякий субъект не доступен общему, он им не ограничен, и следовательно, занимает собой все субстанциальное пространство. Иначе говоря, все субъекты в силу своей неограниченности, тождественны между собой и одновременно тождественны всеобщему, их объемлющему, Субъекту экзистенции. В отличие от бытия, состоящего только из общего, своими определениями раскалывающего единое на отдельные объекты, экзистенция, состоящая только из индивидуального, своей неопределенностью объединяет отдельные индивидуальные сущности в единый, тождественный самому себе во всех своих частях, субъект.

Всякая сущность, поскольку она – часть, тяготеет к сущему. Всякая субстанциальная сущность тяготеет к центру субстанции, к тому месту, в котором сконцентрирована сущность последней перед лицом всеобъемлющего сущего. Попасть в центр субстанции – значит стать носителем ее сущности, отождествив ее со своей. В центре бытия находится всеобщее, к которому устремлен любой, облеченный хоть каким-нибудь общим определением, объект. Изменение, происходящее с ним по мере увеличения в нем количества общего, облачения его все большей определенностью, называется становлением. Становление – есть форма существования объекта, та первичная общность, вне которой его не заметить, поскольку объективно дать знать о себе окружающим, значит – постоянно на них воздействовать, а всякое действие есть не что иное, как переход от вызывающей его причины, к вызванному им следствию.

Центр экзистенции расположен в каждом из ее субъектов, поскольку все они тождественны между собой и абсолютно едины. Всякая субъективная сущность изначально является и сущностью всей наличной экзистенции и поэтому не может стремится ни к чему другому, кроме самой себя, своей уникальной индивидуальности, которую она узревает не только в глубинах собственного внутреннего Я, но и во внешней пустоте – пространстве существования, не очерченной еще сковывающими рамками определенности. Объективно, экзистенциальное становление выглядит остановлением, и, следовательно, разрушением субъективно устремленного объекта на составляющие его части, ибо недействующее, для объективного мира, есть уже и недействительное.

Две, определяющие собой окружающую реальность субстанции – бытие и экзистенция, не даны как абсолютно независимые друг от друга сущности, поскольку входят в состав одного и того же сущего. Их общность в том, что каждая из них является незримым дополнением другой до целого, увидеть которое, для всякой сущности означает – обнаружить смысл своего существования. Одиночество не в состоянии нести ответственность за все совершаемое в мире, оно вынуждено делить эту ответственность, с еще не познанным, чье допущение в структуру окружающей реальности равнозначно догадкам о некоем существовании, принципиально не сводимом к данному. Разрушение объекта на составляющие его части есть загадка для мышления, нацеленного на постоянное развитие знаний, на выявление все новых и новых сторон все того же самого предмета познания. С одной стороны, разрушаясь, объект не исчезает из поля зрения а остается в двух своих, объективно развивающихся формах: старом и новом. Но с другой стороны, тот объект который был до разрушения, исчез в никуда, умчался вместе со временем, и его уже никогда не встретить на пространствах бытия. Парадокс налицо. Но изначальная парадоксальность любого тотального объективного анализа не разрешится простой и одинаковой для всех истиной, если, вместо целесообразного мира послушных общим законам сущностей, видеть вокруг лишь руку Провидения. И экзистенция, не допускающая какой бы то ни было определенности, обособленности, разрушающей субъективное единство, в конкретном опыте с окружающей “пустотой”, сталкивается с невозможностью, находясь в пределах реального времени, наблюдать “чистый субъект”. Свято место пусто не бывает. Как только Я пытается помыслить самое себя, погружаясь в абсолютную безмятежность личной свободы, пред ним тотчас же возникает череда определенных образов, но опять же навязанных извне, несвободных, ибо полностью детерминированных структурами памяти, формирующего личность объекта, памяти его встреч с необходимостью причинно-обусловленных событий. Вот эта определенность, появляемая неизвестно откуда для Я, не знающего о том, что такое память, и ставит в тупик экзистенциальную сущность, чувствующую в этом свою несамодостаточность перед лицом конкретной реальности.

Онтологически, любой феномен сущего принадлежит как к сфере бытия, так и к сфере экзистенции. Он есть субъект-объект, и именно этим обстоятельством продиктована его конкретная непознаваемость. Объективного разрушения не существует, а кажущееся таковым, внезапное исчезновение объекта под грудой своих обломков, есть не что иное, как процесс перехода его из окружающего в рационально более высший контекст бытия, процесс, в котором объект, покрываясь оболочкой более общего, становится непонятен своим бывшим, рационально ограниченным собеседникам, и им лишь остается лицезреть его мертвый образ в виде суммы, получивших некоторую долю самостоятельности, его частей. Индивидуальная же сущность разрушаемого, его субъект, в этот момент, момент явленного разрушения (объективного перехода) как-бы освобождается от сковывающей ее ранее формы и осуществляет свое единение с бесформенной экзистенцией сущего, с Субъектом, реализуя тем самым извечную тягу к свободе.

В реальном субъект-объектном мире всегда налицо два одновременных, противоположно направленных процесса: становление и остановление, синтез и разрушение. Первый из этих процессов вызван объективным тяготением бытия, второй – субъективным тяготением экзистенции. Там где происходит синтез, окружение объекта все большим количеством общезначимых ценностей, присваивания им все большего количества предикативных универсалий, тем все более затруднено единение внутреннего Я, плотно скрытого вещественной оболочкой, с Я внешним, что и приводит в конце концов к явному разрушению. И наоборот, перманентное разрушение, хаос, препятствуют общению, возможному только между чем-то, изначально упорядоченным, подчиненным известным законам межпредметного (рационально организованного) общения, и поэтому объект, измельченный до величины элементарной, ничего в себе не содержащей формы, становится способным соединиться с любой, находящейся поблизости, определяющей (упорядочивающей) его универсалией, и никакой субъект не в силах помешать этому объединению, объединению бесконечно малых величин, находящихся на бесконечно малом расстоянии друг от друга.

Наблюдаемая вокруг реальность есть не что иное, как равновесие между становлением и остановлением. В каждой ее точке, в каждый момент времени, можно обнаружить нечто постоянно изменяющееся, дополняемое все новыми определяющими характеристиками, и нечто неизменное, остановившееся в своем развитии и значит, объективно не существующее, а данное как существование-само-по-себе – основа и смысл всякого объективного становления.

В общем – все необходимо, но в конкретном опыте – свободно?! Объективизм пытается снять это противоречие заменой понятия необходимость, более терпимым к неоднозначности, статистическим понятием – вероятность, не отрицающим принципиальную возможность совершения хода явлений вопреки общепризнанным законам. Но опять-таки, даже в этом случае, в общественном мнении, нуждающимся в однозначной оценке будущей ситуации, любое явление сущего рассматривается только в его наиболее вероятном исполнении. Именно эта форма будущего явления становится в глазах всех объективно необходимой, но она-то как раз и не наблюдается никогда в конкретной практике, которая всегда есть царство наименее вероятного, или – случайного. Приведем небольшой пример. При бросании монеты, орел и решка, по закону, должны выпадать с равной вероятностью. Но если сделать самому, лично, хотя-бы сотню бросков, то вероятность того, что полученный результат будет точно 50/50, ничтожно мала. Да, близок был к истине Фридрих Великий, когда писал в письме к Вольтеру: “Чем больше старишься, тем больше убеждаешься, что Его Проклятое Величество Случай делает три четверти дел в этом жалком мире” [27].

Как же все-таки связать между собой свободу и необходимость? Только через онтологический синтез бытия и экзистенции в единое сущее. Каждый объект неразрывен со своей индивидуальностью, с тем нечто, что отделяет его от всего остального. Индивидуальность – это, своего рода, объективная пустота лишь на фоне которой бесконечно многообразная реальность приобретает черты единственного, логически уместного образа. А пустое место есть место свободное. Поэтому, любая конкретная практика начинается со свободы, с внезапного появления события, причины которого еще не объяснены. И вся дальнейшая работа мозга по осознанию окружающего мира, формированию из него объективной, логически непротиворечивой схемы, будет строится на этом первом внелогичном объективном предпочтении, вызванном субъективной сущностью всякого объекта.

Мир онтологии – это мир всего: обыденных представлений, абстрактных научных теорий, религиозных откровений, искусственно придуманных форм. Чтобы действовать в этом, всеобъемлющем мире, нудно знать Все. Это означает, что нужно во-первых, знать Это – то, что ты уже знаешь, и, во-вторых, знать, что существует нечто, о чем ты еще не узнал. Субъект и объект режут на части окружающую реальность и при этом, каждый стремится отхватить себе больший кусок. Открытого, познанного становится все больше, но с каждым новым открытием увеличивается и глубина знания неявного, скрытых возможностей, которые несет в себе любая, вновь появляемая на горизонте познания, определенность. И снова мудрый Экклезиаст со своими пророческими словами.“Во многой мудрости много печали, и кто умножает познанья, умножает скорбь” [22]. Неотвратимое развитие в сторону увеличения объективности убивает прошлое. И это печально. Но остается имя. И пусть оно выбрано совершенно произвольно, пусть, с каждой новой эпохой, расшифровывается по разному, само его неизменное существование говорит о том, что власть времени не безгранична.

Ни обобщающее бытие, ни освобождающая экзистенция, взятые по отдельности, не определяют собой онтологическую реальность. Чтобы понять этот мир нужно возвыситься как над его логикой, так и над постоянно обуревающими его, страстями. И тогда окажется, что небоскребы объективных истин, приковывающие ранее своей недоступной величавостью, превращаются в карточные домики, легко рассыпающиеся от легкого дуновения скрывающихся за ними, субъективных стихий. Но это еще не все. Закрытая ранее обступающими со всех сторон объектами-небоскребами, с онтологической высоты взору открывается линия, край в который упирается неопределенная даль. Эта горизонтальная линия, ограничивающая любой, даже самый общий взгляд на окружающее, является знаком того, что видимое вокруг (пусть оно даже не определено) и реально-сущее – не одно и то же, и что там, за горизонтом, скрывается вечная загадка, существование которой ставит под сомнение любую онтологию, всегда ограниченную субъект-объектностью и не способную так подняться над окружающим миром, чтобы последний превратился бы в неразличимую точку на фоне бесконечно-сущего Ничто.

3. Основы гносеологии

Онтологическая картина мира в глобальности внешнего обозрения не позволяет подробно рассмотреть внутренний механизм реального субъект-объекта, с помощью которого тот осуществляет свою вынужденную реакцию на изменение окружающего, постоянно детерминирующего к себе, мира. Тотальность рассказа о сущем требует идти дальше, вглубь предмета, расчленяя его на, более привязанные к необходимости, объективно элементарные вещи. Нужно различить внутренние структуры объекта и объяснить каким образом они отвечают на внешние воздействия и взаимодополняют друг друга в процессе, называемом “познание истины” от которого до следующего за ним объективного реагирования – только один субъективный шаг.

Гносеология, в отличие от онтологии, не занимается отысканием и обоснованием тех первичных сущностей, к которым можно свести все разнообразие сущего. Для нее они считаются заданными изначально, до всякого теоретизирования. Как любая прикладная наука, опираясь на известные физические и математические законы, синтезирует из них правила, в соответствии с которыми функционируют ее конкретные объекты, гносеология, опираясь на всеобщую субстанциальную определенность, ищет объяснения поведения не абстрактного объект-субъекта, жестко детерминированного к определяющим его субстанциям, а конкретного познавательного механизма, адаптирующегося к окружающей среде. Онтологически бесспорная случайность всякой конкретики здесь заменяется необходимостью, и хотя попытка эта, объяснения конкретного на основе общих формулировок, ведет лишь к его постоянному ускальзыванию от рентгена познания под маской, для всех одинаково определенных, и значит, уже не конкретных истин, гносеология – есть первый шаг философии к сближению с подлинной, не опосредованной языком общих слов, реальностью.

Главный вопрос гносеологии – каким образом объект познает мир, есть в сущности следствие более общего философского вопроса – как возможно от знания общего перейти к знанию частностей? Именно решение этой проблемы дает ключ к тому, чтобы наблюдательный зритель, спустившись с высот трансценденции в окружающую его среду, и тут обнаружив все то, что он видел находясь на верху, в полноте всеобщего Логоса, смог бы принять предложенную ему схему сущего как единственно верную, соответствующую действительной реальности.

Все сущее-для-меня дано только через ощущение, ощущение горячего и холодного, света и тьмы, ощущение чего-то возможного без Меня и иного, без Меня невозможного, существующего только вместе с моим Я, моей уникальности, неповторимости, отличности от всего остального. Сущность ощущения лежит в отношении. Поскольку я, как сознание, ограниченное конкретным горизонтом видения, являюсь частью некоего общемирового сознания – ничем не ограниченного всеобщего Логоса, и я, в силу своей ограниченности, абсолютного незнания того, что лежит за пределами моего обладания, вынужден подчиняться этому логосу, чтобы хоть как-то планировать свое путешествие в грядущую неизвестность, свое существование в окружении чьих-то субъективных воль, между нами должен существовать квант отношения, преобразующий в конкретный приказ абстрактное логическое требование и выступающий, таким образом, детерминантой моего дальнейшего поведения. Ощущение – есть всегда ощущение чьего-то присутствия. Это присутствие постоянно показывается, приоткрывается, высвечивается, дает о себе знать, из неявного становится явным. Можно сказать что оно – чистая форма, требующая своего наполнения каким-то (не важно каким) содержанием. Ощущение начинается с явления феномена. Возникает момент, когда на фоне небытия вдруг неожиданно, разом, появляется смутно различимое, расплывчатое пятно. Я еще не могу связать это появление с чем-то, уже имеющимся в своей памяти. Это вневременное и внепространственное созерцание контраста на фоне ничто, характеризует присутствие не сводимое к бытию, как к субстанции полностью явленных в строгих очертаниях, воспринятых и занявших в памяти подобающее им место, вещей. Это присутствие есть архетип экзистенциального существования (или просто – Существования), воспринимаемый как первый объективный атрибут только что явленной сущности. Через мгновение, мое единое ощущение внезапно явившегося из ничто предмета распадается, дробится в Пространстве на ощущения отдельных его частей, и конкретная синтетическая связанность этих частей позволяет сделать вывод о соответствии явившегося предмета той или иной идее, уже наличной в сознании ощущающего. Из бесформенного пятна только что явленного проступают очертания крыши соседнего дома, его унылого фасада с, всегда наглухо занавешенными окнами, снующие где-то внизу одинокие фигурки прохожих. И это явление уже не удивляет меня. Его образ уже имеется в моей памяти, как картина городского пейзажа, видимого с окна девятого этажа, картина, которую мне приходится наблюдать по нескольку раз в день.

Интенциональное ощущение предмета как целого исчезает и заменятся ощущением той его части, на которую в данный момент падает мой взгляд. Но опять, лишь мгновение длится усмотрение чистого феномена явления – объекта, не ранжированного еще разумом в ряду других подобных объектов, и следовательно, объективно еще не существующего. Как только разум схватывает явление, детерминирует его и тем самым наделяет статусом объективного существования, мне нет больше надобности задерживать на нем свой взгляд. Таким образом, ощущение для меня при взгляде вовне – это граница между неявным и явным, одномоментное схватывание явившейся из ничто, объективной идеи предмета. Оно есть первое, что показывает мне явившееся присутствие, еще не различимое, а данное в виде своего модуса, градиента, указывающего направление дальнейшего выявления. Поскольку я в этот момент еще не различаю, для меня не существует возможностей, из которых можно было бы выбирать, поэтому я подчиняюсь первой встреченной определенности, нацеливающей меня и, тем самым, помогающей реализовать в действительном движении к известной цели свою потенциальную объективность.

Ощущение – это впечатление от встречи с “чистым” объектом, с тотальной объективной сущностью которая, сама по себе, очищенная от своих конкретных представлений, ограниченных образов, невидимая ими поскольку всех их объемлющая, превращается для них во все тот же, навязывающий всему свою волю, Логос-Субъект. Но любая встреча, встреча с Другим, объективно, должна вести к изменению встретившихся. И это происходит, как только они становятся захваченными воздействием на себя нечто, чему невозможно еще подобрать слова, но с присутствием чего уже необходимо считаться. Моя потенциальная объективность ищет и, допуская в сознание удивляющий меня ибо неопределимый в рамках моего ограниченного кругозора, феномен, я все-таки обозначаю его определенной мыслью, рождая, а точнее, откликаясь на зов бытия первым объективным словом – “не-Я”.

Прежде всего, любое заброшенное в сущее присутствие, в акте ощущения, получает реальность своего отношения к облекающему полю Логоса и, тем самым, догадывается о своем уникальном существовании. “Я ощущаю, следовательно, существую”.

Но реальность отношения требует своей реализации в действии и первое такое действие, побуждаемое неопределенным ощущением – мысль, наделяет бесконечное существование статусом конечного бытия. “Я мыслю, следовательно, нахожусь в бытии”.

Самая простая мысль есть уже восприятие, есть уже отпечаток в конкретном сознании неконкретных общемировых истин. Эти истины не вытекают из чего-то иного, более сущностного. Тогда бы они уже утратили свою неконкретную всеобщность. Они просто существуют. Существуют как источник объективного развития, как внеположное этой объективности, неопределенное экзистенциальное начало, превращающее всеобщую универсальность в индивидуально окрашенный продукт личного осознания. Источник ощущений неопределен, но мысленный, отложенный в памяти их образ всегда является конкретно-ограниченным и значит, строго определенным. Возникает нетождественность между “входными” и “усвоенными” данными опыта познания. Именно эта нетождественность и вовлекает сознание в перманентную деятельность по ее устранению, деятельность, ведущую к накапливанию мыслей о мире, к расширению пространства его различных определений. Объективное развитие мыслительного процесса, направленное субъектом Логоса, рождает различие между тем, что было, и тем что есть, различие, различимое которого конституируется сознанием как бытие, к которому необходимо отношение.

Живое небытие экзистенции, через ощущение соединяясь в мысли с мертвым бытием воспринятых образов, рождают постоянно изменяющуюся “реальность”. Как только мы пытаемся помыслить привходящий в нас поток ощущений, хотя бы, отделить одно ощущение от другого, в сознании уже возникает определенная картина, в которой нет места никакому экзистенциальному нечто. Первая встреча с непосредственной реальностью, реальностью существующей независимо от нашего присутствия, кончается тогда, когда заложенная в нас изначально потенциальная объективность выявляет себя окружающему, чтобы “на деле” продемонстрировать свою с ним сопричастность. Нужно показать миру предельную лояльность – способность и желание подчиняться общим правилам игры, нужно произнести некий пароль, ключевое слово, по которому окружение узнает “своего” и обеспечит ему допуск к процессу объективного становления. Чтобы повелевать, нужно научиться подчиняться. Бытие замечает лишь тех, кто послушен, кто всегда обряжен в форму, доступную объективному восприятию. “Быть – значит быть воспринимаемым” (Дж. Беркли) [23]. И первая приходящая любому присутствию на ум мысль, мысль о его заброшенности в пучину Существования, как раз и означает что оно (это присутствие), выделив акт своей личной заброшенности из заброшенности вообще, показывается окружающей ее общей реальности в виде формально схваченной индивидуальности. Даже простое осознание собственного существования есть уже то, посредством чего потенциальная объективность превращается в объективную действительность. Но действительность эта мертва, ибо скована в моментальном снимке, а сознание ищет настоящего. Поэтому, как только ощущение непосредственной реальности фиксируется в сознании в виде формально-ограниченного образа, оно (сознание) подает моторному аппарату сигнал рационально обоснованному действию по устранению возникшей нетождественности между воспринятой ограниченной проекцией существующего мира и его реальной неограниченностью.

Непосредственно догадавшись о существовании “не-Я”, заброшенное присутствие логично делает вывод и о существовании “сверх-Я”, той общности, которая роднит между собой “не-Я” и “Я”, заставляя обоих повиноваться одним и тем же законам. Кажется что законы эти рождаются внутри самого анализирующего мышления и не привносятся откуда-то извне. Но это не так. Самый первый из них, очевидный закон существования суммы двух элементов (в данном случае элементов Я и не-Я) сверх-Я насильно диктует сознанию опять посредством все того же, аффицирующего органы восприятия, ощущения. Можно сказать, что в передаваемом присутствию ощущении в равных количествах представлена информация как об личном не-Я, так и об общем сверх-Я, единого в своей беспредельности, сущего. А это, в свою очередь означает, что в простейшем элементе познания мира – ощущении, уже заложена вся необходимая сознанию информация о сущем, сущем, состоящим из двух субстанциальных сущностей; бытия и экзистенции, существующих независимо друг от друга, но, в то же время, выступающих друг для друга в качестве незримого смысла существования. Все дано в ощущении. И не требуется уже никаких иных элементов связи с окружающей реальностью, чтобы начать ее познание, а через него и обрести возможность действия по преобразованию этой реальности в требуемом направлении.

В процессе познания являющегося из ничто присутствия, оно, воспринимаемое теперь в виде потока ощущений – вневременных и внепространственных схватываний, необходимо должно оставить в объекте восприятия свой отпечаток, в котором будет заложена вся информация о будущем действии объекта в отношении этого присутствия. Образ последнего, сконструированного из первичных ощущений, не может уже бесследно исчезнуть, стереться под напором более поздних впечатлений. След его навсегда поселяется в памяти познающего, своим уникальным именем обособляясь от других таких же следов. Но след события и само событие отнюдь не одно и то же. Он есть результат некоторой деятельности, осуществляющий фиксацию на поле знакомых образов, неопределенных ощущений от встречи с Иным. Именно этой деятельностью, по поддержанию бытия от уничтожения в забвении, и занимается, отмеченный печатью всеобщего Логоса, познавательный механизм – разум. Процедура его функционирования жестко детерминирована необходимостью подчинения основному закону сущего – закону сохранения субстанции, отчетливо сформулированного еще Эмпедоклом: “Еще скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья / Никакой бы то ни было кончины от проклятой смерти. / А есть лишь смешение и разделение смешанных (элементов). / Люди же называют это рождением”. [24]. При любом своем превращении всякая вещь необходимо оставляет следы, признаки по которым всегда ее можно распознать, проследив путь ее становления от простого набора элементарных, для данного уровня развития научного анализа, частиц, до сложного феномена, такого например, как свобода, или любовь, вся объективность которого сосредоточена лишь в символической форме его отображения в лингвистических конструкциях. Иногда, впрочем, свидетельства о конкретном предмете, встреченном кем-то в процессе своего существования, могут затеряться в памяти последнего вплоть до его физического разрушения. Но это никак не означает исчезновение встреченного однажды объекта из-под пристального взгляда бытия, ибо наследник разрушенного присутствия – самый субстанциально массивный его осколок, инициирует собственную память, в которой должна содержаться и полная информация о своем предшественнике. И это не удивительно. Ведь всякое изменение, собственно и означающее бытие, само по себе есть переход, который может совершиться лишь при условии, что переходящий объект, в момент перехода, помнит свое предыдущее состояние, а значит и все, что происходило с ним от любого мыслимого момента времени в прошлом. Только хорошо зная прошлое, можно увидеть будущее и шагнуть в него, ничуть не опасаясь за последствия.

Для того, чтобы рациональное существо – объект, стало бы готовым к необходимой реакции в отношении вновь проявившегося внешнего, оно должно иметь перед глазами что-то постоянное, неизменное, хотя бы на время в течении которого оно осуществляет свое отношение в объективном действии. Из пестрого, бесформенного потока ощущений, привязывающего объекта к окружающему миру, должна выкрисстализоваться картина, где все уже стоит на своем месте, все зафиксировано в образном восприятии и плотно укрыто непроницаемым для времени слоем Памяти. Иначе говоря, чтобы что-то узнать, нужно, хоть на мгновение, но остановить непрекращающееся становление и перевести его в русло непреходящих ценностей давно знакомых истин. Задача познания есть причина задачи действия. Осуществляя ее на деле, разум стремится как можно точнее определить “координаты” ощущаемого присутствия, чтобы тем самым, четко сформировать достижимую цель своих объективных устремлений. Для этого он производит процедуру отделения привходящих в него ощущений друг от друга, и прежде всего, по моменту их поступления внутрь анализирующего сознания.

Самое загадочное здесь заключается в том, каким образом непрерывность постоянного общения с явленным бытием превращается внутри объекта в совокупность дискретных элементов, каждый из которых не несет никакой информации о воспринимаемой в целом, внешней картине. В ядерной физике существует теория рождения частиц квантами поля, когда энергия последних достигает определенной величины. Для непосвященного это означает появление массы из энергии, а фактически из ничего, поскольку энергия, человеку далекому от физики, кажется чем-то невесомым, не имеющим своего материального эквивалента. Фактически, то же самое мы наблюдаем и рассуждая о механизме познания. Непрерывность отношения к явленному бытию поскольку я мыслю, сталкивается с непрерывностью отношения к экзистенции, поскольку я всегда ощущаю чье-то внешнее присутствие, независимое от объективного состояния моих органов чувств, и в результате, каждая из непрерывностей становится как-бы помеченной другой, и это элементарное событие мгновенного взаиморазличения обретает свою собственную, независимую от других подобных событий, жизнь. Происходит нечто подобное процессу звуко или видео записи, когда непрерывно меняющееся изображение, преобразованное в электромагнитные колебания, сталкиваясь с непрерывно вращающейся кассетой с чувствительной пленкой, оставляет на последней мгновенный след своего воздействия, но поскольку кассета непрерывно вращается (я мыслю), этот след не стирается при появлении следующего фрагмента, а остается записанным на кассете и в нужные моменты к нему всегда можно будет обратиться. В отличие от магнитофона, в сознании объекта эти мгновенные впечатления образуются в столкновении непосредственных, но неопределенных ощущений реальности с “чистой” объективностью непрерывно меняющей свою форму под воздействием находящегося внутри нее субъекта, таким образом показывающего свое уникальное присутствие в структуре сущего.

Запечатлеваясь в сознании, ощущения получают статус объектов, и значит, становятся подвержены непрерывному развитию в сторону сообщения им все большей определенности, все большего окружения их миром всеобщего логоса. Этот процесс и является тем, что мы обычно называем объективным анализом происходящего, анализом, который рано или поздно, заканчивается превращением сугубо индивидуальной конкретики в общую идею, заставляющую повиноваться ее субъекту – обществу в, одинаково понимаемой всеми, подчиненной необходимыми закономерностям, объективной реакции на новое (субъективное) явление сущего.

Процесс определения впечатанного в сознание ощущения достаточно приближенно можно интерпретировать в виде некоего пути, по которому движется впечатление, направляясь в сторону идеального, пути, проходящего через множество конституированных разумом, континуальных областей. И в каждой из этих областей впечатление нагружается собственным именем, своего рода порядковым номером, местом, определяемым ему субъектом данной области. Прежде всего, непосредственные, еще виртуальные, впечатления объекта от встречи с Иным, опосредуются в области анализа, называемой Время. Здесь, каждому из них, место определяется по моменту их поступления в сознание. Точкой отсчета в этом континууме выступает обычно последнее поступившее сюда ощущение, каковому и присваивается имя “сейчас”. Как можно заметить, пространство Времени довольно специфическое. Тут, с появлением каждого нового впечатления, уде воспринятые перемещаются всякий раз на другие позиции, постепенно удаляясь на периферию сознания, в область интуитивного, где и остаются навечно призраками мышления, задающими характер объективного предпочтения. Момент “сейчас”, являющийся началом отсчета временного континуума, одновременно, и это более важно, играет роль двери, точки соприкосновения сознания с внеположенной ему, “чистой”, не опосредованной мышлением, реальностью. Сначала я “сейчас”, в вихре непрерывного объективного становления, а потом уже все остальное. А потом уже, анализ остановленных во Времени впечатлений переходит в следующую, детерминирующую область сознания, называемую Пространством, где определения впечатлениям даются по степени их геометрического удаления от некоторого впечатления, принимаемого за точку отсчета и обычно помечаемого меткой “здесь”. Место “здесь” – это место касания Пространства и Времени, место осознания присутствием не просто своей моментальной объективной схваченности в ряду похожих феноменов, но схваченности в объеме их физического существования. Проще говоря, переход в Пространство означает добавление к единственной известной координате впечатанного ощущения еще одной, позволяющей взглянуть на окружающий, реально n-мерный мир, не просто как на одномерную прямую, но уже как на двумерную плоскость. Каждая континуальная область сознания инициирует свою координату определения познаваемого относительно своей же точки отсчета. Но конкретный выбор всех этих точек, всех этих “сейчас” и “здесь” мыслительного аппарата нельзя объективно обосновать оставаясь в рамках внешнего по отношению к познающему, наблюдателя. Человек, к примеру, находясь в определенном месте и в определенное время, в своих неуемных фантазиях может неограниченно путешествовать по Пространству-Времени и любое местоположение, в которое он сам себя поставит, будет для него истинно “реальным”, не зависящим от мнения большинства направленных на него глаз. Таким образом, всякая рациональная деятельность сознания развивается только на основе субъективности, проявляющей себя в свободном выборе объективного контекста, в который каждый раз погружает себя анализирующий разум. Именно этот, произвольно выбранный контекст останавливает непрерывный поток ощущений и фиксирует его в качестве запечатленной в бытии экзистенции.

Опосредованная пространственно-временными характеристиками реальность сужается до размеров конкретного умственного кругозора, обладающего ограниченными, в соответствии с его “здесь” и “сейчас”, способностями улавливать тончайшие изменения окружающего мира. Правда, высказанная в словах, ограниченная известными символьными конструкциями, становится ложью. Но лишь ограничивая нестандартное явление стандартными параметрами можно классифицировать его и отложить в архив сознания, называемый памятью. Только ограниченное доступно общему воспроизведению. А то, что видят все, нельзя обвинить в несуществовании. “Даже сказать ложь, но отчетливо и ясно, это уже сделать шаг на пути к правде” (Л. Витгенштейн).

Производимое сознанием отграничение ощущений друг от друга в Прстранстве-Времени приводит к возникновению неких абстрактно-объективных феноменов, называемых протяженностью (в Пространстве) и длительностью (во Времени). Эти понятия как-бы схватывают неопределенные сами по себе ощущения непосредственной реальности в единую конструкцию, определенную своим началом (“здесь” и “сейчас”) и концом (“там” и “тогда”). Аналогично физической разности потенциалов, длительность и протяженность изымают отдельные впечатления из сугубо конкретного контекста, внутри которого они родились, и делают из них универсальные орудия, которыми разум обрабатывает реальность для целей познания.

Отдельное индивидуальное впечатление, помеченное отдельной индивидуальной меткой, не будет восприниматься сознанием в качестве объекта к которому возможно объективное отношение, до тех пор, пока оно не объединится с каким-нибудь другим, ранее зафиксированным впечатлением. Только объединенная группа облетает то, чего не имеется ни у одной из индивидуальностей, а именно, независимость ее поведения от воли отдельных, составляющих ее же саму, частей. И эта независимость от конкретной воли ставит ее в зависимость от воли всеобщей, именуемой еще необходимостью. Подчиняясь необходимым законам, объединенная группа впечатлений покрывается той самой объективной формой, под флагом которой она становится узнанной и признанной бытием. Поэтому-то, не сами по себе имена отдельных впечатлений важны для мыслительного процесса, а их некоторый набор, называемый характеристикой явленного присутствия.

Длительность – есть такой набор непосредственных впечатлений реальности, который определен разницей между менее четким и более четким их следом в сознании воспринимающего. Или, по другому, между ближним и дальним впечатлением, отсчитываемым от момента “сейчас”. Однажды выявившись в процессе мышления, объективная длительность, заменяя отныне собой совокупность отдельных квазиобъективных впечатлений закрепляется в сознании в качестве образа, к которому возможно некоторое простейшее, длительно-мыслимое отношение.

Феномен протяженности аналогичен феномену длительности с той лишь разницей, что, вместо отдельных впечатлений она ограничивает собой и тем самым определяет набор отдельных длительностей по разнице между самой большой и самой маленькой из них. Если длительность – это впечатления во Времени, то протяженность – длительность в Пространстве, а по существу, все те же самые впечатления, но объединенные в более мощную по своей объективной силе структуру. Подобно тому, как руководитель высшего звена не имеет обычно контактов с рядовыми работниками, при принятии производственных решений, а общается в основном с руководителями рангом пониже, так и мышлению в своих синтетических построениях легче оперировать не с бесконечным потоком разрозненных впечатлений, а с компонованными из них блоками, причем, чем шире становится объективное поле синтеза, тем более объемными становятся блоки впечатлений, непосредственно участвующие в решении поставленной задачи.

Но не только в Пространстве-Времени определяются ощущения. Высокоорганизованному сознанию, чтобы действовать, необходимо до такой степени познать окружающую реальность, чтобы сконструированный из нее объект, точно соответствовал бы объекту, его познающему. Только находясь в одном контексте с познаваемым, введя его в свой горизонт видения бытия, познающий может обратится к нему, не опасаясь, что последний не поймет языка обратившегося. Подобное тянется к подобному. Всякое действие, хотя бы даже слово, возможно только в отношении того, чья предположительная реакция на это действие заранее предопределена. И если сознание не хочет опустить себя до уровня простой длительности-протяженности, чтобы общаться лишь с себе подобными пространственно-временными объектами, оно должно, в процессе мышления, объединить последние в сложные комплексы, которые по своей форме, как можно ближе походили бы на это, рассматривающее их, сознание. Кроме Пространства-Времени, в разуме, в соответствии с уровнем его развития, степенью причащения ко всеобщему, имеется еще огромное количество континуальных областей, в каждой из которых, всякому поступающему сюда впечатлению, или группе впечатлений, дается собственное имя относительно некоторого субъективного основания, принятого за точку отсчета. Восходя от низших, соседствующих с непосредственной реальностью областей физического, таких как: Пространство, Время, Энергия, Количество движения и т.д., образы впечатлений достигают высшего суда сознания, где их приговаривают к доброте или злости, к справедливости или тирании, к греху или святости. И по мере своего восхождения, наполняясь объективным содержанием, “смыслом”, заключающимся в количестве наклеенных на них ярлыков, они все дальше удаляются, укутываемые в пелену всеобщего, от непосредственно наблюдаемых “фактов”.

Застывший образ никогда не тождественен описываемой им реальности. Он мертв, она жива. Он определен, она неопределенна, Он необходим, она свободна. Но, идущая от первого, опосредованного сознанием впечатления, нетождественность внешнего мира и его внутренней рефлексии является стимулом для активного сознания определяющей мыслью устранить подобное несовпадение. Постоянно выстраивая внутри себя некоторое подобие реальности, пытливый разум никогда полностью не удовлетворится собственной работой, пока не иссякнет запас знакомых образов, к коим можно привязать незнакомое явление. И мыслительный этот процесс становится уже своего рода деятельностью, в результате которой действующий меняет свое положение в бытии. “Мысль действует, поскольку мыслит” (М. Хайдеггер) [25].

Пытаясь в беспрестанном доопределении далекий от себя предмет сделать близким,. познающий механизм, сам того не подозревая, тянется к этому предмету, берущему в плен таинственной силой своей неопределенности. Он делает шаг к нему, как только его мысль схватывает предмет познания в ином, доселе невиданном ракурсе, как только синтезируемый сознанием комплекс ощущений этого предмета восходит в следующую, имманентную разуму область сознания, и там получает новое имя. Познающий механизм всегда в мыслительном действии, всегда не тот, которым был еще секунду назад, и поэтому, точка с которой мыслящий объект взирает на окружающее, по мере пополнения его сознания новыми определенностями (что равнозначно опыту путешествия по бытию) постоянно меняется и естественно должен измениться и весь его внутренний образный мир, каждый элемент которого накрепко привязан к его теперешним “здесь” и “сейчас”. Поскольку кто-то действует, его представления об окружающих, хотя-бы реально и неизменных вещах постоянно меняются. И это не удивительно. Ведь тот, кто стремится к цели должен видеть как она приближается. А иначе зачем вся эта деятельность, если в результате нее ровным счетом ничего не меняется. Механизм познания не знает усталости. Для него постоянная переоценка познанного есть рабочее состояние. Но для внутреннего, свободного от власти необходимости, и потому неизменного Я изменение есть то, что мешает полному сосредоточению, единению с неизменной экзистенцией сущего, с внешним Субъектом, постоянное общение с которым, подобно объективному тяготению бытия, вносит смысл в явленное разнообразие сущего. Неопределенное состояние напряжения, испытываемое внутренним субъектом при виде ускользающей от него неизменности, побуждает сознание познающего к увеличению определенности воспринимаемых образов с тем, чтобы громада объективной формы, скрыв за собой всякую индивидуальность, превратила бы конкретный объект, с конкретными физическими характеристиками в мнимую постоянность умозрительного термина. Так, подгоняемый субъективно, процесс мышления не зацикливается на беспрерывном анализе одного и того же (поскольку оно беспрерывно меняется), а идет вперед, к абсолютно объективной, а значит, объективно не существующей Истине. Именно недостаток простых, наглядных, но вечно изменчивых, вечно умирающих и возрождающихся, физико-химических форм, вынуждает мышление к их обобщению во все более сложные, но более стабильные, не подверженные влиянию времени, образования. Из химических элементов познание синтезирует человека, чье время жизни намного превосходит период существования молекул, из которых он состоит. Люди образуют государства. Биологическое обобщается в социальное, а значит и более постоянное, несравнимо большее по длительности, чем конкретная человеческая жизнь. Но и это еще не предел. Механизм познания, движимый субъективной необходимостью, продолжает работать. Становление ко всеобщему не прекращается ни на минуту. И сознание конструирует область этического, в которой объединяются образы отдельных социальных групп. Такие понятия, как: Любовь, Добро, Справедливость, Благо, Долг и т.д., уже кажется существуют тысячелетия в своем первозданном виде и именно их расплывчатость, отсутствие за общей формой каких-то конкретизирующих ее частностей, возносит эти слова в ореол вечных ценностей бытия. Но даже и мир отвлеченной этики, как это ни печально, несет внутри себя собственную кончину. Кончину в смысле того, что когда-нибудь, далеко-далеко во времени, когда человек станет уже не человеком, а кем-нибудь еще, этические ценности “одряхлеют” и превратятся в подобие того, чем является “закон джунглей” для диких животных. А иначе нельзя. Всякая ограниченность конечна. Любой самый общий, самый невидимый в конкретном опыте, но схваченный в мыслимой конструкции, образ, в конечном счете сводится к простой совокупности ощущений, видимой в данный момент реальности. И без ограничивающего определения этих самых ощущений невозможно создать никакую “неограниченную” ценность. Только то, что находится в данный момент времени, в данном месте пространства, при данной степени тяжести, с данной скоростью, короче, в данных обстоятельствах, перечень которых включает в себя не только физические, но так же и химические, биологические, социальные параметры – только то мы можем назвать справедливым, добрым или наоборот, злым, несправедливым. “Нет ни блага ни зла по природе, но суд об этом выносит человеческий ум”. (Тимон Флиунтский) [26].

Вообще говоря, нельзя дать объективную оценку высказыванию в некоторой области общезначимых форм, если в нем заранее, пусть в неявных, но в явно угадываемых символах, не были бы закреплены все те многочисленные дефиниции, которыми высказывающийся наделяет свое высказывание в процессе его мысленного синтеза из первичного потока ощущений. Например, слово “человек” уже заранее предполагает, что под ним подразумевается определенный физико-биолого-социальный объект определенной конфигурации, с определенным строением внешних и внутренних органов. Но вся эта многочисленная определенность не высказывается вслух при произнесении слова “человек”, поскольку познавательному механизму нет дела до абстрактной всеобщности. Он ищет только то значение слова, которое может прояснить именно данную конкретную ситуацию, сделать ее более предсказуемой, а значит и более послушной воле высказывающегося в отношении ее субъекта.

Любое высказывание действенно лишь тогда, когда оно понято. А понимать, значит “представлять предлагаемое нам как-бы укрытым среди привычного и тем самым находящимся в безопасности” (М. Хайдеггер)[28]. В безопасности знакомого, встречаемого каждый день пейзажа. Дать понять – это значит, привязать абстрактное общее требование к конкретному “здесь” и “сейчас”. А именно этой деятельностью и занимается механизм адаптации к окружающей среде, называемый по другому механизмом познания истины. Впечатления, проходя через низшие, формирующие области сознания, определившись сначала в пространственно-временном, а затем и в физическом континуумах, приобретают облик знакомых объективных образов, с помощью которых можно строить новое знание. Несколько физических объектов образуют химическое соединение, а то, в свою очередь, объединившись с себе подобными, превращается в биологическую особь, представляющую собой уже иной уровень развития бытия. Любое познание есть в сущности синтез нового. И формулируя это новое в осмысленном высказывании, познающий тем самым к нему и обращается. Он как-бы обнаруживает его во внешней среде благодаря тому что сам, в результате мыслительной деятельности, становится на ступеньку выше в иерархии бытия, расширяя таким образом перспективу своего объективного видения. Ранее невидимое, абсолютно свободное присутствие ограничивается им в рамках формулируемой фразы, и это значит что оно становится подчиненным некоторым, синтезирующим эту фразу, известным законам.

Чтобы пробудить в объекте физическое, его нужно толкнуть. Чтобы обнаружить биологическое – ущипнуть, социальное – крикнуть. А чтобы опознать во встреченном человека, ему нужно сказать осмысленное слово, и услышав такой же осмысленный ответ, заключить, что перед нами уже не свобода, а необходимость, ограниченная своими, чисто человеческими слабостями и пороками. Возьмем такой пример. Имеются два высказывания. 1. Колумб открыл Америку. 2. Китайцы изобрели порох. Как осуществить нравственный выбор в пользу того или иного события? Очевидно, что пока это невозможно. Приведенные выше предложения представляют собой лишь физико-биологические образы некоторых людей, выполнивших определенный набор действий. И отношение к ним может быть только биологически враждебным, как к соперникам ха обладание жизненным пространством. Чтобы обнаружить более высокий пласт бытия, сделав его присутствие необратимо явным, необходимо дополнить эти предложения анализом их в области социального, и тем самым преодолеть недостающую ступень между биологическим и нравственным. Сформулированные заново, с учетом их социального статуса вышеприведенные высказывания, дополненные новыми дефинициями, могут принять например следующий вид: 1. Колумб открыл Америку к пользе народов Европы. 2. Китайцы изобрели порох и тем самым открыли эпоху массового уничтожения людей. Здесь уже появляется новое знание, которого раньше не было. На арену выходят новые бойцы. Круг общения с миром расширяется. Бытие делает очередной шаг ко всеобщему. Теперь уже в сознании познающего сложились все предпосылки чтобы осуществить нравственную оценку событий. И он делает это неожиданно замечая что представленные ему существа не простые биолого-социальные объекты, полностью детерминированные окружающими их условиями, но- личности, подобные ему самому, одной ногой стоящие уже в ином, более общем знании, знании недоступном пониманию, ограниченному сугубо человеческом способом мышления, присутствию.

Нравственные ценности – это последние краски, которые наносит человек на картину мироздания. Но, имея перед глазами эту картину, наиболее полно на его взгляд описывающую действительность, разумный, и значит подверженный непрерывному познавательному становлению, объект, не может бесконечно взирать в окаменелом созерцании на плод своего воображения. Тварность его природы, физиология организма вынуждают к постоянной перемене места, занимаемого им в пространстве бытия.Это проявляется хотя бы в том, что перманентно изменяется его “сейчас”, относительно которого он выстраивает свои впечатления во Времени. А поскольку печатью Времени помечено все, что когда-либо проникало в мыслительный аппарат объекта то, при любом изменении, при любом нарушении абсолютной тишины, даже еле слышном стуке сердца разума, приходится заново строить все интеллигибельное пространство, которое становится ложным с каждым новым ударом пульса Времени. Вернемся к вышеприведенным примерам. Со временем, взгляд на мир оценивающего их субъекта меняется и в свете нового воззрения возникает необходимость заново пересмотреть анализ этих высказываний в области социального. Общественный статус объектов нравственного выбора становится другим. Если ранее ” Колумб открыл Америку к пользе народов Европы”, то сейчас, при новом повороте событий “Колумб открыл Америку и этим принес неисчислимые беды ее коренным жителям”. Если раньше “Китайцы изобрели порох и этим открыли эпоху массового уничтожения людей”, то сейчас “Китайцы изобрели порох как средство защиты от набегов соседних монгольских племен”. Как видим, положение дел круто изменилось. Начальные условия для определения нравственных оценок стали другими, точнее, они поменялись на противоположные. И значит другим должен стать приговор суда сознания, отвергающего как ложное то, что еще минуту назад считалось неоспоримой истиной. Но опять-таки, в то время пока происходит эта процедура наклеивания новых ярлыков на старое место, “здесь” и “сейчас” бесстрастного арбитра меняется, что вынуждает его снова, в который уж раз, изменять выносимый им нравственный приговор. Теперь оказывается что вовсе не Колумб, а викинги открыли Америку, и это внезапное известие рушит уже на только нравственные, но и социальные опоры, с таким трудом выстроенного здания объективной истины.

Вывод из вышесказанного не радостен. Всецело сотканный из общих договоренностей, мир рационально обусловленного знания далек от совершенства. В нем нельзя находиться не производя определенных действий по устранению перманентно существующей нетождественности между внешней непосредственной реальностью и ее внутренней, объективно опосредованной рефлексией. Но сами по себе, эти действия абсолютно бессмысленны, и более того, вредны, поскольку в процессе их совершения, даже при простом повороте головы, при мысленном отделении одного образа от другого, меняется точка зрения на окружающее, что в свою очередь не только не уменьшает, но наоборот, увеличивает разрыв между объектом неосознанного еще влечения, определяемым теперешними обстоятельствами, и объектом осознанного действия, основанном на прошлом, уже не действительном сейчас, опыте. И возникающее при этом чувство абсолютной бессильности перед суровой мощью необходимости, бросающей унылый челн объективного существования, словно игрушку, по бурным волнам житейской драмы, забавляясь с ним по своему желанию и по желанию же, забывая о нем, чахнущем в темном углу бытия, это чувство вызывает болезненное состояние отчужденности, тотальной невозможности понять свое предназначение в мире, найти раз и навсегда уготованное себе здесь место. Прав был мудрый Экклезиаст когда восклицал в своих пророчествах: “Но взглянул я на все, что сделали мои руки. Все над чем я тяжело трудился, и понял: это бессмысленно, как погоня за ветром. И нет от этого пользы под солнцем” [29]. Да, сильно сказано. Но для современной “научной” философии, к сожалению, слишком эмоционально. Продолжим рассуждение в более рационально-выдержанных тонах.

Итак, любое объективное существование, не основанное на чем-то постоянном – бессмысленно. Из чувства абсурда, возникающего как результат осознания объектом этой бессмысленности, необходимо следует лишь один неутешительный вывод: полное отрешение от всякого, не желаемого в данный момент, а всецело навязанного предыдущим состоянием действия, и как следствие этого, исчезновение из бытия, как субстанции постоянного действования. Воистину, незачем жить когда понимаешь что можешь только то, что не хочешь, а хочешь лишь то, что не можешь осуществить на деле.

Абсурд смертелен, противоядие от него, вырабатываемое познавательным механизмом из субъективной неопределенности внешней среды, не позволяет ему разрушить конкретное сознание. Безудержное становление к невидимой ограниченному мышлению цели, полное подчинение внешним обстоятельствам, более общей, и потому более сильной объективной закономерности, рано или поздно, вызывает попытку протеста, бунт против субстанции, вопреки воли влекущей туда, где умирает всякая индивидуальность и мир превращается в простую совокупность абсолютно тождественных, бессодержательных форм – этаких зомби, улавливающих только приказы извне. Странно, но факт. Объект, чтобы сохранить свой объективный статус, свою определенность, выделяющую его из массы всего остального, должен, время от времени, уходить от власти общих законов в свой собственный внутренний мир, туда, где можно увидеть все, что только пожелает пылкое воображение, где все подчинено личным пристрастиям, туда, где не нужно свои необузданные фантазии запихивать в прокрустово ложе ограниченных форм. И не беда, что для окружающих этот “взбунтовавшийся” объект становится объективно невидимым, ибо вычленившись из общего, он на какое-то мгновение лишил себя какой бы то ни было привязывающей причастности. Но зато стала видимой его душа, отмытая от пыли мертвых слов. Она стала видимой Субъекту объективного окружения и тот дал ей частицу своей экзистенциальной энергии, чтобы не угасла ее воля завоевывать всеобщее признание.

Ресурсы объективного становления не безграничны. Рано или поздно они истощаются, съедаемые каждодневной битвой за общественное самоутверждение. И переживание абсурда – это сигнал познающего механизма о необходимости возобновления потраченных ресурсов. Как и всякая машина, нуждающаяся для поддержания своей работоспособности в неиссякаемом источнике энергии, работа сознания невозможна без постоянного обращения к некоему абсолютному авторитету, подтверждающему правильность совершаемых действий. Причем, разговор с ним нельзя вести на объективном языке ограниченных форм, всегда подверженных фальши многозначности. “Слова”, исходящие от этого авторитета, должны нести абсолютную истину, что возможно только если он – неограниченный в своем видении мира Субъект, отождествленный со всем существующим в целом.

Еще из элементарной физики известно что ко всякому телу, совершаемому работу, прилагается некоторая сила, причем сила эта не может быть выведена из внутренних, объективно определенных ресурсов данного тела, а действует со стороны независимого от него источника. Потому-то тело и подчиняется влиянию этой силы, поскольку оно не в состоянии ее определить, не выходя за свои пределы в более общий мир, язык общения которого включал бы в себя и определение этой силы. Находясь внутри нельзя помешать тому, что действует извне и остается только покорно принимать слепые удары судьбы. Даже так называемая “внутренняя” энергия, присущая каждому телу, есть не что иное, как саккамулированная в нем внешняя энергия собирания отдельных элементов в, получившийся при этом абсолютно предопределенным этой энергией, объект. И действуя на основе внутренней энергии, тело реально, постоянно теряет составляющие его элементы, и они, освобождаясь, отдают ему точно такое же количество энергии, которое было затрачено неизвестной силой на их закрепление в этом теле. Вот он, источник становления бытия – субстанции сущего, где каждый элемент представляет собой совокупность других, входящих в его состав элементов. Осуществляя рациональную деятельность по осознанию реальных фактов, познавательный механизм, в процессе своего функционирования, теряет атомы уверенности на основе которых-то и построено все его существование. Процесс распада бытия, называемый учеными повышением энтропии и объективно узаконенный в виде второго начала термодинамики, касается также и такого специфического объекта, каковым является разум. Утрачивая веру в незыблемость истины, разум ставит себя на границу распада, и переживание абсурда, сигнализирующее о близости этой границы, взывает к внешней, абсолютно непознаваемой, субъективной силе способной вернуть утраченные в процессе рационального осознания окружающего мира, элементы уверенности в осмысленности происходящего. Тот же робот, в конце концов, в момент полной выработки энергии питающих его аккумуляторов, замирает в бездействии и значит, перестает быть самим собой, превращаясь для окружающих в простую груду металлолома.

Все стремится к повышению энтропии, к выравниванию потенциалов до всеобщей средней величины – и это необходимо. Но согласно другой необходимости – ничто и никогда, будучи чем-то, не исчезает в ничто. Субстанциальное сохранение отталкивает бытие от пропасти неразличимого среднего. Мир падает в хаос, оставаясь в то же самое время строго иерархичным. Все замедляется, но по темпам развития человеческой цивилизации этого не скажешь. И это не удивительно. Ведь даже само среднее возможно лишь тогда, когда существуют различные уровни качественных однородностей: большое и маленькое, кислое и сладкое, хорошее и плохое. И по мере уравнивания, усреднения этих различий, сила, стремящаяся их уравнять, необходимо должна ослабевать.

Итак, разум, осознавая абсурдность ситуации, когда постоянное становление, непрерывная перемена места нахождения в бытии, вынуждают к перманентной переоценке усвоенных ранее ценностей, стремится к чему-то постоянному, к покою, хотя-бы и ценой собственного разрушения, или вернее – к увековечиванию в смерти, несущему остановленную нетленность для памяти чувств будущих поколений. Однако, однажды определенный, объект не в состоянии полностью исчезнуть в разрушении. Значит должна существовать некоторая сила, вынуждающая его становление, сила, которая, будучи объективно непреодолимой, а следовательно – абсолютно субъективной, постоянно дополняла бы его новыми элементами, поддерживая таким образом его индивидуальность перед лицом внешнего окружения. С точки зрения онтологии, мы не находим здесь ничего нового. То же самое динамическое равновесие между становлением и остановлением связанное с наличием в сущем двух взаимоисключающих друг друга субстанций, растягивающих мир в противоположных направлениях. Создание объективных образов окружающей реальности – это стремление влиться в субстанцию бытия, осознание же ложности всякого, опосредованного сознанием знания, является внешним выражением стремления к субстанции экзистенции, к непосредственному схватыванию Истины в акте “отрешенности от вещей и открытия для тайны”. Выше, мы показали каким образом объект, гносеологически замененный своей моделью, именуемой познавательным механизмом, осуществляет процесс осознания окружающей реальности, и таким образом, общается с ней посредством логически связанных форм; слов, мыслей, определенных действий. Но что, с точки зрения механизма познания означает – общение с неизменной экзистенцией сущего, с объективно невидимой субъективностью? Каким образом объект узнает о наличии такого общения?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно снова вернуться к анализу работы сознания. Вспомним, гносеологически разум представляет из себя совокупность множества определяющих областей в каждой из которых производится сравнение поступающего туда комплекса ощущения с некоторым признаком, характеризующим само сравнивающее сознание. Это похоже на некую тотальную классификацию где признаков, по которым она производится ровно столько, сколько мы можем обнаружить их у самих себя. Причем, области определяющей классификации не хаотично разбросаны по всему пространству сознания, а концентрически вложены одна в другую наподобие русской матрешки. Только определившись в наиболее общей, включающей внутрь себя и все остальные, области, ощущения, превратившись во впечатления, вступают на путь их дальнейшего познания. Но ведь каждая новая область определения, новая матрешка доставаемая из старой, должна быть меньше предыдущей. Иначе нельзя. И значит, количество впечатанных ощущений приходящихся на единицу ее объема, должно неуклонно расти. Однако это следствие, а не причина того, что с каждым новым этапом познания, единичные ощущения, все теснее объединяясь друг с другом, компонуются в сложные комплексы, называемые образами. Причина этого – строгое следование всеобщему закону объективного становления, утверждающего необходимость постоянного стремления простого к сложному, единичного к более общему, менее зависимому от внешних обстоятельств, целому.

Итак, по мере познания окружающей реальности, с одной стороны, происходит увеличение масштаба видимого явления, а с другой – сужается круг его возможных оценок. Как можно оценить то, что уже не с чем сравнить, например Вселенную? Никак. И вот, подойдя к пределу всякого определения, к центральной области познающего анализа, называемой Я, мышление на мгновение останавливается. Когда, во встреченном явлении познающий объект обнаруживает наконец это самое Я, непознаваемого субъекта, он, тем самым, полностью исчерпывает все ресурсы дальнейшей познавательной деятельности и с этого момента, перманентно изменяющийся в его сознании образ, дополняемый все новыми определениями, превращается в неизменную картину – идею, независимую от каких бы то ни было вновь открываемых объективных обстоятельств. Можно сказать что идеи – это образы непознаваемости в голове у познающего, или иначе – внешняя субъективность, опосредованная субъективностью внутренней и вследствие этого ставшая непререкаемым авторитетом.

Всякий процесс конкретного познания, рано или поздно, подходит к черте, за которой недоступное. И чтобы перешагнуть эту черту, нужно сделать над собой усилие, иначе говоря, нужно возвыситься над необходимостью рационального поведения, используя в качестве опоры внерациональные средства. Именно такими средствами и являются идеи – финальные результаты единичного акта познания, которые однако не могут быть представлены вовне в качестве объективного образа, поскольку тогда они будут привязаны к правилам конкретного языка, их изображающего и естественно, исказятся субъектом носителя этого языка. Через их невыговариваемость, в объективном молчании, происходит субъективное общение внешнего и внутреннего Я, а вернее, акт отождествления последних с целью придания уверенности в осмысленности Существования. Идеи – это первые слова, еще ясно не осознаваемые, а только чувственно переживаемые, слова, которыми Субъект обращается к Объекту чтобы вдохновить его на требуемые логикой конкретной ситуации, действия. Гносеологически они представляют собой некий первичный квазиобъект, на фоне которого осуществляется всякая определенность. Вспомните совокупность классифицирующих впечатления областей, образующих структуру сознания: Время, Пространство, …Движение, …физическое, …химическое, …биологическое, …социальное, …и т.д. Эти области, взятые, каждая в своей невыразимой вовне цельности, и есть не что иное, как идеи, дарованные экзистенцией разуму для преодоления останавливающего объективное становление, абсурда. Образы их, впечатанные в сознание, находятся вне рамок каких-либо обобщающих ограничений, наоборот, сами они служат источником, попадая в поле которого всякий объект обретает новую определенность и значит получает импульс к дальнейшему восхождению к лику всеобщего. Идеи – это своего рода субъективный эталон без сравнения с которым невозможны никакие объективные формулировки. К примеру, если кого-то попросят определить длину предмета, то он сможет это сделать только сравнив его с имеющимся у него заранее, произвольно выбранным образцом длины. Причем, сам этот эталонный образец должен быть одним и тем же для всех измерений, и значит, он уже не сможет существовать объективно, поскольку объективное существование означает перманентное изменение существующего. Хоть внешне и напоминая некоторый определенный предмет, он, в данном случае, будет являться именем, нередуцируемого к более рациональным основаниям, критерия длинности.

По своей нерушимой стойкости к удара ослепляющей необходимости следования объективным закономерностям, идеи можно сравнить со стволом дерева, точнее, дерева познания, ветки которого, в процессе перманентного анализа тянущиеся к свету всеобщего, навсегда остаются вросшими в этот, ограничивающий их подвижность, но питающий живительными соками, ствол. Теперь, при наличии идеальной поддержки, объекту уже нет надобности по мере им своей точки стояния в бытии, всякий раз переосмысливать весь багаж знаний, накопленный в его мозгу к этому моменту времени. Например, если ранее, до причащения экзистенцией, до вкушения ее священных даров – идей, образ красной розы, появляющийся “сейчас”, требовал переопределения всех имеющихся в памяти впечатлений с точки зрения их соответствия этому красному, находящемуся в розе, и этой розе, являемой в красном. Когда следующим воспринимался образ красного флага, то в области красного необходимо было снова пересматривать все впечатления относительно нового красного, являемого теперь не в розе, а во флаге. Затем вливался поток ощущений, синтезируемый в образ желтой розы, и в той области памяти, где хранятся “изображения” всех ранее воспринятых роз, ранжированных по степени их “красности”, опять давать иные названия уже названным вещам на предмет соответствия их последней (а значит и бесспорно “истинной”) розе, являемой в желтом. Это был бег по замкнутому кругу, вечная переоценка одних и тех же, давно уже оцененных ценностей. Но давно пал бы разум под ударами абсурда, если бы только и делал, что сетовал на невозможность истинного знания. Нет. Силы к существованию ему дает вера в то, что такое знание возможно. Вера, укрепляемая разговором с собственным Я, с непознаваемым Субъектом, свободным от каких бы то ни было логических ограничений, и тем самым, освобождающим и разум от удручающего, но объективно неизбежного вывода о бесполезности своего присутствия в сущем. А что еще может спасти идущего к смерти, как не разговор с Вечностью, дарующей бессмертие в неизменно остающихся после всякой смерти плодах тяжкого труда познания.

Вместо перманентно изменяющихся критериев оценки воспринимаемых образов, в структурах сознания навсегда поселяются неизменные идеи этих оценок, в данном случае (см. вышеприведенный пример) идея красного и идея розы. При появлении в сознании образа красного флага, его красное уже не будет являться истиной в последней инстанции, для ранее воспринятого, представленного как красное, являемое только в розе, оно само будет соотнесено с неизменной идеей красного, уже наличной в сознании, с которой давно соотнеслись все, записанные в память представления цветоокрашенных вещей.

Объективно, идею можно определить как чистую форму, пустой звук, вещь, неразложимую на составляющие ее части. Иначе говоря, гносеологическая идея и онтологический субъект суть одно и то же. И поэтому нельзя в общем разговоре сообщить то, что являлось бы идеей. Но любое произнесенное вслух слово, любая записанная на бумаге фраза являются именами идей, потому что, будучи произнесенными в своем месте и в свое время, они уникальны, то-есть больше никогда не повторимы в том же самом виде, а следовательно, представляют собой форму, которую нельзя заново воспроизвести в виде совокупности каких-либо элементов уже выявленного знания. Вот почему разговор, насыщенный субъективными, мало понятными оборотами, например поэзия или религиозная молитва, стараясь всячески обнажить идеальную сущность используемого для целей познания материала, не указывает на совершение точно определенных действий, а через идеальное общение со Смыслом придает незримую уверенность в том, что любое, желаемое нами в данный момент действие может быть совершено.

Теперь, когда каждое запечатленное ощущение конкретного последовательно соотносится в сознании с неизменными идеями общего, познание приобретает законченный вид, венцом которого становится истина. Обрастая обобщающими определениями, по мере познающего анализа, конкретное, индивидуальное , конституирующее всякое ощущение начало оттесняется вглубь объекта познания, все теснее сплачивая поток первоначально независимых друг от друга ощущений в единый, нерасторжимый образ, который, в конце концов, приобретает вид скованной статуи, фотографического снимка, отлитой фразы. С этого момента, застывая в истине, познанное исчезает из вечно становящегося бытия в своем остановлении оборачиваясь той самой идеей, которая обогащая сознание, входит новым звеном в структуру познающего механизма, помечая восходящий ко все более истинному поток оформляющегося знания и своей неповторимой печатью.

Познанное отнюдь не тождественно воспринятому. Конечный образ воспринятого всегда есть рефлексия того, что в данный момент находится перед глазами, он всегда помечен определенными пространственно-временными рамками своего появления в сознании. Воспринимается лишь конкретный факт отношения к совокупности различимых объектов. Будучи просто воспринятым он еще не есть познанный. Познание приходит только тогда, когда эти фактические объекты вместе со своими связующими отношениями интерпретируются как новый, их содержащий объект, которому нет еще собственного названия в рациональном континууму мозга. Открытое в процессе познания новое присутствие, поскольку оно не сравнимо ни с чем, уже запечатленным в сознании, представляет собой чистую индивидуальность. О нем еще нельзя сообщить окружающему, а потому оно еще не причастно к бытию, а только к Истине, которая есть – не опосредованная логосом реальность. Как только в постоянном общении с окружающим миром, воспринимаемое вновь образует сочетание, схожее с ранее явленным, безымянная истина получает сове имя, превращаясь в заурядную ложь изреченного слова. Но субъект познанного, та самая непосредственная реальность, лежащая за гранью искажающей ее объективности, остается навсегда внутри поименованного объекта, и ее отражением в сознании познающего возникает идея, с которой теперь сравниваются образы как первого, так и второго, объективно представленных восприятий. “Говорить об одном и том же предмете дважды – значит предполагать, что бытие этого предмета не зависит от единичного акта речи…Если об одной и той же вещи нельзя высказаться дважды, познание и философия оказываются невозможными. Таким образом, поскольку высказывание можно повторить, обсуждаемые вещи обладают определенным бытием, независимым от события опыта, включенного в речевой акт” (А.Н. Уайтхед) [30].

Но не существует двух отличных друг от друга индивидуумов (как, впрочем, и двух, тождественных друг другу объектов), и поэтому, познанная в различении истина, истина, обернувшаяся бытием, теряет свой абсолютный, всеобщий характер, становясь конкретной, ограниченной определенными пространственно-временными рамками, объективной договоренностью об одинаковом употреблении изначально разных вещей. “Подобно тому как золото в сплаве с медью превращается в деньги и ходит по рукам, Неизреченное унижает себя, отчеканиваясь в слове и делаясь общедоступным” (Э. Юнгер) [31]. Любое вновь открываемое знание своим бесконечным и неизменным содержанием в виде его идеи служит основой для дальнейшего познания. “…пребывающее в молчании Неизреченное еще связано с ним, словно частицы почвы, приставшие к корням” (Э. Юнгер)[32]. Однако формой же своей оно вливается в логос, становясь средством к осуществлению в действии объективных отношений. Поскольку я знаю Другого, я могу и действовать в отношении его (использовать его не как цель, а как средство). Непонимающий язык слов поймет язык жестов. Безмолвная статуя подчиняется разрушающему действию времени “понимая”, что таков непреложный закон бытия. Иначе говоря, все мы в равной степени являемся и покорителями и покоряемыми, и средствами и целью. Для тех, кто нас только что увидел, первый раз объял целиком в интенциональном восприятии, мы – суть идея, невыразимая словом, несущая абсолютную истину, и значит, становящаяся целью притядения любого ограниченного сознания. Но тем, кто нас знает, кто видел нас много раз, мы представляемся совокупностью уже известных образов, то-есть, рассматриваемся не как причина, а как следствие, целиком подчиненное закономерностям окружающего бытия, и само, в свою очередь, являющееся инструментом к достижению вполне определенных целей.

Как видно из изложенного выше, будучи абсолютно невыразимыми внешне, идеи не априорны. Без опыта общения с реально сущим не может появиться никаких идей. Они всегда есть дар некоторого присутствия, обнаруживаемого в опыте, в помощь объекту, теряющему в условиях перманентно опосредующего анализа, непосредственную суть воспринимаемого феномена. И чем больше мы открываем завесу неявного, чем глубже познаем действительность, разрезая ее на все более мелкие части, тем все больше идей роится в нашей голове. Объективный мир не приемлет идеальную неопределенность, не поддающуюся анализирующему мышлению, но с другой стороны, все, что поименовано, что вписано в общий Логос, все, что сообщено и превратилось в застывшую форму – идеально, ибо уникально и не может быть снова воспроизведено в абсолютно том же самом виде. Казалось бы, рассуждая строго объективно, правомерно сказать что не субъект дарит нам идеи, а объект навязывает их нам с целью показать свою индивидуальность. Но дело здесь в том, что объекта еще нет в ощущении. Он имманентно конструируется познавательным механизмом не некоем незыблемом основании, и имеет вид вечного становления, поскольку, никогда не прекращающийся опыт общения с реальностью непрерывно расширяет пространство его возможных определений. Идеи не привносятся из объекта в объект. Они есть продукт экзистенциального общения индивидуальностей которое необходимо, ибо только отталкиваясь от него, от подтверждения правомерности собственного существования, предметы объективного мира, обретающие именно этим подтверждением определенные границы, отделяющие их от всего остального, могут продолжать свое развитие ко всеобщему.

Постоянно сталкиваясь с необходимостью объективного развития, вынуждающего делить воспринятые уже образы реальности на все более мелкие части, ко все большей их определенности, познающий механизм, в процессе этого анализа нагружается огромным количеством определяющих идей и процедура осознания им реального положения дел относительно каждой из этих идей превращается в непосильную задачу. Мозг становится не в состоянии за определенный промежуток времени рассмотреть представленное событие со всех мыслимых точек зрения. Ему не удается быстро разложить сложную картину, с целью ее абсолютной идентификации, на наибольшее количество максимально объективных элементов и поэтому он в своем, раскрывающем суть явления, анализе, как правило, доходит до первого уже известного ему образа, внешне похожего на анализируемый, образа, уже имеющего идеальное основание и следовательно, не нуждающегося в дальнейшем оправдании своего присутствия в структуре рассматриваемой картины. Проиллюстрируем сказанное простейшим примером. Встретив на лугу пасущуюся лошадь я, вынуждаемый желанием поскорее ее оседлать, не успеваю достаточно точно проанализировать какие причины вызвали ее появление на этом лугу, и вообще, какими данными я могу подтвердить что передо мной действительно лошадь а не большая пони. В этих обстоятельствах я быстро расправляюсь с анализом убеждая себя что появление лошади здесь, в данный момент, необходимо и что животное, стоящее передо мной действительно лошадь поскольку его очертания очень напоминают картинку из школьного учебника биологии, а там-то точно изображена лошадь. Тут происходит как-бы подмена последовательного конструирования объективного облика предмета его внезапным наименованием, исходящим из двух основных посылок. Во-первых, словом “необходимость” сразу утверждается, что перед нами объект – присутствие, не выводимое из ничто, а целиком детерминированное к окружающим обстоятельствам, зная которые мы, тем самым, знаем и его. Во-вторых, мысленно убирая все новое в его облике, мы обнаруживаем некоторую общую идею, уже наличную в нашем сознании, и именем этой идеи мы и нарекаем незнакомый объект. Казалось бы все просто. Незнакомое привязывается к знакомому, вот и все. Но, чтобы узнать, что перед нами именно незнакомое а не знакомое, и значит, не требующее ответной удивленной реакции, явление, познающий механизм должен пройти весь путь от единичного ощущения к целому объекту, и потом только делать вывод о соответствии полученного объекта тому или иному названию. Иначе говоря, чтобы назвать весь объект целиком, должна быть названа каждая из бесконечного множества составляющих его частей. А эта работа для конечного сознания вроде бы логически невыполнима. Как же выпутаться из возникшего затруднения?

Дело в том, что под термином “конструирование” нельзя понимать только механическое присоединение отдельных предметов к некоторому, общему для всех каркасу. Ведь, что фактически означает – определить запечатленный образ относительно какой-то общей идеи? Сделать субъективное предпочтение соответствия или несоответствия его этой идее. А какое время необходимо чтобы осуществить субъективное предпочтение? Никакого. Время тратится только на поиск для этого предпочтения соответствующей объективной формы, на сообщение о нем вовне, хотя-бы в качестве сформулированной мысли. Поэтому, рассуждая последовательно, можно заключить что сам процесс узнавания явления,. составленный из совокупности локальных узнаваний всех его частей, коих может быть бесконечно много, совсем не требует времени. Но чтобы узнанное стало бы общим достоянием, его нужно привязать к окружающему контексту, к конкретным “здесь” и “сейчас”, и на осуществление требуемой точности этой привязки, на достижение удовлетворительной степени ее объективности (в разных кругах – разной; в науке – одной, в быту – совершено иной), как раз и тратится уйма времени.

Итак, исходя из гносеологического осмысления окружающей действительности будет правильным сказать, что присутствие идеального мира не только помогает избавиться от абсурда тотального неверия, оно делает быстрым и легким то, что при других обстоятельствах было бы тяжелым и мучительным. Идеи не управляют объективным миром, тот живет по своим, раз и навсегда установленным законам, но они окружают его со всех сторон, охраняют его покой от внешнего вторжения “Его Величества Случая” и препятствуют, усомнившимся в целесообразности бытия его обитателям, вырваться из круга вечного становления.

Обратимся к началам познания чтобы глубже прояснить для себя один, ранее уже затронутый вопрос. Каким же образом происходит первое вычленение объекта из массы неразличимого реально-сущего? Как же все-таки вновь явленное присутствие, не имеющее еще никакого опыта общения и, следовательно, не обладающее еще никаким внутренним идеальным пространством, узнает о своей причастности к бытию?

Чтобы увидеть объект, необходимо увидеть его становление, ибо без становления объекта попросту не существует. Становление – вот та наипервейшая форма вне которой нельзя говорить ни о какой объективности. Действительно, как можно выделить то, что еще не познано, то-есть, не привязано к какой-либо общей идее? Только лишь по самому факту его появления из ничего. Как к примеру распознать написанное на бумаге слово тому, кто не умеет читать? Да для него каждый текст будет выглядеть сплошным фоном, состоящим из хаотически набросанных штрихов. И лишь после того, как он обнаружит повторяемость некоторых совокупностей изображенных штрихов, в его сознании возникнут идеи слов, из которых в дальнейшем он будет конструировать фразы. Для неумеющего читать , познание начинается с конкретной буквы, обозначающей конкретный звук. Для неумеющего познавать оно начинается со становления. Но как познается само становление если познающий не обладает еще каким бы то ни было познанием? Ответ здесь может быть только один. Из единственно достоверного факта, факта его присутствия в сущем, его Существования, его уникальной индивидуальности, причащающей к лику Субъекта. Именно в этом и заключается самое главное. Уникальность требует своего обособления, своей, если хотите, собственной истории. Субъект не желает слияния с сущим. Мир раскалывается на то, что “Я”, и то, что “не-Я”. След моего существования в этом мире, Моя история, необходимо отделяется от истории вообще. И глядя вокруг себя, я вижу нечто до боли знакомое, а именно, то же самое обособление, те же непрекращающиеся попытки подтвердить свое, теперь уже “не-Я”, свою инаковость, заключающуюся в том, чтобы каждое следующее мгновение быть не тем, кем раньше, а Другим, и значит, все время ускользать от чужого, присваивающего себе взгляда.

Итак, становление, точнее история, а еще точнее, причинно-следственная укорененность в окружающем бытии – есть то, что познающий прежде всего замечает в любом, встречающимся ему на пути явлении. Нечто, лежащее между причиной своего появления и следствием своей завершенности – вот чем прежде всего является объект на свет всепроникающего рентгена познания. Именно причина и следствие, не видимые сами по себе а лишь угадываемые из факта непрерывности всякого существования, дополняют, невидимую из-за ее сугубо индивидуальной природы, “чистую” объективность до видимого объективного становления. Познающий механизм не в состоянии из застывшего образа заключить, ни о его предыдущем, ни о его последующих положениях в мире вещей, но чтобы вообще иметь возможность объективного схватывания, он должен предполагать такие моменты, причем, чем более масштабным выглядит воспринимаемый объект, чем он более всеобщ, тем более неопределенным становится его причинно-следственное обрамление. Идея становления уде не опирается ни на какой опыт общения, поскольку тот возможен только посредством нее. Она исходит непосредственно из стремящегося к своей собственной истории субъекта и подтверждает всякий раз его существование перед лицом всеобъемлющего сущего. Моя воля должна быть непознаваемой для других и потому внешне я вынужден постоянно меняться, но это как раз и означает что изнутри, со стороны моего внутреннего Я, отстаивающего свою независимую неизменность, кажется что окружающий мир выглядит перманентно изменяющимся, как перманентно изменяющимся выглядит мир из окна скорого поезда. Вот эту вот идею о необходимости объективного мира, о его перманентном причинно-следственном становлении, идею, возникающую не из непосредственного общения в опыте с являющемся присутствием, а из осознания прежде всего самого себя, как существующего субъекта, идею данную до всякого рационализирования как готовность его встретить, обычно называют верой, а ее внешнюю субъективно-символьную рефлексию – религией.

Вера есть прежде всего уверенность в самом себе, в своей возможности одному, без посторонней объективной помощи, совершить субъективно желаемое действие. Она выступает причиной к явлению в объективный мир первого, не обремененного еще грузом всеобщего логоса, образа субъекта – свободы, непознаваемой вещи-в-себе которая превращает всякий объект из нереальной, абстрактной вещи-для-всех, в конкретную, неповторимо-уникальную вещь-для-познания. Биологическая, животная вера суть неповторимость этой вещи как бытия. Религиозная вера – неповторимость ее как экзистенции, данная в чувстве. Подобно солнечным очкам, предохраняющим человека от вредного воздействия солнечных лучей, вера “…является оборонительной реакцией природы против разлагающей силы разума” (А. Бергсон)[33]. Наглядно ее можно себе представить в виде глухой стены, скрывающей за собой бесконечное множество изрыгающих всепожирающее пламя случайности, ликов сущего и имеющей одну лишь маленькую щель, дабы все-таки не оторваться от общей реальности и сквозь эту щель увидеть отдельный, хоть и бесконечно крохотный, но фрагмент огромной картины мироздания. Чем уже щель познания, тем крепче вера, тем меньше возможностей дано познать уверенному индивидууму, легко идущему по жизни, не догадывающемуся, сколь многого он еще не знает. Чем шире эта щель, тем слабее вера, тем сильнее гнетет познающего безысходность проблемы выбора между массой открывающихся возможностей.

Историческая неповторимость всякого объекта осознанная им как вера в свою независимость от окружающих обстоятельств первой встречает поток ощущений, идущий от соприкосновения с непосредственно данной, неопределенно-сущей реальностью. Не бывает двух, тождественных по своей физической, химической, биологической природе, объектов. И поэтому, уже на этапе определения пространственно-временного местонахождения воспринимаемых событий, в анализ действительности вкрадывается ошибка, связанная с субъективностью опосредующей реальность субстанции. Именно здесь образуются, объективные внутри конкретного механизма познания, правила, согласно которым неопределенные впечатления будут занимать свои, определяющие их места в идеальном континууме сознания, при восхождении в процессе обобщающего синтеза к вершине пирамиды познания. Им как-бы заранее выдаются транзитные билеты с указанием мест, занимая которые они смогут, пересаживаясь из одного поезда в другой, автоматически достичь цели путешествия. В самом начале работы по конструированию объективного образа реальности, в области его анализа относительно общих физических характеристик, ошибка обусловленная субъективностью восприятия еще достаточно мала, почти незаметна, и поэтому, сформулированные определения комплексов ощущений на этом этапе имеют кажущийся строго объективным, характер. Любой человек достаточно правильно отделяет: шар от куба, минуту от часа, скорость движения черепахи от скорости движения автомобиля. И разница в величине глаз или в чувствительности ушей, признанных нормальными людей, не оказывает на этот процесс почти никакого влияния. Далее, в биолого-социальном континууме внутреннего идеального пространства познающего , небольшие по своему бытийном у наполнению, физические предметы, компонуются в сложные образы, общая оценка которых естественно будет зависеть от результатов уже проделанного анализа составляющих их элементов. И каждая, пусть ничтожно малая ошибка в интерпретации этих результатов, но умноженная в огромное количество раз, по числу отдельных впечатлений, составляющих целостный образ, так затемняет объективность восприятия предмета познания, что становится трудно предугадать, какой определенный вывод сделает конкретная интеллектуальная машина в отношении представленного ей явления. Уже здесь общество порой расходится во взглядах на то, является ли к примеру человек обычным животным, лишь количественно, размерами своих органов отличным от других животных, или же он представляет собой нечто принципиально иное, наделенное особой структурной единицей – душой, и становящееся вследствие этого надбиологической нетленной личностью. Наконец, доходя до анадиза социально опосредованной реальности в высших сферах ценностного, ошибка, связанная с наличием внеанализируемых символов веры, разрастается до огромной величины, и это не позволяет уже более-менее объективно рефлексировать во вне, в реализующем поступке, результаты анализа. Даже для самого познающего подчас становится странным, на каком разумном основании он предпочитает одну картину другой, что уж тут говорить о попытках большого количества людей, стоящих на разных уровнях умственного и культурного развития, прийти к одинаковому пониманию степени ценности той или иной вещи. Конечно это никогда не удается. “О вкусах не спорят” – гласит древняя пословица и в конце концов мы с этим соглашаемся и отделяем науку, как дискурсивную деятельность по достижению абсолютно объективного (истинно истинного) знания, основанного на всеобщем консенсусе, от искусства, как рефлексивной деятельности в соответствии с предпочтениями, основанной на вере. Ценности никогда не становятся предметом объективного анализа, хотя выводятся целиком из ощущений реальности и не из чего больше. Их просто не с чес сравнивать, поскольку в объективно существующем мире нет ничего более общего, чем они. Более общ чем они только Субъект, но он уже не от мира сего. Будучи венцом познания, тем, дальше чего невозможны никакие обобщающие определения, ценности становятся объектами, как-бы вычлененными из причинно-следственных связей, вернее, являющимися финальным звеном этих связей, останавливающим процесс рационального мышления актом любования полученной Истиной. Сами они стоят еще не вне объективного мира, но на его горизонте. И поэтому можно еще выразить каким-то образом свое личное к ним отношение. Но претендовать на общую значимость такого отношения по меньшей мере глупо. Как точно писал Шопенгауэр:“Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно”. Не просто трудно – добавлю я, но, рассуждая строго рационально – невозможно.

Если глубоко проанализировать содержимое феномена, называемого познавательным механизмом, то мы не обнаружим в нем ничего принципиально нового, субстанциально отличного от все того же бытия, являющегося предметом онтологического исследования. Субъект онтологии, расчленяя механизм познания, находит здесь те же самые различимые элементы, своей неразличимой индивидуальностью вычлененные на фоне экзистенциального нечто. Основное гносеологическое понятие – идея, онтологически есть нечто иное как объект, необходимо подверженный становлению. Действительно, любая идея появляется в мозгу только под действием определенных внешних обстоятельств, каковые составляют ее причину. Да и сама она, в свою очередь, объективно разложима на ряд более простых, менее самостоятельных ее определяющих фрагментов, совокупностью которых она непременно становится. Для трансцендента, полностью выключившего себя из процесса познания и молча наблюдающего сложные перипетии борьбы, разыгрывающейся на арене сущего, идея – та же зубная боль, заставляющая лезть на стену и выть волком, чтобы хоть как-то погасить возникшее напряжение. Это боль без своего объекта, боль, как объект в объекте, часто дремлющая, не беспокоящая до поры до времени, подчиненная более могущественной воле, но иногда взрывающаяся приступом, и тогда разъяренный бык лихорадочно бросается на красное, а человек восходит в пылающий костер, лишь бы не изменить своим убеждениям и ценой собственного разрушения дать импульс к возвышению взлелеянной им идеи.

Пока субъект за пределами, пока он не осознал себя частью рассматриваемой картины, пока он сам не включился в процесс познания, не окунулся с головой в бурный поток бытия, он не замечает границы между идеальной причиной и вызванном ею объективном следствием. Мир дан ему весь, целиком, вне каких бы то ни было конкретизирующих частностей. В нем нет ничего неявного, скрытого завесой непонимания, и поэтому, все уже известно, раз и навсегда определено, а это значит что отсутствуют необходимость опоры на чужой, более высокий авторитет, идеями слов рассказывающий о том, чего не видно, ограниченным конкретной ситуацией, обывателям. С высот трансценденции идеи выглядят все теми же объектами, отделенными от всего остального хотя бы их членораздельным наименованием. А там, где все идеи –объективны, то-есть, независимы от акта единичного восприятия, там объективен и сам Субъект, и значит можно увидеть, осознав, абсолютную истину сущего. Именно отсюда, из тотального мировоззрения принципиально допускающего возможность объективного лицезрения абсолютной истины, и родился пресловутый идеализм Платона. Он возник из нежелания опуститься на грешную землю, из стремления быть лишь наблюдателем, через интеллектуальный окуляр разглядывающим царство идеальных объектов, или, что то же самое – царство объективных идей. Платон – чистый онтолог, для которого не существует никакого общего, вернее, общее для него единично и отличается от другого единичного, называемого конкретным, лишь тем, что не содержит внутри себя никакой непознаваемой “вещи-в-себе”, а представляет чистую, ничем не запятнанную, а значит и абсолютно истинную объективность, лицезрение которой и реализует по его мнению смысл всякого философствования.

Не так видит окружающий мир субъект, отмеченный печатью существования. Горизонт, вот та незримая черта, отделяющая им видимую сейчас картину от остального, невидимого, но дополняющего ее до целого. Здесь, на горизонтальной линии конкретно-сущего сталкиваются в общении: внутренний объективный мир, сконструированный сознанием при помощи своего познавательного механизма, и внешняя субъективная реальность. Вообще говоря, даже онтология, поскольку свое описание она строит на конкретном языке рациональных форм, ограничена некоторым логическим горизонтом, вне которого она бессильна что-либо объяснить. Но линия встречи с неизвестностью в ее построениях так далека, что не воспринимается уже сама по себе, а выглядит как неразличимый переход от строго доказанных положений к конкретным выводам, основанных на субъективных предпочтениях уверенного индивидуума. Горизонт онтологии есть, но он объективно невоспринимаем. Гносеологические же истины более конкретны, радиус их действия более осязаем и всегда можно указать место в бытии, не охваченное в данный момент их оживляющим светом. Для космонавта к примеру, озирающего мир из космоса, Земля выглядит шаром, который можно облететь со всех сторон и своими глазами, через окуляр телескопа, любой ее кусочек, но даже для него, в противоположность трансцендентному субъекту онтологии, невозможно одновременно наблюдать обе стороны Земли. Как только взгляд познающего упирается в горизонт, он прозревает до осознания своей ограниченности, конечности, невозможности физически объять необъятное. И тогда ему являются идеи.

Если Платон, с высот онтологии, рассматривал идеи как “чистые”, истинные объекты, существующие независимо от остального, “кажущегося” мира, то Аристотель, более гносеологически приземленный, видел их существующими лишь постольку, поскольку существуют отдельные конкретные предметы. Общее для него не выделено в единичное, то-есть, не дано в обычном предметном восприятии, а конституировано как некая априорная данность присущая каждой вещи и превращающая ее возможную форму в действительную. “По-видимому, невозможно, что какое-либо общее понятие должно быть именем сущности. Потому что …сущность каждой вещи есть то, что свойственно лишь ей, что не принадлежит чему-либо другому, но общее понятие является общим, поскольку то называется общим, что принадлежит более чем одной вещи” (Аристотель) [34]. Если для Платона цель философствования заключалась в изгнании из мира всякой конкретной индивидуальности, признаваемой им как нечто частное, неполное, и потому не подлинно истинное, то Аристотель во всяком общем искал конкретные примеры его проявления, ибо только посредством их познания стало бы возможным и познание самого общего.

Вместо онтологического объекта, общее, рассматриваемое с точки зрения гносеологии, познается как идея, то-есть, та самая линия горизонта, лежащая между субъектом и объектом, которая, включая в себя в нераздельном виде элементы того и другого, является единственным средством их общения перед лицом всеобъемлющего сущего. Именно это общение и дает в конечном счете: объекту – силы к становлению, субъекту,. при виде опасности уничтожения в общем знании – ресурсы к сохранению своей независимости, к нереагированию на любые внешние, подчиняющие себе воздействия, к невозмутимости подтверждающей собственную уникальность. Но не само по себе общение с субъектом является причиной объективного действия. Причиной направленного поступка может выступать исключительно определенное, то-есть, причинно-обусловленное событие, задающее характер и направление последующих действий всех его участников. Идеи же представлены в качестве некоего катализатора, ускоряющего процесс понимания действительности, а ведь только поняв явление, объект способен сделать шаг в его сторону, только обогатившись новым знанием он сможет подняться на ступеньку по бесконечной лестнице становления ко всеобщему. Но что значит – понять? Абсолютное понимание противостоящего присутствия возможно только при условии выхода за свои собственные пределы и полного отождествления с предметом понимания. До конца понять, то-есть, абсолютно предугадать дальнейшее поведение – значит полностью встать на точку зрения понимаемого присутствия, занять его неповторимое место в структуре бытия, а фактически, стать им самим, вместе с его объективным ликом и внутренней индивидуальной личностью. Но это невозможно. Полностью встать на иную точку зрения, оставаясь в то же время самим собою, нельзя. Или Я здесь, в собственной неповторимости, или меня нет вообще, третьего не дано. И вот тут положение спасает присутствие общего как некоторой территории бытия, одинаково принадлежащей всем членам конкретного сообщества. Находясь на этой территории я не теряю свою уникальность, но получаю возможность окунуться во внутренний мир объекта познания, также находящегося здесь, и рассмотреть окружающее глазами последнего, хотя-бы только с внешней границы, отделяющей его от остального наличного бытия. Эта граница и есть территория общего. Поскольку она уже не локализована только в одном месте (в разуме познающего), а равно принадлежит каждому члену сообщества, общее уже не есть бытие, но поскольку само это общее можно разложить на отдельные идеи, оно уже и не есть чистое экзистенциальное Существование. Гносеологически, общее не дано как четко выраженная субстанция сущего. Оно всегда скрыто: за этим и чем-то иным, за фактами и их предысторией, за видимыми явлениями и невидимыми причинами их порождающими. Линия горизонта, место где сталкиваются Небо и Земля, бытие и экзистенция, объект и субъект – вот среда обитания общего. Только горизонт видится одинаково всем, независимо от точки стояния. Только к горизонту можно приближаться целую жизнь, так и не преодолев ни на метр положенного расстояния. Только из-за линии горизонта восходит солнце, даруя всему миру свет и живительное тепло.

Все то, что находится внутри горизонта моего видения (не зрительного а интеллектуального), есть уже моя собственность, поскольку я это познал и могу предсказывать любое его дальнейшее состояние. В каждой из окружающих меня вещах, с того момента, когда они открываются в акте познания, подчиняясь противостоящей им воле, сосредотачивается кусочек моего Я, выступающий для них отныне внерациональным основанием, не котором они реализуют свое дальнейшее становление. Я становлюсь как-бы центром захватывающим в свою орбиту все новую и новую определенность, но и сам, в свою очередь, внерационально, побуждаемый лишь импульсом веры, влекусь к тому запредельному, познавшему меня субъекту, который мною еще до сих пор не познан. Можно сказать, что я для него существую точно так же, как существует для меня, подчиняясь любым моим случайным прихотям, мир абсолютно познанных мною вещей. Этот мир, в котором уже не осталось ничего самостоятельного, ничего кроме “чистой” индивидуальности, этот мир и составляет то, что обычно называют личностью. Каждая личность уникальна в том смысле, что никому нет доступа в ее внутреннее пространство, в область абсолютно достоверного знания, основанного на личном субъективном опыте. И сколько существует точек зрения на рассматриваемый предмет, столько существует и личностей, выдирающих из увиденного каждая свою порцию непосредственного знания, обогащающего внутренний мир и подталкивающего его к новым актам интенционального схватывания Истины. Природа не терпит пустоты. Там, где пустота, там – нечто, не дающееся в руки, нечто недосягаемое, мир личного, не схваченного в каких бы то ни было общих понятиях, знания. И этих миров бесконечное множество, ибо бесконечное множество различимых элементов бытия хранят в себе таинства, оттеняющие их на фоне безликой объективности. Сущее без остатка поделено на уникальные области, занятые личностями, куда навсегда запрещен вход любой посторонней воле. И только одни лишь границы этих владений, проходящие как раз по линии идеального горизонта, не принадлежа по отдельности ни одному из граничащих между собой субъектов познания, являются общей собственностью всех, своего рода Ничейной Землей, на территории которой и происходит наше общение друг с другом. Убеждая сидящего рядом с нами собеседника общими словами, или наоборот, вникая в его речь, пытаясь понять ее тайный смысл, мы делаем не что иное, как выходим на границу своего понимания, в ничейную полосу – обитель идей, где встречаем идущего с той стороны нам навстречу субъекта общения. Именно здесь, на общей линии наших индивидуальностей и начинается разговор, приносящий объективное понимание, поскольку и я, находящийся на своей территории, в каждом ее объекте, а значит и в пришедшем ко мне собеседнике, и он, также находящийся на своей территории, а следовательно, неосознанно присутствующий и во мне, мы оба стоим на единой точке воззрения на окружающее, по сути, мы как бы объединяемся в одно целое, и значит, непосредственно, без помощи сбивающих с толку символьных конструкций, становимся способными обмениваться именно той информацией, о которой хотим сообщить.

Но разговор – это, кроме всего прочего, еще и столкновение воль. Входя в положение другого, я тем самым заставляю служить себе некоторую часть его объективного обрамления (например телесного облика), поскольку полная тождественность наших общих интересов предполагает и обоюдное знание механизмов, эти интересы исполняющих. Зная себя, я знаю и собеседника, и перестав сомневаться в его дальнейшем поведении, я приковываю его дальнейшие поступки к своим необъяснимым прихотям. Это конечно не означает, что после проведенного разговора я тут же овладеваю, к примеру, его руками, а он – моей головой. Но это вполне может означать, что я, опять же, к примеру, узнав из разговора с ним о его личных пристрастиях, могу, по моему субъективному желанию, создать такие условия, при которых состояние какого-либо из его органов или частей тела, тех де рук, ног или головы, будет однозначно предопределено. Один разговаривающий может понять другого лучше, и следовательно, больше влияния оказывать на поведение последнего, но именно их обоюдная причастность к общему, к совокупности идей, имена которых словами вырываются из их уст, и дает вообще ключ к возможности всякого понимания.

Окончив разговор с одним из собеседников, выключив его из поля своего видения, я, не прерываясь ни на мгновение, начинаю разговор с другим, ибо раз существуют границы познания, всегда найдется тот, находящийся по ту сторону этих границ, кому они в равной степени принадлежат, кто общ ими со мной, и к кому я обращаю в данный момент свое субъективное внимание, поскольку общность позиции говорит мне о том, что здесь возможно понимание, а через него и овладение новыми инструментами к реализации всегда имеющихся волевых амбиций. Даже находясь в центре собственного бытия, полностью поглощенный заботами о систематизации уже познанного, я ни на минуту не забываю об общении, постоянно преследующем меня в каждом мыслительном действии. Ведь всякое новое узнавание, даже давно виденного и знакомого, возможно только на идеальном фоне. Только соотнеся в сознании комплекс привходящих ощущений с некоторым количеством общих идей, познающий формулирует свое отношение к происходящему. А как называется процесс сравнения услышанного с некоторыми общепринятыми образцами и высказывание своего отношения по этому поводу, если не общением?

Общее, поскольку оно мое, всегда со мной, и куда-бы я не устремил свой взгляд, не сфокусировал на чем-то свое внимание, оно непременно присутствует в виде расплывчатых пятен окружающих вещей, выпадающих из поля центрального зрения, но остающихся пока в поле зрения бокового, периферийного, неясно видимыми призраками, теряющими для меня свое конкретное наполнение вследствие пропадания к ним субъективного интереса. Как только я отворачиваю свое внимание от какого-либо объекта общения, прекращаю с ним разговор, он сразу же оттесняется к горизонту моего познания и там, обратившись идеей, дает мне импульс к продолжению познавательного общения, в рамках которого осуществляется мое объективное становление. Насколько я познаю, выделяю, вникаю, настолько же я идеализирую познаваемое, выделяемое, вникаемое. Идеи, возникающие в каждом акте познания, своей неиндивидуальностью как-бы отрываются от объективированных сознанием предметов и превращаются в, своего рода приведения, на которые уже нельзя объективно воздействовать, но которые неуловимыми призраками бытия все же остаются в этом “вещном” мире. Предметы, вызвавшие их появление на свет, уже давно отошли в область памяти, навсегда закрепившись в ней могильными плитами воспринятых образов,, а нетленные призраки вещей – идеи, все летают, все будоражат потревоженный мозг, все истекают в него живительным соком экзистенции, дарующей свою смыслопорождающую энергию для вечной борьбы с бессердечным бытием. Формально, они пока еще объективны. Но это последняя объективность, за которую удается зацепиться анализирующему разуму. Их объективность – это чистая форма, не разложенная на нечто, более элементарное. Внешний вид их на зависит уже от того, с какой точки бытия они рассматриваются, а определяется исключительно индивидуальностью, произвольно дорисовывающей эту их чистую форму до любого объекта.

Еще раз повторю, онтологически – идей, как специфических сущностей, не существует. Онтологически, в отсутствии горизонта, ограничивающего интеллектуальное зрение, идеи – те же самые объекты, ничем не выделяющиеся из массы облекающего их бытия. И их всегда можно разложить на ряд более простых объектов, например, идею автомобиля – на идеи двигателя, фар, колес и т.д. Но, погружаясь в мир конкретной ограниченности, анализируя не абстрактные интеллектуальные образы, а то, что реально находится перед глазами, гносеологически познающий этот мир, субъект способен видеть только этот, в данный момент представленный ему предмет, тот же автомобиль, который он рассматривает как более или менее точную копию соответствующего идеального облика. Но сам этот идеальный облик не может быть четко сформулирован и дан в виде совокупности некоторых объективных характеристик. Всякий раз, когда все же делается такая попытка, оказывается что до чистого идеала всегда чего-нибудь не достает и в конце концов это “что-нибудь” уже не удается объективно определить. Истинность объекта познания всегда ставится под вопрос в акте сомнения, когда познающий обнаруживает нетождественность между предстоящим перед ним феноменом и его объективным воплощением. Но как сочетаются между собой сомнение познающего в истинности окружающего его, объективного мира, и его уверенность в собственной правоте? Все вышеизложенное и было пожалуй попыткой ответить на этот, можно сказать, основной вопрос гносеологического исследования. Попробуем подытожить наш разговор.

Что есть истина? Ощущение правильности происходящего, его подлинности, соответствии раз и навсегда установленным законоположениям. Но какой он, объективный критерий правильности того или иного явления? Где гарантии незыблемости законов, выведенных на основании ограниченного числа конкретных случаев. Их нет. Правильным, истинным должно являться лишь то, глядя на что, познающий механизм не видит целесообразности его дальнейшего определения, а значит он не собирается давать приказ на изменение бытийной точки его обозревания.. При взгляде на истинное объект должен замереть в неподвижности и тем самым, полностью утратить свой объективный статус, ибо в отношении того, что определено во всех мыслимых контекстах, невозможно совершить какого-либо определенного действия, поскольку всякое действие направлено на выявление, приоткрывание ранее закрытого, определение ранее неопределенного. Только субъекту, как абсолютной неизменности, доступно видение Истины. Он одну ее и видит, и называет единственным подходящим для этого словом – Существованием. Остальное все – мнения, подверженные постоянным изменениям. Остальное – сообщения, опосредованные настроением сообщающего. “Правду мы часто видим, но редко слышим” (Б. Грасиан) [35]. Для объекта, абсолютная истина сущего есть ничто. Под истиной же он понимает нечто совершенно иное, а именно то, что принадлежит не только ему одному, но также и окружающим его “товарищам”. Открывая новое явление, объект прежде всего стремится обнаружить в нем независимость от каких бы то ни было субъективных оценок, основанных на личных пристрастиях. И именно общая оболочка этого явления, граница, за которой скрывается неизреченная суть, дает ему такую возможность. Странно, но истину объект не может себе отчетливо представить поскольку она уже не только его личная собственность, но общее мнение, точно сформулировать которое не под силу какому-то отдельному представителю этого сообщества. Объективная истина есть уже предмет веры, не основанный ни на каких конкретных доказательствах, а всецело синтезируемый из таких же как и он, общих верований. Объект не знает общего, но он видит его бледную тень, представленную в образе идеи. К ней, как к последней черте перед неведомой абсолютной Истиной, он стремится, реализуя таким образом свое объективное становление, ее же он вновь и вновь продуцирует в актах общения с окружающей реальностью.

Итак, “Игра в сомнение уже предполагает уверенность” (Л. Витгенштейн). Любую истину можно оспорить тому, кто захвачен видом неоспоримой идеи. Объективная истинность конкретного всегда сомнительна относительно неконкретного идеала. “Все преходящее, только подобие” (О. Шпенглер) [36]. И поэтому объект, ищущий общего одобрения своих поступков, должен сообщать миру не то, что он видит на самом деле, а то, что от него все хотят услышать – клятвы в соблюдении свыше данных, но конкретно им не подтверждаемых законов. Не рассуждая, а безропотно действуя, можно снискать объективный успех. И не застывшие догмы, а вечно новые идеи, рождающиеся в процессе познавательного общения, нужны миру для поддержания интереса к жизни в каждом из его обитателях. Но всякий реально-сущий объект субъективен. Кроме совокупности общих идей, относительно которых он определяет любой, встречаемый им на пути познания феномен, он обладает еще и идеей собственного уникального существования, первой определяющую, схваченную в ощущении реальность. Каждый объект, сталкиваясь лицом к лицу с новым явлением, прежде всего, своей субъективной сущностью, открывает для себя абсолютную истину, а именно, ни от чего не зависимое, индивидуальное существование неизменного субъекта, властно требующего причащения к себе в акте мгновенного оцепенения, вневременного и внепространственного выхода за рамки становления. Только после этого, зарядившись энергией абсолютной истины, он, запустив свой познавательный механизм, познает истину объективную, которая в свою очередь, превращаясь в общую для всех идею, укрепляет всепроникающую власть Субъекта.

Процесс познания истины по своей природе не может быть однонаправленным. Он не совершается только от субъекта к объекту, от неопределенности к определенности. И тайна иногда является следствием чрезмерно глубокого взгляда на окружающий мир. Максимально строгое следование логическим процедурам, в конце концов ведет к парадоксам. И это не удивительно. Ведь статус в сущем субстанций бытия и экзистенции, объекта и субъекта – абсолютно равноправен. И там, где возникает преобладание той или иной субстанции, обязательно, для сохранения равновесия сущего, должно возникнуть точно такое же количество субстанции противоположного способа существования. Даже самая точная определенность, прекратившая развитие в сторону еще большей определенности и вследствие этого ставшая абсолютной догмой, теряет свой объективный статус и множит уверенность субъекта в реальность невозможного, или иначе, в возможность чуда. “Человек мудр лишь тогда, когда доискивается мудрости: но как только он считает, будто нашел ее, сразу же оказывается глупцом” (Авицеброн) [37]. Неоспоримая истина того, что под моими ногами всегда находится опора, позволяет мне шагать по этой земле не глядя каждый раз вниз, под ноги. Я не боюсь упасть и разбиться, хотя случайность окружающей меня конкретики все время говорит об обратном. Более того, я только и могу: ходить по этой земле, рвать эти цветы, дышать ароматом этого воздуха, словом, объективно существовать в этом, сплошь сотканном из случайностей мире, пока я верю в некоторые, не поддающиеся перманентной опытной проверке, истины. Неосознанная вера в незыблемость раз и навсегда установленных закономерностей движет механизм познания, но и она сама, в свою очередь, предопределена тем багажом общих знаний, который накопил в процессе объективного становления познающий разум. Не только субъект управляет объектом, но и сам объект, достигающий предела объективности, вливается в субъект, и тогда общее правило становится предметом веры, а поиски последних оснований бытия теряют свой смысл. “Кто глубоко мыслит, глубоко и заблуждается” (М. Хайдеггер) [38]. Сеющий зерна рационально обоснованных мыслей рано или поздно пожнет бурю абсурда. И поэтому, для постижения сути происходящего, не нужно решительно стремиться ни к максимальному упрощению до уровня рациональной единицы всеобъемлющего механизма мироздания, ни к его обожествлению, а остановиться на золотой середине, видя в каждом творении природы одновременно и совершенность, и начало будущих свершений.

Что главнее: знание или вера? Эта вечная гносеологическая загадка до сих пор не разгадана. Но она попросту не существует для того, кто осознал наконец что и знание и вера – есть две стороны одной и той же медали, называемой истина, и что нельзя строить никакое понимание если никакой истины нету, если все вокруг ложь и несовершенство. И знание и вера – то же самое, поскольку оно есть обладание, пользуясь плодами которого только и можно сделать шаг на пути прогрессивного развития. Вера – это знание одного, знание – это вера многих. И если знание причины дает уверенность в отношении будущего действия, а уверенность, в свою очередь, является залогом в успехе новых открытий Истины, то сколько бы ни пытался аналитический ум показать ограниченность любого акта познания, его относительную ценность, без этого ограниченного, “моего” взгляда на окружающий мир, взгляда субъективного и потому для меня бесспорного, несущего уверенность в стабильности “моего”, абсолютно независимого существования, стало бы невозможным и восприятие всеобщих логоцентрических закономерностей, объективного знания, целиком основанного на совокупной уверенности всех в существовании, ни от чего конкретного не зависимых, априорных Истин мира.

Итак, мы кажется вкратце осветили основные проблемы, возникающие при анализе того, что обычно называют механизмом работы сознания, или по-другому, механизмом адаптации абстрактного теоретизирования к окружающей среде. Попытаемся суммировать наши взгляды и ответить на вопрос об онтологическом смысле данного процесса.

Всякое присутствие, заброшенное в сущее, еще не осознает а лишь чувствует, переживает факт своей заброшенности, заброшенности во что-то незнакомое, в абсолютно независимое ни от каких внешних условностей, уникальное Существование. Осознанием этого приходит первая мысль, мысль об ограниченности собственного присутствия, о наличии горизонта присутствования за которым скрывается Другое. Общность присутствий, наделенных статусом существования, требует общения. Познание приходит как средство к такому общению. Только что явившееся из ничто присутствие, встретив непознанное нечто, прежде всего, пытается уловить его индивидуальную сущность и называя его уникальным, только ему одному присущим именем, тем самым ограничивает его и превращает в необходимый объект, подверженный причинно-следственному становлению. Мир объективного знания рождается из ощущений, которые представляют собой результат столкновения существующего присутствия с противостоящей ему реальностью, схватывание этой реальности и помещение ее в “чистую” форму. Непрерывным потоком ощущения вливаются в сознание познающего, где происходит процесс создания из них сложных конструкций, называемых образами. Там строится пространство концентрически входящих друг в друга, определяющих областей, в каждой из которых всякому, поступающему сюда ощущению находится свое уникальное место. Самой первой и самой общей областью познания является Время, где ощущения, запечатлеваясь, классифицируются по моменту их поступления внутрь, в сознании познающего. Именно рамками Времени впервые ограничивается субъект, превращаясь в то, что существует между “тогда” и “сейчас”. Затем, отмеченный печатью Времени, поток объективированных ощущений вливается в Пространство, где каждое впечатление дополнительно определяется по степени его геометрического удаления от некоторой точки, называемой “здесь”. И так далее. От простейшего анализа запечатленных ощущений в областях физического (но более точного, поскольку ошибка определения связанная с наличием субъективности восприятия здесь еще мала), познающий механизм возводит его, через биологическое и социальное, к высшим областям этико-эстетического, где, изначально почти объективные образы реальности становятся плодом личного воображения.

Пока субъект познания опирается только на правоту собственного видения реальности, он не может вступить в общение, сделать шаг в этом мире, поскольку все время вязнет в необходимости переосмысления вечно меняющейся объективной обстановки. Его мысли, основанные на прошлом опыте, входят в противоречие с сегодняшней, уже изменившейся действительностью и болезненное это состояние перманентной тотальной рационализации, называемое абсурдом, срочно требует внешнего вмешательства. Ему становится нужна незыблемая, чтобы оттолкнувшись от нее совершить объективное действие, и он эту опору находит в лице общего, которое, которое, одинаково принадлежа всем, для каждого оборачивается тем, чем он накрепко связан с окружающим его миром. Общее, и его рефлексия в плоскость работы механизма познания – идеи, является не только источником объективного развития, но и само непрерывно возрождается в актах осознания происходящего, когда из уст познающего вырывается наименование, сообщающее миру об открытии новой индивидуальности. Теперь, в процессе синтеза объективности из бескачественного потока ощущений, каждое впечатление сравнивается не с конкретным, перманентно изменяющимся образом действительности, а с неизменным идеалом, не зависящим от месторасположения познающего в бытии, а всецело покоящемся на воле субъекта, через общее уверяющего отдельное в необходимости себе подчинения.

Венцом процесса познания является причисление познанного к лику истинного, иначе говоря, обращение его в предмет веры, не требующий постоянного подтверждения своей тождественности с реальностью. Только в этом случае, в случае неколебимой уверенности в собственной правоте, становится возможным главное, для чего необходимо всякое знание, а именно, изменение объективной картины мира согласно субъективному желанию познающего. Идеальное пространство, на котором строится эта картина, всегда неизменно, но правила, по которым она строится, зависят от результатов общих договоренностей, ораторских баталий где победу одерживает тот, в чьих словах чувствуется больше уверенности, но даже и самый неуверенный участник общения оказывает, самим фактом своего участия, хоть и мизерное, но влияние на совместно вырабатываемые решения. Онтологически, процесс познания истины выступает звеном, объединяющим относительные уникальности субстанций бытия и экзистенции в абсолютную уникальность сущего. Не будь его, существование, оторванное от своей сущности, потеряло бы всякий смысл, а форма, никак не связанная с содержанием, не отмеченная печатью индивидуальности, утратила бы и свое существование. Только вместе, в едином субъект-объекте обретает свой голос реальность. Только опоясавшись линией горизонта познания, этот мир становится существующим, а существование – видимым.

И механизм – определенная последовательность рационально объяснимых операций, реализующая в конце концов свою иррациональную сущность, этот познающий механизм становится достойным того, чтобы тайна его функционирования, тайна работа сознания, стала бы доступной не только тому, кто в объекте видит субъект, но и тому кто в субъекте видит высшую объективность.

4. Основы психологии.

Рассуждая о явлениях видимого мира дотошный ученый склонен пропускать данную ему реальность только через очки необходимости. В пении соловья, в закате солнца, в красоте звездного неба он находит лишь простую совокупность периодически происходящих объективных событий, не обладающую саму по себе никаким особым статусом существования, а полностью определенную своим предыдущим состоянием. Даже, абсолютно свободное на первый взгляд, ничем не провоцированное волеизъявление живого индивидуума, не подрывает его уверенности в непреложной силе объективных закономерностей, а заставляет лишь пристальнее вглядеться в исследуемый объект. Для человека, осознающего свою конечность, не существует никакой, так называемой свободы, она для него просто – констатация факта недостаточности имеющихся у него знаний. И это не удивляет поскольку, как может удивить то, что покоится на рациональных основаниях. Удивляет другое – полное отсутствие этих оснований, заставляющее замереть в невозможности что-либо предпринять в мире, сотканном из одних лишь случайностей, произвольно играющих с тобой подобно ребенку, резвящемуся со своими игрушками.

Субстанциальная ограниченность создает свой тип понимания. Нищий никогда не поймет богатого. А человек, будучи членом объективного сообщества, способен различать в окружающем его хаосе сущего только то, что, как и он сам, имеет историю, причину своего теперешнего положения в “обществе”. Можно ли, к примеру, представить себе предмет, который внезапно является из ничего, и туда же опять исчезает через некоторое время? Конечно, необдуманно ответите вы, я могу представить себе такой предмет, скажем НЛО – неопознанный летающий объект, беспричинно возникающий на фоне ясного неба и так же беспричинно растворяющийся в глубине звездных просторов. Да, но будет ли этот пример корректным? Является ли объективный термин НЛО аналогом беспричинного события? Конечно нет. Как только вы определили указанный предмет, хотя бы довольно приблизительно, как только вы произнесли вслух его имя, вы уже неявным образом подразумеваете наличие у него собственной истории, поскольку любая фраза, брошенная в мир, лишь тогда воспринимается окружением, когда части, из которых она состоит, уже заранее вписаны в анналы общего знания. Произнося аббревиатуру НЛО, мы уже знаем что такое это НЛО, мы знаем что оно состоит из трех известных слов которые когда-то имели самостоятельное значение и вот, однажды встретившись вместе, образовали союз. Еще мы знаем, что НЛО появляются с неба, а никак не с земли, и что появление это ничем не отличается от появления, скажем, реактивного самолета, в следствии неизвестных нам пока конкретно,. но необходимо существующих причин, возникающего на горизонте.

Причина любого явления лежит в определяющих его факторах, а так как все, что сообщено, то и определено самим фактом его представления в виде совокупности определенных форм, значит не существует сообщений, не имеющих причину. С другой стороны, чтобы сообщить о чем-то миру, должна существовать потребность такого сообщения, сочетание внешних обстоятельств должно сложиться таким образом, чтобы стало возможным именно это, а не иное сообщение. И с этой стороны, со стороны гносеологического аспекта указанной проблемы, любое явление имеет причину хотя-бы потому, что, прежде чем его увидеть наяву, его нужно представить себе мысленно, осуществить процесс осознания, объективного конструирования его из некоторого набора субъективных ощущений.

Необходимость всеобщего детерминизма, или наоборот, детерминированность всякой необходимости – есть иная формулировка закона сохранения бытия гласящего о том, что объект – есть вечное становление, никем не сотворенное и ничем не уничтожимое, а переживающее бесконечный ряд состояний из которых предыдущее называется его причиной, а последующее – следствием. Бытие сильно своею необходимостью, оно живо ею, но ею и беременно. А что, если задаться целью установить причину самой необходимости и попытаться ответить на вопрос; почему в мире все необходимо, а не свободно? Удивительно, но рациональное мышление в своем предельном вопрошании никогда не пытается ставить на повестку дня этот, казалось бы основополагающий вопрос, ответив на который можно понять и все остальное. Для мышления этот вопрос немыслим, поскольку, прежде чем приступить собственно к мыслительной деятельности сознание уже нагружено идеей необходимости. Эта идея появляется, как было показано выше, как только присутствие, помимо сознания, проникается чувством своей уникальности перед лицом сущего. Ее можно представить в виде некоторой изначальной веры, не изменяющейся под напором познанного, данной до всякого познания, и выступающей своего рода опорой, от которой отталкивается объект, чтобы совершаемым действием продемонстрировать миру свою с ним сопричастность. Возьмем такой пример. Когда во время дождя я выхожу на улицу, то обязательно беру с собой зонтик (если конечно он у меня имеется), хотя никаких данных подтверждающих то, что именно в этот день, именно этот дождь, именно в этом самом месте сможет меня сегодняшнего замочить, у меня нет. Свой поступок я основываю лишь на прошлом (может быть годичной давности) опыте который, строго следуя букве Логоса, никоим образом не убеждает, и на слепой вере в необходимость намокания любым дождем, в любое время, в любом месте, если не воспользоваться зонтом. Значит, в конечном счете, мой выбор (взять мне зонтик или нет) определяется не логикой, а уверенностью которая для меня самого, в отличие от познающего меня окружения, всегда отыскивающего видимую объективную причину моего поведения, и является движущей силой, единственным источником всякого поступка. “Уверенность … есть правило для действия” (У.Джемс)

Итак, необходимость – есть объективная вера, которой должен поклоняться каждый, желающий сообщать и быть услышанным, или что тоже самое – познавать и быть познанным. Внешним символом этой веры выступает закон, наиболее общее правило, бесспорно подлежащее исполнению. Закон тверд, но будучи основанным на общей вере, он есть только временное соглашения между мною и субъектом общества, частью которого в данный момент я себя осознаю. Это соглашение о том, что в целях убеждения общества в собственной правоте, я отныне буду пользоваться им, субъектом предоставленными мне средствами. Именно отсюда и исходит пословица, которую обычно любят повторять юристы и политики: “Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло”.

Такой взгляд на необходимость как на нечто не навязанное извне, а свободно выбранное собственным уникальным Я, есть уже взгляд не гносеологический. Реальность, рассматриваемая не как продукт работы универсального познающего механизма, а как непосредственное узрение субъективной сущности, не скрытой еще под маской обобщающей объективности, а потому абсолютно истинной, данной в акте переживания ограниченной личностью своей полной тождественности с Субъектом, подобную Реальность можно наблюдать только находясь в психологической плоскости обозрения сущего. Ограниченному определенным горизонтом познания рационалисту никогда не дано увидеть то, что лежит по ту сторону этого горизонта, а значит, он знает не все, и его высказывания о мире изначально поражены вирусом фальши. Тот же самый рационалист, рассматривающий мир изнутри собственного Я, не замечает никаких границ, отделяющих его от непознанного, поскольку не существует никакого видимого перехода от его внутренней непознаваемости к непознаваемости внешней. Он оказывается также способен влиять на окружающее, как и то на него. “Чистая” индивидуальность, не скованное общими определениями нечто, видит везде только самое себя, и сказать где кончается она и начинается Другое, также невозможно как и увидеть, чем оканчивается пустота. “Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути ты не пошел, столь глубока ее мера” (Гераклит) [39]. Индивидуальности: внешняя и внутренняя, не имеющие между собой ничего общего, не имеют и различий, ибо всякое различие возможно только на основе общего. Они полностью тождественны друг другу и представляют собой абсолютный субъект рассматривающий мир как собственную уникальную возможность. Раз нет границ, значит и некому повиноваться, значит нет и угнетающей Необходимости, а все вокруг есть результат свободного выбора, переживающего свою индивидуальность, внутреннего Я. Мир, построенный рациональным сознанием на основе общих верований, с точки зрения психологии принципиально неточен, как принципиально неточна объективность, реально смешанная с изрядной долей субъективности. Нельзя абсолютно достоверно высказываться о том, что, являясь общим достоянием подвержено бесконечному количеству перспектив своего обзора. Только знание того, что со всех точек зрения выглядит одинаково, что как-бы полностью заключено внутри меня самого и не имеет никакого общего смысла, лишь такое, сугубо индивидуальное знание абсолютно. Кроме того, в этом “сердечном” знании нельзя сомневаться, ибо как можно сомневаться в своем праве на свободу самовыражения, а значит оно становится необходимой причиной всякой объективности, поскольку только через него мыслящий объект обретает уверенность – фундамент, на котором строится весь процесс его становления. И получить его (это знание) опытным, то есть с помощью общих аргументов познания, путем, нельзя. Психологически рассматриваемый объект, есть объект отрицающий всякую объективность за ее неискренность, даже собственное тело, собственный механизм восприятия окружающего мира, свое сознание, объект, как-бы сдирающий с себя объективную оболочку, стирающий границу между мечтой и реальностью, и вследствие этого становящийся субъектом пронизывающим собой все наличное присутствие. Переход от гносеологии к психологии, обусловленный извечной тягой теории к увеличению степени своей тотальности – есть в сущности, переход от необходимости подчинения критерию объективности понимания к полной свободе, в недрах которой покоится абсолютная истина сущего.

Тотально свободное, ничем не ограниченное, заполняющее все вокруг Я, сильнее любого формально выраженного присутствия, “умнее” его, поскольку где бы то (присутствие) ни находилось, оно всегда оказывается обнаруженным внутри этого Я. Объективная гносеологическая истина заменяется неопровержимой истиной моих личных переживаний, не выразимых обыкновенным языком, но играющих роль отправной точки в моем путешествии по бытию. “Мы можем узнать Истину, лишь пережив ее” (У. Кандзо) [40]. Чтобы увидеть мир гносеологически, нужно лично спуститься в него и, окружив себя определенными границами, стать одним из его членов. Психологическое зрение, зрение души, приходит в момент устранения от всякого суетного общения, действия, в мгновение полного отрешения от бытия. Только оставшись в оболочке своей свободы, успокоенный ею зритель видит наконец непосредственную, очищенную от всех объективных искажений, Реальность. “Вечно бесстрастный зрит недоступное, кто же вечно во власти страстей – зрит лишь предельное” (Лао-Цзы) [41]. И результатом единения с этой, недоступной объективному взгляду реальностью, будет выбор, нет, не способа действия, а тех неуловимо-субъективных правил, той неосознанной веры, на основе которой строится процесс познания общезначимых истин объективного мира.

Психологический объект – есть объект, свободный от всех условностей сковывающих его поведение. Он как бы парит над действительностью, вслушиваясь лишь в симфонию собственных чувств, утверждающую правомерность любого, сделанного им выбора. Именно сюда, в область бессознательных (а точнее – досознательных, еще неосознанных) желаний обращает свои взоры клиническая психиатрия, чтобы понять причины патологического изменения поведения человека. Каждый объект индивидуален. Но индивидуальность рядового, подчиненного общим правилам поведения, объекта, субъективна, она не может быть точно определена и видна лишь в конкретном с ним общении; в его походке, в тональности речи, в его улыбке. Как только происходит попытка сообщить о факте конкретного общения всему миру, эта индивидуальность исчезает из поля зрения, скрываясь под глыбами общих фраз. Но существуют индивидуумы для которых внутреннее дороже внешнего. Рассказ об общении с ними нельзя построить на общепринятых образцах. Как, к примеру объяснить окружающим позицию человека, который на вопрос: “Как Вас зовут?”- отвечает: “У меня все в порядке”, а на пожелание доброго здоровья откликается произнесением своего имени – “Наполеон Бонапарт”. Еще непонятнее, когда он, ко всему прочему, иногда бьет вопрошающего по лицу.

Люди (и не только они), индивидуальность которых явно выходит на первый план и может быть четко сформулирована общими словами, такие люди расшатывают устои законопослушного мира. Выделяясь из толпы рабочих муравьев необходимости своей поведенческой непредсказуемостью, они фактически уходят от исполнения, возложенных субъектом окружения на каждую “живую” тварь, общих задач. И, естественно, обществу вменяется в обязанность их “лечить”, клиническим вмешательством возвращать их на путь служения общим целям.

Психология как гносеологически окрашенная, сугубо практическая медицинская наука и психология, как онтологический взгляд на сущее с плоскости чистой субъективности, имеют между собой мало общего. Психология-наука находится вне исследуемого ею объекта. Она, по очереди, снимая с него все объективное, сознательное, и оказываясь наконец один на один с бессознательным нечто, с субъектом, старается представить и его, этот непонятный субъект в виде понятного объекта. Методы подобного представления могут быть самыми различными. Например, введение пациента в гипнотический транс и путем воспоминаний прояснение объективных причин его теперешнего состояния. Либо, если на руках имеются еще примеры подобного необычного поведения, то удовлетворительное их объяснение можно построить исходя из общности ситуаций, в которых оказывались все пациенты. Точка зрения психологии-науки, как и всякой науки лежит вне предмета. Точка зрения психологии-философии – внутри его. Созерцание явления его же глазами, в отрыве от сковывающих воображение, ограничивающих кругозор познания научных догм, дает максимальную глубину его восприятия. Оно помогает открыть абсолютную истину сущего, но увы, не помогает ее осознать. Полностью подвешенный в своей свободе индивид видит перед собой чистую возможность, точнее, Существование возможности, и это воодушевляет его на поиски Истины, но как только он облекает свое переживание в слова, оказывается что его выбор является тем, что уже давно всеми выбрано, а решение – тем, что давно всеми решено.

Об абсолютной истине нельзя поведать, а потому остается отчаявшемуся философу, либо восхищаться ею в безмолвном созерцании, либо заменить ее на некое подобие Истины, истину относительную или, иначе, объективную, ту о которой можно рассказать любопытному слушателю. Как бы я сам того не хотел, я вынужден, движимый целью покорить этот мир, онтологически – захватив его в орбиту своего бытия, а гносеологически – окончательно познав его, обряжать видимого только мне одному Субъекта в объективные одежды, хотя те и будут настолько прозрачны, что в каждом их фрагменте будет проглядывать скрывающееся за ними субъективное содержание. Такие четкие понятия, как: материя, сознание, закон, образ, предмет, бесспорно объективно существующие, психологически абсолютно недостоверны, ибо конкретно невидны. Более того, психологически недостоверным оказывается и мир, составленный из конкретных, окружающих меня в данный момент вещей; письменного стола, настольной лампы, окна за которым трепещутся на ветру деревья. Поскольку, с каждым биением пульса Времени описание этих предметов становится ложным, всплывают на свет новые, мной ранее незамеченные особенности каждого предмета и это делает их в моих глазах ненастоящими и значит не стоящими моего внимания. Оставаясь один на один с самим собой, не со своим мозгом, ибо мозг – это орган подчинения воле окружающего Логоса, а со своим сердцем, я не воспринимаю ничего кроме переполняющих меня в это мгновение чувств. В состоянии, когда исчезает всякая искусственная мишура, навязываемая общественным мнением, и остается пустота свободного волеизъявления, на арену сущего выходит иной мир, мир сугубо личных переживаний порождающий такие квазиобъективные феномены, как; свобода, страх, абсурд, тревога, тоска, радость и т.д. Нахождение в процессе психологического постижения мира есть, по-существу, полный отказ от веры, от твердой почвы под ногами и парение в безвоздушном пространстве сущего с одной лишь глобальной целью – укрепить собственное существование. Объективно это никогда не достижимо. Очень близко к такому состоянию приближается, например, лирический поэт в минуты его вдохновенного творчества. Не мысль движет созданием его стихов, а переживаемое им в это мгновение чувство. Не образ какого-то известного события облекает он в слова, но первое приходящее ему на ум слово расцвечивается им невидимыми красками и обретает необыкновенную силу быть символом того, что носится в окружающем воздухе и требует своей формулировки. “Поэзия пробуждает видимость недействительности” (М. Хайдеггер) [42]. Но выставляемый на суд общего этот беспорядочный узор из цветистых выражений получает свое имя, и вместе с ним историю, превращаясь из волнующей тайны в описание действительно происходящего события. Любая психология, как-бы ей самой того не хотелось, пишется на объективном, наукообразном языке. Иначе это будет уже не философия а некое абстрактное искусство. Но задача ее формулировок заключается в том, чтобы за сухим и беспристрастным объективным анализом субъективного показать нечто глубоко личное, “родное”, аппелирующее не ко всеобщему рацио, а непосредственно к чувствам конкретного слушателя, настраивая их в лад с переживаниями самого создателя философского текста.

В предыдущем разделе (гносеология) было определено звено, через которое объект связывается с окружающей его “реальностью” – ощущение. Оно, говорилось там, является единственным окном, открывающим объекту внешний мир. И все его внутреннее интеллигибельное пространство построено на основе этих ощущений, выступающих своего рода квантами объективного взаимодействия. Что же, если исходить из “физической” модели объекта, как универсального познающего механизма, это действительно так. Действительно, первичность ощущений правомерна, но правомерна она только для того, кому они предназначены, для сознания познающего, поскольку именно сознание гносеологически олицетворяет собой то, что обычно понимают под словом объект. И значит утверждение о том, что объект связан с реальностью посредством ощущений по-другому надо понимать так: сознание объекта связано с реальностью посредством ощущений. Запомните, именно сознание, внешняя оболочка которой он прикреплен к общему знанию. Внутренняя же часть объекта, его неразличимое, сугубо индивидуальное Я всегда остается в неведении относительно существования объективного мира, мира целиком сотканного из ощущений. Но и оно, это неуловимое Я не может существовать в полной изоляции от внешнего. Иначе зачем выделяться своей индивидуальностью, если никто этого не видит. Субстанциальная связь Я внутреннего и Я внешнего, заключающаяся в их взаимном отождествлении, должна иметь место как проявление всеобщего онтологического закона о субстанциальном тяготении. И акт такого связующего отождествления осуществляется уже не посредством ощущений, а через некий психологический феномен, в простонародии именуемый чувством.

“Чувств опровергнуть ничем невозможно” (Лукреций Кар) [43]. Они есть продукт столкновения внутреннего и внешнего неуловимых присутствий, открывающихся друг другу для целей тотального познания – познания абсолютно Всего, в том числе и Непознаваемого, чтобы вооружившись знанием абсолюта, каждому из них стать способным совершить абсолютно свободный поступок – выбор. Ощущение и чувство никак не связаны друг с другом. Первое представляет собой чистую объективность, вынуждающую силой своего воления, явного подчинения себе в акте осознания происходящего, к определенному, заранее заданному своими начальными условиями, действию. Второе – чистая субъективность, несущая осмысленность Существованию в акте свободного выбора. Сила чувства не зависит от размеров органов восприятия. В отличие от ощущения, имеющего строго определенные точки входа в телесную оболочку ощущающего, чувство таких точек не имеет, ибо передается оно не через тело, а через дух. Чтобы быть в состоянии представить себе внешний мир, человек должен его либо видеть, и тогда точкой соприкосновения с реальностью будут являться его глаза, либо слышать, и тогда такой точкой будут его уши. Но через какую часть человеческого тела передается ему чувство страха? Через глаза? Но тогда каждый слепой был-бы бесстрашным человеком.

Очевидно что, раз само чувство субъективно, субъективно и его переживание, оно стоит вне временных и вне пространственных пределов, и поэтому сказать каким образом оно проникает внутрь, внешне ничем не выдающего свое чувствование объекта, естественно невозможно. Чувство как-бы игнорирует объекта. Понятие объективной величины, общей меры, применительно к нему не существует. В этом смысле абсолютно равнозначны переживания от просмотра картин великих мастеров и от неумелых рисунков начинающего художника.

Ранее, в своих размышлениях о сущности бытия, я уже упоминал мимоходом слово “чувство”. Но тогда оно трактовалось как нечто, порождаемое разумом под воздействием на него ощущений, пропускаемых через уникальность познавательного механизма. Оглядываясь назад, сейчас, с позиций психологического взгляда на окружающий мир, оказывается что чувством тогда я называл нечто несколько иное, а именно, объективное состояние осознанной необходимости следовать тем, а не иным правилам поведения. Тогда чувство было аналогом предвидению, основанному на Вере. Теперь же, в атмосфере искренности “душевного” знания, чувственность становится средой, в которой дышит моя субъективность. Только соприкасаясь с чувством моя свобода делает свой выбор, а разум лишь подтверждает легитимность этого выбора, связывая его с общей картиной бытия посредством ощущений. Если для меня, как для познающего объекта руководством к действию является конечный образ реальности порожденый субъективной верой в его необходимость, то я, как психическая личность могу действовать только повинуясь гласу собственной индивидуальности, данной в виде абсолютной, не скованной никакими объективными закономерностями, свободой волеизъявления. Но свободное-для-меня действие есть бездействие для окружающих, понимающих только язык необходимости, язык одинаково интерпретируемых всеми форм. Общество называет мое состояние, состояние вдохновенного бездействия – выбором, и хотя оно не знает заранее каков будет конкретный результат этого выбора, и никогда не узнает ибо тот целиком определяется моей свободой, оно его прогнозирует, низводя таким образом мое желание полностью освободиться от пут сковывающей необходимости, до механического акта осознания общественных требований и выбора наиболее адекватного способа их удовлетворения. Психическое действие – выбор, есть уже действие не объективное, не видимое окружающим, и значит, не основанное ни на какой вере. Оно само есть вера, вера как результат чувственного единения с чистой индивидуальностью, с непознаваемым Существованием. Выбор требует своей реализации. Психический акт должен превратиться в объективный поступок, но это не означает что субъект желает стать объектом и подчиниться навязываемым ему правилам игры. Нет. В момент выбора я хочу только свободы. Но как мне объективно, на деле, осуществить эту свободу? Как заставить служить себе противостоящий мир необходимости? Каждую его часть. Как научиться повелевать пространством, временем? Как, по одному лишь слепому желанию создавать огромные города, цивилизации, и по желанию же обращать их в прах?

Оратор, чтобы привлечь внимание толпы, должен говорить на ее языке. Субъект, стремящийся показать миру свою уникальность, должен вырядиться в одежды объекта, причем – объекта абсолютно “чистого”, не допускающего никаких сомнений в его объективной истинности. Только то, что всеми принимается без тени сомнения, владеет этими всеми. И его неожиданные прихоти воспринимаются ими как непреложное закономерное требование. “Над природой можно господствовать только повинуясь ей” (Ф. Бэкон)[44].

Итак, для реализации своего Я в этом мире, психологический объект должен обнаружить по крайней мере два источника, из которых ему предначертано извлекать правила своего поведения. Один из них чувственность, гласит что самое важное в отстаивании права на Существование – выбирать только то, чего требует в данный момент собственная индивидуальность, разрывающая все устои общества, необузданная Свобода. Второй же, ощущение, диктует быть таким как все, самым средним среди всех. Существуют соответственно два кванта общения с внешней реальностью, утверждает психологическая гносеология, являющихся единственными вдохновителями субъект-объекта совершить конкретное субъект-объективное действие. Ощущение и чувство – имена этих квантов. Онтологически, их вклад в построение картины мироздания одинаков. Игнорирование вклада одного из них сужает рамки обозревания сущего, либо до границ абстрактного мира так называемой “физической реальности”, состоящего из одних только объективных образов, либо до сугубо психологического, абсолютно субъективного восприятия окружающего, о котором, к сожалению, даже невозможно сообщить. Динамическое равновесие между необузданностью чувств и бездушной рациональностью – вот последняя основа объяснения способа существования сущего. С равными долями ответственности и то и другое участвует в процессе присутствия в сущем, издревле называемом – Жизнь. Человек, идущий по улице с закрытыми глазами, и делающий это впервые, испытывает огромное чувство страха, и оно (это чувство), ничуть не меньше чем его разум (который опасается причинения телесного вреда посредством возможного в этих условиях столкновения с неожиданным препятствием) вынуждает человека рано или поздно открыть свои глаза.

Осознание ощущения рождает требование подчиниться заранее определенному, свыше установленному правилу. Чувство же слепо к гласу необходимости. Оно, проникая во внутреннее Я помимо сознания и сталкиваясь там с абсолютной свободой рождает выбор. Без выбора нет действия. Но и сам выбор еще не есть объективное действие пока ему не показали определенные возможности из которых можно выбирать. Выбор, диктуемый чувством, ищет определенности, и он ее находит в лице ощущения своей ограниченности и последующего осознания того, что мир вокруг состоит из бесконечного множества таких же как и он сам, ограниченных индивидуальностей. Действие приходит как первая попытка с противоположных позиций прийти к одному и тому же, реально осуществляемому результату. С одной стороны, субъект выбора, посредством объективного языка, пытается сообщить о своей субъективности. С другой же стороны объект этого выбора, останавливая на себе внимание субъекта, допуская еще одну, новую перспективу своего обозрения, еще одну доопределяющую себя формулировку, тем самым усиливает собственную объективность.И в итоге получается так, что, и мы выбираем судьбу, и она сама выбирает нас.

Ситуации, в которых оказывается конкретный субъект-объект не исчерпываются описанием одних лишь их объективных сторон. Какими бы полными не были эти описания, в них невозможно учесть огромное количество всевозможных непредвиденных факторов, так или иначе влияющих на принимаемые нами решения. Но – сказать, сказать что мы действуем только под влиянием собственных чувств, тоже будет неправильно. Остается предположить что поведение каждого конкретного субъект-объекта реально слагается из объективной и субъективной его составляющих. Пытаясь познать неявно выраженный феномен, чтобы действовать в отношении его, я – субъект обуреваемый чувствами, должен превратить его в объект, имеющий свою историю, и хотя при этом ускальзывает из рассмотрения взятая было за хвост абсолютная истина чувственно увиденного, тотальность психологического рассказа о собственных переживаниях послужит мне прощением за отход от религиозного экстаза перед ликом Неизреченного.

Мир задан только в чувственно-ощущаемой форме. Чтобы исследовать его поведение в так называемых, пограничных ситуациях, то-есть, в ситуациях лежащих на границе конкретного и общего (явления и неявного), когда рацио не в состоянии передать полную информацию о происходящем событии, нужно обратиться к психологическому характеру возникших обстоятельств, к определению типа переживания, в котором находится объект исследования,, что и даст возможность удовлетворительно объяснить логически необъяснимое. Существует множество различных типов переживаний; страх, тревога, радость и т.д. Но дело в том, что фактически, эти термины характеризуют не само переживание, а лишь всеми видимое, внешнее поведение переживающего, никак не связанное с субъективной стороной дела, а вызванное определенными, заранее известными причинами. Тут нет видения конкретного и даже иногда, в связи с появлением новых причин, тип переживания переквалифицируется на другой, переживание высшего предела радости, например, внешне может выглядеть как переживание горя. Ошибки в толковании общего закона лишь подтверждают его неконкретный характер. И только настоящий психологический анализ дает возможность ближе подойти к раскрытию конкретного, к “истинному” описанию того, что “действительно” происходит перед нашими глазами.

Переживание для меня – не поведение. Это вневременный и внепространственный акт единения в чувстве с внешней неразличимостью, с тем, что невозможно еще четко определить. Но само переживание определить все-таки можно, но только качественно, по характеру соотношения между внешней неразличимостью и знакомой определенностью, соотношения, раскрывающего степень чувствования субъекта моим внутренним Я.

Так, состояние страха появляется тогда, когда в чувственно-ощущаемой информации, поступающей из внешней реальности, преобладает компонента, связанная с чувством. Попросту говоря, в момент страха не обнаруживается знакомых очертаний. Объективный, хорошо изученный мир, отходит на второй план перед субъективным нечто, которое торопит внутреннее Я быстрее совершить свой определяющий выбор. Онтологическая тяга к расширению пространства личного бытия, гносеологически трансформированная в тягу к познанию, психологически интерпретируется как страх части перед необъяснимостью целого. Победить Страх невозможно, возможно только так изменить свое положение в бытии, что определенного станет больше и чувство, в своем воздействии на поведение, уступит место Деятельности, основанной на осознанных ощущениях. Абсолютный страх – есть полное исчезновение ощущений. Он проявляется там, где исчезает всякое изменение, все вокруг становится неопределенным и напряжение ожидания развязки достигает своего предела. В реальном субъект-объектном мире такое состояние невозможно. Оно есть следствие предельной абсолютизации неопределенности, когда субъект, скинувший с себя полностью всю объективную оболочку, оказывается один на один с Существованием и ужасается своей незащищенности, невозможности даже умерев, ускользнуть из его железных объятий.

Распознавая чувство страха, ученый видит в нем необходимую реакцию на возможное страдание, приводящее к нарушению целостности объекта, реакцию, вынуждающую организм интуитивно искать способы избежать опасность подобного страдания. Страх для него – условный рефлекс, вызываемый мыслью о собственном разрушении и как предельной точке этого разрушения, о смерти, которой бессознательно, влекомый общей волей к сохранению личного присутствия в бытии, он всеми силами стремится изьежать. Объективно, страх – есть страх смерти, обусловленный конечностью всякого ограниченного существования. Для субъекта же, знающего о бесконечности Существования, страх – есть страх перед нечто, что принципиально невозможно объяснить. Вторая трактовка шире первой. Последовательный философ, снимающий шоры объективности чтобы увидеть все как оно есть, прозорливей, а значит и мудрее ученого, видящего лишь то, на что указует руководящий им, субъект научного сообщества.

Источник образования чувства находится не во внешних изменчивых обстоятельствах, а во внешнем неразличимом субъекте, который подобно воздуху, пронизывает собой все окружающее пространство. Этот субъект часто скрыт под нагромождением различных событий, фактов, явлений, детерминирующих поведение. Свет, исходящий от него еще очень слаб и для рационального мышления почти неосязаем. Но иногда наступают такие моменты, про которые говорят, что в воздухе пахнет грозой. Бытие вдруг теряет свои привычные очертания и превращается в еле заметные пятна общеизвестного на фоне полной неопределенности. Происходит это то ли по причине усталости познающего механизма, теряющего смысл от бесконечных поисков вечно ускользающей истины, то ли сама реальность становится неподвластной объективации в своем вечном качании от объекта к субъекту, от дня к ночи, но образуется объективная квазипустота и свет экзистенции начинает струиться по пространству бытия, страхом отражаясь на каждом, чувствующем этот свет, субъекте. Происходит нечто подобное тому, как свет солнца в безоблачном небе ощущается задолго до наступления рассвета, когда само светило еще скрыто непроницаемой толщей земли. Когда из поля зрения познающего исчезают определенные предметы, то сам воздух становится предметом изучения. Пустота рождает страх, страх делает свой выбор. Выбор руководит строительством, ограждающей пустоту объективности. Усиливающийся свет, из-за редеющего вокруг бытия, вынуждает меня инстинктивно закрыть глаза, чтобы не ослепнуть от прямых “солнечных” лучей, и тем самым не лишиться последних связей с охраняющим мою уверенность общественным организмом. “Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор” (Ф. Де Ларошфуко) [45].

Объективно, страх легко побеждается последующим его осознанием. Любая неизвестность, если на нее долго смотреть сквозь очки необходимости, рано или поздно превращается в четко определенный предмет. Но субъективно, вневременно, страх переживается при любой встрече с реальностью, поскольку любая встреча с бытийно-экзистенциальной реальностью дарит не только ощущение, но и чувство, чувство от соприкосновения с тайной существования, с непознаваемой вещью-в-себе. Страх есть всегда, но там, где неизвестность мала, страх мал и почти не оказывает влияния на принимаемые решения. Страх, как переживание переходящее в поведение – объективный страх, там, где много чувства. Вот и окончательное определение. Страх – переживание, переполняемое чувствами. Выбор, диктуемый страхом – это выбор любой, даже первой попавшейся возможности, за которую удается ухватиться отчаявшемуся сознанию. Именно он в конечном счете и подталкивает Присутствие, заброшенное в Бытие, познавая, строить пространство присутствующих.

Но полное отсутствие неизвестности также невыносимо. Присутствие, целиком погруженное в абсолютно объективный мир, когда из процесса общения его с “реальностью” полностью исчезает компонента чувственности, это присутствие становится игрушкой слепых сил необходимости. Оно начинает во всем происходящем искать определенные причины и вытекающие из них следствия, пытается “поверить алгеброй гармонию”, объективно достичь абсолютной истины, но тщетность этих попыток, им самим осознанная, вызывает состояние, которое на психологическом языке называется абсурдом.

“Вместе с остротой ума – говорится в каноне даосизма “Даодэцзине” – рождается и великое коварство” [46]. Коварство, под маской вселенских успехов научного анализа, изнутри подтачивающее организм. Рацио, только что выбравшееся из оцепенения страха, еще наслаждается парением в заоблачных высях логических умопостроений. Возведя в абсолют тотальный скепсис, оно пока не догадывается о том, что принимает сильнодействующий наркотик. Но, рано или поздно, недостаток иррационализма дает о себе знать. И тогда неверие рождает бессмысленность, а яркое солнце Логоса, в свете которого не осталось ни одного темного пятна, сжигает самоуверенно вознесшегося к нему Икара.

Абсурд – есть удар о глухую стену невозможности предсказания конкретной реальности. Когда обычные, “верующие” люди каждое утро бодро шагают на работу, человек, находящийся в состоянии абсурда долго рассуждает на тему: а есть ли смысл в постоянном зарабатывании денег? Ведь с голоду ему и так не даст умереть государство. А все остальное – роскошь. Он остается дома и в конце концов быстро спивается.

Структура реальности, в которой субъект глубоко скрыт за нагромождением из строго определенных предметов давит на воспринимающего эту картину зрителя, полностью лишая его какой бы то ни было свободы воображения. Когда кругом все известно, известно что было и что будет потом, мой выбор становится уже не моим выбором а выбором того, кто руководит моими действиями – всеобъемлющей логической необходимости. “Абсурдно что мы родились, абсурдно что мы умрем” (Ж-П Сартр) [47].

Для человека, пораженного вирусом абсурда, абсолютно все равно, каким путем предстоит идти (и идти ли вообще), лишь бы он был логически открыт. Его не преследуют муки выбора. Дорогу, на которую ступила его нога, он считает своей дорогой. Женщину, на которую упал его взгляд, он выбирает себе в жены. Где спать – решает его усталость, что есть – определяет голод. Не знающий сомнений, но постепенно устающий от груза каждодневных забот, взваливаемых на него обществом, а более от постоянных поисков смысла бытия, человек становится подобен часовому механизму у которого кончается завод. Он работает еще, действует, совершает осмысленные поступки, но скорее уже по инерции, с каждым шагом жизни замедляя свой ход. И хотя с точки зрения логики его поведение вполне объяснимо, оно вызывает удивление у других, постоянно заряженных на борьбу за место под солнцем, отсутствием целеустремленности поступков, столь свойственной им, и для них являющейся первейшей необходимостью.

Объект, лишенный связи с Существованием, вместе с чувствами утративший и свою свободу, знает что будет завтра. А будет то же, что и вчера, унылое, ни на чем логическом не основанное стремление быть таким как все, самым средним среди всех. Но где же конечная точка, смысл этого стремления? Ее нет, поскольку с каждым новым ударом пульса Времени, окружающий мир меняется, меняется его центр притяжения, его Мода, меняется по желанию непознаваемого Субъекта, и объективно становится невозможно предсказать в каком направлении необходимо двигаться, чтобы поймать за хвост неуловимую госпожу Удачу. А как существовать механизму который не знает для какой определенной цели он существует? Пока есть хоть какое-то чувство, хоть какой-то страх перед грядущей неизвестностью, объект еще шевелится, еще тщится явить миру свою индивидуальность, но как только перед его взором полностью исчезает какая бы то ни было пустота, он наконец останавливается, выпадает из ритма жизни, из поля зрения становящегося бытия из-за полного осознания им абсолютной бессмысленности дальнейшего существования.

Переживание абсолютного абсурда есть отсутствие всяких переживаний, что невозможно в контакте с реальностью, обладающей Существованием. Абсолютный абсурд полностью исключает страх. Венцом его является не физическая смерть, а смерть субстанциальная, смерть – как чудо, внезапное и беспричинное исчезновение в ничто. Пока мы пытаемся говорить более менее объективно, мы должны забыть о таких “чудесных” вещах и рассматривать их лишь как логический предел, как тот неразличимый фон, на котором разворачиваются действительные события. Переживание же реального абсурда существует в реальности. В действительности, абсурд – это переживание, обедненное чувствами, переживание, отрицающее само себя и как следствие, снимающее ответственность за будущий выбор с внутреннего Я и полностью возлагающее его на внешние объективные обстоятельства. На практике, абсурд обычно приходит в моменты крушения идеалов, смыслообразующих центров, служению которым была посвящена вся жизнь. И чем выше были эти идеалы, тем сильнее переживается абсурд. Все окружающее становится чужим, теряется какая-то связь, сближающая ранее с этим миром, и череда однообразных, лишенных внутреннего смысла событий с радостью прерывается, опять же необходимой, навязанной текущими обстоятельствами (с которыми уже нет силы спорить) физической смертью. Ледяной холод абсурда притупляет страх, вернее, силой своего переживания отодвигает его на второй план. Когда в окружающей реальности бытия становится ощутимо больше чем экзистенции, объекта – больше чем субъекта, чувство страха ослабляется и это одновременно означает усиления бесстрашия, или – абсурда. Верно и обратное. Чем таинственнее окружающее, чем больше в нем непознаваемого нечто, тем больше чувств обуревает субъектом, усиливая переживание им страха и изгоняя из души, сковывающий влечения абсурд.

Пограничные состояния страха и абсурда стоят на разных полюсах континуального пространства переживаний. Абсурду здесь соответствует область нулевых или близких к нулю значений, страху же наоборот, область максимальных величин. А там где среднее – там наличествует реальное психическое Я, вернее, оно колеблется вокруг этого среднего, мечется в поисках безмятежности, запертая между страхом и абсурдом. Такое представление Существования схоже, если взглянуть по существу, с онтологическим видением реальности, как мира, лежащего посередине между субъектом и объектом. Но сейчас оно выглядит хоть и менее объективным, но зато более искренним, доходящим до слушателя не посредством логически обоснованных выводов, а непосредственно, с помощью чувств склоняющее его сделать выбор в пользу данного “сердечного” объяснения тотального мироустройства.

Итак, смесь страха и абсурда – вот что в реальности переживает субъект, и что является основой его “свободного” выбора. Там, где многое неясно, смутно, неопределенно – там страх перевешивает абсурд, а там, где почти все известно заранее, почти обо всем имеется строго определенное мнение – там царство абсурда. Вот тот круг вечного возвращения, по которому навсегда обречено плестись каждое, заброшенное в этот мир присутствие. Маятник, мерно отбивающий удары жизни, с убийственной неодолимостью кидает нас, то в жар страха, то в холод абсурда, то к красоте гармонии, то к логике рассудка, то к абсолютной свободе, то к подавляющей необходимости. Сила любви к неподвижному, идеальному заставляет реализовать свое влечение, превращая идеалы в реальность. Но такая же по величине сила, сила тяготения к себе подобным, могущенейственнейшая сила Общения, требует строить из конкретной реальности идеальные образы, слова, общие схемы, чтобы посредством их каждый индивид смог бы заявить о своем уникальном членстве в обществе мира. Два противоположно направленных процесса вынуждают вечное движение к никогда не прекращающимся поискам “золотой середины”, точки, в которой страсть к материальному уравновесила бы тягу к духовному. Но подобное равновесие призрачно. Физики бы его назвали статически неустойчивым. Оно может иметь место только как мгновенное состояние перехода через центр тяжести, то-есть фактически, оно существует исключительно в движении, в динамике, когда чувства быстро сменяют друг друга и сознание не успевает оценить, как близко оно находится от золотой середины Существования. Подобно тому, как Земля, стремясь, с одной стороны, к темной громаде звезд, а с другой – к лучезарному Солнцу, обретает свое равновесие в орбитальном движении по раз и навсегда очерченному маршруту, человек, дабы не обжечь свои пятки стоя на дороге, вымощенной горящими углями бытия, вынужден постоянно двигаться из-за боли, причиняемой стоянием на раскаленных углях, и невозможности, вследствие своей тварной природы, навсегда взмыть в высокое небо.

В континуальном пространстве переживаний каждое состояние характеризуется величиной потока чувств, захлестывающих субъекта, или наоборот, уровнем нечувствительности к внешней среде. Но психология не математика и ей не престало мерить силу переживаний в относительных единицах. Ее задача состоит в том, чтобы выставить на общий суд личный субъективный опыт, чтобы сообщить миру как можно больше искреннего, и поэтому слова, употребляемые ею в качестве названий различных переживаний должны, хотя бы внешне, выглядеть как абсолютно несводимые друг к другу характеристики уникального духовного опыта. Радость, печаль, тоска, грусть, тревога – вот разные переживания по сути одного и того же объективного феномена – чувствования, но скользните по ним поверхностным взглядом, не осознавая, а лишь свободно воображая, и вы скажете что каждое из этих переживаний сугубо уникально и качественно, а никак не количественно, отличается от других. Да, и все же наша задача здесь – вскрыть объективные истоки субъективности, познать в переживающем субъекте объект, и для этого мы должны найти перечисленным выше психологическим категориям определенные места в континуальном пространстве переживаний, ограниченном абсолютами страха и абсурда. Например, гипотетически можно представить ситуацию, когда в окружающей реальности количество познанного, бытия, строго равно количеству непознанного, экзистенции. Иначе говоря, переживание страха полностью уравновешивается переживанием абсурда. Выше мы заметили что подобная ситуация соответствует состоянию неустойчивого равновесия реального объекта психологии в котором тяга к духовному, как раз и обусловленная абсурдностью телесного существования, точно такая же по своей величине как и противоположная ей тяга к материальному (объективному, предметному) рождаемая страхом. И этому состоянию, в котором количество чувств, захлестывающих субъекта, строго равно среднему арифметическому между нулем и максимумом, и этому состоянию отыскивается свое место в выстроенном психологией континуальном пространстве переживаний. Место, хотя и являющееся недостижимым абсолютом для реального существования, но обозначаемое одним из самых общеупотребительных в мире слов, желанным для каждого словом – счастье.

О, коварное счастье. Сколько миллиардов мечутся в поисках твоего священного равновесия? Уставшие от каждодневной борьбы за лучший кусок, они ищут спасительного отдыха, а находят лишь обманчивый мираж. Безмятежное спокойствие, так грезившееся им во сне, на деле оборачивается кладбищенским покоем, безмятежностью смерти, и чтобы избежать даже мыслей об этом, нарушающем все правила существования, “обманчивом” покое, люди снова, очнувшись от идеалистических иллюзий, целиком погружаются в суету ежедневной, непрерывной деятельности по строительству бытия.

Переживание счастья – особенное переживание. Если абсолютный страх и абсолютный абсурд абсолютно недостижимы в этом мире, поскольку требуют невозможного – полного разрыва субъекта с объектом, счастье переживает всякий, кто хоть раз пересечет границу между царством абсурда и царством страха, границу, точно пополам делящую все пространство переживаний. Правда, переживание счастья находится вне пределов времени, оно не может длиться, о нем нельзя сообщить окружающим поскольку любое сообщение есть следствие несчастья, следствие того, что сообщающий недоволен своим статусом существования и желает его кардинально изменить.

“Счастье вещь нелегкая: его очень трудно найти внутри себя и невозможно найти где-либо в ином месте” (Шамфор) [48]. Но счастливый выбор существует. Некто, находящийся в состоянии страха и вдруш обнаруживающий что страх уже прошел, а пресыщение определенностью еще не наступило, выбирает сохранение настоящего, сохранение теперешнего способа существования, способа, дарующего счастье. Страшащийся неизвестности, но преодолевший этот страх некто, по-прежнему, уже в условиях отсутствия приступов страха, будет машинально, по инерции, вскрывать, облачать в объективные одежды, уже не пугающую его неизвестность. Он просто как можно дольше хочет оставаться счастливым, хотя новая психологическая реальность, реальность в которой объект превалирует над субъектом, бытие над экзистенцией, властно пробуждает в нем абсурд. Поймать за хвост птицу счастья невозможно, но возможно курсировать вокруг него, как можно чаще стараясь пересечь незримую границу между областью страшных иррациональных видений и множеством математически выверенных, но безжизненных конструкций. Переживание, возникающее в течение времени нахождения в этой пограничной области со счастьем, на психологическом языке называется радостью. Можно сказать что радость – это осознание счастья в тот момент, когда оно уже выскользнуло из рук. Выбор радостного – выбор, не требующий сколько-нибудь значительных изменений, но значительное внимание уделяющий изменению мелких, казалось бы не столь важных деталей. Малое благополучие он покупает ценой потери большей части свободы, ибо, для того, чтобы как можно ближе приблизиться к счастью, он должен резко сократить спектр своих переживаний, а это значит, что окружающую реальность ему нужно воспринимать не так, как она есть сама по себе – страшной и одновременно абсурдной, а как нечто постоянное, каждый элемент которого находится на своем месте, имеет законченный вид, несет в себе определенный смысл, укладывается в готовую схему, дарованную неизвестным Создателем. Радостный человек – человек, глубоко верующий, верующий в то, что дано, того и достаточно. Его не мучают жестокие приступы бессилия перед неизвестностью, или – бессмысленности насилия над уже известным. Радость слепа слепота эта, с одной стороны, защищает от палящих лучей страха и абсурда, а с другой – существенно ограничивает пределы познания истины. И чтобы расширить их, эти пределы, реализовав тем самым свое извечное стремление к абсолюту, познающий должен погрузиться в печаль – переживание, являющееся нечто средним между крайностями страха-абсурда и безмятежностью радости. Печалятся, когда обнаруживают что мир вокруг не совсем такой, каким бы его хотелось видеть, что краски бывают тусклыми, небо – серым, а намерения у людей – злыми. Страх, либо абсурд, еще только крадущийся, отчетливо не осознаваемый, но инстинктивно угадываемый за маской из видимого благополучия, за нерушимой твердостью отчеканенных форм – вот истинная причина печали. Сомнение, неуверенность при виде своего бессилия перед жестоким ликом объективной необходимости, перед всевластным Субъектом, радостных ведет к горю абсурда или страха, но для тех кто уже вдоволь напился этого горя, кто уже пережил крайние точки субъективных эмоций, печаль становится предвестницей радости, светлым переживанием обретения уверенности в собственные силы. Переживший ужас лицезрения абсолютной неизвестности, ищет спасения в нелепой, нелогичной предметной деятельности. Сизиф упорно катит свой камень наверх, невзирая на всю бесполезность этого труда. Да, это печально. Знать, что все-равно ничего не изменить и все-таки по-прежнему выполнять свою работу. Но по мере погружения в суету каждодневной рутинной деятельности исчезает страх – главное препятствие на пути к радости, и становится видна цель, для которой затрачено столько усилий. Появляется смысл – достичь эту, строго определенную цель. И по мере того, как сужается кругозор зрения до пределов, внутри которых лежит то, что необходимо сейчас, в данную минуту, печаль превращается в радость, радость предвкушения обладания предметом, почти схваченным рентгеном познания, лежащим тут же рядом, у самых ног.

Печаль, находящаяся на плоскости переживаний где-то между радостью и страхом – есть печаль-тревога. Тревожная реальность – это реальность, в которой количество неразличимого, экзистенции, чуть больше количества предметного, бытия. Тревожный доверяет чувству больше чем разуму. Он становится приверженцем мистических откровений, идеи фатальности происходящего. Ему кажется что все вокруг хрупко, ненадежно и стоит только подуть сильному ветру, как оно рухнет и обнажится истинная суть, которая будет и радостной и пугающей одновременно. Тревога – это печаль о настоящем, о том, что есть, но чего скоро не будет. Вывести из этого состояния может только глоток рационального, осознание того, что будущее качественно ничем не будет отличаться от настоящего, что, куда-бы ни клонило этот мир неуступчивое Время, к хаосу ли абсолютной анархии, или к твердой дисциплине тоталитаризма, все-равно, никому уже не удастся отнять то, без чего не мыслимо существование никакого множественного образования – самостоятельность отдельного индивидуума перед лицом объединенного общества.

Печаль, обитающая между радостью и абсурдом называется печалью-тоской. Она возникает тогда, когда в месте, куда заброшено чувствующее присутствие, экзистенции, неопределенности становится ощутимо меньше чем определенного бытия. В поступках тоскующего рациональное одерживает победу над чувствами и поэтому действия его становятся вялыми и внутренне безразличными к ожидаемому результату. Он как-бы ищет и нигде не находит опоры и поэтому постоянно вязнет, тонет в огромной массе наваливающихся на него фактов. Объект, забывающий о Существовании, не слышащий его слабого голоса за грохотом сиюминутных интересов, теряет нечто, что терять ему нестерпимо жаль. Ему становится жаль потерянной свободы, высокого неба, скрытого за громадой туч, безвозвратно ушедшего, свободного от всяких условностей, детства. Его сознанию мучительно не достает некоего внерационального жизнеутверждающего импульса, основания, оттолкнувшись от которого стало бы возможным наверстать упущенный темп в бесконечной гонке становления ко всеобщему. Он нуждается в средстве, чтобы снять усталость после каждодневной борьбы с бытием, а отдыха, несущего спасительный покой, отдыха – обращения к вечной, неподвижной и бесконечной экзистенции, к неразличимому нечто, все нет и нет, ибо там, где гремят бои, грохочут пушки, там музы молчат. Тоска – это печаль о прошлом которое безвозвратно ушло, о прошлом, в котором было общение с тайной Существования, с абсолютной истиной сущего. Тоскуя – нельзя испугаться. Абсурд перебарывает страх. Но длительно находиться в таком состоянии тоже нельзя, ибо длительность переживания есть признак успокоенности. И поэтому, вместе с тоскливой усталостью растут и силы, противоположные дальнейшему погружению в пучину тотальной определенности. Рано или поздно, они выталкивают тоскующего на поверхность, к свету, туда, где чистота и простор, где цели не ясны, поступки не осознаны, где высится в своем великолепии воздушный замок Свободы. Маятник переживаний совершает свое обратное движение. Тоскливый выбор выбирает надежду. Присутствие, будучи смято, раздавлено облекающей его определенностью, расчищает себе дорогу к радости тем, что в каждом встречном пытается увидеть не противника а союзника, не различие а тождество, тождество индивидуального характера, глубоко скрытого под маской из объективных одежд. Оно начинает убивать определенность, рассматривая окружающее не как набор объектов, требующих в отношении себя таких же, строго объективных осознанных действий, а как предмет эстетического созерцания, дарующий чувство, а значит, хоть на секунду – покой и отдых. Все просто. Переживающий тоску объект необходимо поворачивается туда, где, в окружающей реальности экзистенции оказывается больше, чем бытия. Чувства переполняют его и он прощается с тоской, открывая для себя недолгую радость наслаждения гармонией вечно новой, жизнеутверждающей формы и неизменной загадки ее содержания. Настоящее оказывается ничем не хуже прошедшего, даже лучше, поскольку, мысленно пребывая в воспоминаниях о прошлом, он не замечал всей красоты настоящего. Но все когда-нибудь кончается. И радость ранее тоскующего как-то незаметно, пережив свой пик, миг верховного блаженства – счастье, по инерции откатывается от золотой середины, но сейчас уже в стону тревоги, тревоги о том, что будущее может оказаться хуже настоящего. Вот так, ища радостную гармонию, тоска, сама не желая того, выбирает тревогу. И это не удивительно. Нельзя остановить маятник вечного качания между субъектом и объектом, между красотой и объективной истиной. И опять, теперь уже тревога, вынуждает свободу делать свой выбор, и снова, движимый этим выбором, разгоняется познающий механизм, спеша перенести объекта еще на одну ступень в его бесконечном становлении ко всеобщему.

Подобный анализ переживаний можно продолжать сколь угодно долго. Их гамма бесконечна, как бесконечно разнообразие видов сущего. Но самым важным является то, что эти переживания не рождаются произвольно внутри субъекта, а целиком определяются внешней реальностью, которая с помощью чувств дает о себе знать. Присутствие, заброшенное в сущее, прежде всего видит самое себя, свое уникальное, не подвластное никаким обобщениям, Существование. Абсолютная непонятность этого, внезапно явившегося из ничто Существования, существования ни от чего не зависимого и потому всемогущего, рождает страх перед ним, страх присутствия перед собственным Существованием. Мир чувств захлестывает новорожденного в свои сети. Нет еще разума для осознания этих чувств. Он появится позже, после обнаружения Другого, как средство установления с ним контакта. Но страх абсолютного одиночества уже раскалывает единое присутствие на внутреннее Я и внешнее Нечто. Переполненная чувствами таинственность внешней реальности страхом заставляет заслониться от нее, и в итоге, чувственно воспринимаемое нечто становится ничем иным, как первым именем первого объективного щита против страха. На арену сущего выходит Другой – тот, который уже не есть Я, но который аналогичен Мне, а потому относительно предсказуем и поэтому гораздо менее страшен.

Механизм чувствования, как мы уже сказали, действует раньше механизма познания. Чтобы познать необходимость нужно сначала полностью освободиться от какой бы то ни было предметности и впасть в ужас свидания со Свободой. Нужно сказать, что само это слово Свобода, хоть внешне и выглядит как некое особое переживание, на самом деле, здесь, в структурах психологии не может интерпретироваться подобным образом, поскольку нельзя адекватно себе представить длящееся во времени состояние свободы. Свободен лишь Бог. А всякое конечное присутствие лишь время от времени ходит на свидание со Свободой и в страхе от нее кидается в водоворот суетливой жизни.

Психологический статус понятия Свобода аналогичен гносеологическому статусу понятия Идея, являющегося основанием осуществления процесса познания истины. Свобода – это внутренняя область души, в которой осуществляется классификация чувств, исходящих от внешней реальности, по количеству в них непознаваемой таинственности. Область свободы находится не в мозгу познающего, не в его сознании, а где-то неизмеримо глубже, в сердце, в его досознательном интуитивном предпочтении. Определенное своим местом относительно свободы, чувство превращается в переживание, как-бы психологический образ наблюдаемой в данный момент реальности, реальности уже действующей на субъект посредством этого “образа”, вызывая его ответное психическое действие – выбор. Выбор есть отображение в плоскость субъективного акта подчинения освобожденному чувству. Само же основание чувственности – свободу, абсолютно нельзя отобразить, ни в переживании, ни в чем бы то ни было еще. Если объективность покоится на идеальном, на существовании вообще, то существование покоится на свободе. Нечто сначала должно быть свободным, а только потом – существовать. Свобода как-бы ограничивает пространство психологического видения, являя собой линию горизонта, за которой скрывается сущее ничто. Ее невозможно схватить, ни в непосредственном чувстве, ни, тем более, в осознанном понятии, ибо, будучи границей, она принадлежит уже не только мне – субъекту, которому принадлежит весь мир, но и граничащему со мной ничто. Пытаясь почувствовать абсолютную свободу, на деле я чувствую лишь абсолютный страх, страх перед этим ничто, которого я же, в акте сделанного мною выбора, обряжаю в одежды менее пугающего нечто.

Посмотрим на проблему свободы с другой стороны, со стороны “здравомыслия” бытия. Подобно тому, как идеи являются в мир при попытке выразить конкретное через общее, о свободе говорят тогда, когда на общем фоне вдруг неожиданно возникают конкретные проявления. С точки зрения необходимости, свободное действие есть действие беспричинное, внезапное, из ниоткуда, появление нового способа существования, что, объективно говоря, попросту невозможно. Точнее, свобода существует, но как некий мираж, призрак вглядевшись в который попристальнее мы никакой свободы не обнаруживаем. Она есть еще не познанное, а значит нечто мешающее к полному овладеванию этим миром, к установлению его во всеобщее. Устранить свободу – вот главная цель бытия, субстанции, свободной от каких бы то ни было личных переживаний. Объективность интерпретации тотальных символов сущего видит в свободе некий продукт необходимости, а именно, ее осознание. Свобода, говорят они, дана для того, чтобы совершалось вечное становление, чтобы не было конца открытиям неизведанного, чтобы восхищение поселялось в сердцах при виде того, как покоряется природа. И по-своему они правы. Но только свобода в их понимании – это уже не психическое основание выбора, взвешенное в ничто, а нечто определенное, законопослушное, ограниченное своим местом в ряду других феноменов бытия, а значит уже и не свободное по самому смыслу этого божественного слова. На каком основании они называют необходимый объект свободой, непонятно даже им самим, и потому они в своих наукообразных высказываниях о природе сущего, стараются всячески избегать этого, казалось бы столь четко сформулированного понятия. Слепая необходимость определяет свободу не подозревая что сама является ее продуктом, что именно ею, необходимостью, прикрывается реализующий свободу субъект, дабы внедрить свою волю в умы окружающего его сообщества объектов.

Давайте подумаем, каким образом, без помощи извне, определенная причина переходит в нечто, что, обладая тем же самым содержанием (ведь логически следствие полностью выводимо из причины), не деле уже не тождественно ей а наоборот, отлично от нее? Отрицающие наличие Свободы сциентисты объясняют этот парадокс наличием необходимой внешней силы, помогающей причине стать не тем, чем она есть. Тогда как же объяснить причину самой этой внешней силы, поддерживающей причинно-следственный мир от его падения в хаос Случая. Такого объяснения пока нет. Значит, одного лишь указания на необходимость оказывается достаточным для любых возможных объяснений. Значит, именно необходимость является тем пределом, свободным от всяких объяснений, указывающим на существование мира, в котором уже не действуют всеобщие законы объективного существования. Проще говоря, самые очевидно-истинные аксиомы оказываются и самыми недоказуемыми, то-есть, ускользающими из лона причинно-следственных связей. И это является признаком того, что мир, построенный по рациональным правилам, имеет иррациональное начало.

Итак, здесь происходит просто подмена понятий. Объективизм, сам о том не догадываясь, наделяет необходимость всеми атрибутами свободы, а именно; безосновательностью, внерациональностью и способностью выступать двигателем объективного развития. Утверждая что все вокруг необходимо, общественное мнение, на деле, само выбирает эту необходимость, выбирает руководствуясь переживанием от встречи с субъективной реальностью. Сначала оно чувствует что поступить нужно так а не иначе, а затем только отливает это чувство в рационально обоснованную Форму. Бытие не догадывается о Свободе. Но она знает, что в ее системе координат есть начало отсчета, точка, в которую упирается всякая мысль. Эта точка – необходимость. Вот эту вот необходимость в действительности и нужно называть свободой, свободой, не как способом уклонения от какой бы то ни было общей ответственности, а как единственным средством к тому, чтобы такую ответственность возложить на свои хрупкие плечи.

Философски рассматриваемая психология видит глубже объективистски окрашенной онтологии. Точка отсчета у нее иная, более приближенная к абсолютной истине сущего, доступной видению лишь молчащему индивидууму. Психологически, необходимость не предел, она теперь есть прочувствованная свобода, свобода, оставившая свой интуитивный отпечаток на тяжком бремени выбора. Да, но где берет истоки сама свобода? В ничто? А что такое ничто? То, через что в мир приходит нечто? Но в чем причина этого ничто? Психолог, открывший, что мир состоит из модулированного потока чувственности, не в силах объяснить, почему за переизбытком чувства следует его недостаток, за страхом – абсурд, за радостью печаль. Кто невидимый дергает за нитку мою свободу, заставляя ее выбирать необходимость именно так а не иначе? Психология, представляя последнее оружие философии – искренность, ближе всего лежит к описанию духовного предела Существования, но к сожалению, и ей не суждено постичь знание абсолюта. И это не удивительно. Как бы глубоко мы не анализировали окружающую действительность аппелируя, либо к достоверности общепризнанных логических умозаключений, либо к неоспоримости собственных ощущений, либо к абсолютной искренности личных переживаний, мы всегда наталкиваемся на барьер, через который не перешагнуть. Освобождая объект из-под оков необходимости, я всегда обнаруживаю внутри него другого объекта, скованного этими оковами. Что же, идти дальше? Но где гарантия того, что окончательная истина, объект, не требующий дальнейших объяснений, возможна? Ведь весь прошедший опыт упрямо говорит об обратном. История учит, что нельзя давать однозначных оценок даже давно канувшим в Лету, событиям. Любое объяснение, пусть даже самое “научное”, ничего не объясняет, поскольку, застывая в высказывании, теряет тождественность с постоянно изменяющейся окружающей реальностью. Читая в учебнике химии описание молекулы воды, я, глядя в аквариум с той же самой водой, никаких молекул не обнаруживаю и все время удивляюсь разнице между прочитанным и лично наблюдаемом, хоть и стараюсь, чтобы не прослыть глупцом, это удивление тщательно скрыть. Еще глубже эта разница, когда теоретическое добро-для-всех превращается в зло для конкретного преступника, поправшего общепризнанные нормы поведения в обществе.

И все-таки, попытка объективного, опосредованного сознанием описания действительности, правомерна. Ведь цель ее состоит отнюдь не в устранении противоречий между имеющимся общим знанием и сугубо конкретной реальностью, и не в поисках объективного образа мифической абсолютной истины. Цель всякого действия, пусть это будет физическое насилие, либо просто выброшенное в мир короткое слово – подчинять. Парус подчиняется силе ветра, тело – силе мышц, бытие же – непознаваемости, пронизывающей каждый объект, величина которой пропорциональна величине нетождественности между этим объектом, этим высказыванием, этой схемой и идеалом, не видимым, поскольку неконкретным, но являющимся основой всякого видения, той неоспоримой истиной, называемой еще верой, которая все же не дает целиком отдаться акту объективного подчинения, оставляя силы для противодействия полному растворению в закономерностях окружающего мира. Сказав слово, поместив общую форму в конкретную оболочку, я уже привнес сюда собственную индивидуальность, я уже привнес сюда собственную индивидуальность в виде; тембра голоса, его интонации, сопровождающего слово жеста, и именно этот необычный тембр, интонация, заставляют слушателя обратить на меня внимание, неосознанно подчинившись Новому. Но тогда, стало быть, чтобы захватить в плен доверчивого слушателя, нужно вплетать в свою речь, в свою интерпретацию окружающего, как можно больше индивидуального, не присущего контексту конкретного разговорного языка, символов, никак не определенных в этом языке. “Самый легкий способ добиться признания или защищать странные и нелепые учения – это окружить их легионами неясных, двусмысленных и неопределенных слов…” (Д. Локк) [49]. Чтобы прослыть мудрецом, нужно уметь составлять абракадабру, научиться употреблять рядом абсолютно не связанные между собой выражения, к тому же иногда заимствованные из разных языковых структур. Именно в абсолютной субъективности высказывания кроется его объективная сила.

Да, теоретически все так. Но можно ли в действительности осуществить эту абсолютную субъективность, или хотя бы вплотную приблизиться к ее объективному воплощению? Конечно нет. Новое, так покоряющее зрителя, должно быть именно новым, впервые увиденным, а не созданным из нагромождения старого. В стоящем передо мной и несущем полную околесицу человеке я не замечаю ничего качественно нового, никакой удивляющей индивидуальности, а лишь психически ненормального, либо находящегося в состоянии наркотического опьянения, представителя определенной социальной группы. И вообще, если я хотя бы только догадываюсь о причинах необычного поведения, оно для меня уже не необычно, а нормально, поскольку укладывается в одну из многочисленных схем интерпретации мною окружающего мира. Абракадабра, аккуратно отпечатанная на компьютере, хотя я не знаю имени ее автора, и она удивляет меня не больше, чем речь сумасшедшего, ибо я знаком с определением каждого слова, входящего в это “произведение”, даже иностранного – фактом, что оно иностранное, даже впервые увиденного – тем, что оно есть слово, состоящее из букв, даже простой, абсолютно бессмысленной закорючки – тем, что она несет в себе определенное символическое значение, необходимое для придания полноты всему сообщению. Все вокруг можно объяснить, если задаться такой глобальной целью. Легче всего объясняется полная неразбериха, вернее, глядя на нее, появляется неодолимая тяга – срочно, самому что-то предпринять, чтобы стало возможным хоть какое-то объяснение. Сложнее с тем, что вроде бы, само по себе и упорядочено, но скрыта главная идея этого упорядочения, его глубинный смысл. Вот тогда-то самому ничего объяснить не удается и приходится подчиниться субъекту сообщения, подобно тому, как непонимающий ученик подчиняется воле учителя. Повторим, не пустым набором бессвязных звуков должен быть монолог, претендующий на всеобщий интерес. Его нужно сделать вполне понятным в общих чертах, но так, чтобы не были отчетливо видны причины его появления на свет, чтобы строгое, логически выверенное высказывание возникало как бы из ничего, из пустоты, и только так, показом объекта без причины, своего рода – объективного субъекта, можно подчинить себе внимание слушателей, а затем и все их бытие. В той или иной степени, все вокруг насыщено этими объектами без причины, конкретная жизнь полна ими, до боли знакомыми явлениями сущего, возникновение которых в данный момент и в данном месте еще до конца не объяснено. Толпа снующих по улицам большого города людей. Она похожа на огромный муравейник.. Каждый вносит свою скромную лепту в строительство общего дома. И это мне понятно. Но зачем они это делают, в чем причина того, что они, не останавливаясь ни на минуту, все выше и выше воздвигают гигантское здание человеческой цивилизации? Этого я понять не в состоянии и, именно поэтому, сам, бессознательно, помимо воли, втягиваюсь в этот бесконечный и изнурительный процесс. Когда я вижу попытку представить покоряющую субъективность в объективной форме, мое внимание тут же зацепляется за эту форму, за ее подчиненность общепризнанным канонам объективности. Своим рациональным зрением, в противостоящем мне присутствии, я всегда усматриваю предмет вообще, некоторую абстрактную совокупность идеальных форм, но этот предмет, конкретно стоящий передо мной, всегда ускользает из-под рационального взгляда, что более всего поражает меня.

Конечно, можно понять любое, объективно представленное высказывание, но на это требуется время и желание понимать. А там, где удивляющие своей новизной картины быстро сменяют друг друга, там остается полностью отдаться на волю неуемных страстей. Любая объективность – это схема реальности, и в качестве таковой она всегда содержит некое аксиоматически постулированное основание, на котором выстроен весь ее каркас. Вглядываясь в предлагаемую ему картину, вчитываясь в предложенный текст, зритель, чтобы объяснить свой интерес к этой картине, должен утвердить ее объективную истинность, то-есть, выяснить причины, почему именно эти, а не другие объекты легли в ее основание. И он мгновенно справляется с возложенной на него, нелегкой задачей, объясняя все эти причины единственной фразой: “Это правильно, потому что красиво”.

Так психология смыкается с эстетикой. Оказывается, что ученое понятие необходимость, объясненное нами как – прочувствованная свобода, в художественном плане видения сущего можно более всего отождествить со словом – красота. Все красиво в этом мире постольку, поскольку не имеет объективной причины, поскольку непознаваемо, неизведанно, не “препарировано разумом для целей познания” (Н. Бердяев) [50]. Красивое – верно, потому что реально. Но точно так же как нереальна, а следовательно некрасива вещь (к примеру материальная точка) не допускающая многозначности толкования, вещь бессодержательная, нереальна и, бесконечная по своему содержанию, пустота. Только в совокупности формы и содержания рождается красивая картина, картина, способная убеждать. Глядя на нее, зритель, помимо застывшей предметности видит что-то необъяснимое, служащее фоном этой предметности, являющееся своего рода неразличимой краской, которой Художник окрашивает свои произведения. Сквозь убедительную силу доказательств, окаменевший зритель лицезреет, а на самом деле чувствует присутствие нечто непонятного, и переживание этого чувства толкает его к тому, чтобы принять, либо не принять, предложенную ему картину, испугаться ее, если он – несмышленый ребенок, возложить на нее венец красоты, или, если он суперрационален и в состоянии мгновенно разложить ее на элементарные кирпичики бытия, некрасивые физико-математические конструкции – просто отвести от нее взгляд. Страх пустоты и абсурд бессодержательной ясности одинаково неприемлемы, ищущему красоты индивидууму. Но и абсолютно красивое, то, в чем определенности находится ровно столько же, сколько и неопределенности, и оно дается только на вневременное мгновение довольства настоящим в переживании счастья, переживании обманчивом, сиюминутном, быстро сменяемым, либо тоской о прошлом, либо тревогой перед будущим.

Итак, миссия всякого деятеля сущего состоит в том, чтобы непрерывно воспроизводить покоряющую правду жизни – красоту. Только в рамках этого действа его могут заметить и объективно оценить. Только приблизив искусственное описание происходящего к естественной реальности, в которой объективного находится ровно столько же, сколько и субъективного, высказывающийся вписывается в этот мир, обретая для себя все его блага. И тут можно выделить два основных способа получения из конкретного окружающего материала этой красоты, способной, удивляя, покорять. Там, где чувство превалирует над разумом, в тех местах сущего где определенного, ограниченного, конечного находится меньше, чем; неопределенного, неограниченного, бесконечного, где общая психическая атмосфера явственно пахнет тревогой, там красивым будет считаться то, что проясняет неясное, определяет неопределенное, объясняет кажущееся необъяснимым. Для первобытного племени богом станет тот, кто научится предсказывать атмосферные явления. А для маленького ребенка, попавшего в непредвиденную ситуацию и громким плачем оповещающего об этом всех окружающих, успокоительной пилюлей будет “красивое” шоу из монотонных повторений одной и той же, но давно знакомой и поэтому успокаивающей фразы. Тревожных спасает от тревоги красота картины, объясняющей будущее. Ученый – так называется деятель, следующий в своем пути ко всеобщему, принципу – чтобы повелевать, нужно знать. Так вот, этот ученый становится центром общего внимания в условиях пугающей неопределенности. Красота его логически выверенных схем вносит гармонию вносит гармонию в окружающее тревожное пространство и радость в сердца обретающих понимание зрителей. Переживающий тревогу выбирает ясность и именно вследствие этого он становится чувствительным к любой определенности, не замечая однако что не он выбирает эту определенность, а она выбирает его, ее субъект заставляет его повернуть вектор своего внимания в требуемом ему (этому субъекту) объективном направлении. Другая ситуация возникает там, где строго определенного, конечного, изученного до предела, познанного раз и навсегда, оказывается больше чем еще не изученного, непонятного, пугающего своей неожиданностью. Здесь тоска поселяется в сердцах, тоска, выбирающая того, кто смог бы ее рассеять. И он появляется на сцене бытия – Художник, знающий что красоту, а значит и могущество в подобных обстоятельствах могут дать лишь высказывания, облаченные в форму многозначительных, туманных, не укладывающихся в общепринятые схемы, выражений. В противовес ученому, художник в своих произведениях аппелирует не к разуму, а к чувству. Его цель состоит не в выяснении неясного, не в познании непознанного, а наоборот, в открытии такого ракурса уже известного, в котором оно предстает новыми, доселе невиданными, неожиданными гранями. Тоскующий о прошлом, о радости безмятежного созерцания, находясь сегодня в плотно облекающем его бытии, вынужденный перманентно противодействовать любому изменению окружающей среды, он жаждет отдыха и откликается только на те призывы, которые не указывают единственно верного решения, а оставляют возможность ему самому сделать желаемый им, свободный выбор. Красивое для него то, в чем узнает он радостное прошлое, а поскольку художественная картина туманна, покрыта дымкой неопределенности, в ней можно увидеть все, что только угодно тоскующей душе. Бедный видит богатство, данное ему когда-то судьбой и которое он так быстро растранжирил, богатый – власть, памятуя о наслаждении безграничного властвования, властелин же – любовь, вспоминая время, когда его ценили не из за страха, не за место, занимаемое им под солнцем, а просто за то, что он есть, что он существует на этом благословенном свете.

Художник дарит радость тоскующим, ученый – тревожным, радостным же дарит ее сама жизнь, любой увиденный ими предмет уже является красивым, уже захватывает эмоции в орбиту своего влияния. Радостный как-бы сбрасывает с себя остатки двигающей им ранее воли, убеждаясь, что состояние в котором он находится сейчас не требует изменения, что оно и так достаточно хорошо. Особенно хорошо состояние абсолютной радости – счастье. Зачарованный настоящим, счастливый, на мгновение выбивается из рамок объективного становления, останавливаясь в своем развитии ко всеобщему, чтобы ничто не мешало ему созерцать разлитую повсюду гармонию бытия. Но при этом он, как волеизьявляющий индивидуум, исчезает из поля зрения окружающих, превращаясь в простой набор инструментов для исполнения общих желаний. В том месте, где он ранее находился, подарившее счастье окружение не чувствует более присутствие непознаваемого субъекта, а значит, оно не видит больше необходимости очаровывать этого субъекта, рядиться для него в красивые одежды. Как только происходит такая утрата миром вдохновляющего присутствия, для счастливого, удрученного осознанием своей никчемности, все вокруг становится некрасивым, мрачным, тяжелым, и это внезапное превращение кидает его, то в пламенный жар тревоги, то в леденящий холод тоски. А здесь его, печального, уже поджидают Художник и Ученый, каждый по-своему, утешая его и снова указывая путь к утраченной было радости. Маятник переживаний страх-радость-абсурд продолжает свое равномерное качание. Замирая на мгновение в высшей точке траектории, либо от встречи с пугающей неизвестностью, либо от осознания бессмысленности “погони за счастьем”, он тотчас устремляется вниз и с большой скоростью минует нижний свой предел, то, что хотелось бы продлить как можно дольше – состояние безмятежной радости бытия. И кто движет им, этим маятником, сам ли психический объект, стремящийся к точке минимума волевого желания, к счастью, но по инерции существования постоянно проскакивающий ее без остановки, или некто внешний, таинственные Художник и Ученый, раскачивают этот маятник, один со стороны страха, а другой – с абсурда? Мне то не ведомо. То есть вечная загадка бытия, вдохновляющая к объективному созиданию тайна. Скорее всего, оба названных фактора, взаимосвязанных перед всеобъемлющими законами существования, оказывают одинаковое влияние на этот процесс перманентной циклической смены переживаний. Другими словами можно объяснить это тем, что Свобода есть не только моя личная освобожденность от внешних обстоятельств, но и свобода последних в отношении меня самого.

Чтобы избежать обвинений в нагнетании искусственной туманности на в общем-то, примитивный сам по себе вывод, поясним сказанное простой логикой рационального поведения. Допустим некто, предоставленный лишь самому себе, обитающий в плену собственных иллюзий, находит наконец золотую середину, райский сад где правит безмятежный покой. Но достигнув полного счастья, он достигает и конца становления. Ему становится нечего больше желать, не к чему стремиться (зачем уходить от того, что и так совершенно). А что такое абсолютное бездействие, как не прекращение объективного существования? Маятник психической жизни останавливается в нижней точке своей траектории. Это не физическая смерть, это гораздо хуже. Это смерть субстанциальная, смерть, как исчезновение в ничто. Событие невероятное, поскольку совершившись оно, в ничто обратился бы уже и весь мир, ибо субстанциального рождения не существует. Бездействие счастливого невозможно, если он хочет оставаться счастливым объективно, во времени. Да он и счастлив-то исключительно потому что способен осознавать факт своего счастья, лично переживая его видеть объективные проявления, характеризующие это состояние, и тем самым сообщать своему мозгу, и вообще, всем окружающим о наличии здесь феномена, называемого счастьем. Без зрителей теряет смысл искусная актерская игра. И в итоге получается своего рода парадокс. Чтобы быть счастливым, погрузившись в абсолютное бездействие, нужно не быть им, успеть зафиксировать это счастье в объективном снимке. Да, вывод кажется чересчур надуманным. Но нет здесь никакого искусственного запутывания собеседника. Оперируя с такими понятиями, как; счастье, свобода, субъект, ни в коем случае нельзя забывать об их принципиальной противоречивости, ибо они суть символы феноменов иного мира – мира индивидуального. И счастье в этом ряду не исключение. Это предел объективного стремления, распахнутая дверь в бесконечность Существования, в тот горизонт неведомого, который всегда манит, но не дает приблизиться к себе ни на метр. Любое, заброшенное в бытие присутствие ищет счастья, и оно конечно бы его нашло, если б не висевший над ним дамоклов меч необходимости подчинения тому, кто забросил его сюда, на потеху собственным страстям. Родителей не выбирают. И мы не в праве, без воли породившего нас нечто, самостоятельно, в счастливом оцепенении, вновь возвратиться в пучину ничто. На это нужно согласие сущего, а его нет, потому что, как можно согласиться с тем, чтобы у тебя отняли одну из составляющих тебя же частей? И поэтому, всегда существует некая внешняя сила, постоянно выталкивающая счастливого из счастья с тем, чтобы, сохраняя ему статус объективного существования, не выпустить его из цепких лап причинно-обусловленного бытия. Сила эта – окружающая реальность, состоящая из предметов деятельности Художника, воспроизводящего субъективность, и Ученого, строящего вечно расширяющееся царство строго определенного знания. И может быть, это и правильно, что счастье – мгновенно. Ведь только отвращение влюбленного от обожаемого им предмета дарит ему способность переживать радость встречи снова и снова. А сила переживания радости индивидуумом целиком определяется глубиной его предыдущего падения в пропасть страха или абсурда.

Художник, глядя на пустой холст, переживает страх перед Неизвестностью. Его, замешанный на свободе выбор – поскорее заполнить этот холст неважно какой, любой определенностью. Страх руководит его действиями изнутри, а извне Ученый, рисующий его рукой, выводит на холсте очертания предметов, успокаивающих своей информативной нагруженностью. И в итоге, получается картина, для самого художника уже неинтересная, поскольку, сделанная по известной схеме, она кажется ему излишне рациональной, мертвенно-холодной, лишенной какого бы то ни было источника переживаний, но для тех окружающих, кто смотрит на мир на стороны гнетущей тоски однообразной сизифовой деятельности, эта картина выглядит красивой, поскольку определенность в ней для них уравновешивается не известной им, не ведающим страха, магической силой высшей Истины, обусловившей появление на свет именно этой определеноости.

Истинная красота – это красота первого впечатления. Если долго изучать художественное произведение, выяснять объективные причины по которым художник именно так, а не иначе изобразил окружающую реальность, из картины исчезает один из главных критериев красоты – неопределенность, и остается лишь голая схема, несущая усталость от необходимости подчинения одним и тем же, логико-бессмысленным ритуалам. Когда вокруг все известно, радость мгновенного общения с красотой неизбежно уступает место абсурду, а там, остается надеяться опять на Художника, говорящего загадками, покрывающего тайной давно знакомые вещи, но и его чарующие картины радуют лишь на время. Если долго упиваться тайной неизвестности, тревога за будущее рано или поздно прокрадывается в сердце и отравляет беспечность нынешнего существования. Не только великолепие неопределенности заставляет остолбенеть в восхищенном созерцании. Того, кто знает слишком мало, кто долго пребывает в пустоте неизвестности, увлекает любая картина, дающая определенные объяснения происходящего, рисующая перечень известных целей в следовании к которым можно устремить свою энергию испуга. Так уж устроен этот мир. За победой здесь следует поражение, за радостью – печаль. Что же, смириться с непреложной необходимостью и покорно плыть по волнам неизбежной судьбы? Так учит любое учение. Любая, до тонкостей проработанная схема, объясняя прошлое, одновременно определяет и будущее, расставляя в нем ориентиры, приковывающие своей логической неопровержимостью. Неопровержимость физики заставляет подчиняться физическим законам, уверенность в неизбежности смерти заставляет умирать. Но психология, стоящая на грани философии, там, где наукообразная форма уже не может сдержать рвущегося сквозь нее наружу содержания, так вот, психология призвана не расставлять новые логические капканы, не вести зрителя за руку по узкому лабиринту ограниченных возможностей, а вселять в него мужество самому, в одиночку, опираясь только на собственную свободу, добровольно пройти весь тот путь познания Истины, который огромная цивилизация прошла за долгие тысячелетия. В заключении этой главы попробуем именно в таком, максимально эгоцентрическом, настраивающим на личную ответственность за судьбу происходящего, ключе, еще раз сформулировать сущее, видимое с точки зрения неопровержимой очевидности внутреннего психического Я.

Все в этом мире искусственно и ненадежно. Там, где вчера еще, казалось навеки, стоял каменный замок, сегодня – развалины. Где не было конца и края бушующему океану – опаленная солнцем пустыня. Даже само солнце со временем тухнет, теряя свой живительный свет. Что уж тут говорить о слабых людях и их так называемых “истинах”. Они меняются как перчатки, не успевая полностью раскрыться внимающим их гласу толпам “зевак”. Создается впечатление, что некто коварный, с трансцендентной высоты наблюдающий за роящейся далеко внизу объективной жизнью, лишает всех и вся твердой опоры, опасаясь, как-бы, ощутив под ногами почву, эти маленькие человечки, песчинки перед лицом Вечности, не взобрались бы по ней до него самого и не сделались бы величиною с незыблемую гору, к которой вынужден будет плестись даже сам всевластный Магомед. Сбить с толку доверчивых людей – вот цель этого Некто. Пусть размышляют над странными метаморфозами бытия. Пусть ищут законообразность там, где ее нет. И пусть навеки забудут в этих беспрестанных поисках земного рая о том, что, единственное поможет открыть им дорогу к Вечности – об неописуемой уникальности собственного существования.

Но не напоить изменчивой объективностью жаждущего Истины. Истина не в том, что говорят, и даже не в том, что видят застланные пеленой общих верований глаза. Для меня, Истина – это, прежде всего Я сам, моя индивидуальность, моя личная свобода, не предающая меня не в каких перипетиях бытия. Все преходящее, в конце концов, уходит, свобода же остается навсегда. Она есть то, посредством чего я узнаю о своем уникальном существовании, и значит – о потенциальном равноправии перед ликом Всевышнего. Свобода – это психическое представление во вне неуловимого Я. Там где присутствует моя индивидуальность, присутствует и моя свобода. Без нее я и шага не могу ступить в этом непредсказуемом мире. Она одна изначально бесспорна для меня. Она – единственное, в чем нет надобности уверяться, ибо, как можно не верить в собственное существование. Любой поступок, даже самый запрограммированный, даже простая реакция на необходимое физическое воздействие (жару, или холод, или удар по голове) основано в конечном счете на свободе интерпретации действительного события. Если бы я не был свободен, как бы я смог ответить на любое возмущение таким образом, чтобы мой конкретный ответ был бы отличен от огромного множества других подобных ответов. Нет, не свобода является служанкой необходимости а наоборот. Необходимость оказывается основанной на свободе. Именно необходимость нужно определять как свободу, сделавшую свой выбор. Сама же свобода, ни в коем случае не связана какими-то обстоятельствами с окружающим ее миром причинно-следственных событий. Она основана только на ничто, из коего чрева ее забрасывают на простор психологического наблюдения. Являясь, в потаенной глубине своей души, субъектом, непознаваемой вещью-в-себе, Я свободно выбираю себе необходимость, а значит именно я, а не кто-то другой, ответственен за этот выбор. Все объективные препятствия, ограничивающие свободу моего передвижения, выстроены мною самим, потому что, когда-то в прошлом я хотел заслониться ими от пугающей неопределенности. Заключенный в тюрьму бытия, я сам опустил за собой решетки, когда свободно решился на борьбу с ним, заранее уверенный в своем проигрыше. Даже за возможную мировую катастрофу, в результате которой погибнет цивилизация, ответственность будет лежать целиком на мне, ибо я свободно уверился в том, что не способен что-либо глобально изменить в этом огромном мире. А может быть, выбери я не конечность, а бесконечность, не маленькую радость, а огромный страх, я победил бы само бытие и отринувши от себя ведущую к покорности веру в объективность, стал бы тем Существованием, в которое бы верили все? Кто знает? Неисповедимы пути господни. И не дано нам увидеть конец той дороги, с которой мы однажды свернули. Но ответственность за все происходящее с нами здесь, за все деяния “Его Проклятого Величества Случая” мы никогда, ни в час “рождения”, ни в минуту “смерти”, не сможем сбросить со своей совести. “Человек, приговоренный быть свободным возлагает тяжесть мира на свои плечи” (Ж-П. Сартр) [52]. Свобода – это свобода ото всего, кроме другой свободы. Освобожденный индивидуум уникален, но не единственен. Есть еще противостоящее ему нечто, им невидимое (ибо видимость есть изменчивость, а индивидуальность неизменна), а непосредственно чувствуемое как некая помеха, встающая на пути полного освобождения. Да, я свободен в отношении определенного бытия, именно я выбираю его желаемую конфигурацию, но в отношении другой, противостоящей мне свободы, я чувствую свою беспомощность, но отнюдь не подчинение, ибо нет еще той определенности, которой можно было бы подчиниться, а безотчетный страх слабого перед сильным, ограниченного, перед тем, что его ограничивает. Чувство этого страха извне проникая в глубины моего Я и там, сталкиваясь с абсолютной свободой, рождает переживание – психическое “осознание” противодействующей свободе силы, “осознание”, становящееся причиной последующего психического “действия” – выбора. Я не знаю еще что конкретно мне предстоит выбрать, это все равно, легче выбрать то, что всегда находится под рукой, но пережив однажды свою ограниченность, неабсолютизм собственной свободы, проявляемый в виде страха ли перед неизвестностью, или тоски по ней, я выбираю в окружающей меня реальности такую же ограниченность, своего рода родственную душу, которая смогла бы меня понять и посочувствовать мне, оказав простейший знак своего внимания – дав увидеть себя в осознанном представлении.

Испуганная свобода Существования выбирает необходимость Бытия. Чтобы победить страх, нужно заслониться от него чем-то знакомым, давно известным, тем, с чем легко можно найти общий язык. В общении с миром раз и навсегда данных, элементарных логических форм, психическое присутствие забывает о страхе перед неизвестностью, и избавившись наконец от бремени мучительного выбора объекта приложения своих сил, полностью отдается во власть сиюминутных общественных интересов. Подчинившись субъекту окружающей обстановки, оно требует взамен крепкой защиты себя от власти непознанного Нечто. И это ему удается. Но, скрывшись за частоколом сконструированной сознанием на почве общих верований, определенности, оно ставит самому себе вопрос о бессмысленности дальнейшего сооружения объективных барьеров перед тем, чего уже нет. И тогда, переживание страха от наваливающейся со всех сторон неизвестности, выбирающее кипучую деятельность, заменяется переживанием абсурда, когда, полностью защищенное от опасности конкретно-непознаваемой случайности, присутствие осознает что оно при этом попало в плен не менее опасной, объективно познанной необходимости. А как вырваться из круга вечного необходимого становления ко всеобщему? Только снова погружаясь в пассивное созерцание происходящего, созерцание огромного, беспрерывно работающего механизма Жизни, пугающего своей тотальной непознаваемостью.

Я никогда точно не могу знать, что меня ждет завтра, тоска или тревога, страх или абсурд. Эти переживания стоят вне временных и пространственных пределов. Но я уверен что моя свобода будет сопутствовать мне, где бы я не находился. И всегда я буду переживать столкновение этой свободы со свободой внешнего, столкновение, несущее несвободу как мне, так и этому внешнему. Выбор – есть выбор не только моего дальнейшего поведения, но и поведения самой реальности по отношению ко мне. Выбирая объект, я выбираю его необходимость, олицетворенную в образе Ученого, руководящего моими действиями в отношении этого объекта посредством бесспорных логических требований. Объективность не терпит своевольных желаний, но и выбор в пользу этих желаний, выбор субъекта, также вынуждает мое подчинение, но на этот раз – случаю, конкретной непознаваемости, олицетворяемой фигурой Художника. Каждый раз, свободно выбирая, я попадаю во власть несвободы которую сам же и выбрал. Это гнетет. Как смириться уникальному индивиду с необходимостью согласования своего поведения с интересами, отрицающего всякую индивидуальность, общества? И если уж никак нельзя объективно выбрать абсолютную независимость от внешнего, остается одно – балансировать в неустойчивом равновесии между двумя, равно влекущими к себе силами. Лучше переживать радость одинакового общения со строгой красотой математических истин и с таинственной непознаваемостью гениальных художественных образов, радость, дающую ощущение независимости как от того, так и от другого, чем печаль одностороннего подчинения субъекту того или другого. Однако не стоит надеяться что радость можно обрести раз и навсегда. Более того, конкретно она абсолютно недостижима ибо всегда страсть к чему-то одному, либо к объективной истине, либо к субъективному очарованию, захватывает сердце зрителя мира. Можно только очертить некоторую область переживаний, где разница между влечением к субъекту и к объекту очень мала. А абсолютная радость – счастье, лишь обманчивый мираж. Оно подобна морковке, висящей на палке перед мордой осла, которая дразнит ему желудок, но схватить которую он не может поскольку палку, на которой висит эта морковка, держит сидящий на нем верхом ездок. И что остается бедному ослу? Либо, покорно плестись за вкусной пищей в предвкушении будущего ужина, либо, выйти за собственные пределы, совершить чудо трансценденции и, перестав быть ослом, презрев все объективные законы, схватить заслуженную морковку.

Счастье – это только укрепляющая силы мечта. Не стоит унывать из за ее объективной недостижимости. Ведь, как и всякая мечта, она всегда с нами. Мы носим ее в своем сердце время от времени любуясь ее несбыточной красотой. Все мы в сущности счастливы, поскольку существуем в этом мире, а значит – свободны, а значит – можем выбирать; между субъектом и объектом, между деятельностью и отдыхом, между моральным долгом и сиюминутным желанием. Так уж устроена наша психика, наш чувствительный аппарат, что мы ищем счастливую гармонию вне нас, хотя искать ее нужно совсем в другом месте, в месте соприкосновения ума и сердца, там, где настоящее торжествует над горестями прошлого и будущего. Если хочешь быть счастливым – будь им. И не пеняй на отсутствие модных вещей – объективных идолов, кидаемых случаем на алтарь бытия. Их власть временна. А все преходящее только подобие и не стоит внимания вечно Существования. Объект и Субъект – вот непреходящие ценности сущего, а они-то всегда имеются под рукой. Чтобы стать счастливым, достаточно иметь возможность выбора из нескольких возможностей. Все остальное – от лукавого. Счастье – это миг исполнения желания. Любого. Даже самого наипростейшего желания утолить голод. И не удивительно, что подобное состояние нельзя зафиксировать в объективном снимке. Как схватить то, что всегда находится вне пределов времени, в пространстве неизменной и бесконечной экзистенции. Определенно, “счастье принадлежит тем, кому довольно самих себя” (Аристотель) [53]. Мы же, люди склонные к общению, вынуждены искать его в погоне за, быстро сменяющими друг друга, общественными идеалами. Таковы правила игры – гоняться за вечно ускользающей Удачей. Только нужно это делать так, чтобы не делать из этой погони культа, культ в другом, в свободе существования, осознав первичность которой мы, оставаясь объективно несчастными, будем вечно пребывать в райских кущах блаженства.

Личность, свобода, счастье – все эти понятия неразделимые. И психология, являясь учением о душе, а фактически – о свободе личности, призвана открывать пути к счастливому постижению этого мира, утешая отчаявшихся, уверяя неверующих и ободряя испуганных. Ее способ изложения – теоретизировать о сокровенном. И все-таки нельзя назвать психологию единственным источником философского знания. Все-таки, философия не начинается с психологии. Но она ею заканчивается.

Говоря о философии нам прежде всего приходит на ум слово “мудрость”. А мудрость – это способность предвидеть, в будущем увидеть прошлое и сделать это знание достоянием всех. “Мудрость в том, чтобы знать все, как одно” (Гераклит) [54]. Мудрец – это учитель, и чтобы завоевать ему внимание своих учеников он прежде всего должен уметь разговаривать на их языке, встать с ними в один ряд и показать на примере их общих идолов, как устроено сущее. Естественно, для выполнения этой нелегкой задачи ему приходится на время забыть о себе, как об уникальной личности, скрыть свою индивидуальность за нагромождением общих фраз, логически безупречных выводов. Только так можно заставить учеников увидеть в нем не конкретного человека, всегда подверженного вирусу необъективности, а олицетворение самого Слова Божьего, Логоса, субъекта окружающей обстановки которому они полностью доверяют поскольку полностью ему подчинены. Философия начинается с беспристрастной онтологической схемы, убеждающей посредством всеобщей логической необходимости. Объективность представляемой на суд зрителя картины необходима, чтобы в нее поверили, но недостаточна, чтобы ее увидели наяву. Ведь голый, не отмеченный индивидуальным местом в бытии, растворенный повсюду общий Логос конкретно невидим и уверяясь в объективной истинности строгих логических выводов, мы не наделяем их какой-то особой ценностью, поскольку не можем указать на них рукой, сделать целью наших личных стремлений. Они для нас только пустое следствие, неизбежно вытекающее из какой-то необходимой, но не данной нам даже в туманном намеке, причины. И не их мы отмечаем своим вниманием, когда, под впечатлением от услышанного вдруг восклицаем: “Да, это действительно верно”. Так мы клянемся в преданности той неизвестной причине происходящего, которую не смог донести до нашего сердца, ограниченный в своих средствах описания Истины, учитель-Ученый.

Философия не должна оперировать в своем рассказе о сущем одной только объективистской терминологией. Ее задача – уверить не в чем-то одном, строго конкретном, а по возможности во всем сразу. И тут уж не заслониться одной только логической непротиворечивостью. Там, где нет логоса, в тех просторах сущего, где разговаривают на другом языке, где абсолютно другие средства убеждения, где правит бал неограниченная свобода индивидуального Я. Как объективно рассказать об этом мире, если не через описание личной встречи с неведомым. Многозначительность, обильно сдобренного эпитетами, психологического рассказа заставляет обратить на себя внимание, ходя бы своей непохожестью на все, ранее услышанное. Психология не учит, каким будет будущее, она открывает дверь в настоящее и показывает то, очем объективность даже не догадывается, а именно, Существование, не связанное ни с прошлым, ни с будущим, Существование не подчиняющееся никаким объективным законам, абсолютно свободное, но дополняющее предлагаемую зрителю картину существующего мира до тотального целого. Философия, обильно сдобренная психологией – есть мудрость, знающая не только о прошлом и будущем, но также и о настоящем, то-есть учение, рассуждающее обо всем; о конечном и бесконечном, о бытии и о небытии, о знании и вере, об истине осознанной необходимости и красоте непосредственного схватывания истинной реальности. Учитель, проповедывающий такую философию становится ценен сам по себе, а не только как орудие в руках всемогущего субъекта, поскольку, впустив в свой рассказ о сущем чуточку субъективности, он обнаруживается учениками как определенный своим индивидуальным расположением в бытии объект, к которому возможно такое же объективное поклонение.

Если бы при создании любой глобальной теории действовала лишь голая объективность всеми признанных законов, тогда каждый человек уде при рождении должен был бы получить весь тот багаж знаний, который накопила к этому времени ищущая мысль. Но дитя все же слабым и беззащитным вступает в этот мир. Субъект хранит его от абсурда голой объективности и с возрастом, приобщившись к красоте, истине, добру, он это оценит, но сейчас, на утренней заре детства, единственными учителями для него выступают родители, личная интерпретация которых действительности оказывается для ребенка неоспоримой объективной истиной. Философ выступает таким учителем для человечества, которое, сердцами зрителей, захваченных красотой открывающегося им необъятного Целого, психически чувствует исходящий от него волевой импульс, вовлекающий их в бесконечный процесс воплощения субъективных возможностей схемы в объективную, перманентно прогрессирующую действительность.

Для зрителя-философа учителем является один лишь Бог, как бы тот его ни называл. Для ребенка, любой, взявший его за руку и куда-то ведущий – Бог. Но между этими двумя предельными состояниями человечества, не способными к прогрессу без толчка извне, лежит современная цивилизация, которая, в зрелище красоты научных либо художественных произведений, приобщается к неразличимому Субъекту, дарующему смысл существования, а философия кроме того, открывает путь к реализации этого смысла, путь истины, награда за открытие которого всецело принадлежит философу-человеку, причисляемому благодарным человечеством за этот подвиг, к лику святых, к когорте бесчисленных воплощений незримого, но всевластного и всеобъемлющего Логоса-знания.

Конец.

Список литературы:

1. М. Хайдеггер, “Гельдерлин и сущность поэзии”. В журнале “Логос”, М, 1991., №1, с.37
2. С. Цвейг, “Зигмунд Фрейд”, М, 1990, с.221
3. Цитата по: Т.П. Григорьева, “Дао и Логос”, М, 1992, с.5.
4. “Логос”, 1991, №1, с.89.
5. М. Хайдеггер, “Разговор на проселочной дороге”, М, 1991, с.104.
6. Цитата по: А.Гулыга, “Шеллинг”, М, 1984, с.93.
7. А.Н. Уайтхед, “Избранные работы по философии”, М, 1990, с.202.
8. Д.Ю., “Сочинения”, М, 1966, т.2, с.454.
9. И.А. Ильин, “Путь к очевидности”, М, 1993, с.363.
10. Эрнст Юнгер, “Авантюрное сердце”, ж. Иностранная литература, 1991, №11, с.211.
11. Платон, “Сочинения”, М, 1970, т.2, “Парменид” (137с-142в).
12. Сборник “Фрагменты ранних греческих философов”, М, 1989, с.344.
13. Г. Башляр, “Новый рационализм”, М, 1987, с.251-252.
14. Б. Рассел, “История западной философии”, М, 1993, т.2, с.313.
15. Л. Витгенштейн, “Логико-философский трактат”, М, 1958, с.42.
16. “О началах”, Сочинение Оригена, Н, 1993, с.111.
17. Л. Витгенштейн, “О достоверности”. ж. “Вопросы философии”, 1991, №2, с.75.
18. Ж. Ле Гофф, “Цивилизация средневекового Запада”, М, 1992, с.154.
19. Эмпедокл, “О природе”, 12, 14.
20. ж. “Вопросы философии”, 1991, №2, с.63.
21. Situanions 4, р.110.
22. Экклезиаст, 2, 18.
23. Философский энциклопедический словарь, М, 1983, с.821.
24. Сборник: Фрагменты древних греческих философов, М, 1989, с.346.
25. Т.П. Григорьева, “Дао и Логос”, М, 1992, с.279.
26. Секст Эмпирик, “Против ученых”, соч. в 2-х т., М, 1976, т.2, с.30.
27. О. Шпенглер, “Закат Европы”, Новосибирск, 1993, с.208.
28. М. Хайдеггер, “Разговор на проселочной дороге”, Новосибирск, 1991, с.117.
29. Экклезиаст, 1, 11.
30. А.Н. Уайтхед, “Избранные работы по философии”, М, 1990, с.627.
31. Э.Юнгер, “По своим следам”, ж. “Иностранная литература”, 1991, с.212.
32. Э.Юнгер, “Авантюрное сердце”, ж. “Иностранная литература”, 1991, №11, с.212.
33. Философская энциклопедия, 1969, М, т.2, с.300.
34. Б. Рассел, “История западной философии”, М, 1993, с.183.
35. Б. Грасиан, “Карманный оракул”, М.
36. О. Шпенглер, “Закат Европы”, Новосибирск, 1993, с.238.
37. Нодар Джин, “Откровения еврейского духа”. Антологическая история. Даблвей, 1984, с.111-112.
38. М. Хайдеггер, “Разговор на проселочной дороге”, М, 1991, с.156.
39. Сборник: Фрагменты ранних греческих философов, М, 1989, с.231.
40. Утимур Кандзо. Полное собрание сочинений, Токио, 1980-1984, т.3, с.146 (пер. Григорьевой Т.П.).
41. Лао-цзы, “Книга пути и благодати”, ж. “Иностранная литература”, 1992, №1, с.231.
42. М. Хайдеггер, “Гельдерлин и сущность поэзии”, ж. “Лотос”, 1991, №1, с.44.
43. Лукреций “О природе вещей”, М, 1946, кн.4.
44. Ф. Бэкон. Сочинения в 2-х т., М, 1971, т.1, с.83.
45. Ф. Де Ларошфуко, “Максимы”, М, 1974, с.32-38.
46. Сборник: Из книг мудрецов. Проза древнего Китая, М, 1987, с.74.
47. Ж-П. Сартр, “Бытие и ничто”, из кн. “Философский лабиринт”, М, 1992.
48. А.Шопенгауэр, “Свобода воли и нравственность”, М, 1992, с.227.
49. Д.Локк, “Опыт о человеческом разумении”. Книга третья, М, 1985, Собрание сочинений в 3-х т., т.1, с.55.
50. Г.Ампель, “Из дневника”, ж. “Культура и свобода”, 1993, №1-2, с.63.
51. Н. Бердяев “И мир объектов. Опыт философии одиночества и общения”, Париж, 1939, с.118.
52. Ж-П. Сартр “Тошнота”, ж. “Иностранная литература”, 1989, №7.
53. Цитата по: А. Шопенгауэр, “Свобода воли и нравственность”, М, 1992, с.277.
54. Сборник: Фрагменты ранних греческих философов, М, 1989, с.199.