Вступление
Тот факт, что христианское богословие, подымая очи к Небу, умосозерцает Город, а не Острова блаженных и не Райские кущи, – сам по себе свидетельствует о том, что христианство есть учение политическое. А утверждение Учителя о том, что Город внутри нас есть, отмечает это учение и как социально-психологическое, – поскольку говорит о душе человека как гражданском микрокосме. Это означает, что Город великого Царя осуществляется в личном акте христианина, который необходимо есть акт гражданский. Присутствие в христианской проповеди, помимо Города, также Райского Сада, Гадеса и Геенны, суть наследие язычества, и не является собственно христианским.
Оправдывает ли Мелхиседек Христа Иисуса?
Царство (= Кесарство) Божие есть политическое понятие: факт, наиболее часто упускаемый из виду очень многими христианами. В осмыслении предложения “царство божие” внимание зачастую переносится на предикат “божие”; тогда как субъект “царство” не анализируется. Отчасти этому способствует архаичность термина “царство”, или “кесарство”, носящее для современного человека оттенок сказочности – “в тридевятом царстве…”, “царь Салтан”, и так далее. Каковая сказочность хорошо сопрягается с ходячим представлением о потусторонности, запредельности Царства Божия, сопоставляемого с легендарным атопическим Раем, или “Выреем”. Отчасти, невниманием к позитивному значению термина “царство” мы обязаны привычке к надменному суетному богословию, которое любит рассуждать об удалённом боге, но избегает ближней жизни. Между тем, прилагая разум к вопросам веры, мы менее всего способны судить о божественном; и, напротив, обязаны рассуждать о человеческом, прославляя этим Христа Иисуса. Ведь только христианская вера является разумной, именно благодаря двуединству божеского и человеческого во Христе. Каковое со-бытие Бога и человека не требует, чтобы человек вышел из себя. Исторически предшествующие христианству религии, в которых бог отделён от человека, не давали места разуму: в них господствовало исступление, божественное безумие. Для того чтобы сохранить человека, не потеряв при этом бога, философы древности полагали именно разум божественным началом в человеке. В этом случае не остается места “божественному безумию”. Отсюда, в язычестве человек расколот, разделён на несоединимые сущности. И только в христианстве человеку возвращена полнота. Но в этой нераздельной полноте нет смешения: божеское не смешивается с человеческим и разумное не смешивается со сверхразумным. Ясно отсюда, что в формуле “царство божие”, выражающей единство божьего и человечьего, доступным нашему разумению является как раз понятие “царства”, в то время как содержание предиката “божие” принадлежит Богу и не подлежит нашему анализу.
В понятии “царство (= кесарство) божие” Кесарь и Бог пребывают в нераздельном единстве, как две стороны Луны, но в нашу сторону понятие это открывается только стороной Кесаря. В двуединстве Богочеловека Бог входит в нас и пребывает посреди нас как Кесарь (царь, король); и божество открывается нам в Нём, в конкретном Человеке – с именем, званием и общественным положением; с исторической, культурной и географической локализацией. Бог посреди нас есть Кесарь, глава политической власти, ибо царство есть не что иное, как форма политической власти и государственного общественного устройства. Классическая политическая философия, как и политическая практика, знает ряд политических форм. Все эти политические формы, так или иначе, связаны с богами: посредством оракулов, официальных гаданий (дивинаций), государственных культов и т.п. Христианство, в этом плане, отнюдь не выводит нас в какую-то запредельность, абсолютно чуждую реальному миру. Нисколько, – оно лишь удлиняет известный ряд политических форм, добавляя новую форму – Царство Божие; и завершает этот ряд, поскольку Царство Божие является совершенной политической формой.
Ясному осознанию того, что в христианстве Бог выступает Кесарем, – то есть конкретным человеком в реальной политической должности, – часто мешает известная из Евангелия разделительная формула: отдайте Богу богово, и Кесарю – кесарево. Пытающиеся на основании этого высказывания развести бога и кесаря в разные стороны, упускают из виду, что имеют дело не с поучением Учителя, а с полунасмешливым предложением Христа Иисуса евреям, искушавшим его своими надуманными проблемами. Оно вовсе не было назначено помочь разрешить нравственные проблемы иудеев, связанные с так называемыми “храмовыми деньгами”. Более того, оно, в противность буквальному тексту, не разделяет, а утверждает нераздельность кесаря и бога, – ибо насмешка Иисуса над искусителями состоит в скрытом вызове: попробуйте, разделите! А поучение для нас состоит в провозглашении Христом нового Века, в котором религия уже не будет выделена в отдельную от повседневной жизни “священную” сферу, – но Бог будет с каждым, и все будут боги, и все – жрецы. То есть упразднено будет деление мира на священное и профанное. Знамением начала этого Века явилась разорвавшаяся храмовая завеса, отделявшая “святая святых” от остального мира.
Во вторую очередь, предложение воздать богу богово, а кесарю кесарево, обличает современное Иисусу архаическое и вырожденное политическое устройство Израиля, в котором бог – это обряды, посты, молитвы, курения, всесожжения, совершаемые коллегией жрецов; а кесарь – это светская власть, занимающаяся судом, войной, защитой, наказанием, водопроводом, налогами и прочими общественными делами. Такое положение дел ранее уже обличалось и порицалось пророками Израиля. Так же и Царь нового Израиля, Иисус Назарянин заявляет, ссылаясь на пророков, что богу Отцу не нужны празднества, воскурения, всесожжения, посты и молитвы, но нужна житейская правда – признание прав и интересов ближнего (другого) и уважение их во всех делах человеческих; Ему нужно такое отношение людей друг к другу, в котором проявлялась бы Его любовь к людям, а отношение к святыням самим по себе вовсе не нужно, и потому упраздняется, как не имеющее отношения к Богу, или как фальшивое благочестие: “устами чтут меня, дела же их полны хищения и злобы”. Таким образом, упраздняется жречество как институт отдельного от мирской жизни служения. Служение кесарю и служение богу сливаются в единое Служение, и Кесарь Иисус является, поэтому также Первосвященником. И не нуждается для этого совмещения должностей в ссылке на Мелхиседека, – которой иудействующие “христиане” как бы оправдывают соединение в одном лице кесаря и священника. Но оправдания не нужно, ибо таков новый Век, в котором небесное и земное воссоединяются: устраняется разделение на священное и профанное, чистое и нечистое, вечное и временное, внесённое в мироздание грехом первого Адама. В этом воссоединении (= устранении разделения) заключается торжество Христа Спасителя.
Известно также и другое высказывание Иисуса, на котором спотыкаются робкие последователи его. Это слова Царя Иисуса на допросе у Пилата: “царство моё не от мира сего”. Совершенно ложно и противно духу Спасения слова эти толкуют как указание на некую призрачность, духовность, потусторонность, или “неотмирность” царства Христа Иисуса. На деле, это указание на источник власти и помазания на царство, иной чем у Ирода или Тиберия кесаря. Пилат спрашивает Ииисуса: “ты царь иудейский?”. Иисус отвечает: “ты сказал”, – то есть, “да”. Вслед за этим следует вопрос: а кто поставил тебя на царство? Иисус отвечает: не мир; то есть не это римское или иудейское общество. Это указание на сакральный источник власти, который теперь, одновременно и светский, – в силу помянутого выше уничтожения деления на профанное и священное.
Отсюда видим, что Царство Божие ближайшим образом есть политическое устройство, в котором упразднено выделение сакральной сферы: в которой сакральное есть светское, и светское – сакральное. Более конкретно форма эта есть Небесный Город или Божий Город, – в каковом именовании также утверждается нераздельное соединение священного (Божий) и светского (Город).
Почему именно город, а не буколические поселения на природе, подобные Райскому саду? Для ответа на этот вопрос необходимо уяснить себе определённо, что такое город?
Что такое город?
Первобытная общность людей, предваряющая исторически другие типы общности, основывается на родстве и свойстве. Это означает, что в младенческом состоянии человечества культурная общность обязательно подстилается натуральнойобщностью, – как опорой и клеем. Эта натуральная общность и похожесть существует apriori, в силу естественных причин, и тем освобождает индивидуума от заботы установления общности. Благодаря этой априорной тождественности, родство и свойство характерны эмоциональной открытостью друг другу. Свой, родной – значит безопасный понятный, резонирующий, сливающийся с тобой в едином жизненном порыве, эмоции, чувстве, действии, созерцании, понимании, и т.д. Свои, родные – это комфортная благоприятная среда, позволяющая раскрепоститься, расслабиться, отдаться свободной игре душевных сил.
Антонимами слов “свой”, “родной” являются слова “чужой”, “инородный”. При встрече с чужим нет узнавания, нет понимания, нет взаимоотождествления, – значит невозможно открыться, поделиться. Возникает дискомфорт, боязнь, напряжение неизвестности… Чужой – это возмущение внешней среды, разрушение её благоприятности, безопасности, предсказуемости. Отсюда – невозможность далее отдаваться этой среде, свободно перетекать в другие существования, сливаться с себе подобными… Невозможность пассивного расслабленного бытия, поскольку отсутствует априорное пассивное единение. Присутствие чужого, инородного требует сторожкого бодрствования, готовности к действию, работы ума, – поскольку без узнавания не возникает объединяющего чувства. Чтобы снять напряжение и устранить искажение мира, чужого осмеивают, принижают, убивают…
Свои, родные соединяются в некое психическое целое, как бозоны, через взаимоотождествление, в котором “я”, “ты”, “он” всё время меняются местами, перетекают друг в друга, и границы индивидуальности размываются. Пользуясь физическими аналогиями можно сказать, что общество своих и родных подобно жидкости.
Чужие, инородные друг другу не могут взаимоотождествиться: они отталкиваются друг от друга, как фермионы, – поэтому их сообщество отличается в принципе от сообщества родных и своих. Чужие не сливаются в психический массив, в котором нет чётких границ индивидуальности, где единица равна целому, а “Я” и “ТЫ” то и дело исчезают в неразличимости и вновь возникают, перепутав, кто есть кто. В сообществе чужих целое не поглощает индивидуальностей: чужие держатся вместе, сохраняя отчуждение, дистанцию друг от друга. Так что, объединяясь, они образуют не жидкость, а кристаллическую решётку: не реку, но камень. В жидкости нет пространства, все плотно прилежат друг другу и проницают границы друг друга. Камень являет собой ажурную структуру, в которой вокруг каждого ядра есть пустое пространство и возможность относительного движения.
Социальная форма жизни своих и родных есть деревня. В деревне, где все объединены родством и свойством, где все культурно идентичны, психически тождественны, где знаки имеют однозначное прочтение, где каждый полагается на всех, где все пассивны и импульсивны, – там определяющей существование каждого является циркулирующая и взаимно-перетекающая душевная сила. Самочувствие и жизнеощущение каждого зависит от качества этой силы. Отсюда главным культурным фактором являются магические обряды вызывания силы и управления силой. Соответственно, самым важным лицом деревни является колдун, способный управлять душевной силой, изменять её качество. Вождь выбирается не насельниками деревни, а той же силой. Вождём становится тот, кто обнаруживает присутствие жизненной силы и её лучшее качество. Авторитетами являются старшие по возрасту, в силу естественной воспроизводящейся структуры рода. Отсюда, религия деревни есть культ природных сил и почитание Рода. В деревне есть хижина, как крыша над головой, но нет дома, как приватного пространства: все вхожи ко всем; в деревне есть род, но нет нуклеарной семьи, как закрытой ячейки. Нет также частной деятельности: всякая индивидуальная деятельность, – будь то охота, рыболовство или огородничество, – рассматривается как часть общей деятельности, и, соответственно, плоды её делятся поровну на всех, независимо от конкретного участия.
Социальная форма жизни чужих есть город. Он составлен из закрытых, непроницаемых и неделимых единиц – семей, домов и персон; между которыми поддерживаются равные расстояния, так что они образуют объёмную структуру со свободным пространством вокруг каждого центра. У каждого своя частная жизнь, недоступная другим, и своя частная деятельность, плоды которой принадлежат исключительно деятелю. Ограда приватности и равные расстояния между “атомами” города обеспечиваются законом, который обращён к разумной воле, господствующей над чувствами, и есть “эманация” господина города – князя, царя.
Город населяет не род и не племя, но “язык”, то есть люди, единые не в плоти и крови, но в языке, и, значит, в разуме, которому и подчиняется плоть их совместной жизни. Когда Яхве сказал, обращаясь в лице Моисея к племени израильскому, как совокупности двенадцати родов (кочевых деревень): дам вам Закон и сделаю вас языком (народом) – Он сказал тем самым: будете жить городами и в городах. И тогда евреи, жившие до этого в степи, начали захватывать города и селиться в них.
Град великого Царя
“Блажен язык, господином которому Бог!”. То есть, блажен город, князем которому Бог. Иисус – Князь нового Иерусалима, имеет противником своим “князя мира сего”. Это откровение Духа часто понимают в эсхатологическом ключе: якобы Иисус есть Князь того, потустороннего мира, а ему противостоит князьэтого, посюстороннего мира, гибель которого (конец света) близка. Это, может быть, и верно в космическом плане, но в конкретности земного пути Иисуса речь идёт не держателе всего Космоса, но о князе данной городской общины, Иерусалима (слово “мир” здесь означает “община”). Иисус говорит о нём в Гефсимании во время ареста: “вот идёт князь мира сего и не найдёт во мне ничего своего”. Потому что Иисус не подчиняется этому князю, его князь – Бог Отец. Князь же теперешней общины Иерусалима есть противник Бога, сатана, или дьявол. О чём Иисус прямо говорит спорящим с ним знатным и старшинам народа, – что они суть дети дьявола, и что отец их – дьявол. Разумеется, речь идёт о духовном князе, который вочеловечивается в конкретных лицах: Бог, Князь нового Иерусалима, вочеловечен в Иисусе; Дьявол, князь старого Иерусалима, вочеловечен в первосвященниках Анне и Каиафе.
Отсюда можем заключить, что христианская революция совершается в городе, и заключается в изгнании с княжеского престола Дьявола и поставлении на этот престол Бога. Поэтому утверждаем, что Царство Божие, как политическое образование необходимо есть Город, – но никак не пастушеский рай, в его трогательном единении со скотом и зверями, которое и обличает эту идиллию, как свободную игру природных сил, не подчинённую господству разума и бога Отца, обращающегося к разуму. Таков рай Кришны. Не случайно исчерпывающая жизнедеятельность внутри этого рая есть игра. Тогда как в Городе Христа Иисуса главная деятельность есть война с Противником и созидание мира. Поэтому зрелый Кришна – не мальчик, а муж, сближаемый с Иисусом, – уже не играет с пастушками, а воюет за справедливость, за исполнение закона; то есть, действует в рамках города, а не поля.
О том, что царство божие есть город, Христос Иисус прямо говорит в нагорной проповеди, где называет Иерусалим “городом великого Царя” и ставит его в один ряд с небом – престолом Бога, и землёй – подножием ног Его (Мтф. 5, 34-35). Отсюда уверенно заключаем, что Бог Космократор, сидящий на небесах и попирающий стопами землю, в человечестве открывается как великий Царь – господин города Иерусалима.
Приходится ещё и ещё раз подчёркивать, что это реальный Иерусалим. Ошибается тот, кто при словах: “Град Божий”; тотчас рисует в своём воображении воздушный город с облачными стенами и башнями, плывущий где-то вверху. Град Божий существует в реальном человечестве: это наш способ жить вместе, друг с другом, здесь и теперь, если мы христиане. Господин Иисус настаивал на этом, говоря: “Царство Божие среди вас есть” (Лк. 17, 21).
И хотя христиане все – дети великого Царя Иисуса, это не означает родства в привычном смысле слова. Поскольку мы – духовные дети, и духовные братья и сестры. Мы остаёмся чужими друг другу, непроницаемыми и таинственными. Мы не сливаемся в толпу, но всегда сохраняем расстояние между собой, как условие свободы. Это расстояние поддерживается законом. И наше единство в духе осуществляется в едином законе, полученном от нового Моисея, Христа Иисуса. Ибо само духовное усыновление на уровне воли состоит в принятии власти Господина (становлении под руку Его), в присяге верности, получении закона и исполнении его.
Два закона
Деревня тоже знает “закон”; чтит и хранит его. Но “закон” деревни принципиально иной, чем закон города. Во-первых, это не закон в истинном смысле слова, а скорее хранимый и передаваемый в поколениях обычай – достояние хранителей, старейшин (архонтов). Мы не можем считать этот обычай законом, потому что в деревне нет государя и суда, как издателей и исполнителей закона. А также потому, что обычай деревни являет собой сосуд другой энергии, нежели Дух Господень. Он представляет собой свод правил обретения, сбережения и управления, в основном, природной жизненной силой. Это, в частности, календарные и суточные обряды, праздники, ритуальные танцы, песни, заклинания, жертвоприношения, подарки, обереги, очищения, пищевые запреты, воздержания (посты), культовые обжорства, оргии и т.п. Законы деревни суть магические технологии; они не культивируют индивидуальность и приватность, как феномены личности, но, напротив, размывают их в потоках живых сил коллективных радений: растворяют лицо в природе. Не зря в реликтах этих радений, карнавалах, лица закрыты масками бесов.
Поэтому там, где законы деревни сосуществуют с законами города, они выглядят как беззакония: например, женатые люди в определённые дни предаются ритуальному свальному греху, другие совершают ритуальное воровство, третьи предаются повальному пьянству, нарядившись в звериные шкуры и хари, совершают взаимные поношения и т. д. Но хуже всего то, что религия, поклонение богам соединяется в язычестве именно с беззаконием, с преступлениями морали. Первые христиане в спорах с язычниками ставили в вину языческим богам именно их беззакония и непотребства, чем ясно дали понять нам, что поклонение христианскому богу – в законе, а не в его нарушении. Об этом же недвусмысленно заявил сам Царь великого города, сказавши: “Не разрушить пришёл Аз закон, но исполнить…, и т.д.”
Закон чистого города, свободного от культа полевых богов, далёк от беззаконных веселий и аморальных радений. Он вообще не занимается природными силами; его питают другие энергии. Закон города, в отличие от ритуального закона деревни, – не только что не стирает индивидуальностей и не размывает приватностей, но он предполагает их существование в обязательном порядке, – иначе он бессмыслен. Его пафос как раз состоит во взаимном охранении индивидуальностей и приватностей, и равных расстояний между ними. Деревня всегда разрушает город, образуя слияния на основе родства, свойства и случайных локальных взаимоотождствлений, и повсеместно тайно нарушая закон ради приятностей жизни и взаимных угождений. Для города деревня в его стенах – всегда коррупция. Поэтому город хочет изгнать из себя деревню; или, по меньшей мере, лишить её легальности. Именно в такой ситуации смешения города и деревни Иисус Галилеянин застаёт Израиль. И он, своей властью Помазанника, совершает реформу Закона: объявляет деревенскую, ритуальную часть еврейского законодательства, связанную с обрезанием, всесожжением, воскурением, омовением, песнопением и т.д., – не действующей, не обязательной к исполнению. И увеличивает вес законов городских, обеспечивающих существование, свободу, равенство и взаимодействие чужих друг другу лиц и частных домов. Так учреждается град великого Царя, или Град Божий. Его характерная черта – отсутствие деревенского закона в публичной жизни.
Некоторые желающие редуцировать Христа Иисуса до реформатора еврейского закона, характеризуя законодательную реформу Христа, говорят, что Он одушевил, или одухотворил закон, до того бывший лишь мёртвой буквой и призвал следовать закону в духе его, – и в этом якобы заключается его новая “мессианская Тора”. Однако, говоря строго, требование: не отступать от духа закона, обращено к суду и напоминает о том, что слова: “правый суд”, – ознчают суд не по букве только, но согласно духу закона. Здесь нет ещё никакой законодательной реформы. Между тем, обесценивание в глазах Бога ритуального свода правил манипулирования богом – его улещивания, подкупа, выкупа, дипломатических переговоров, наказания, шантажа, привлечения к себе и т.п. – и перенос важности на гражданскую часть кодекса суть подлинная реформа Закона.
Одушевление, или одухотворение еврейского Закона, приписываемое Иисусу Христу, сопровождается, в логическом плане, сведением закона к единой формуле, из которой якобы дедуцируется всё еврейское законодательство. Эта единая формула одновременно рассматривается как высший конституционный принцип, которому должен подчиняться любой другой закон. То есть, мы говорим, в таком случае, о поверке духа всего законодательства универсальным критерием истинности, или правоты закона.
Что же это за единая формула или принцип – логический эквивалент духа Торы (закона Моисеева)? В Евангелии есть место, где Иисус вызывает на авансцену авторитет современных ему еврейских раввинов, вопрошая у еврея, сомневающегося относительно Него: “Какая заповедь наивысшая?”. И тот отвечает, согласно учению талмудистов: “Возлюби Бога всем сердцем и всем помышлением твоим, и ближнего твоего как самого себя”. Ну, вот, – говорит Иисус удовлетворённо, – в этой заповеди весь закон и все пророки! То есть, примени этот критерий к делам моим, и тогда суди, прав ли я пред законом. Отсюда некоторые современные раввины делают далеко идущие выводы о несостоятельности Иисуса Галилеянина как реформатора иудаизма. Всё, провозглашаемое Им, уже было, мол, во Второзаконии, у пророков и раввинов. И что же привнёс Иисус?!
В самом деле, тут ни убавить, ни прибавить, потому что столь любимая многими формула Второзакония: “Возлюби Бога и т.д.”; кажущаяся такой ясной, такой очевидной и всебъемлющей – по сути, вообще уничтожает закон. Ибо в законодательстве любая неопределённая формула даёт простор толкованию, в котором закон реально исчезает, как таковой, – как предел и граница. А попробуйте изобрести формулу с более широкой неопределённостью, чем любовь к Богу! Широта этой формулы безгранична. Можем ли мы думать, что великий Царь небесного города не понимал логической абсурдности столь неопределённого принципа и его губительной силы? Едва ли.
Возвращаясь к Иисусу, можем утверждать, в таком случае, что Он пользовался этой формулой Второзакония софистически, в полемических целях. Просто тыкал евреев носом в уничтожающие противоречия в их же собственном законе; противоречия, фактически лишающие их возможности судить. Таким образом Он показывал, что суд их относительно Него и дел Его просто ничтожен. Что на самом деле главная заповедь имеет такую коррупционную ёмкость, что позволяет всё что угодно, – и отсюда неуместна показная скрупулёзность в соблюдении отдельных норм. Возможно, эпатирующее поведение учеников Христа в части некоторых норм еврейского закона было намеренным и имело под собой вполне киническую подкладку – обличить всеобщее ханжество в соблюдении Закона.
Пафос городской жизни
Мы принадлежим цивилизации. Соответственно, наш этос есть этос гражданина, – отличающийся от этоса деревни, племени и рода. Так же и наш патос (= пафос), способный вынести наши поступки за границы обнаружения этоса, является патосом городской жизни. Классическая культура понимает патос, как страсть, или эмоциональное возбуждение, сопряжённое со страданием. Распознав наше “осевое” страдание (относимое именно к городской жизни), мы узнаем и наш патос, или пафос (*мы предпочитаем здесь транскрипцию патос, вместо пафос, ради единообразия в произношении со словом этос – антонимом словапатос).
. Вместе с этим узнаванием наша жизнь становится более осознанной и, значит, более одухотворенной.
Последнее утверждение может вызывать возражения у тех, кто смешивает осознание с рациональностью и, отказывая последней в присутствии духа, исповедует интуицию, экстаз, мгновенное постижение, откровение и другие формы нерациональной духовности. Поясняя, скажем, что осознанность творит свободу воли и, значит, возможность волею объединиться с Господином. И даже когда мы сами выступаем господами себе в сознательных поступках, отсутствующий по видимости Господин, “прячется” в парадигмах нашего сознания, в законах и принципах, которые мы осуществляем в свободном акте. Таким образом, Союз (= со-уз) с Господином, или Йога, наличествуют в свободе всегда, и есть тайна личности. Первая Личность, Иисус из Назарета не раз отсылал вопрошающих об основах его суверенности к этой тайне, сиречь к незримому присутствию Отца, как Господина. Эти Его отсылки, в совокупности с уверениями в том, что без Отца, сам по себе, Он ничего не творит, как раз и открывают нам внутреннее устройство Лица, как Дома Господня. И это откровенное знание есть важная (если не важнейшая) составляющая Учения Христа Иисуса.
Возвращаясь из отступления к основной теме, спросим себя: каково же то страдание, что, выделяясь из множества неудобств и неприятностей городской жизни, рождает возбуждение, достойное имени пафоса? Чтобы узнать это, отнесёмся к этосу, рассматривая пафос как разрушение этоса. Каков же типический этос гражданина?
Если этос члена рода сопряжён с отношениями родства, свойства, семейной иерархией, и обычаями деревни, то этос гражданина сопряжён с законом, – поскольку в городе все – “гости”, или чужие. То есть в городской жизни имярек имеет дело не с членами семьи, родственниками или свояками, а с людьми незнакомыми, иного рода-племени. Рассматривая патос отрицательно, как разрушение этоса, можем заключить, что у члена рода, жителя деревни, патосможет быть вызван поступком, несовместимым с семейными ценностями, нарушающим отношения родства и свойства; также необычным, странным поступком. Свидетельство такого нарушения рождает у жителя деревни страдание, образующее эмоциональный стержень деревенского патоса.
Ясно, что в городе, где семейный этос замкнут в клетке нуклеарной семьи, а свойство и родство не связано городскими пределами и простирается в другие страны и народы; где нет общепринятых обычаев, но каждый дом своеобычен, – патос, вызванный нарушением семейных ценностей и родовых связей или обычаев дома, является частным событием, касающимся лишь одного дома. Поэтому такой патос не может именоваться “городским”, или “гражданским”, но остается “деревенским”, – притом, что деревня здесь редуцирована до одного городского дома. Горожанин окормляется семейными правилами. Как член семьи. Но как гражданин он окормляется законом. Закон отличается от обычного права тем, что суд по закону принадлежит Государю, тогда как суд по обычаю принадлежит старейшинам (архонтам). Соответственно, Государь устанавливает закон, издаёт его; обычай же идёт от предков. Поэтому старики и признаются знатоками обычая, как стоящие ближе к этим предкам.
Отсюда заключаем, что этос гражданина, – как ожидаемая каждым от каждого упорядоченность поведения, – есть законосообразность; в отличие от родственности или свойства, или обычности. Отсюда процветающая в городах оригинальность или чудачество, или экстравагантность. Они не порицаются, поскольку законосообразны, хотя и необычны. Присутствие на улицах множества “фриков” или “разношёрстная толпа” – очевидный признак города, в отличие от единообразия деревни, где чудачество и оригинальность порицается, высмеивается и наказывается.
Так что гражданин не страдает от чудачеств и странностей своих сограждан, находя в них интерес и развлечение для себя. Но гражданин страдает от нарушения закона. Именно это, не частное, но универсальное (в рамках города) страдание и может рождать универсальный общегражданский патос (или пафос). В этом легко убедиться, послушав городских витий. О чём возглашают они с пафосом? О нарушениях закона, – особенно властью, как гарантом закона.
О чём толкуем мы между собой, собравшись в тесном кругу? О беззакониях, преступлениях, и попрании законных прав. Об этом говорим мы с возмущением и горечью, всплескивая руками, всем видом своим выражая охвативший нас патос.
Таков патос нашей городской жизни. Он восходит к христианскому религиозному патосу “временных лет”, то есть лет оставшихся до конца света и страшного суда, на который будут представлены ангелами книги деяний всех и каждого: личные “повести временных лет”. Характер городского патоса: отношение к закону как ценности, утрата которой причиняет страдание, отсылает к присутствию идеального града в ментальности горожанина. Идеальный град христианина есть Град Божий, небесный Иерусалим. Отсюда, патос христианина окрашен страхом Божьим и заботой об оправдании души в Суде Господнем.
Возможен и другой идеальный град – платонический Город Солнца. Патос гражданина платонического града внешне может походить на христианский патос, однако, только походить, – поскольку он сопряжён с отступлением от идеального проекта; в то время как христианский патос сопряжён с неправдой поступка перед лицом Суда. То есть, христианское страдание вызвано отступлением от закона, а не от идеала. Эта разница в патосах разных градов коренится в различии этосов их граждан. В основе платонического этоса – конструирование, проект и коллективное строительство; в основе христианского этоса – союз, верность, исполнение завета. Соответственно, страдание платоника вызывается неисполнением функций в махине общего строительства, тогда как страдание христианина вызывается изменой, предательством (архетипом какового является предательство Иуды).
Град Божий посреди нас и внутри нас
“Царство Божие внутри вас есть” – сказал Христос Иисус верным своим. Что это значит?
Мы уже уяснили себе, что христианство есть учение политическое: учение об истинном граде. Приведенное выше увещание Учителя указывает нам на то, что учение Его есть также учение социально-психологическое. Царство (= Град) внутри нас означает, что душа наша и в потенции своей, в своём непроявленном движении и скрытом устроении есть Град Божий. И мы не можем называться христианами, пока не уясним себе это бытование Града “внутри нас”, или в сердце нашем.
Заметим в начале, что Иисус не сказал: Род ваш внутри вас есть, – хотя и величает нас детьми Авраама; но – Царство…. Не бывает царства в деревне. Отсюда выводим первое различение: что душа наша истинная – душа городская. Это её социальная ипостась.
В индивидуальном плане душа обнаруживается как мать воли. Воля же, в свою очередь, есть мать поступка. Воля деревенской души направлена, прежде всего, на животное благополучие. Сытость, прохлада и умножение членов рода, как содержание этой воли, не отличается от сытости, прохлады и умножения стад скота. И даже скот почитается важнее человека, – как мы до сих пор видим это в индийской деревне. Отсюда и поступок рождаемый такой волей зачастую антигуманен. Экстремальным и, в то же время, обычным выражением этой антигуманности является принесение человека в жертву полевым зооморфным божествам, стихиям и “скоту божьему”. Ради спасения рода в целом можно пожертвовать единым членом. Эту деревенскую логику продемонстрировал первосвященник Каиафа, когда сказал об Иисусе: пусть умрёт сей человек, ради спасения всего народа.
Воля Христа Иисуса прямо противоположна: “не человек для субботы, но суббота для человека”. И помощь нуждающемуся человеку важнее ритуального закона (притча о добром самаритянине). И ближний твой это не член твоей ритуальной секты, а гражданин, исполняющий закон Судьи Великого города (вопрос о том, кто есть твой ближний в той же притче о добром самаритянине). И родные твои суть не члены рода – мать, братья и сестры Иисусовы, стоящие вовне, – а слушающие слово Царя и исполняющие волю Его. Не зря родные Иисуса стоят вне собрания. И вот, деревенские люди, в логику которых не укладывается такое небрежение кровным родством, взывают к Иисусу – почему не идёшь к ним, они, мол, кличут тебя…. Но Иисус отвечает известными словами: “кто суть матерь моя и братья мои…”.
Стояние родни Иисуса вне собрания является знаком изгнания рода из города. В правдивом, истинном граде нет рода, как нет и никакого другого коллектива, который бы поглощал человека, отдельное лицо. Нет также и религии, – которая бы поглощала лицо, превосходила бы его, делала аргументом своей функции, ритуальным предметом или орудием.
Таким образом, городская душа не рождает воли к надчеловеческому культу рода, народа, бога или любого другого идола. Но, её воля абсолютно гуманна – для неё нет ничего, превосходящего человека, поскольку человек есть сын Бога, брат и друг Великого Царя, восседающий с ним за трапезой, и – гражданин великого града. Но, главное в том, что все эти эпитеты, столь привычные слуху христианина, не суть прилагательные какой-то вещи, обнимаемые одним словом “драгоценная”, но суть положение и достоинство лица, равного другим лицам, свободного в оформлении своей воли и в поступке; подсудного только такому суду, в законе которого закреплено конститутивно это его положение и достоинство.
Воля первого Горожанина, небесного Царя, присутствует и осуществляется в законе земного града именно в виде указанных выше закон-оформляющих приоритетов, и дружина Великого Царя присутствует в городской коммуне в лице тех горожан, кто понимает значение этих приоритетов, придерживается их, отстаивает их необходимое место в коммунальной жизни.
Чтобы успешно осуществлять это присутствие Града небесного в земном граде, другу Великого Царя необходимо знать закон, быть юриспрудентом. Глядя поверхностно, его можно принять за юриста. Отличие его в том, что если обычный юрист исследует закон с точки зрения возможности осуществления интересов клиента, то друг Царя интересуется той формой закона, в которой запечатлена Правда Царя. Поэтому с юридической точки зрения друг Царя ближе к Конституционному или Верховному суду, что соответствует положению Царя, как Судьи. И если бы не было в душе истинного горожанина, друга Царя, присутствия Суда Его, то не мог бы он судить о форме земного закона на предмет соответствия его воле Царя. Или мог бы судить об этом только формально, по писаной Конституции, и тогда был бы равен судье Конституционного суда. И вот в этой лествице восхождения от судьи конституционного суда до судьи Суда Царского и заключается становление другом Царя.
Так что Царство Божие внутри нас есть суд верховный и надзорный; оформляющий закон коммуны и надзирающий над законом коммуны и законом личного поступка. Как становящееся, Царство в нас необходимым подножием своим имеет закон коммуны, оформляемый Конституцией. (Иначе нет предмета деятельности суда, – о чём судить). А навершием своим имеет живые суды самого Царя, кои сообщает он своим друзьям, судьям небесного Ареопага.
Этим утверждением мы частично отвечаем на вопрос о том, что значит бытие царства Божия внутри нас, сиречь в нашем сердце, воле, ментальности.
Град есть Жизнь
Аз есмь путь истина и жизнь – сказал Иисус. В городе путь, направляющий наши стопы, осуществляется как закон Великого Царя (“путь” как метафора закона). Метафизическая Истина понимается как подлинное, неложное бытие. Истина города конкретизируется в правде суда, дела, поступка, то есть в осуществлении города как правосудного, – ведь именно неправосудность земного града заставляет призывать на него Суд Христов, и искать небесного Града. Третий член логии – Жизнь научает нас тому, что Град Божий это не только закон, сущий посреди нас и окормляющий наши взаимоотношения, но также жизнь, дыхание. Ибо град великого Царя рождается не ради города, как такового. Но чтобы нам жить городом (а не деревней), и в городе. Притом не просто жить, но – не вкушая смерти.
Жизнь – личное достояние, движение персональной души. Душа в Царстве Божием живёт вечно. Значит, Царство суть не только публичные институты; Оно распространяется и на внутреннего человека, проникает в сердце, обнаруживается персональным духом и силой. Благовестие апостолов, делающее акцент на персональной силе, оживляющей конкретную душу, даёт нам понятие об этом: “ибо Царство Божие не в слове, а в силе” (1Кор.4:20).
Из рассказов евангелистов мы узнаём, что своими публичными поступками Иисус ограничивает Царство с внешней стороны, отделяет город от деревни: именно, отделяет гражданский закон от ритуального нарушением последнего – Он лечит в субботу, срывает в субботу колосья на хлебном поле, ест немытыми руками, не постится, не молится, пьёт вино, называет ближним самаритянина, общается с мытарями и грешниками, принимает ласку женщин. И этим нигилирует ритуальные законы деревни, направленные к овладению животной силой. Также небрежёт он угождением божкам – открывателям шлюзов тверди небесной. В спорах с грамотеями и фарисеями, Иисус утверждает гуманитарный закон: призывает их вместо мытья скляниц, постов, молитв, жертв и воскурений оказать справедливость и милость ближнему, помочь попавшему в беду, простить должника, дать суд вдове и сироте.
Но в интимной нагорной проповеди, обращённой к ближайшим ученикам, Иисус открывает царство уже как состояние и качество личной разумной воли. Исполнение закона должно быть сопряжено с чистотой воли, так чтобы поступок в отношении ближнего был осуществлением воли, а не просто законосообразным поведением. Так Он говорит: не только что не убей, но и не гневайся на брата твоего, ибо гнев рождает убийство; не только что не прелюбодействуй, но и не имей вожделения к жене чужой; споря с ближним в суде, имей стремление не к выигрышу, но к примирению с ним; и так далее.
Он говорит, ученики внимают. И это не простое информирование. Это источник силы воли для учеников. Ибо воля гражданина небесного города не есть воля к воплощению образа, идеала. Если бы это было так, то Иисус, подобно Платону, сообщил бы ученикам идеал (информировал их), и они бы строили себя и свою общину по этому образцу. Но Он не информировал их, Он им велел. Таким образом, источником воли гражданина града Божия является отношение к Иисусу Назорею как к Господину, – именно из этого отношения рождается воля соответствующего качества. Как раз качеством воли город Великого Царя отличается от городов детей Каина, которые строили возвышающий их идеал – башню до небес.
Но и поселившись в доме души, обретя персональную волю, царство не победит деревенскую общину, если не будет обладать силой, альтернативной силе экстазов, исступлений, гаданий, радений и волхований. Не зря всё Евангелие пронизано пафосом Силы. И не просто силы, но силы живоносной и противостоящей, как бесам, так и силам магов, – достаточно вспомнить историю Симона волхва. Также все повести о христианских мучениках пронизаны явлениями силы и борьбой с силами магов, старающихся лишить христиан силы Духа. О феномене Христа в евангелиях говорится как о явлении силы. Именно являемые силы должны были по мысли евангелистов самым очевидным образом свидетельствовать о богосыновстве и помазании Галилеянина Иисуса.
Ближайшим образом эта сила обнаруживается как Власть. Речь не идёт при этом о формальной должностной власти в рамках общественной махины, но – о власти как феномене духа. “Говорил как власть имеющий” – свидетельствуют о Христе Иисусе. И это обнаружение власти как таковой раздражало тех, кто полюбил безвластие и самовольство в промежутках формальной власти, и тех, кто соблазнился должностным правом механического принуждения без реальной власти.
Второе важнейшее проявление Силы – это изгнание бесов, или ложных богов; исцеление одержимости.
Третье – воскрешение умерших, которое следует понимать в ключе известных высказываний Христа: “мёртвые не живы, а живые не умрут” и “вы не вкусите смерти”.
Последующие действия силы, такие как всевозможные исцеления, хотя и повествуются в образах телесных, лучше трактовать как исцеления болезней духа, – в соответствии с высказыванием Иисуса: “что толку, если тело твоё будет здраво, душа же повреждена?”. Последнее не означает неспособности Силы уврачевать также и тело. Но для нас важно здесь отделить Силу Христа от сил, вызываемых волхвованием, которые способны исцелять тело, поднимать его в воздух, и даже воскрешать мёртвых (но не для Царства!), – и при этом губят дух.
Вход в небесный город
Как же войти в град божий, сущий здесь и теперь? Как стать гражданином и подданным великого Царя? Многие приходили к Иисусу с таким желанием и вопрошанием. Наш Кесарь не напускал на себя таинственности, не закатывал глаз, не говорил непонятных слов, не делал туманных жестов, – как бы намекая на то, что “тайна сия велика есть”. Он говорил прямо и просто: вначале исполни закон. Исполни его честно, по совести, не отступая от духа его, не убегая пророков, великих и почитаемых толкователей закона. Когда же исполнишь, оставь всё и следуй за Мной.
Последняя формула есть не что иное, как присяга верности и установление отношений вассалитета, или признание Иисуса своим Господином, вдвоём с которым отныне пойдёшь по дороге жизни. Граждане Атлантиды понимают слова “следуй за мной”, как подражание образцу, идеалу. Соответственно, и город их может быть только подражанием, образом Града Божьего. И сами они могут являть собой только образы истинного человека, потому что их воля другая, чем у гражданина нового Иерусалима: это творческая воля, воплощающая знание, тогда как воля истинного человека есть воля к служению своему Господину.
Итак, сначала закон, потом служение, – как это соединить? Строители башни до неба понимают это как отдельные ступени восхождения к сияющим вершинам совершенства: их объединяет только “Я” – сосуд совершенств. Сначала, мол, приобрети одни совершенства, с помощью исполнения закона; потом обретёшь другие совершенства, уже став над законом и нарушая его как сверхчеловек, и так далее.
Не так в городе великого Царя, единство которого выстроено и обеспечено любовью Отца к детям своим, первенцу Иисусу Христу и братьям Его. Закон града Божьего это не просто способ совместного пользования дарами природы ради лучшей жизни; также это не технологии построения Утопии (идеального города). Закон града Божьего есть выражение любви Отца. Именно поэтому царь – законодатель, судья и гарант закона, – во Граде Божьем необходимо есть Сын Божий, которому Отец открыл свою волю и дал силу исполнить её. Каковая сила, в аспекте градостроительства, обнаруживается как власть. Понимание природы закона града Божьего и признание власти Сына, в его качестве Царя, дают гражданину истинную мотивацию к соблюдению закона. Эта мотивация существенно отлична от утилитарной или идеальной.
Кто понял град Божий как обнаружение любви Отца к детям своим, и принял Сына в качестве своего Господина, Царя города, – отринув при этом ветхие способы бытия, которые он практиковал, и которые, по словам Спасителя, были “до Иоанна”, а теперь закончили своё историческое существование, – тот стал гражданином Града. Ветхие способы бытия, которые необходимо отринуть, упомянуты выше, как взаимополезный (утилитарный) и кумиросозидающий (идеальный).
Добро и зло
Моральное сознание, различающее добро и зло, не одинаково у обитателей деревни, города Солнца, и Града Божьего.
Деревня аутична: житель деревни всё относит к собственному жизнеощущению, и понимает добро и зло, как свои душевные состояния, как эмоциональную окраску отношений с ближним: фактически, речь идёт о злобе, эмоциональной агрессии или о дружелюбности и симпатии. Как действия, добро и зло имеют, здесь, своей целью и результатом душевное состояние и самочувствие другой стороны. Переносчиками или проводниками добра и зла в деревне служат магические обряды: вредоносные или целительные. Поэтому в публичной сфере, на деревенской площади перед хижиной вождя именно магия обычно является предметом жалобы, обвинения и суда. Так что объективные границы добра и зла в деревне проходят по линиям разделения вредоносной и целительной магии (колдовства).
Атлантида, или Город Солнца – созидателен. Добро и зло города Солнца – это соответствие и несоответствие идеалу. Граница между добром и злом здесь – это контуры идеальной модели, Прокрустова ложа, которое ко всему прикладывается или к которому всё примеряется.
Во Граде Божьем граница между добром и злом проходит по линии закона. Здесь невозможно представить себе беззаконное добро и легальное зло, поскольку закон града Божьего окормляет межличные отношения в духе Любви Отца человеков к детям своим. Под охраной закона здесь находятся права, интересы и тайны других, усмотренные любящим Отцом. Поэтому в городе великого Царя добро всегда легально: оно может восполнять лакуны закона, но не может преступить закон и сохранить при этом звание “добра”. Всякий, кто намеревается сделать доброе дело здесь, обязательно должен свериться с законом. Сами по себе добрые побуждения и усмотрения чужого блага отнюдь не гарантируют добра. Субъективные основания добра оправданы лишь в деревне, где люди тождественны друг другу. В городе – месте чужих, это не оправдывается.
В деревне добро и зло принадлежат не закону, а морали, укоренённой в обычае (традиции). Деревенские люди в городе обнаруживают себя тем, что подменяют закон моралью. Но поскольку город не представляет собой единой группы, объединённой свойством, в нём нет единой морали. Предельно, в городе столько моралей, сколько лиц. Не понимая значения единого для всех закона, и не умея жить по закону, деревенские расчленяют город на множество групп (каст), в каждой из которых – своя мораль.
Непонимание городского закона деревенскими людьми обусловлено тем, что в деревне закон вообще пребывает за границами добра и зла, поскольку занят тем, что ограждает сакральное, отделяет чистое от нечистого, окормляет магические ритуалы, которые вовсе не предусматривают охрану личности и допускают нанесение вреда отдельным лицам, ради общего благополучия стад, полей и кланов.
Закон Города Солнца, по сути своей тоже является деревенским, поскольку его главной конституантой является жертвоприношение идолам (= идеалам) в процессе совместного идеального строительства. Добро там фактически отменено: вместо него бытует совершенство.
Итак, в деревне добро душевно, субъективно и группоцентрично. В каиновом граде, вместо добра устанавливается единое разумное пониманиесовершенства на основе идеала, как цели градостроительства. Во граде Божьем добро принадлежит Отцу, который обнаруживает границы добра в Судах Сына, царя нового Иерусалима.
Приложение
Россия – большая деревня
Нравственная проблема Российского общества в том, что оно пытается вписаться в цивилизацию, не будучи городским. Напротив, европейское общество – городское. В Европе есть сельская местность и сельские жители, но и они – город, а деревни там вовсе нет. Это отмечали русские, посещавшие Европу в XIX веке. Они говорили, что там – одни господа, а мужиков вовсе нет. Россия в этом отношении всегда отставала – в ней были мужики, чиновники, дворяне и мещане, но не было настоящих городских коммун. Новгородская республика не показательна в указанном смысле, поскольку не коренится в римском городе и римском праве. Новгород представлял собой скорее разбойничью купеческую республику героической эпохи викингов. Эта республика славна не законом и правом, а непрерывными усобицами и ушкуйниками (разбойниками на лодках).
Это фундаментальное культурное отставание от Европы, наследницы Рима, болезненно осознавалось русским правящим классом и русской интеллигенцией. Это ущербное самосознание унаследовали большевики. Пафос советской власти заключался в уничтожении деревни, и преобразовании страны в сплошной город.
Однако город вырастает веками: его нельзя создать единым махом. Вместо города большевики превратили Россию в индустриальную деревню: “деревню фараонов”, предназначенную для строительства пирамид.
Отсюда – отсутствие гражданского общества в России: просто нет людей с городской ментальностью, – базовой частью которой является развитое правосознание и правовая самодисциплина. Вместо этого имеем произвол, самоуправство, распущенность, своенравие, безоглядную изобретательность персонального благоустройства и душевные отношения всеобщего свойства, умасливания и подмазывания. Дух в отношениях отсутствует вовсе, – зато есть завиральное самомнение и самохвальство о своей якобы “духовности”. В лучшем случае под этим словом понимается стремление к образованию, в худшем – это суеверия, оккультизм и идейный экстремизм.
К вопросу о коррупции в России
Можно ли сказать о грибах, что они поражены грибковым заболеванием? Или о колонии бактерий, что она поражена микробной инфекцией?
Точно так же, если общество коррумпировано насквозь и целиком, и каждый его член развращён, то уместно ли говорить о коррупции? Бывает ли сплошная коррупция? Ведь коррупция – это порча, подобная коррозии (ржавлению) металла. А был ли металл? Возможно, он ещё не восстановлен из руды. И мы, глядя на руду, воспринимаем её не как руду, а как проржавевший металл. Может быть, нужно изменить угол зрения?
Мы смотрим на Россию и в Россию, и что мы видим? Мы видим деревню. А что мы ожидаем увидеть? Мы ожидаем увидеть город, – потому что эта деревня имеет внешний вид городского поселения. И это ожидание города понуждает нас воспринимать деревню, как разращённый город. Такое восприятие подразумевает, что город есть или был, но испортился, прогнил. Однако беда в том, что Россия никогда не была городом. Это всегда была деревня мирового масштаба, с чиновничьими, промышленными и военными концами. Большевики не создали города: они построили индустриальную деревню: можно сказать, “фараонову деревню” для строительства пирамид. И бобры строят плотины, валят лес, роют каналы, по которым сплавляют брёвна в реку, – но от этого они не становятся людьми – всё равно это колония бобров. Так же и с большевистским утопическим городом: он остался деревней, потому что не было построено главного – правового пространства. Деревня с каменными домами и мощёными улицами – это ещё не город. Да в нём есть театр, но в нём играют крепостные крестьяне. По улицам ходят не горожане, а чиновники и лакеи. Господа ездят в дорогих экипажах на балы и ассамблеи, но всё равно это не город, но деревня, силящаяся изобразить из себя город. Здесь можно встретить даже нищего, но это не свободный человек, попавший в беду и обращающийся к милосердию сограждан, нет – это член деревенской касты нищих. Все деревенские касты зависят от высшей касты чиновников и выплачивают ей дань от своей деятельности. Свободы нет никакой. Есть имитация гражданских институтов в рамках какой-нибудь касты. Но всё этот только личина. Главная функция этой личинки – жрать, жрать и бессмысленно жиреть. О возможной бабочке – горожанине, она не имеет понятия. Он вылупится из неё только чудом. Какового чуда мы и ждём.
Отсюда, Россия, с её полным отсутствием городских отношений и городского образа жизни, ошибочно воспринимается как коррумпированный город. Но на деле это деревня, так и не ставшая городом; сырьё: сплошная аморфная руда, из которой ещё должен выплавиться металл города, с его чёткой кристаллической структурой, и свободой электронов внутри этой структуры.
Пока что вместо правового кристалла мы видим вязкую липкую паутину деревенских отношений свойства, родства, симбиоза и всеобщего амикошонства: в это паутине барахтаются застрявшие в ней мухи чужаков, и бегают пауки, которые их высасывают. Зрелище ужасное. Атмосфера удушливая и отвратительная. Но это не коррупция, – это полное невежество, неотёсанность и бескультурие. Сплошное море невежества. Поэтому у борцов с коррупцией просто опускаются руки. Между тем, коррупция в прямом смысле слова это подкуп – нома для деревни. Деревенские – люди плоти. Им нужен плотский стимул, чтобы работать. У них духовных сил свободного человека. Они зависимы прежде всего от своей плотской души, которую ублажают. Отсюда проистекают и все социальные зависимости.
Здесь нужна не столько борьба, сколько правильное и строгое воспитание и просвещение. Со стороны государства уместен полицейский коммунальный патернализм. Под которым понимаю практическое обучение людей городской жизни, через подробную проработку законов, норм и правил; обязательное донесение этих законов и норм до каждого, через пропаганду, обязательные курсы и экзамены на получение любого гражданского статуса, особенно собственника, предпринимателя, пользователя и т.д. То есть нужен современный Домострой, обязательный для изучения и знания всем. Гражданские права должны быть обусловлены знанием этого Домостроя назубок. Так же как правил дорожного движения для водителя.
И нужна также система тщательного полицейского надзора за соблюдением этих норм и правил, с не жестоким, но последовательным и неотвратимым наказанием. То есть нужна правильная справедливая палка или розга – не убивающая, но воспитующая и образующая. Также необходимо устранить стимулы к неправедному обогащению. И публично пускать на поток ворованное богатство. Пусть радуются честные люди своему скромному достатку, а горькая судьба нуворишей, лишённых всего добытого, пусть служит им уроком. Для этого нужен контроль над расходами – ни яхта, ни самолёт, ни усадьба, ни дорогое авто не могут быть проданы лицу, не показавшему публично источник своих средств на приобретение. И соглашение со всеми зарубежными странами на преследование лиц, вывозящих из страны ворованный капитал. И тогда мы увидим, что у нас вовсе нет богатых. В основном все бедные. А те, кто казался богатым – жулики. Их богатство перестанет соблазнять. И тогда откроется перспектива настоящего движения к достатку и достойной жизни, а не к порочной роскоши.