Отто Вейнингер

… “Полиция обнаружила в доме 5 на улице Черных испанцев, в комнате, где умер Бетховен, прилично одетого молодого человека с огнестрельной раной в области сердца. Он скончался на пути в больницу. Самоубийцей оказался доктор философии Венского университета Отто Вейнингер, евангелического вероисповедания, двадцати трех с половиной лет… Гербер (друг Вейнингера), который отыскал его в морге венской Общей больницы утром в половине одиннадцатого 4 октября 1903 года, вспоминает: “Ни единого намека на доброту, ни следа святости и любви не было в этом лице: нечто ужасное, нечто такое, что вложило в его руку оружие смерти, – мысль о Зле. Но спустя несколько часов облик его изменился, черты смягчились: и, взглянув в последний раз на мертвого друга, я увидел глубокий покой вечности”…

[Б. Хазанов (http://magazines.russ.ru/october/2000/4/hazanov-pr.html)]

* * *

Женщина есть ничто. Ни умна, ни глупа, “ни добра, ни зла, ни ангел, ни дьявол” (414) ни то, ни се, ни пятое, ни десятое – словом, НИЧТО. Даже ее красота есть, собственно, НЕ ЕЕ красота, а нечто исходящее от мужчины… – Но не слишком ли это? Ведь не пыль же она придорожная, живое существо все же, должна же она быть кем-то или хотя бы ЧЕМ-то. – Должна и есть. Это яд, наиболее глубоко болезненно поражающий и разлагающий Я мужчины. Из всех существ на этом свете именно женщина ближе всего к мужчине; она ему предназначена физически, телесно, так же и он – ей. Их телесная противоположность такова, что они ДОЛЖНЫ быть ОДНО, ТОЖДЕСТВЕННЫ… Поэтому женщина – это не просто ничто, это ничто, способное в любой момент поглотить Я мужчины. Ни одна из опасностей не стоит столь близко, не перед одной мужчина столь не беспомощен, как перед женщиной. Поэтому не эмансипация женщины, но эмансипация мужчины – вот в чем состоит ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ задача.

Задачу эту решала Азия – тем что превращала женщину в вещь, в рабу мужчины. По своему, но в том же духе решала и Европа – я имею в виду все формы половой дискриминации, которые в разные времена имели место так же и в Европе. Но почему же все эти формы векового внешнего подавления женщины так и не эмансипировали мужчину? Почему они были уместны и эффективны там и тогда, где и когда мужчина еще сам плохо себя сознавал, в интеллектуальном смысле был еще младенцем, т.е. сам был в указанном смысле НИЧЕМ? Потому что женщина – внутри мужчины. НЕВАЖНО насколько она свободна или несвободна в том или ином отношении, ибо в ЛЮБОМ случае мужчина НЕСВОБОДЕН от нее, СВЯЗАН с ней, связан связью ПОРОЧНОЙ в самом чистом, первозданном смысле этого слова. Чем яснее это сознание, тем очевидно беспомощными и смешными становятся внешние средства как подавления женщины, так и ее эмансипации. Именно потому, что мужчина внутренне зависим от женщины, т.е. внутренне НИЧТОЖЕН перед ней, политическое равноправие есть не какая-то победа добра над злом, а скорее поражение, капитуляция, признание невозможности решить указанный вопрос внешними средствами. Женщина – это вопрос не политический, не социальный и даже по большому счету не “женский”; это внутреннее дело мужчины. Эмансипация мужчины не касается ни одной реальной женщины, тем менее, чьих-либо “прав и свобод”, это СУГУБО МУЖСКОЕ дело. Демократия не решает этого вопроса, как впрочем и многих других, но лишь переводит все вопросы в открытую стадию, поэтому она равно созидательна и разрушительна. Поэтому сегодня, когда демократия воцарилась, хотя бы только теоретически, во всех или почти всех сферах общественной жизни, когда все формы дискриминации стали в общественном сознании чем-то негативным, едва ли не преступным, вопрос этот не решается, но в наибольшей степени обостряется, обнажается. ВНУТРЕННЕЕ неравенство мужчины и женщины, собственно только и может быть осмысленно во всем его объеме и значении, если будут устранены все формы их ВНЕШНЕГО неравенства…

Женщина – это смерть, которая всегда с тобой… и в тебе. Тело тебя соединяет с женщиной. Женщина есть лишь внешнее оправдание твоего тела. И если это внешнее оправдание – эта, так сказать, индульгенция, выданная самой природой – признано злом, если это зло продолжается в самом тебе, гнездится в тебе, то с тем большим основанием ты должен обрушится на это зло в самом себе, т.е. на свою собственную порочность. Если женщина есть ничто, то, что тебя соединяет с нею – ничто тем более, следовательно, тем более достойно отрицания, уничтожения. НИЧТО – ты сам; ты сам обременен этим хаосом, этой пустотой изнутри – вот что не дает тебе покоя, вот что гонит наружу, вне тебя, тянет к женщине, вот что лишает тебя – тебя самого, умерщвляет тебя. И если ты отбросил женщину, то с тем большим правом, основанием и тем более свободно ты должен поразить зло в самом сердце, т.е. поразить СВОЕ сердце.

Итак, самоубийство – вот единственный способ спасти себя, свое Я, способ эмансипации мужчины. Пуская себе пулю в сердце, ты лишь доказываешь абсолютною степень свободы от женщины, а в ее лице – от всего мира, очищаешься от всего внешнего. И даже нельзя сказать, что ты при этом что-то теряешь, ты лишь отбрасываешь от себя НИЧТО, следовательно, обретаешь ВСЕ, делаешь шаг в вечную жизнь.

* * *

Таково мое понимание философии Вейнингера. Выводы и отдельные высказывания Вейнингера столь вызывающе остры и безапелляционны, что провоцируют дать им столь же безапелляционную оценку уже “с порога”, до всяких рассуждений. И оценка эта такова: Вейнингер ПРАВ. В главном и существенном он прав, что впрочем, не мешает ему дико или, еще хуже, глупо ошибаться по некоторым… так же существенным пунктам.

…Кажется о женщине сказано все, что можно о ней сказать как в рамках приличий, так и за пределами оных. Все сказано и показано: от высокой поэзии до порнографии с эстетикой анатомического театра. Кажется, что и тайн-то никаких уже не осталось – настолько, что само слово “тайна” по отношению к женщине способно вызвать усмешку. Однако ГЛАВНОГО сказано все же НЕ БЫЛО. А это главное состоит в том, что женщина – НЕ мужчина – и нет ничего труднее, чем постичь бесконечный смысл этой банальности.

Уже в первом приближении стоит нам лишь на мгновение зафиксировать на ней внимание, так сразу в каком-то новом свете предстает тот факт что все последние, по крайней мере, 150 лет общественное сознание как будто игнорировало эту банальность и двигалось – или силилось двигаться – в прямо противоположном направлении – в направлении уравнения полов во всех отношениях, насколько это вообще позволяет природа. А природа позволяет – или кажется, что позволяет – многое, вплоть до физиологической перемены пола. Таким образом половой вопрос не то решается, не то разрушается уже в самой своей материальной основе ибо если пол можно менять, грубо говоря, как перчатки, то и половой вопрос становится проблемой не более значительной, чем проблема выбора перчаток. – Едва ли не в этом, собственно и состоял идеал отцов(!) эмансипации женщины.

И вот на фоне этого всеобщего движения к полному и всестороннему уравнению мужчины и женщины и притом едва ли не в самом его апогее возникает Отто Вейнингер с своим средневековым откровением: женщина – НЕ мужчина. Оно, впрочем, для всех проницательных людей во все времена было ясно, что разница между мужчиной и женщиной гораздо глубже, чем может быть разница между двумя мужчинами, и эта разница не становится меньше, даже если отбросить сугубо физические и физиологические различия между ними (мужчиной и женщиной). Эта истина так или иначе находила все выражение и в религии, и в философии, и в искусстве. Однако только Вейнингер довел ее поистине ДО БЕСКОНЕЧНОСТИ. Какие бы до него не высказывались отрицательные оценки женщины все равно так или иначе побеждал взгляд, что “женщина – тоже человек”. И вот Вейнингер показал… нет, не то, что женщина – не человек, а то, что никакого ЧЕЛОВЕКА нет вообще; т.е. не существует характера, отдельных его даже самых общих черт, которые как единая основа или стандарт были бы свойственны всем людям, т.е. как мужчинам, так и женщинам. Вейнингер расколол мир ЧЕЛОВЕКА надвое. Противоположность полов обрела бесконечный смысл и значение. Она пронзила ВСЕ БЫТИЕ “человеков”.

И эту мысль, впрочем, едва ли не все готовы принять и с ней согласиться, пока она выражается сухим языком философии, пока остаются скрытыми все подводные камни, которые она в себе содержит. Вейнингер добрался и до этих камней, вернее булыжников. Один из них состоит в том, что женщина, по мнению Вейнингера, в отличие от мужчины ничтожна, поистине беспредельно ничтожна (если только ничтожество может быть беспредельным), ничтожна и как физическое существо со всеми своими “прелестями”, и тем более, как существо интеллектуальное. Вот этого вывода прогрессивное общественное мнение принять уже не в состоянии. Отвергая этот вывод Вейнингера, эмансипаторы, да и вообще все “добрые люди” видели источник зла в самом противопоставлении мужчины – женщине. Следовательно, это противопоставление должно быть отвергнуто: женщина, конечно, не мужчина, но однако ж, “тоже человек” и таким образом все возможные коллизии между ними опять втискиваются в избитую колею общечеловеческих качеств и ценностей, которым, якобы, равно причастны как мужчины, так и женщины. Между тем женоненавистнические взгляды Вейнингера основываются не на том, что он довел до предела противоположность мужчины и женщины, а как раз на том, что он ЭТОГО НЕ СДЕЛАЛ. Женщина в его понимании – это не противоположность мужчины, а плохая копия, пародия на него. Но как раз с этой-то точки зрения невозможно оправдать само существование женщины, ибо для чего существует плохая копия, если есть оригинал? Именно этот – т.е. в сущности тот же, эмансипаторский, т.е. “общечеловеческий” – взгляд на женщину, как на нечто качественно однородное с мужчиной (женщина – это просто “недоделанный”, никудышный мужчина) приводит к безысходному столкновению полов, к неразрешимому их конфликту, в сущности к тупику. В этом же тупике оказывается и сам Вейнингер со своей теорией. Выход из этого тупика может быть только один: понять женщину как ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ противоположность мужчины…

Однако, самое время перейти к более детальному изложению и критике взглядов Вейнингера.

1. Начало

Начало философии Вейнингера на первый взгляд вполне невинно. А именно, вместо реальных мужчин и женщин, характеры которых он берется исследовать, он выдвигает, ИДЕАЛЬНОГО, АБСТРАКТНОГО мужчину (М) и, соответственно женщину (Ж), и во всем своем изложении об этих-то абстракциях главным образом и говорит. М и Ж – это не конкретные люди, это СУЩНОСТЬ мужчины и женщины; если обратиться к истокам идеализма, это то, что Платон называл ИДЕЕЙ вещи, в данном случае – мужчины или женщины.

Это не ново и как будто всем понятно, ДОЛЖНО БЫТЬ всем понятно. Ведь и математик, когда говорит о прямой, имеет в виду не ту прямую, которую он начертил мелом на доске, но некую абстрактную, ИДЕАЛЬНУЮ прямую. Столь же абстракты и все прочие математические понятия. Вообще любая наука имеет дело главным образом с абстракциями, ИДЕЯМИ вещей, но не с самими вещами. Однако вот разница: если естествознание и вообще вся так называемая “позитивная” наука идут от частного к общему (индукция), то философия исходит от общего к частному (дедукция). Этот последний подход Вейнингер и предлагает применить к характерологии и психологии.

Излишне говорить сколь в глубоком противоречии он тем самым оказывается с естествознанием прежде всего. Это то же самое, как если бы биолог, решивший изучить лягушку, вместо того, чтоб, вооружившись сачком, отправиться на ближайший пруд, выловить там подходящий экземпляр этой самой лягушки и затем препарировать его с целью дальнейшего изучения, вздумал бы мысленно соорудить некий абстрактный образ лягушки, ее ИДЕЮ, лягушку с большой буквы “Л”, и в дальнейшем взялся бы изучать эту идею, а не реальных лягушек.

Однако вот вопрос: можем ли мы душу человеческую исследовать, так же как “нормальный” биолог исследует лягушку? Применим ли “лягушачий”, т.е. естественно научный метод познания к психике? Не применим. Лягушка является для человека ВНЕШНИМ, конкретным объектом, поэтому изучать ее можно только лишь двигаясь от внешнего к внутреннему, от конкретного – к абстрактному и никакого другого пути нет. Между тем душа и разум человека, как замети Фейербах, есть самое близкое ему, самое непосредственное, самое “внутреннее”, самое достоверное; более того, если в человеке вообще есть нечто внутреннее, не выводимое из внешнего, то это именно душа и разум. Поэтому в психологии должен преобладать внутренний опыт над внешним, дедукция – над индукцией, абстрактное – над конкретным, САМОпознание – над познанием внешнего. На этот путь становится Вейнингер… и немедленно оказывается в противоречии с начавшими преобладать в его время направлениями в философии и психологии.

“В наше время, – говорит он, – Э.Мах рассматривает мир как компактную массу, а все Я, как точки, в которых эта масса обладает наибольшей плотностью. Единственно реальными являются, по его мнению, ощущения, которые в одном человеке связаны сильнее, чем в двух различных индивидах.” (220) Я человека превращается в “зал ожиданий” для ощущений.(206) “Психология становится при этом придатком физиологии и биологии” (295) и “отрицает душу уже по самому своему понятию, отрицает всякое учение о себе самой: душа отрицает учение о душе”. (296) “Вот где раскрывается перед нами вся так называемая “эмпирическая психология”: груда мертвых костей, в которые не может вдохнуть жизнь никакое остроумие, никакое трудолюбие, в которых уже не осталось никакого подобия действительного опыта”(205)… “Вся современная психология в большей или меньшей степени есть какая-то клейкая смесь из ощущений”(122) и т.п. (Здесь и везде цитирую по: О.Вейнингер. Пол и характер. Ростов-на-Дону. “Феникс”, 1998)

А потому: “долой теорию ощущений из психологии!”(122), долой эмпирию, пресловутые “опыт и практику”. Только чистое умозрение, т.е. ФИЛОСОФИЯ должна стать основанием подлинной психологии!..

Здесь уместно если не раскрыть вполне, то хотя бы намекнуть на масштабы того явления в науке и жизни, против которого восстал Вейнингер.

Один из отцов-основателей “эмпирической психологии”, с которыми он взялся воевать, утверждал, что Я человека настолько НЕ РЕАЛЬНО, что даже говорить “я думаю” неуместно, более корректно, по его мнению, говорить “думается”… А буквально на днях какая-то голливудская звезда по TV на вопрос что в ее жизни главное?, ответила: “Главное – ничего не принимать в всерьез”. И это прозвучало не в том смысле, что следует возвысится духом над суетой и проч., но в том, что сам дух, душа, разум человеческий есть нечто абсолютно несерьезное… В наше время вся индустрия СМИ направлена не на то, чтоб возбудить мысль, а на то, чтоб отбить самую потребность мыслить. Читатель, зритель и т.д. должны только воспринимать, вся жизнь превращается в бессвязный калейдоскоп впечатлений, “поток ощущений”, как и завещали Мах, Авенариус и проч. И у этого потока не должно быть ни начала, ни конца не середины, т.е. никакого Я, которое бы его как-то связывало, привносило какой-то толк и смысл… СМЫСЛ! – вот поистине смешная, никому не нужная бессмыслица – таков лозунг нашего времени, да и не лозунг уже, а факт бытия: мы так живем. Для Достоевского слезинка ребенка была вселенской проблемой и поводом для бесконечных размышлений, в наше время войну превращают в шоу. Или наоборот, шоу представляют как “настоящую” войну со всеми уже реальными последствиями для отдельных политиков и даже целых государств. Дальше идти как будто уж и некуда. Таким образом, заветы основателей эмпирической науки – это не какие-то принципы или начала науки, это состояние индивидуального и общественного сознания, до которого его можно довести, если как следует выпотрошить.

Этот процесс “потрошения” Я, достигший в наше время столь грандиозных масштабов, во времена Вейнингера еще только разворачивался, точнее под него тогда ускоренными темпами подводилась должная “теоретическая база”. И вот против подобных то ученых изысканий Вейнингер и восстал. И уже в этом чувствуется неизбежность катастрофы. Ибо можно противостоять тем или иным лицам, тем или иным направлениям в политике, науке, искусстве, но как противостоять всему и вся, начиная от общих тенденций эпохи и кончая личной жизнью? Вейнингер говорит о своих философских врагах, но умалчивает или еще плохо сознает, что его врагом являлось все его время…

Итак, не конкретные мужчина и женщина, но абстрактные М и Ж становятся началом теории Вейнингера. Причем это – АБСОЛЮТНО абстрактные сущности, ибо являются не результатом – всегда относительным – абстрагирования, т.е. не концом или промежуточным этапом познания, а его НАЧАЛОМ. Обоснование правомерности такого начала – уже чисто философская задача и на ней я останавливаться не буду, тем более что и Вейнингер не углубляется на сей счет, а просто встает на готовую почву кантовского идеализма.

М и Ж – это так, сказать два полюса, образующие меж собой некую силовую (половую!) среду. Ни один мужчина и не одна женщина не совпадают со “своими” полюсами, т.е. не являются идеальными мужчиной и женщиной, подобно тому, как магнитные полюса не совпадают ни с какой реальной крупинкой вещества. Каждый мужчина или женщина более или менее далек от “своего” полюса, но тем самым он менее или более близок к… полюсу противоположному! То есть каждый мужчина отчасти женственен, в той или иной мере содержит в себе так же и женское начало, женщина, соответственно – мужское. Таким образом, внешняя половая раздвоенность между людьми становится также и внутренней раздвоенностью каждого отдельного человека. Именно этой двойной раздвоенностью объясняются все коллизии, кризисы, все взлеты и падения людей в их половой жизни, да, пожалуй, и в жизни вообще. – Это весьма глубокая мысль, исходя из этой точки зрения весьма многое можно понять в названной сфере отношений, может быть даже это единственная точка зрения, с которой вообще можно что-то понять. Однако сам Вейнингер сходу как-то уж слишком ее утрирует. Он понимает это соотношение мужского и женского начал в каждом человеке буквально арифметически, вычисляет какие-то пропорции, составляет формулы и затем начинает гадать на всей этой “кофейной гуще” (в 1-ой части книги). Все это я оставляю без рассмотрения, так во всем этом, мне кажется, больше остроумия юного натуралиста, чем глубокомыслия философа.

Следующий шаг. Все психологи, говорит Вейнингер – мужчины. (В наше время, замечу, это наверняка уже не так, не знаю, однако, выиграла от этого психология или проиграла.) Отсюда вопрос: как может мужчина судить о женщине? То есть судить о том, чем он сам не является, что ему органически не свойственно, что, следовательно, ему должно быть менее всего понятным? Казалось бы выход из этого затруднения дает мысль о том, что всякий мужчина, содержит в себе нечто женское – это-то женское он может в себе откопать и уяснить. Однако, продолжает Вейнингер, многие как раз наиболее мужественные мужчины лучше всего понимали женщин. Так что способность понимания Ж нельзя отрицать даже у М.(126-128) – Как это возможно? Вейнингер оставляет этот вопрос без решения. В дальнейшем, правда, он вновь к нему возвращается, говорит много дельного, но окончательного решения так и не дает.

И напрасно: раз уж поставил вопрос, следовало предложить хотя бы какое-то его решение. Тем более что тщательное обдумывание этого вопроса могло бы уберечь его от многих ошибок в дальнейшем, вернее, от главной, коренной его ошибки, из которой вытекают все прочие…

На первый взгляд кажется, что в этом вопросе есть что-то от софистики. С таким же успехом можно сказать, что только повар может по настоящему оценить качество приготовленного им блюда, адекватно судить о произведении искусства – только его автор и т.п. Сколь бы логичным не казалось это утверждение даже и в обыденной жизни считается, что блюдо должны оценить те, кому придется его есть, произведение искусства – зрители, читатели и т.д.

Казалось бы, наше субъективное есть самое близкое нам, кровное, то, что нам более всего, исчерпывающе должно быть понятно. В действительности дело обстоит как раз наоборот. То, что нераздельно слито нашим существованием, что не существует как нечто данное из вне, то и наиболее скрыто от нас, наименее ощущаемо и познаваемо. Даже о собственной физиономии человек не имеет никакого представления, пока не увидит ее “со стороны”, как нечто внешнее, объективное – в виде отражения в зеркале, на фотографии и т.п.

М и Ж ПРОТИВОПОЛОЖНЫ. Однако эта противоположность не является какой-то непроницаемой преградой для взаимопонимания, напротив, она-то как раз и делает это взаимопонимание ВОЗМОЖНЫМ. Быть противоположным это не только “быть во вне”, это значит, что М в себе заключает возможность и необходимость Ж, и наоборот. А поскольку эта противоположность – собственная противоположность М – существует не только в нем самом, но как нечто объективно данное во вне, т.е. как Ж, то как раз это-то и открывает возможность познания. Только благодаря женщине мужчина может заглянуть в собственную душу, и наоборот. Поэтому не экстраполировать (распространять) свои мужские качества на женщину, но познать женские качества как изнанку своих собственных – вот задача мужчины – психолога. Познание противоположного пола является также и процессом САМОПОЗНАНИЯ, более того, это ОДИН И ТОТ ЖЕ процесс. Процесс познания Ж для М есть процесс выворачевания наизнанку собственной субъективности. Поэтому недостаточно констатировать “парадокс”, что как раз наиболее мужественные мужчины лучше всего понимают женщин, недостаточно допускать возможность познания Ж “даже у М”, напротив как раз наиболее мужественные мужчины (в идеале – М) глубже всего способны понять женщину – именно потому, что наиболее противоположны ей.

2. Сексуальность М и Ж

Мы, наконец, приблизились к главной теме сочинения Вейнингера и, одновременно, к главной его ошибке. Несмотря на то, что женщину он бросает в ад, а мужчину возносит на небеса; что именно его теория возводит между полами некий непреодолимый, роковой барьер; что, наконец, противоположность полов и без теорий для всех очевидна по крайней мере в половой сфере – а именно эта сфера, согласно Вейнингеру является всеопределяющей, – несмотря на все это между М и Ж, в понимании Вейнингера НЕТ принципиальной разницы. Иначе говоря, они – НЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ. Разница между ними только количественная, т.е. теми или иными качествами Ж обладает в большей или меньшей мере, нежели М – вот и все. Благодаря этому, т.е. мнимой качественной однородности М и Ж, Вейнингеру ЛЕГКО удается группировать те или иные человеческие качества, перемещать их от М к Ж или обратно. Пользуясь этой свободой действия, он все добродетели людские приписывает мужчине, а женщине – все пороки – и посылает ее к черту. Только выдающийся литературный и философский талант позволяют ему на протяжении всей книги удержаться на высоте мысли и не скатиться к какой-нибудь пошлости вроде “курица – не птица, женщина – не человек”, хотя в этом именно и состоит “сермяжная правда” его теории.

Однако, ближе к делу. Вейнингер говорит:

“Число точек на теле мужчины, прикосновение к которым может его сексуально возбудить, незначительно, они строго локализованы. У женщины сексуальность разлита по всему телу… У мужчины сексуальность пространственно отделяется от всего асексуального… Женщина сексуальна всегда, мужчина – с перерывами. У женщины половое влечение постоянно… у мужчины оно затихает на более короткое или продолжительное время”(135) и т.п.

Подводя, так сказать, баланс под этим сравнительным анализом мужской и женской сексуальности, Вейнингер делает вывод:

“Только большее распространение половой сферы на весь организм и составляет специфическое различие между полами.”(132)

Казалось бы, вывод не слишком шокирующий, и даже трудно оспоримый – Вейнингер на протяжении всей книги его достаточно убедительно аргументирует – а между тем, перед нами ошибка Вейнингера в самом чистом, явном виде.

Даже при самом поверхностном взгляде можно почувствовать сколь ошибочен вейнингеровский подход. Например: если один из полов “по природе своей” более сексуален, нежели другой, то это должно означать, что половой акт на протяжении всего времени существования людей есть некое перманентное насилие одного пола над другим. Но перманентное насилие, пусть даже “маленькое”, порождает не мЕньшую любовь, но отторжение, НЕНАВИСТЬ. То есть половые отношения при таком “дисбалансе” в общественном масштабе и долговременной перспективе невозможны, а возможны лишь в лучшем случае как нечто случайное, единичное. То есть половой акт не может существовать как устойчивое явление, если сексуальность полов количественно различна, а это значит, что само воспроизводство рода человеческого оказывается под вопросом, чем то трудно объяснимым.

Или другое соображение: кто более страдает: брошенный мужчина или брошенная женщина? С точки зрения Вейнингера ответ ясен: женщина. Но статистика говорит иное: действительно, брошенная женщина тяжелее переживает свое одиночество, если судить по количеству пролитых слез и жалоб подругам, а если судить по количеству… самоубийств на указанной почве, то в этом отношении мужчины опережают женщин. – Одного этого факта достаточно, чтоб поставить Вейнингера в тупик.

Вместе с тем ошибка Вейнингера, несмотря на то, что является грубейшей, весьма трудно уловима. МОЖНО согласиться с ним в том, что Ж – более сексуальна, чем М, но ТОЛЬКО в том случае, если в целом понимать отношение между М и Ж ИНАЧЕ, нежели как понимает его Вейнингер.

Именно: достаточно взглянуть на М И Ж как на противоположности – надеюсь никто не сочтет этот взгляд слишком революционным – как все сразу же представляется в ИНОМ свете и “баланс сексуальности”, выведенный только что Вейнингером, обретает совсем ИНОЙ смысл.

Если М и Ж противоположности, то отношение между ними ни в каком аспекте не может быть выражено словами “больше” и “меньше”. Больше-меньше – не противоположности. Противоположностью количества является не какое-то другое (большее или меньшее) количество, но КАЧЕСТВО. Поэтому разницу между сексуальностью М и Ж можно, вернее ДОЛЖНО, выразить так: сексуальность М интенсивна (качественна), сексуальность Ж экстенсивна (количественна). Что сие значит – постепенно выяснится в дальнейшем, пока же мы должны уяснить главную ошибку Вейнингера.

“Женщина – только сексуальна, мужчина – также сексуален…” (135) – продолжает он свои рассуждения. Иначе говоря, мужчина “более или менее свободен” от сексуальности, женщина же не свободна от нее “патологически”. Отсюда далее следует уже целый спектр выводов этического свойства, которые, впрочем, все сводятся к одному: даже в самом порочном мужчине теплится искра божья, в то время, как даже самая “хорошая” женщина насквозь порочна. То есть степень свободы от сексуальности становится фундаментальным фактором, определяющем характеры как М, так и Ж, и окончательный приговор над тем и другим.

И вот предложенный взгляд на М и Ж как на противоположности, легко рассеивает густой и я бы сказал, зловещий туман, который напустил в разбираемом вопросе Вейнингер. Мужчина и женщина могут быть как свободны так и несвободны от сексуальности, однако то и другое состояние проявляются у них ПО РАЗНОМУ, противоположным образом.

Ж стремиться половой акт растянуть на всю жизнь, в то время как М стремится всю жизнь свести к одному половому акту. То есть для Ж половой акт – нечто длящееся, непрерывное, для М – вспышка, нечто “вулканическое” и т.п. (135) – Так, т.е. различным образом, проявляются сексуальность М и Ж. Логично было бы предположить, что и свобода от сексуальности так же должна проявляться как у М, так и у Ж, но опять-таки по-разному. Однако Вейнингер не утруждает себя подобными предположениями. Впрочем, то, что М может быть свободен от сексуальности – это Вейнингер хорошо уяснил и нам объяснил, а вот его взгляд на женщину насквозь ложен. Женская сексуальность “разлита по всему телу”, не локализована ни пространственно, ни во времени (как у мужчины), ПОЭТОМУ, думает Вейнингер, женщина абсолютно несвободна от сексуальности. КАК РАЗ НАОБОРОТ! Именно потому, что женская сексуальность ни в каком смысле и отношении не локализована, представляется чем-то “размытым”, количественным, – именно поэтому сама женщина может “не заметить” ее или “забыть” о ней, т.е. быть или стать свободной от нее. Подобно тому, как цветное пятно на поверхности, расплываясь внешне, количественно, все более тускнеет, утрачивает яркость и рано или поздно вообще сливается с окружающим, т.е. перестает существовать, так и женская сексуальность, – именно потому, что она лишена собственного центра тяжести, интенсивности, может угаснуть (навсегда или на время) или не пробудиться вовсе.

Секс – потребность самая материальная из всех идеальных и самая идеальная из всех материальных. Ничто из внешнего так глубоко не проникает в душу, как секс, поэтому ничто не способно в такой степени формировать или разрушать человека как секс. Даже действие наркотика обрушивается на человека как нечто ЧИСТО внешнее со всеми негативными последствиями для внутреннего, т.е. души и разума. Секс же всегда опирается на нечто имманентное, интимное и не столько действует, сколько провоцирует, возбуждает к действию. Поэтому даже теория “стакана воды” и соответствующее отношение к сексу возможны лишь в том случае, если уже произошла глубокая внутренняя эволюция (или деградация) в человеке, т.е. даже теория, сводящая секс к чисто внешнему, к физиологии, должна опираться на готовую для сих откровений душу, т.е. опираться на внутреннее, а не на внешнее, как, казалось бы, должно было быть.

Поэтому внешняя свобода от сексуальности может обернуться внутренней зависимостью от нее, стать фактором, определяющим как характер человека, так и его внешний образ жизни, причем уже ясно, что то и другое происходит опять-таки по разному у М и Ж.

Свобода от сексуальности лишает женщину определенности бытия, мужчине, наоборот, придает гипертрофированную определенность. Женщина замирает в каких-то однажды сформировавшихся формах жизни, мужчина ломает эти формы, развивая бурную деятельность, неважно во благо или во зло себе и другим. Отсутствие сексуальности означает ущербность материального бытия причем в самом критическом его пункте. Материальная жизнь человека становится неким суррогатом, бытие, чем далее, тем более – иллюзорным. Причем женщина покорно перестает БЫТЬ и заживо хоронит себя, мужчина – бунтует и заживо сжигает себя. Женщина утрачивает яркость, полноту жизни и постепенно как бы сливается с окружающим, мужчина – утрачивает почву под ногами, выпадает или выталкивается из реальной жизни. Женщина растворяется в жизни как капля воды в океане, мужчина – лопается, словно дождевой пузырь (или, если угодно, взрывается, как бомба).

Таким образом, свобода от сексуальности – дело сложное, многозначное, далеко идущее. Достаточно указать хотя бы на то, что сама эта свобода есть нечто совершенно различное в зависимости от ее причин: одно дело, если человек свободен от секса, потому что имеет силы воздерживаться от него, другое – если не испытывает потребности, третье – если эта потребность в полной мере удовлетворена и т.д., – понятно, что мы не должны все эти явления валить в одну кучу.

Вместе с тем ясно, что в самом первом приближении как мужчина, так и женщина могут быть свободны от сексуальности, что бы не понималось под этой свободой. Однако “механизм” этой свободы у них разный и переживают они ее по разному – не бог весть какой глубокомысленный, и однако ж несокрушимый вывод. Отсюда ясно, в какие дебри забредает Вейнингер с первых же шагов, когда обрушивает на читателя следующий вывод:

“Грубо выражаясь: мужчина владеет пенисом, над женщиной же господствует вагина.”(136)

Вот именно: “ГРУБО выражаясь”; ничего кроме грубости в этой фразе нет: насколько она вызывающе эффектна, настолько же и бессмысленна.

Вообще сексуальность для Вейнингера очевидно, самая болезненная, но и самая безнадежная тема. И вовсе не вследствие недостаточного личного опыта и т.п. – некоторые из узколобых критиков Вейнингера с особенным удовольствием разжевывают эту тему, – но по причине весьма банальной и распространенной даже и среди философов: он плохо мыслит абстрактно.

Если реальной женщине не удается соблазнить мужчину (либо наоборот) то это, собственно говоря, еще ничего не значит, ибо в реальной жизни вообще все или многое соткано из случайностей и потому слишком часто совершенно неважно что там произошло или не произошло между двоими. Но М и Ж – это не реальные лица, это идеи, два принципа, два закона бытия, в которых ВСЕ существенно, ВСЕ необходимо. Причем как раз в сексуальных отношениях М и Ж находятся в наиболее очевидной и неразрывной связи. Сколь бы ни была порочна Ж, согрешить она может лишь посредством М. И если по Вейнингеру Ж более сексуальна, то тогда вопрос: что же должен делать М – уклоняться от полового акта, симулировать его, прикидываться импотентом, пресекать домогательства Ж “угрозой насилия” и т.п. – что он должен делать, дабы явить миру свою мЕньшую сексуальность? Если Ж и удается придать сексу вселенское значение и масштабы, то это она может сделать лишь совместно с М, причем от М здесь требуется самое активное, исходящее “из глубины души” содействие, иначе все дело пойдет насмарку: НИЗКАЯ натура Ж останется нереализованной; именно с точки зрения Вейнингера она будет недостаточно низка. То есть низкой Ж может стать лишь в том случае, если и М окажется “не лучше” и падет достаточно низко. Если же М удается устоять, то тогда избыточная сексуальность Ж есть некая потенция, которая никогда не может быть реализована, следовательно, она есть нечто недействительное, ложное, напускное, ненастоящее.

Одним словом, если реальные мужчина и женщина могут легко или трудно, но отделаться друг от друга, то для М и Ж это невозможно в принципе. Они могут становиться хуже или лучше, быть более или менее сексуальными, идти к богу или к черту, словом, могут все или очень многое, но только ВМЕСТЕ.

3. Самосознание М и Ж

Сексуальность – это, так сказать, “базис” характеров М и Ж. Переходим к “надстройке” – сознанию М и Ж.

В этой сфере указанная выше ошибка Вейнингера наиболее скрыта и трудно опровержима потому что, несмотря на оригинальность своей мысли, именно в этой сфере, как ни в какой другой Вейнингер бессознательно опирается и берет на вооружение все предрассудки обыденного сознания насчет “женского ума”.

Мужчина обладает тем же психическим содержанием, что и женщина, говорит Вейнингер, но только у мужчины это содержание более расчленено, “высветлено”, осознано. У женщины же “мышление” и “чувствование” образуют единое нераздельное целое. (149)

“М живет сознательно, Ж бессознательно… Ж получает свое сознание от М: превращать бессознательное в сознательное – это половая функция типичного мужчины по отношению к типичной женщине”. (151)

Мужчина обладает тем же психологическим содержанием, что и женщина, просто мужской разум сильнее женского, более развит, чем женский – вот что утверждает Вейнингер. То есть и в интеллектуальной сфере разница между полами ТОЛЬКО КОЛИЧЕСТВЕННАЯ – Ж обладает тем же, чем и М, но в зачаточной, недоразвитой, скрытой форме. Одним словом, мужчина – разумен, женщина – слабоумна. – Нет более расхожего представления о соотношении мужского и женского интеллекта, которое при всей своей внешней простоте не оказывалось бы чем-то абсолютно непостижимым при первой же попытке осмыслить его. “Неужели природа могла создать половину рода человеческого без мозгов! Непостижимо!” – восклицал по этому поводу А.Эйнштейн. Непостижимо, однако, не то, каким образом природа обделила “мозгами” половину человечества. СУЩНОСТЬ отношений между М и Ж – вот что становится действительно непостижимым, если придерживаться указанного только что взгляда на “особенности” женского интеллекта.

В соответствии с этим взглядом мысленно построим что-то вроде диаграммы. Представим себе горизонтальную ось – шкалу силы интеллекта. Левой ее крайней точке – точке абсолютной глупости – соответствует немногое число абсолютно глупых людей и все они – женщины. По мере продвижения по шкале вправо, в сторону увеличения силы интеллекта, появляются мужчины и чем далее, тем количество их растет. В средней части шкалы, соответствующей среднему уровню интеллекта, процентное содержание мужчин и женщин одинаково. По мере дальнейшего продвижения вправо от средней точки количество женщин начинает сокращаться. Наконец, самой правой точке шкалы соответствует немногое число абсолютно гениальных людей и все они – мужчины.

И вот здесь встает вопрос: при чем здесь пол? Правда, в представленной только что диаграмме соответствие между полом и силой умственных способностей очевидно, однако это соответствие еще ничего не объясняет, наоборот, само должно быть объяснено. Более того, ИМЕННО с точки зрения Вейнингера оно может быть представлено как ничего не значащее статистическое совпадение. Ибо если разница между мужским и женским интеллектом только количественная, то это-то как раз и означат, что половое различие не имеет никакого принципиального значения. Женщина – просто слабое во всех отношениях существо в сравнении с мужчиной – вот, собственно, и все. Ее слабость, “недоразвитость” – вот главные ее качества, даже, пожалуй, более главные, чем сама ее принадлежность к женскому полу. То есть важно то, что человек глуп или умен, а мужчина он или женщина – это совершенно не важно. Противоположность полов становится чем-то несущественным.

Конечно, разница между женским и мужским умом – неисчерпаемая тема для всякого рода умствований, которые могут заходить более или мене далеко и глубоко, но с точки зрения философии, которую не интересуют частности и особенности мужчины ли, женщины ли, кого-либо или чего-либо еще, но интересует только абсолютное и необходимое, для философии все подобные умствования – “беллетристика”, развлечение для праздных умов. Между тем именно как философ Вейнингер, как мы только что видели, утверждает “общечеловеческий” взгляд на мужчину и женщину. В его собственном понимании между ними НЕТ СУЩЕСТВЕННОЙ разницы, В СУЩНОСТИ они тождественны. Следовательно, ВСЕ различия между ними носят НЕСУЩЕСТВЕННЫЙ характер; сама принадлежность к тому или иному полу несущественна. После этого можно сколь угодно разглагольствовать об особенностях женского ума, все противопоставление мужчин – женщинам в указанном отношении смазывается, становится “беллетристикой” ибо никакого глубокого различия, никакой ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ противоположности между мужским и женским умом НЕТ. Разница между ними становится не более существенной, чем разница, например, в росте или физической силе. Эта разница становится еще более двусмысленной и сомнительной, если учесть, что сильный интеллект – сомнительная ценность. Очень часто сильный интеллект делает человека “по жизни” более слабым, уязвимым, менее жизнестойким и т.п. Вообще, любое человеческое качество имеет две стороны и доставляет обладателю этого качества как преимущества, так и недостатки и какой баланс в итоге получается еще не так то легко решить. Так что любое мужское преимущество может на деле оказаться недостатком, а женская слабость – преимуществом. – Если примем во внимание все это, то вся острота противопоставления мужского интеллекта женскому окончательно устраняется, да, собственно, вся точка зрения Вейнингера весь его пафос в этом вопросе становятся попросту невозможными. Главное, что мужчина – человек и женщина – человек, остальное неважно.

НЕТ ВАЖНО!, утверждает Вейнингер. Связать пол и характер, в частности установить связь между полом и интеллектом – вот главная задача его книги. Хорошо, согласимся с ним, что существует такая связь. Но в таком случае выходит, что интеллектуальные способности есть половой признак, атрибут пола. Но это означает, что НЕЛЕПО количественно сопоставлять мужской и женский интеллект, нелепо слабый женский интеллект рассматривать как какую-то ущербность, недостаток женского пола.

Вейнингер постоянно путается в самом себе: несмотря на то, что он исходит из “общечеловеческого” взгляда на мужчину и женщину, впоследствии он всеми силами пытается доказать, что разница между полами СУЩЕСТВЕННА, ПРИНЦИПИАЛЬНА. Однако даже в тех своих построениях, которые по его мнению должны доказать наличие СУЩЕСТВЕННОЙ, КАЧЕСТВЕННОЙ разницы между мужчиной и женщиной, он продолжает рассуждать так, как будто между ними разница только количественная, т.е. как будто по существу, качественно они тождественны. Таким образом, все свои ошибки он воспроизводит как бы дважды и постоянно опровергает сам себя. Если М и Ж тождественны, то их количественное сопоставление несущественно, если они принципиально различны, то оно невозможно. С этой последней точки зрения сравнивать М и Ж – тоже самое, что сравнивать белое с холодным. С этой точки зрения разум вообще перестает быть общечеловеческим свойством, соответственно, мерилом, критерием по которому можно сравнивать, сопоставлять людей. Умы мужчины и женщины должны быть столь же различны, как и их тела. И насколько нелепо ставить в вину женщине то, что ее тело отличается от мужского (например, то, что у нее нет пениса), настолько же нелепо ставить ей в вину то, что ее разум отличен от мужского. Даже самые понятия умный, глупый, слабый, сильный и т.п. интеллект и т.п. становятся неуместными, посредством их невозможно адекватно выразить разницу между женским и мужским умом.

Итак, либо разница между мужским и женским интеллектом сугубо количественная, но тогда непонятно при чем здесь противоположность полов, каким образом противоположность полов можно свести к сугубо количественной разнице между ними, т.е. ликвидировать эту самую противоположность? Либо разум – атрибут пола, но тогда непонятно каким образом мы можем КОЛИЧЕСТВЕННО сопоставлять мужской и женский разум? Но в обоих случаях фраза “мужчина разумен, женщина слабоумна” теряет всякий, сколько ни будь значительный смысл.

Путаница Вейнингера обладает, однако, одним ценным качеством: она не дает ответа на вопрос, но она помогает его правильно поставить. Мы видели, что, рассуждая строго “логически” никакого вопроса как будто бы и нет вовсе. Если мужчина и женщина “равны” в главном и существенном, то некоторое их “неравенство” в том или ином отношении мало что значит и не заслуживает внимания философа; если же они существенно разные существа, то их количественное сравнение в любом отношении тем более теряет смысл. Вопроса, таким образом, в любом случае “как бы” не существует. Но в действительности то вопрос существует: разница между мужским и женским интеллектом – и с этим должен согласиться всякий, кто “жил и мыслил” – настолько значительна, что мы не можем свести ее каким ни будь пустякам. Интуитивно ясно, что эта разница базируется на их половой разнице, а уж это-то различие точно существенно, уж оно то точно проникает в самую суть М и Ж. С другой стороны, этой разницей М и Ж не только разделяются, но и СВЯЗЫВАЮТСЯ, связываются неразрывно, СУЩЕСТВЕННО, т.е. связываются по своей сущности. Таким образом, мы вынуждены констатировать как “равенство” М и Ж, так и их “неравенство”. Когда мы рассматриваем “по отдельности” либо равенство либо неравенство М и Ж никакого вопроса об их отношении друг к другу, мы видели, не возникает; вопрос возникает лишь том случае, если мы попытаемся совместить эти “качества”, рассматривать их вместе и одновременно. Нет жизни там, где М и Ж существуют вдали и изолированно друг от друга, нет жизни и там, где они составляют мертвое неразличимое единство. Все коллизии, все ужасы и прелести, весь фейерверк жизни возникает там, где М и Ж не могут, грубо говоря, жить ни вместе, ни порознь. Только в этом случае все половые проблемы по настоящему ВОЗНИКАЮТ. Следовательно, только лишь рассматривая М и Ж как различные сущности и вместе с тем как “едину суть”, мы в наибольшей степени приближаемся к сути дела. Только не надо при этом отступать назад и вновь пытаться сгладить, замять противоречия, разъединяя опять “равенство” и “неравенство” М и Ж; т.е. рассуждать таким образом, что М и Ж в таких-то отношениях равны, в таки-то не равны друг другу и т.п.; или же преуменьшать их “неравенство” в пользу “равенства” либо наоборот. Следует действовать противоположным образом: оба указанных “свойства” необходимо довести до предела и попытаться совместить не какие-то промежуточные состояния, а эти самые крайности. Этого мы можем достичь простым, уже известным нам, да и едва ли не банальным способом: если будем мыслить М и Ж как противоположности. Именно отношение противоположности доводит до предела отношение различия и одновременно наиболее глубоко связывает противоположные сущности, т.е. делает их “одним и тем же”, т.е. тождественными.

В сущности, этим же путем следует и Вейнингер, только делает это стихийно, бессознательно. Именно поэтому М и Ж оказываются у него тождественными в то самое время, как он всеми силами старается установить их различие и наоборот. То есть вместо того, что овладеть диалектикой, Вейнингер оказывается в плену у нее. Соответственно перед нами стоит задача если не вырваться из этого плена, то по крайней мере определить направление в котором следует двигаться, и если не овладеть диалектикой, то хотя бы уловить ее отблеск.

Если допустимо предположить, что мысль, дух не есть некая искра, которую бог вдыхает в косное и мертвое тело, что, напротив, материя сама по себе причастна духу, одухотворена и потому способна породить разум, то спрашивается, когда и как реализуется эта способность? Очевидно тогда, когда тело оказывается в наибольшем противоречии с самим собой, в состоянии наибольшей внутренней напряженности, когда оно САМО отрицает себя, стремится – в противоречии со своей конечной сущностью – увековечить себя, продлить свое существование, сделать себя бесконечным. Иначе говоря, половые отношения и половой акт, как высшая их точка – вот критический момент, который может породить сознание, если только последнее вообще может родиться из чего-то материального.

Эта мысль не покажется слишком смелой, если мы примем во внимание, что все первоначальные формы общества вырастали из тех или иных форм половых (семейных) отношений. Представления о божествах, подземных, небесных силах так же формировались на этой основе. В христианстве женщина рождает бога, а чем греческие боги занимались на своем Олимпе, об этом я уж и не говорю. Глобальное представление о противоположности сил и стихий, имеет своим источником представление о противоположности мужского и женского начал. А что стало бы с искусством, если устранить из него все, связанное с половыми отношениями? Полагаю, ничего иль очень мало. Таким образом, общественное сознание во всех или большинстве своих направлений формируется так или иначе под влиянием половой сферы. Женщина – вот первое, с чем сталкивается мужчина в начале познания, первое, что он учится понимать, первый интеллектуальный опыт, который потом так или иначе распространяется на все мироздание и в существенной части формирует общественное сознание.

Для сознания М именно Ж предстает как первый объект осознания, который ближе всего, интимнее всего приближается к М, первое, что он ДОЛЖЕН осознать, что ему ЛЕГЧЕ всего осознать, поэтому сознание вообще и возникает прежде всего именно в отношении к Ж, как осознание Ж. Сознание есть искра божья, которая, однако, падает не с неба, а вспыхивает между М и Ж, когда между ними возникает половое влечение, половая близость, т.е. когда эти противоположности становятся материально одним целым, т.е. оказываются между собой в отношении наибольшего, МАКСИМАЛЬНОГО противоречия. При этом эта искра озаряет их обоих, не являясь в тоже время принадлежностью ни того, ни другого. То есть это с самого начало ОБЩЕСТВЕННОЕ сознание, не в том смысле, что это сознание какого-то “общества”, а в том, что это сознание М, который сознает женщину, как материально с ним единое, как другое Я, т.е. это сознание Ж есть его САМОсознание, и наоборот.

То, что женская “глупость” есть нечто не менее загадочное и сложное, чем мужская “разумность” – это известно Вейнингеру, однако его собственной “разумности” не хватило на то, чтоб должным образом сосредоточиться на этих “сложностях”.

В главе 12 (382) он говорит:

“Как футляр к драгоценностям полностью следует их форме, так Ж во всем следует М: его взгляды становятся ее взглядами, его симпатии сообщаются ей точно так же, как и его чисто индивидуальные антипатии. Каждое его слово становится для нее событием и тем более значительным, чем сильнее он оказывает на нее влияние в половом отношении. Это влияние мужчины женщина ощущает совсем не как отклонение от линии своего собственного развития, она не противодействует ему как постороннему вмешательству, не пытается освободиться от него как посягательства на ее внутреннюю жизнь. Она не стыдится быть рецептивной; напортив, только как таковая она и чувствует себя счастливой…”

Женскую же истерию, кстати сказать, Вейнингер объясняет тем противоречием, которое возникает в душе женщины между ложными принципами или идеями, которые внушил ей мужчина и ее ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ запросами и потребностями. Грубо говоря, женщина становится истеричкой, когда мужчина, вместо того, чтоб удовлетворить ее половые запросы (в интеллектуальной сфере), забивает ей голову какой-нибудь галиматьей. Иными словами женская истерия – результат своего рода мужской глупости.

Однако что же означает эта рецептивность, потребность брать, потребность в пище духовной? Как это было бы возможно, если бы женщина была бы только глупа? Глупость – это скорее НЕСПОСОБНОСТЬ что-либо воспринять. Поэтому глупый человек не может быть интеллектуально рецептивным. Поэтому женская “глупость” – это неудачное слово, которым мужчины обозначили особенности женского интеллекта, сущность которых они не в состоянии понять (даром, что столь “разумны”).

Женская “глупость” – это, так сказать, разум наизнанку, т.е. это не просто отсутствие интеллектуального содержания, это положительная потребность обрести это содержание. Это мышление, которое, однако, порождает лишь вакуум мысли. Это сознание, которое сознает, так сказать, лишь собственную бессознательность и потому жаждет другого Я, в котором только и может обрести СЕБЯ. То есть этот-то вакуум мысли как раз и генерирует мысль, делает ее необходимой. Следовательно это сознание И ЕСТЬ та среда, только лишь в которой мужское сознание может стать ИСТИННО действительным. Мужчина здесь явно постулируется, он просто обязан явиться. Женское сознание есть не столько сознание, сколько жажда сознания, потребность в сознании; это бессознательное, которое уже распахнулось, готово быть сознанным; бессознательное, в котором сознавать-то ничего не надо, ибо оно уже все – наружу, явно, открыто, прозрачно, нужен только ВЗГЛЯД, взгляд мужчины, который увидел бы в этом бессознательном… самого себя, и тем самым САМ пришел бы в сознание, осознал себя. Женское сознание есть, несомненно, голос разума, но как ТРЕБОВАНИЕ разума, в ответ на которое даже последний тупица обязан явить мысль, поумнеть хотя бы на мгновение, если только природа начисто не лишила его этой потенции. Женская душа неразумна в МУЖСКОМ смысле, но она так же причастна разуму, как свет – зрению. Свет – не зрение, но и самый острый глаз ничего не “узрит” в темноте.

С другой стороны, кому же мужчина может дать эту пищу духовную? Ведь не птицам небесным, но тому, вернее, той, которая способна взять, готова взять, жаждет взять. С третьей стороны, явление женской истерии доказывает, что женский разум не просто футляр, в который можно вложить все, что угодно, в ее существе каким-то образом заключен “критерий истины”, разница лишь в том, что то, что мужчина доказывает логически, женщина ощущает всем своим существом. То есть СОЗНАЮТ они, собственно говоря, ОДНО И ТО ЖЕ, но в этом “одном и том же” их образы мышления являются противоположными как форма и содержание, и только лишь будучи противоположностями они составляют одно целое. И дело поэтому обстоит не так, что мужчина учит женщину уму-разуму, а она ему “внемлет”, дело обстоит так, что сама эта “пища духовная” возникает и формируется как результат их взаимосознания и насыщает их обоих. Мысль вовсе не есть некое ГОТОВОЕ достояние, которое можно взять и передать другому. Передать мысль другому – значит преодолеть внешнее бессознательное, однако, лишь в этом-то преодолении только и может проявиться СИЛА самой мысли. То есть мысль сама не столько ПЕРЕДАЕТСЯ, сколько ВОЗНИКАЕТ в процессе общения, и она не может возникнуть ВНЕ этого процесса. Интеллект М – некая потенция, которая, как и половая потенция, никогда не будет реализована вне и без Ж.

Ж есть высшая точка, до которой может дорасти материальное бытие, не перерастая в бытие чисто интеллектуальное. Т.е. Ж действительно лишена разумности в высшей точке ее (разумности) бытия – пресловутого умопостигаемого Я, как выражается Вейнингер – однако само это Я реализуется только через ОТНОШЕНИЕ (неважно положительное или отрицательное) к материальному, т.е. к Ж, если все материальное свести к сексуальному, как это и делает Вейнингер. Таким образом, интеллект действительно атрибут пола, однако этот атрибут формируется как результат межполовых отношений и потому он есть нечто поистине ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, т.е. нечто такое, к чему равно причастны как М, так и Ж. И невозможно даже принизить роль и значение Ж в этом процессе общественного сознания на том основании, что в ней бессознательное преобладает над сознательным, так же как невозможно принизить ее значение и роль в половом акте, на том основании, что в нем ее роль “всего лишь” пассивна.

…Труд создал человека, учил Энгельс. Если попытаться вложить в его слова какой-то смысл – ибо слишком часто сей мыслитель вещал бессмыслицы – то понимать Энгельса следует в том смысле, что труд вдохнул душу в человека, пробудил его разум. По крайне мере ясно, что именно этот вопрос самый важный, центральный и если процесс труда не является причиной мышления, не способен объяснить происхождения разума, то каким там способом древний человек брал камень в руку и прочие подобные частности – все это совершенный вздор.

Необходимость труда порождается материальными потребностями. Разум – это, так сказать ответ субъекта на давление внешнего материального мира, та сила, на которую субъект опирается, дабы преодолеть это давление, удовлетворить свои материальные потребности и тем самым освободиться от них. То есть разум это противодействие, реакция субъекта на воздействие окружающего мира. – Только исходя из такого взгляда на мышление мы можем попытаться объяснить его как следствие трудового процесса, если только вообще рассматривать мышление как нечто существенно отличное от всего материального. Однако именно такой подход сразу же дает осечку. Реакцией субъекта на материальное действие окружающего мира является отнюдь не разум, а инстинкт самосохранения. То, что инстинкт не есть просто “сопротивляемость” внешнему воздействию, но начало активное, созидательное излишне доказывать ибо многое из того, что создается инстинктивной деятельностью животных (улей, например) по своему совершенству превосходит все, что до сих пор искусственно создано человеком. То есть инстинктивная деятельность животных не менее созидательна, чем труд человека. Разум же не столько дополняет инстинкт, делает его более производительным и т.п., сколько наоборот, парализует его, освобождает от него субъекта. Разумная деятельность возникает именно тогда, когда человек удовлетворил первейшие материальные потребности освободился от их давления и соответствующих инстинктов. И по настоящему рациональной деятельность человека становится не тогда, когда он в своих действиях руководствуется потребностями желудка, но когда берет на вооружение чисто головной принцип: затратить как можно меньше, получить как можно больше, когда он ПРИНЦИПИАЛЬНО стремится получить БОЛЬШЕ, чем это необходимо для его материального существования. Там, где деятельность животных стихийно затухает – в том именно пункте, где достигается удовлетворение материальных потребностей – там рациональная деятельность человека по настоящему только и возникает. То есть разум существует не как продолжение и порождение материального существования человека, а как отрицание этого существования, как нечто такое, что само материальное бытие человека рассматривает лишь как средство для достижения каких-то рациональных целей. Таким образом, труд – если понимать труд как РАЗУМНУЮ деятельность – выражает СВОБОДУ (относительную, разумеется) человека от материальных обстоятельств, а никак не ЗАВИСИМОСТЬ от них; в процессе труда человек НАСТУПАЕТ на окружающий мир, стремится вырваться из цепей материальной необходимости, низвести материальную природу лишь до уровня средства собственного процветания. То есть труд – это процесс не столько материальный, сколько интеллектуальный, прежде всего интеллектуальный, собственно только этим он и отличается от инстинктивной деятельности. То есть, попросту говоря, труд есть следствие, проявление разума, а не его причина. Таким образом, видим, что даже если попытаться вложить в слова Энгельса какой-то смысл, все равно получается бессмыслица.

Но даже если согласиться, что процесс материальной деятельности каким-то образом порождает сознание, остается непонятным, каким образом таким путем субъект может достичь САМОсознания? Конечно, сознавая внешний предмет, человек тем самым сознает и себя, но в том то и дело, что в таком случае он к себе, к собственному Я приходит лишь посредством внешнего предмета, мира вообще; его мысль постоянно пребывает во вне, в не-Я, он сам для себя становится наиболее отдаленной целью; в простую формулу самосознания Я=Я постоянно вклинивается внешний предмет, разрушающий цельность этой формулы, изолирующий, отчуждающий Я от Я. При таких условиях самосознание никогда не станет самоцелью, чем-то самодостаточным, но лишь чем-то опосредованным; в лучшем случает человек может бесконечно стремится к самому себе, никогда не достигая самого себя. Бытие человека оказывается УЩЕРБНЫМ в самом критическом его пункте, если конечно речь идет о человеке РАЗУМНОМ.

Для того чтоб ликвидировать эту ущербность, это предметное бельмо в глазу самосознания, необходимо, чтоб разумный взгляд встретил во вне не вещественный предмет, но столь же разумный взгляд. Однако абсолютно важно, чтобы это взгляд – взгляд другого человека – был НЕ СТОЛЬ ЖЕ разумен, но разумен иначе, по другому. Необходимо, чтобы то, что должно быть сознанным уже само существовало как сознание, как стихия, в которой сознание уже ничего не может видеть кроме самого себя, в которой оно следовательно, не может не прийти к самому себе, и погружаясь в которую, оно лишь приходит к самому себе. Но при этом другое – не простое повторение его самого, оно истинно другое и не просто другое, но противоположное ему. То есть оно должно быть не просто внешним, но предельно внешним, предельным до противоречия с сущностью самосознания вообще как чего-то внутреннего; короче говоря, оно должно быть ЖЕНСКИМ. Женская ПОТРЕБНОСТЬ в самосознании есть ОБЪЕКТИВНАЯ необходимость мужского самосознания; ничто из того, что есть под солнцем не порождает этой необходимости, для всего мужское самосознание есть нечто чуждое, постороннее, следовательно, ни в чем оно не может реализоваться вполне и до конца, а значит остается ничтожным так же и по отношению к самому себе. Только женское самосознание снимает эту отчужденность, снимает ее прямо, непосредственно и абсолютно. Следовательно, лишь посредством женского самосознания мужское самосознание может реализовать себя прямо, непосредственно и абсолютно, т.е. стать ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ самосознанием. Следовательно, САМОСОЗНАНИЕ в своем первоначале и первоисточнике не есть мужское или женское наоборот, мужское и женское интеллектуальные начала исчезают в самосознании как нечто самостоятельное, единственно самостоятельным становится ИХ самосознание, которое, таким образом, есть их ВЗАИМОсознание.

Таким образом, РАЗУМНЫЙ взгляд не есть другой взгляд другого человека, это ОДИН И ТОТ ЖЕ взгляд, посредством которого каждый в другом видит самого себя и взгляд на себя как на другого есть непосредственно взгляд этого другого на себя самого.

Таким образом, если Вейнингер СРАВНИВАЕТ мужской и женский умы, я исхожу из того, что сам ум, т.е. САМОСОЗНАНИЕ возникает именно как следствие и развитие половой противоположности, так что в своем первоисточнике оно содержит в себе интеллектуальный потенциал как М, так и Ж, более того, никакого самосознания М вне и помимо самосознания Ж и наоборот, не существует. Изначально самосознание того и другой – одно и тоже самосознание.

Коренная ошибка Вейнингера в этом вопросе состоит в том, что сознание он рассматривает, как некое “готовое” свойство или качество, которым мужчины и женщины наделены в разной степени – мужчины более, женщины – менее. Между тем сознание не падает с неба в готовом виде. Для осознания собственного Я необходимо другое Я. Причем, не поленюсь повториться, совершенно недостаточно, чтоб это другое Я было просто “другим”. Необходимо, чтоб оно было противоположностью в половом отношении. Ибо именно эта противоположность, во-первых, связывает эти два Я наиболее прочной материальной связью, следовательно, именно она создает материальную возможность и необходимость ВЗАИМОпонимания, а следовательно, САМОсознания. Во-вторых, эта противоположность простирается в собственно сферу сознания и формирует так же и ее, причем опять-таки таким образом, что активное, сознательное начало в М преобладает над бессознательным и пассивным, в Ж – наоборот. Однако именно потому, что бессознательное в М наиболее скрыто, подавлено сознательным, потому-то оно и должно явиться для него как внешний объект, дабы быть сознанным, таковым объектом и становится Ж. Сознание Ж есть бессознательное М и наоборот. Сознание раскрывает себя для себя самого, т.е. становится САМОсознанием именно в отношении собственного бессознательного, т.е. сознавая СЕБЯ. Бессознательное предстает перед сознательным как факт, врывается в сознание, разрушает его самотождественность, иногда препятствует иногда содействует мысли, отрицает его и именно этим отрицанием – пробуждает. Это-то противоречие между сознательными и бессознательным, в котором уже, собственно, невозможно отличить одно от другого, противоречие это и становиться мощным импульсом к становлению самосознания, СОДЕРЖАНИЕМ самосознания, которое, как ясно из сказанного, не может быть ничем иным, кроме как ОБЩЕСТВЕННЫМ (межполовым) процессом. Т.е. сознать себя М может только в отношении и через отношение к Ж, и наоборот. Они созданы, чтобы понять друг друга, обязаны понять, а если не могут понять, то что они тогда вообще могут понять, а главное как каждый из них поймет себя самого?

Итак, как “глупость” Ж, так и “разумность” М не есть какие-то неизменные, раз и навсегда данные атрибуты пола; эти качества вырастают, формируются на основе полового общения, являются результатом этого общения, вырастают из одного корня и потому поистине СТОЯТ друг друга, необходимы друг другу. М и Ж – не просто создания, которых столкнул рок лбами на горе им или на радость. ОНИ ДЕЛАЮТ, производят друг друга и первым продуктом этого “производства” является сознание – не сознание Тани или Вани, а СОЗНАНИЕ, как СУЩНОСТЬ человеческого сознания, его глубинная основа и источник. Таким образом, если по Вейнингеру М и Ж поистине НЕЧЕГО делать друг с другом, то согласно развиваемому здесь взгляду М и Ж не могут сосуществовать просто так, они делают друг друга, т.е. меняют друг друга, придают друг другу какие-то новые качества. Первым или одним из первых таких качеств или, лучше сказать, плодов их отношений и является СОЗНАНИЕ. Таким образом М и Ж не могут пребывать сами в себе, рядом друг с другом, оставаться неизмененными, ВЕЧНЫМИ М и Ж; они меняют и себя, и мир; помимо них, но вследствие их отношений на божий свет является еще нечто – сознание – и мы поэтому должны привнести в нашу, вернее Вейнингера абстрактную схему из М и Ж некоторые изменения: добавить к буквам М и Ж еще одну букву – С (САМОСОЗНАНИЕ).

* * *

Если мышление вообще связано с полом, – я с этим соглашаюсь, а Вейнингер настаивает категорически, – то оно связано не просто с полом, а с физиологией полов. В этом отношении мышление действительно есть в каком-то смысле продолжение полового акта. В сущности, я иду еще дальше Вейнингера и утверждаю, что мышление есть порождение половых отношений. В этой связи уместно вспомнить народное представление (заимствованное, вероятно, из Библии) о том, что мужчина, вступая с женщиной в половую связь, тем самым ПОЗНАЕТ ее, и это познание стоит больше, чем познание бесконечного ряда всякого рода фактов и истин, как житейских, так и научных. В этой народной мудрости интуитивно высказывается мысль, что мужчина посредством полового акта не то чтобы в буквальном смысле что-то там УЗНАЕТ о женщине, сколько достраивает себя самого и причем именно в интеллектуальном отношении; он становится МУЖЕМ в собственных глазах и глазах окружающих. При этом физически в нем ничего не меняется, а если и меняется, обыденное сознание уж точно не в состоянии этого зафиксировать. Это представление о собственной самодостаточности и состоятельности есть сугубо интеллектуальное представление. При чем это не верование, не догма, не предрассудок, вообще не МЫСЛЬ, это скорее ступень самоощущения, САМОСОЗНАНИЯ, т.е. сознания полноты и завершенности собственного бытия.

Однако, во всякой мудрости есть определенная доля дурости. Это значит, что всякой мудрости можно противопоставить другую мудрость, противоположную первой по смыслу, и настоящий случай не исключение. Через половой акт мужчина те столько “познает” женщину, сколько, так сказать, отделывается, освобождается от нее, она перестает быть для него чем-то необходимым, насущным. В половом акте столь же мало “познания” как и в процессе пережевывания и переваривания пищи посредством которого человек отделывается от чувства голода. И даже когда “любящие сердца” проникаются друг другом “понимают” друг друга, то и это – процесс скорее физиологический, чем интеллектуальный, это продолжение полового акта на интеллектуальном уровне, в нем личность скорее размывается, топится, уничтожается, чем реализуется. (Отсюда, между прочим, ненависть Вейнингера к сексу.) Поэтому нет другого народного представления, в коем столь же глупо и похабно не мешались бы божий дар с яичницей, как в таком именно “познании” женщины.

Жизнь людей, тем более, сугубо интеллектуальная сфера жизни, несводима к сексуальности, подобно тому, как растение несводимо к своему корню, но она, как и растение из корня, вырастает из сексуальности. Однако при этом корень растения растет вниз, в то время как само растение – в верх и вообще оно во всех отношениях является скорее отрицанием собственного коря, нежели простым его продолжением. Подобным образом и сознание реализуется скорее как отрицание полового акта, нежели его продолжение или некая “модификация”. До сих пор я пытался показать положительную, генетическую связь половых отношений и самосознания, далее я попытаюсь нащупать степень и пределы свободы самосознания от половой сферы.

Эпицентр сознания – противоречие М и Ж – формирует общественное сознание, последнее, в свою очередь, формирует индивидуальное сознание. Однако индивидуальное сознание – это великое множество конкретных личностей, мужчин и женщин, которые могут быть никак не связаны друг с другом, вообще не иметь никакого друг о друге представления. Поэтому понять каким образом индивидуальное сознание Тани формирует сознание Вани, либо наоборот, в то время как они оба не имеют понятия даже о существовании друг друга – понять этого, разумеется, невозможно. То есть половое противоречие как источник сознания в каждом конкретном примере может совершенно исчезнуть, оказаться полностью скрытым. Более того, отдельный мужчина может жить и развиваться без влияния, хотя бы даже косвенного, женщины и наоборот. То, от чего абсолютно несвободно общество, в максимальной степени может быть свободен каждый отдельный человек (правда, с неизбежным ущербом для собственного развития). Самосознание отдельного человека формируется непосредственно под влиянием уже сформировавшегося общественного сознания и с половыми отношениями оно сталкивается уже будучи относительно сформировавшимся. Таким образом, самосознание вообще (т.е. как индивидуальное, так и общественное) обретает относительную автономию, становится продуктом противоречия и взаимодействия УМОВ, а не полов, воспроизводит само себя; половые отношения становятся для него некой внешней сферой, сознание генетической связи с которой полностью или почти полностью утрачивается.

И тогда, сознание действительно становится, вернее, начинает казаться каким-то качеством, которым бог или природа наделяет людей в разной степени; т.е. мы имеем просто множество глупых, умных, талантливых мужчин и женщин, безо всякой “диалектики”, генезиса сознания, т.е. безо всякого представления о его сущности, его действительных корнях. Эта необремененность “ненужными” представлениями и позволяет нам вернуться к предложенной выше диаграмме умственных способностей и ЛЕГКО, т.е. по-вейнингеровски судить о том, “кто на свете всех умнее?”, и вынести соответствующий приговор женщине. Относительно мужчины опять-таки ЛЕГКО составить прямо противоположное мнение – что его “разумность” есть его абсолютное достояние никак не связанное ни с какими качествами Ж. – Это то же самое, как если бы мы вырвали цветок из почвы, на которой он вырос, вынесли его за пределы леса, в котором он вырос, и стали бы воображать, что ни та почва, ни лес не имеют к цветку никакого отношения. – Именно такого рода ошибка Вейнингера в данном вопросе.

Однако вина Вейнингера здесь еще не слишком велика, ибо эту же самую ошибку постоянно воспроизводит сама жизнь. Именно: сам хаос жизни постоянно “уравнивает” полы, т.е. ставит людей без различия пола в такие обстоятельства и навязывает им роли, совершенно не соответствующие их половым особенностям и не считаясь с природой как мужчины, так и женщины, – роли, которые по этой именно причине люди могут выполнять только ПЛОХО. Более того, даже самые лучше качества как мужского, так и женского пола могут оказаться в таких условиях причиной самых плачевных ошибок и поражений, в силу чего даже и эти качества в глазах как мужчин, так и женщин дискредитируются, становятся объектом пренебрежения или даже призрения. – Отсюда все недоразумения, все превратные представления мужчин о женском характере, и наоборот. Более того, сами люди под влиянием всякого рода завиральных теорий и веяний с энтузиазмом бросаются коверкать собственную половую природу – бороться, например, за равенство прав полов, т.е. за равенство того, что по природе не равно. – Вот это-то “равенство” и есть “благородный”, демократический, “всеми признанный”, освященный уже временем, но, тем не менее, наиболее абсурдный принцип. Если уж признать равенство мужчины и женщины, то тогда можно признать равенство чего угодно чему угодно. Тогда все хорошо, всякая любовь хороша, лишь бы люди “любили друг друга”, а главное, были “равны” – отсюда модный ныне на Западе гомосексуализм и все прочие сексуальные отклонения и извращения, которые, особенно в последнее время, чуть ли не культивируются. То есть вместо единственно здравой идеи взаимодополняемости полов процветает – процветает ровно настолько, насколько позволяет природа – идея их взаимозаменяемости – настолько они “равны”. В противовес этому советская идеология избежала апологии сексуальных извращений, зато ударилась в другую крайность не столько сексуальных, сколько антисексуальных извращений. Достаточно указать эти плакатные образы советского времени: женщина на тракторе или женщина с отбойным молотком на плече и т.п. Или вспомнить хотя бы классическую скульптуру “Рабочий и колхозница”, которая при всех своих эстетических достоинствах, если взглянуть с точки зрения сексуальности, способна нагнать бесконечную тоску, ибо наводит на мысль, что мужчина и женщина, если что и могут делать вместе, так это только вкалывать на благо родины. Таким образом, если в одном случае проводится идея, что мужчина и женщина в половом отношении равны – насколько это, опять же, позволяет физиология полов – то в другом – что они… опять-таки равны, но потому что вообще являются бесполыми… А если где-нибудь начинается пресловутая сексуальная революция, то все опять доводится до крайности и начинает господствовать идея животного взаимопотребления (чтобы не сказать пожирания) полов. Таким образом, в самом тонком и насущном вопросе люди как будто нарочно делают все, чтоб уклониться от очевидного для всех естественного решения и удариться в какую-нибудь заведомую дурость. – Что уж тут предъявлять претензии к Вейнингеру.

А между тем все эти отклонения, вся эта путаница свидетельствуют, во первых, о значительной свободе сферы сознания от половых отношений; ведь только благодаря этой свободе указанная путаница и отклонения только и становятся возможными. А во-вторых, эти же явления доказывают, что человек способен на многое – как хорошее, так и дурное – в своей половой жизни, но чего он точно не может так это освободится от своих половых инстинктов, половой природы. Всякое движение, всякое решение полового вопроса так или иначе отражается на внутреннем состоянии его самосознания и чем дальше он заходит по верному или ложному пути, тем глубже это влияние, тем в большей степени он деформирует или реализует собственное самосознание, свое Я. Человек свободен и потому имеет возможность совершать какие угодно ошибки; он несвободен и потому за все ошибки ему приходится расплачиваться, расплачиваться собой, обкрадывая, обогащая или разрушая себя. Ничто для него не пройдет даром. И наилучшей иллюстрацией этой мысли является философия Вейнингера, призванная доказать самодостаточность и превосходство самосознания М над самосознанием Ж, но патологически НЕ ДОСТИГАЮЩАЯ этой цели.

Отвергая женщину, Вейнингер прямо и непосредственно приходит к идее одиночества, причем к идее одиночества абсолютного и интеллектуального…

Если из двух вычесть единицу, то в итоге получится единица. Если у мужчины отнять женщину, то получится одинокий мужчина… т.е. просто ОДИНОКИЙ человек и сверх этого – ничего, никаких чудес! Удивительно, насколько философы бывают беспомощны в самой элементарной арифметике. “Я одинок, я свободен, я никому ничего не должен и т.п.,” – вот те бесценные духовные сокровища, кои по мысли Канта и Вейнингера обретает одинокий человек. При этом то мгновение, в которое Канта озарила эта мысль насчет того, что он ничего никому не должен, Вейнингер называет “самым героическим актом всемирной истории”.(232) Между тем, состояние одиночества есть потребность в другом и потому так же мало является выражением свободы, как мало пустое может быть полным. Ведь это же едва ли не тавтология, да собственно, тавтология и есть, – как можно в этом запутаться и принять белое за черное, из всех сил ВЫДАВАТЬ белое за черное, пытаться узреть некое чудо там, где нет ничего, кроме глупой арифметики?:

“Человек один во вселенной… в вечном ужасающем одиночестве… “К чему!” – спрашивает он, бросая свой крик всему миру, и – краснеет. Ибо он снова захотел счастья, признания, борьбы, хотел кого-нибудь, кто вознаградил бы его, хотел другого… Сказать свое “да” такому одиночеству… вот где нравственность.”(233)

Однако этому “да” противостоит “нет” внешнего мира и по большому счету еще неизвестно чему мы должны тут верить, что ближе к истине. Одиночество может быть содержательно, плодотворно как результат жизни, или период в жизни, или преддверие жизни. Но одиночество как альтернатива жизни может быть лишь жаждой жизни, которую, конечно, можно заглушать философскими рассуждениями, можно даже превозносить как некое высшее состояние духа, можно доводить его до предела человеческих сил, но… тем скорее эти силы иссякнут – только таким и может быть результат. И не только может, но и ДОЛЖЕН быть: если эту жажду жизни можно относительно легко перенести, преодолеть, то в этом не будет никакого подвига и никакой чести для духа, эта жажда должна быть невыносимой, абсолютной, только в таком абсолютном противостоянии с внешним дух может обрести абсолютное бытие. Но это абсолютное бытие, согласно этим же условиям задачи, имеет обратной своей стороной абсолютную ЗАВИСИМОСТЬ духа от внешнего. Таким образом, мы имеем здесь не абсолютную свободу духа, а скорее абсолютный тупик: чем более дух настаивает на ТАКОЙ своей свободе, тем в бОльшую зависимость от внешнего мира он впадает. И единственное что можно, так это нагнетать, доводить до последней степени напряженности это противоречие. Но до предела натянутая струна должна или ослабнуть или лопнуть. “Искупления… отдыха… мира, вместо этой нескончаемой борьбы” – вот чего алчет одинокий человек у Вейнингера в минуту отчаяния. – Это же надо довести себя до такого состояния: удалялся человек от мира, утверждал, что ему уже и ничего не нужно кроме звездного неба, упивался бесконечностью своего умопостигаемого Я, заверял, что не должен ни служить, ни работать, но лишь быть самим собой, а на деле, он оказывается весь в борьбе, т.е. в разладе с собой… и это при том, что действительно ведь ничего не делает! Благородную праздность и необремененность окружающим превратить в священный долг, требующий от человека столь грандиозных усилий, что ему их не хватает чтоб уже окончательно стать свободным. Он выбивается из сил, под бременем своей свободы! Не означает ли это не свободу, а наоборот, наибольшую зависимость, от внешнего, РАБСТВО? “Моя бесконечная интеллектуальная ценность” – и элементарная потребность в другом, потребность счастья. Значит, упомянутая ценность не много стоит, а бесконечность отнюдь не бесконечна, она постоянно оставляет что-то рядом с собой, мало того, САМА СОКРАЩАЕТСЯ и мало помалу вырождается в бесконечную гордыню и принципиальное безделье, с которыми наш герой носиться как с писанной торбой и хотя сам уже гнется под тяжестью этой пустоты, не желает ее менять ни на счастье, ни на любовь, ни на что на свете. Если быть нравственным – значит говорить “да” в то время как твоя собственная утроба и весь мир вопиют тебе “НЕТ!”, а высшая свобода состоит только лишь в этой способности человека перечить всему и вся, то Вейнингер, несомненно, достиг последних высот нравственности и свободы. Очень печально, однако, когда высшие философские добродетели измышляются и исступленно провозглашаются с одной единственной утилитарной целью: скрыть и скрасить банальное человеческое одиночество. Печально даже и не то, что здесь всеобщее и необходимое используется в личных целях, – увы, это так обычно – печально то, что средство не соответствует цели: для того, чтоб избавится от одиночества совсем не нужно высшей философии, достаточно упомянутой выше элементарной арифметики: нужно просто к мужчине прибавить женщину… Впрочем, к идее одиночества я еще вернусь.

4. Гениальность М и Ж

Гениальность – высшая сознательность. А поскольку женщина живет бессознательно, постольку она не может быть гениальна. Таков очередной приговор Вейнингера. – Я поражаюсь, каким образом в нем сочетается ЛЕГКОСТЬ суждения с его крайне сложным и тяжелым взглядом на мир. И при этом, заметьте, последний всегда оказывается следствием первой!

Вообще в самом подходе Вейнингера ко многим проблемам есть нечто суетное, ребяческое. Как иногда в жизни бывает: выстраивают людей “по росту” и устраивают нечто вроде соревнования: тот лучше всех бегает, другой – решает задачки по математике, третий – лучший музыкант и т.д. Правда и на этом уровне оценкам человеческих качеств и достоинств знают меру и не станут сравнивать несравнимое. Если, например, человек – блестящий математик, то ему не поставят в вину, что он недостаточно виртуозно владеет кайлом, от музыканта не станут требовать способностей атлета и т.п. Между тем именно подобную ребяческую ошибку допускает Вейнингер.

Если даже два человека одного пола, возраста, социального положения, уровня образованности и проч. могут быть совершенно разными, НЕСРАВНИМО разными людьми, по своим человеческим качествам и способностям, то как же мы можем “просто так” сравнивать мужчину и женщину, между которыми сама природа установила самую существенную разницу, начиная от физиологии и кончая сугубо интеллектуальной сферой бытия. Вопрос здесь должен состоять не в том, “кто умнее?” и т.п., но, ПРЕЖДЕ ВСЕГО в том, насколько М и Ж вообще “соизмеримы”, можем мы ставить их на одну доску, прилагать одинаковые мерки, критерии и проч.? Вейнингер даже и не задается этим вопросом, между тем стоит его лишь поставить, как вся его система сразу оказывается под большим сомнением. Ибо если с самого начала М и Ж – нечто РАЗНОЕ, то необходимо проследить до каких пределов простирается это различие и если это различие распространяется, если верить тому же Вейнингеру едва ли не на все существо как М, так и Ж, то следовательно, как же мы можем их сравнивать в ТОМ смысле и в ТОМ духе как это делает Вейнингер, т.е. так, как будто это существа, меж которыми нет существенных, “субстанциональных” различий, т.е. как будто это существа одного пола!

Но, с другой стороны, раз уж М и Ж во всех отношениях различны, то не следует ли отсюда, что они вообще не сравнимы, что они живут как бы в разных, не соприкасающихся и не пересекающихся измерениях, так что между ними нет ничего общего. – С первого же взгляда должны быть очевидна вздорность этого предположения. Как это М и Ж могут “не соприкасаться”, “не пересекаться”, не иметь ничего общего, в то время как они созданы друг для друга и до сих пор нам не ясно существует ли вообще хотя бы точка их бытия, в которой они были бы свободны и независимы друг от друга? Дело обстоит скорее наоборот, их СВЯЗЬ исчерпывает бытие как М, так и Ж. Поэтому не только неверно, что “между ними нет ничего общего”, скорее уж наоборот: между ними ВСЕ общее.

В то же время приведенный выше пример позволяет нам нащупать правильный ответ на вопрос. Мы можем охарактеризовать одним словом “великий”, как художника, так и спортсмена, не упуская при этом и ни в коей мере не игнорируя разницы между сферами их деятельности. Следовательно, несмотря на эту разницу, деятельность как того, так и другого и вообще все виды деятельности имеют нечто общее – это степень РЕАЛИЗАЦИИ той или иной способности в человеке. Если то или иное качество в человеке – будь-то художественный талант, способности спортсмена или что угодно другое – реализуется в наибольшей, максимальной степени, достигает наивысшего совершенства, то такого-то человека мы и называем великим.

В этом же смысле и отношении – т.е. в том смысле и отношении, в каком сравнимы ВСЕ люди, – сравнимы М и Ж. То есть они сравнимы не в том смысле, что кто-то из них сильнее, талантливее другого и т.п., они сравнимы в отношении ПОЛНОТЫ, содержательности, РЕАЛЬНОСТИ жизни коей они живут. А таланты, способности, и даже сила М и Ж – различны. Иначе говоря, М и Ж ОДИНАКОВО гениальны, но их гении различны, точнее противоположны, что конечно уже не является для нас неожиданностью.

Это значит, что М и Ж РЕАЛИЗУЮТ себя противоположным образом. Гений М абсолютно динамичен, это дух, который носится во вселенной; гений Ж – абсолютно статичен, незыблем, как сама вселенная.

Гениальность мужчины означает прежде всего разрыв, разлад с окружающим миром, с материальным, наличным бытием и чем более гениален мужчина, тем глубже этот разрыв. Этот-то разрыв затем и преодолевается в процессе творчества, и окончательно ликвидируется в гениальном творении.

Наоборот, наиболее гениальна та женщина, которая наименее удалилась от природной гармонии, которая в наибольшей степени САМА есть эта гармония.

Гений-мужчина творит совершенство. Гениальная женщина – есть САМО совершенство. Гениальный мужчина НЕ ЕСТЬ, НЕ РЕАЛЕН, он еще только должен СТАТЬ – потому то он должен быть сильным, активным, талантливым и т.д., а если говорить о М – ГЕНИАЛЬНЫМ; гениальная женщина ЕСТЬ, а если говорить о Ж – она есть ВСЯ полнота наличного бытия.

Гениальная женщина непосредственно заключает в себе то, что для гениального мужчины является лишь целью и что он получает только опосредствованно, через творческий акт. Гениальная женщина олицетворяет собой то, что мужчина отрицает своим существом и утверждает своей деятельностью, творчеством. Сущность женщины – БЫТЬ, сущность мужчины – СТАНОВИТЬСЯ. – Отсюда можем видеть насколько глубоко проникают в природу М и Ж первоначально данные им характеристики: М – интенсивное, качественное, активное, Ж – экстенсивное, количественное пассивное. Гениальность М и Ж означает, собственно, указанные качества в наивысшей точке их бытия. Ж – и есть бытие абсолютно СТАВШЕЕ, мужчина есть небытие, нечто абсолютно и только лишь СТАНОВЯЩЕЕСЯ. Гармония Ж – гармония вечного неизменного, глубины и покоя; гармония мужчины – гармония деятельности, это свет рвущийся наружу, внутреннее становящееся внешним.

Вейнингер не видит противоположности между М и Ж. Он постоянно ищет в Ж качества М – разумеется, не находит и потому отрицает в ней ВСЯКИЕ качества. Ж под его пером превращается в пустышку. Замечательно, что дело обстоит как раз наоборот. Ж есть самое реальное из всего реального, сама реальность. И таковой она является опять-таки не по отношению к птицам небесным, а по отношению к М, прежде всего. ПОЗНАТЬ (в каком угодно смысле) Ж для М – значит обрести собственную реальность (или хотя бы ее призрак, если “познание” не адекватно). Следовательно, что же это за пустышка, если сам М становится ЧЕМ-ТО только лишь благодаря ей, посредством ее? Что это за НИЧТО, отрицание коего у самого Вейнингера отняло столько сил, времени и страниц в его трактате? Поистине: на всякого мудреца довольно простоты.

5. М и Ж во времени и пространстве

У женщины “дырявая” память – таково очередное следствие или проявление ее “бессознательности”. Женщина помнит только частности при чем лишь частности своей половой жизни:

“Ж располагает вообще только одним классом воспоминаний: теми, которые связаны с половым влечением и размножением. Она помнит своих возлюбленных и обожателей; вспоминает о брачной ночи, о каждом ребенке, как о своих куклах; о цветах, которые она получала на каждом балу…” и т.д. и т.п. (180)

Любопытно, а мужчина, по мнению Вейнингера, разве не помнит о своих любовных связях и обо всех сопутствующих обстоятельствах? Если не помнит или плохо помнит, то тогда память “дырява” скорее у него, а не у женщины… Да, конечно, если число возлюбленных переваливает за десятки и сотни, он не упомнит их всех и соответствующих обстоятельств, но ведь и женщина, достигшая аналогичных результатов, так же не упомнит всех и всего…

Вообще как возможно, чтоб одна из необходимых, неотъемлемых сторон жизни не откладывалась в памяти как М, так и Ж? Вейнингер может сказать: для Ж центр тяжести жизни лежит в сексе, для мужчины – нет. – Центр тяжести лежит в той области телесного, которая наименее удовлетворена. Не кормите неделю самого что ни на есть гения и центр всей его жизнедеятельности сосредоточится на поисках куска хлеба. Чем более интенсивна сексуальность мужчины, тем легче она охватывает его всего, если сексуальная жизнь прекращается или не начинается в должные сроки. Он, правда, может отвлечься на другие занятия – ведь он, как нам доказывал Вейнингер, ТАК ЖЕ, сексуален, в отличие от женщины, которая ТОЛЬКО сексуальна – но, чем далее, тем меньше у него будет оставаться такой возможности. Мысли о сексе чем далее, тем более будут вытеснять все другие мысли, а память будет жадно фиксировать всякий редкий сексуальный опыт…

Словом, последняя цитата – лишний пример того, до каких пустяков можно договориться исходя из превратной идеи о бОльшей, в сравнении с мужской, женской сексуальности. Однако Вейнингер не останавливается на пустяках и немедленно углубляет свою мысль. Так как женская память лишена непрерывности, говорит он, то у нее нет уважения ни к прошлому, ни к будущему. (183-184) Вернее, прошлое и будущее ее интересуют лишь в непосредственной связи с настоящим, поскольку ее ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ интерес связан только с настоящим, и не просто с настоящим, но с сиюминутным СОБСТВЕННЫМ существованием. Во времени женщина существует как абсолютно эгоистичное существо, ее не волнует проблема бессмертия, она равнодушна к истории империй, народов и т.п., она вся сосредоточена в текущем мгновении собственного бытия. Поэтому она не может быть ни героична, ни трагична, ни добродетельна в подлинном смысле этих слов, так как все перечисленные качества, как раз и выражают отношение человека к вечности (прошлому и будущему) в то время как у Ж это отношение сугубо отрицательное: она ее знать не хочет.

Вейнингер указал на одно из действительно фундаментальных женских качеств, которое часто становится основанием многих женских пороков так иногда глубоко оскорбляющих и поражающих мужчину – этой, например, ее способности “все забыть”, “перешагнуть через святое” и т.п. Речь, собственно, идет не о любовных коллизиях, в которых, как правило, “все хороши”, но о специфически женском ЛЕГКОМЫСЛИИ, с которым она способна “все разрушить”. – И мужчина на это способен, но это никогда ему не удается столь ЛЕГКО, как женщине.

Однако Вейнингер был бы еще более прав, если бы немедленно указал на противоположный, но уже сугубо мужской порок, так же связанный с отношением ко времени.

Мужчина деятелен. Значит реально для него только прошлое, на которое он опирается и будущее, в котором сосредоточены цели его деятельности. Текущее мгновение – лишь звено, соединяющее прошлое и будущее, средство шагнуть из прошлого в будущее. Поэтому настоящее всегда им приносится в жертву прошлому и будущему. Отсюда его способность на героический шаг, вообще способность ко всему великому. Однако это его качество может стать ПОРОЧНЫМ, или причиной порока. Речь идет о ЛЕГКОМЫСЛЕННОМ отношении мужчины к настоящему, об этой сугубо мужской способности иногда пустить по ветру, “прошляпить”, исковеркать настоящую жизнь в угоду химерам прошлого или будущего. Мужчина, чрезмерно почитающий “вечное”, иногда настоящее способен сделать вопиющей бессмыслицей, в которую проваливаются как прошлое, так и будущее. Женщина, презирающая вечное, становится низкой, мужчина, презирающий настоящее, становится жалким. – Вот вам два симметричных порока, в которых выражается одно и тоже отношение ко времени, которое, однако, реализуется противоположным образом у мужчин и женщин.

Если мужчина способен быть благородным, героичным и т.п., то у Ж СВОЯ добродетель, героизм, благородство – способность и потребность РОЖАТЬ.

Мужчина способен принести себя в жертву, но ради идеи, будущего, своего народа и т.п. Женщина в функции деторождения так же приносит себя в жертву, но в пользу не общей идеи, но единичного существа, которое вдобавок является “частью” ее тела, ее самой. В каком-то смысле она приносит в жертву себя – себе самой; в детях она воспроизводит прежде всего свое собственное материальное существование, но только лишь таким образом материальное существование людей становится способным к количественному росту, т.е. только так люди и могут плодиться и размножаться. Женщина просто таки обязана пренебрегать прошлым и будущим и цепляться за настоящее, “насущное”, “материальное”, быть прагматичной в ущерб самым благородным идеям и потребностям потому, что она и есть САМО настоящее: В НЕЙ “настоящее” концентрируется и реализуется и ТОЛЬКО ТАК, т.е. ЧЕРЕЗ отрицание всего “вечного” это “настоящее” может реализоваться.

Мужчина при всей своей героичности не способен на подвиг деторождения. Ему претит все физиологическое; собственное тело для него – только средство для его деятельности. Тело его обременяет, ТОЛЬКО носить собственное тело (тем более В теле), ТОЛЬКО служить ему он не способен, а если способен, то лишь до известной меры; тело не может стать для него САМОЦЕЛЬЮ, которой ВСЕ можно принести в жертву. Поэтому беременность он непременно воспринял бы как болезнь, соответствующим образом к ней относился и, конечно, быстро нашел бы средства от нее избавится. При этом бесполезно было бы убеждать его в необходимости деторождения. Умом-то он может и проникся бы этой необходимостью, может быть и решился бы на этот героический шаг. Но в том-то и дело, что решимости и головного героизма здесь недостаточно, нужна ОРГАНИЧЕСКАЯ, положительная потребность рожать. Здесь должно работать не убеждение, не идея, но инстинкт самореализации, самовоспроизводства, причем именно в настоящем, а не в будущем, тем менее – в прошлом. НАСТОЯЩЕЕ, наличное бытие должно стать абсолютной ценностью. Таким образом, чтобы рожать совершенно недостаточно мужского героизма, необходимо, чтобы мужчина стал ЖЕНЩИНОЙ с ее специфическим отношением ко времени. Поэтому если бы в функции деторождения мужчины и женщины поменялись местами, рождаемость резко бы сократилась и в скором времени род людской прекратил бы свое существование.

Женщина равнодушна к идее бессмертия, говорит Вейнингер, – из сказанного ясно, что это ошибка. Вернее, это полуправда, но в данном случае полуправда – хуже, чем ошибка. Конечно, женщина безразлична к идее бессмертия в ее мужском понимании. Для мужчины важна идея бессмертия личного интеллектуального Я, – ее то он и реализует или в бессмертных творениях, или в самой идее бессмертия, бога. Для женщины бессмертие – не заоблачная идея, оно должно быть фактом ее наличного бытия, таковым фактом и являются ее дети, внуки и т.д. Для мужчины бессмертие – нечто сугубо интеллектуальное, для женщины – сугубо материальное, для мужчины – результат самоуглубления, для женщины – распространения (размножения) во вне; для мужчины – это бесконечность внутреннего существования, для женщины – внешнего. Мужчина продуцирует идеальную СВЯЗЬ ВРЕМЕН, бытие вечности, женщина наполняет эту вечность материальным содержание. Женщина продуцирует жизнь, мужчина – эволюцию, развитие жизни.

Остался, собственно, один только штрих, чтобы все встало на свои места. Женщина живет настоящим, говорили мы выше вместе с Вейнингером. Но что есть настоящее? Это не простой переход от прошлого к будущему. Выше и именно в связи с женским характером подразумевалось что это ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ отрицание как прошлого, так и будущего. Но если мы будем рассматривать настоящее как некий временной интервал, то этот временной интервал сам окажется “состоящим” из прошлого и будущего. Поэтому либо настоящее не есть интервал между прошлым и будущим, либо оно вообще не есть. Иными словами настоящее – не временной интервал, вообще не время. Настоящее, как отрицание времени, как его противоположность есть ПРОСТРАНСТВО. Прилагая эти физические соображения к М и Ж можем сказать, что если М продуцирует ВРЕМЯ человеческих отношений, то Ж формирует их ПРОСТРАНСТВО. – В этом и состоит противоположность бытия М и Ж в пространстве и времени. Объективное, физическое противоречие между пространством и временем оказывается и средством выражения противоположности полов, противоположности М и Ж. Если бы М и Ж одинаково существовали бы в пространстве и во времени, то либо связь времен распалась, либо пространство обрушилось, “свернулось как свиток”. (Речь идет, конечно, не о физических пространстве и времени, а о пространстве и времени человеческих отношений.) Таким образом М и Ж формируют и поддерживают гармонию бытия, причастны этой гармонии, причем, поддерживают и причастны именно благодаря своей половой противоположности.

Обо всем этом следовало бы подумать Вейнингеру; СЮДА объективно ведут его мысли. Но субъективно он занят другим…

6. Зачем ты лжешь?

“…У женщины вообще нет логики.(213)… У нее нет интеллектуальной совести (214).”

Таковы очередные дефиниции, коими Вейнингер наделяет свою ИДЕАЛЬНУЮ женщину – (Ж).

“Больше всего потрясает мужчину, когда, спрашивая женщину “Зачем ты лжешь?”, убеждается, что она не понимает этого вопроса, смотрит на него непонимающим взглядом, стараясь его успокоить, или разражается слезами”.(216)

Итак, зачем она лжет? У Ж нет интеллектуальной совести. У М есть. Но что же означает эта совесть? Прежде всего – сознание того, что правда утеряна. Неспокойная совесть – сознание разлада, ущербности и пустоты. И, соответственно, потребность истины. Далеко ли увела эта потребность? Насколько удовлетворена? С начала истории М только и делает, что ИЩЕТ истину. Отсюда – религии, философские системы, учения, вся наука. А цель как будто, как была далеко, так и осталась. Не сумму же естественнонаучных сведений считать ИСТИНОЙ и не математические теоремы. Ж на этот счет спокойна: не считает нужным приводить свои мысли в порядок, обременять себя логикой, само подобное требование ее возмущает – разражается слезами. Не потому, что слезами пытается одурачить М, а потому, что в этом вопросе возникает вся пропасть между М и Ж. М она потрясает и оскорбляет, Ж раздражает или причиняет боль – отсюда слезы. Но если Ж такова, значит она НЕПОСРЕДСТВЕННО обладает истиной.

Поиск истины – конфликт между сознанием и бытием. Сознание отрицает бытие и само оказывается вне бытия, по ту сторону бытия, утрачивает реальность, – отсюда потребность вновь обрести ее – в знании. Сознание Ж не отделяет себя от бытия, поэтому все интеллектуальные запросы ей безразличны. Ж прежде всего живет, а мыслит от случая к случаю. М прежде всего мыслит, а живет лишь от случая к случаю. При этом отношение между М и Ж не таково, что М причастен к истине, а Ж эта истина безразлична. САМА ИСТИНА ДВОЙСТВЕННА, М и Ж причастны противоположным ее сторонам. Для Ж – это ИСТИНА ЧУВСТВ, наличное бытие; для М – сверхчувственное, опосредованное сомнением, отрицанием бытия – ЗНАНИЕ.

Конечно, если стоять на точке зрения средневековой теологии и считать все чувственное ничтожным, презренным, греховным, то Ж – низшее существо – так на нее и смотрели. Если же признать, что материальное вообще необходимо, следовательно, не менее истинно, то же истинно, И ЕСТЬ ИСТИНА в ее реальном, МАТЕРИАЛЬНОМ существовании, то дело меняется. Женщина непосредственно обладает истиной – СВОЕЙ истиной, истиной чувственного бытия, – поэтому она может легко лгать на словах. Мужчина изо всех сил стремится к СВОЕЙ, УМОЗРИТЕЛЬНОЙ истине и это движение ему дается весьма трудно, потому что ЕГО ЛОЖЬ – отрицание наличного бытия – всегда при нем. Потому-то женская легкомысленная ложь так оскорбляет мужчину, потому-то у него нет сил мириться с “женской логикой” – потому что если отбросить “умозрительную истину”, коей пренебрегает женщина, то у мужчины ничего более и не остается, вернее остается лишь ЕГО СОБСТВЕННЫЙ тяжкий грех – отрицание наличного бытия и как следствие, гнетущая пустота и бессмыслица.

Однако вопрос “зачем ты лжешь?” звучит не тогда, когда женщина не правильно отвечает на какой-либо вопрос из области математики или философии. “Где ты была? С кем была?” и т.п. – вот в каких ситуациях указанный вопрос возникает во всей своей остроте и драматизме. То есть ложь и истина становится по настоящему чем-то ОДИНАКОВО животрепещущим для мужчины и женщины, когда они касаются их любовных, супружеских, короче, половых отношений. Однако чувственное бытие не знает ни истины, ни лжи. Чувства не нуждаются в санкции закона, совести, умопостигаемого Я и т.п. “вечных” сущностей. Чувства сами для себя и ложь, и правда. Чувство истинно, пока оно есть и ПОТОМУ ЧТО оно есть, оно становится ложью, когда его уже нет и ПОТОМУ ЧТО его уже нет. Поэтому для того, кто не проигрывает и теряет, а выигрывает и обретает, – обретает любовь – эту высшую ИСТИНУ чувственного бытия, – для того словесная ложь всегда легка. И в таких случаях все лгут напропалую – как женщины, так и мужчины. Но лгут по разному, вернее по разным побуждениям. Женщина лжет, потому что забывает прошлое, ставшее ЛОЖЬЮ. Прошлое становится для нее в лучшем случае “головной болью”, но не действительным содержанием ее настоящей жизни. Мужчина более динамичен, внутренне дифференцирован, поэтому он не забывает прошлое, но умудряется совмещать прошлое с настоящим. Новое чувство для него может стать просто новой гранью, другой жизнью, которая не стирает прежней жизни, но возникает рядом, параллельно с ней. Его мир раскалывается надвое, причем обе части не утрачивают реальности и как бы вовсе не соприкасаются, по крайней мере, до поры до времени. Поэтому двойная жизнь для мужчины может быть весьма легка – легче, чем для женщины и легче, чем жизнь ЧЕСТНАЯ. Двойная жизнь женщину опустошает, мужчину скорее обогащает. Поэтому мужчина может быть куда более лжив, нежели женщина – ложь ему дешевле обходится и приносит большие дивиденды.

Итак, женщина лжет, потому что легко забывает, мужчина – потому что легко совмещает. Женщина существует только “здесь и сейчас” и потому легко забывает что было “там и вчера”. Для мужчины “здесь и сейчас” куда менее актуально, для него более актуально что было и что будет “там и завтра”. Ни одна точка наличного бытия не является для него чем-то самодовлеющи и все исчерпывающим, и потому его наличное бытие распадается на множество точек, и он может вести двойную и тройную жизнь. Женщина лжет, потому что плохо помнит, мужчина – как раз потому что помнит все очень хорошо; женщина лжет “по легкомыслию и глупости”, мужчина – “от большого ума” и “широты душевной”. Проще говоря, женщина лжет мужчине, потому что легко его забывает, мужчина лжет женщине потому что хорошо помнит о других женщинах. В общем каждый по своему, но оба лгут…

Но тому, кто не обретает, а теряет – тому только и остается, что доискиваться правды, правды, которой либо уже нет – если иметь в виду правду чувств, либо никогда и не было, если речь идет о некой абсолютной правде. В чувственной любви нет ничего абсолютного, напротив, она – сама относительность. Поэтому когда счастливые влюбленные абсолютизируют эту относительность, то это – ложь, сладкая ложь. Когда любовь кончается, эта ложь обнаруживается, обнажается, и потому становится горькой. И поистине несчастна душа, не знавшая себя вне чувственного бытия, не познавшая собственной автономии и самодостаточности. В силу этой своей внутренней слабости и несостоятельности, она в постороннем ищет то, чем должна была бы обладать сама по себе; она упивается ложью любви, легко возводит относительное в абсолютное, а потом, когда все кончается, она продолжает искать это абсолютное там, где его, собственно говоря, никогда и не было… “Зачем ты лжешь?” – А какой правды ты ждешь? Правда в том, что то, что было – исчезло – и точка. Сегодня – да, завтра – нет – вот ВСЯ истина чувств. Все слова могут лишь завуалировать, исказить эту истину, то есть обмануть. Поэтому МОЛЧАНИЕ в ответ на поставленный вопрос более красноречиво, более правдиво, чем любые слова. По этой же причине и женская ложь в этом случае куда более правдива, чем мужская “правда”, ибо если женская ложь является лишь выражением пустоты, что и соответствует действительности, то мужчина начинает из этой пустоты сооружать какую ни будь вселенскую химеру, не имеющую НИКАКОГО отношения к действительности.

Да и в самом этом вопросе уже как бы содержится горькое предчувствие, что нет никакой правды, которая способна была бы удовлетворить, но есть лишь та правда, которая способна еще более поразить и отравить. Казалось бы, самое время замолчать, поставить точку, так нет же, как раз в этот-то момент и начинаются поиски “правды”. – Эта слабость духа простительна женщине; мужчина должен жить своим умом, должен носить центр тяжести в самом себе и не искать опоры в чувственном бытии в тот самый момент, когда оно явно рушится. Иначе говоря, он должен искать истину – СВОЮ истину – в СВОЕЙ, а не в женской “половине” бытия. Поэтому: что вообще должен делать брошенный муж или любовник – не знаю, но чего он точно не должен делать, так это задавать дурацких вопросов.

7. Любовь

“Абсолютно женское существо не знает ни логических, ни моральных императивов. Слова ЗАКОН, ОБЯЗАННОСТЬ, ДОЛГ по отношению к самому себе – звучат для него, как нечто абсолютно ему чуждое. И мы вправе заключить из этого, что такое существо лишено и сверхчувственной личности… Абсолютная женщина лишена всякого Я.” (262)

Однако слова: обязанность, долг, закон на что направлены, на что распространяются? Долг, закон, обязанность ЛИШЬ по отношению к самому себе? Если они столь резко сужаются до субъективного Я, то в этом Я они лишаются смысла и тонут, словно в черной дыре. Чистое Я, взятое безотносительно ко всему внешнему как раз не нуждается ни в долге, ни в законе, ни в обязанностях, подобно тому, как тело, находящееся в состоянии невесомости, не нуждается ни в какой точке опоры. Только лишь в отношении Я к ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ долг, закон и т.п. становятся чем-то ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ.

Если же долг, закон распространяются на внешний мир, то тем самым и прежде всего они должны распространяться на женщину, поскольку внешний мир фокусируется в женщине. Однако в каком качестве? В качестве системы азиатских внешних запретов, регламентаций, предписывающих женщине каждый шаг? Но тогда женщина – это просто животное, которое заключают в клетку, дабы оно “соответствовало”. Однако если женщина ТОЛЬКО животное, то ее может и следует заключить в клетку, если это практически для чего-нибудь нужно, но при чем тут долг, закон и т.п. высокие материи? Какой долг или закон может быть в отношении животного? С другой стороны, сами эти высшие требования в таком случае утрачивают абсолютный, идеальный характер, т.е. становятся именно клеткой и самое лучшее, что с ней может сделать живое существо, так это СЛОМАТЬ ее.

Или же женщина должна подчиниться им внутренне, т.е. это должно стать ее достоянием? Если согласиться, что женщина лишена Я и не может абсолютно свободно стать опорой долга и т.п., то стало быть она должна стать таковой опорой абсолютно несвободно, в абсолютной зависимости от мужчины, причем зависимости ВНУТРЕННЕЙ, которая составила бы самую насущную ее потребность. Эта зависимость есть ЛЮБОВЬ.

Кантовское Я (т.е. сверхчувственное, умопостигаемое Я, о котором все время говорит Вейнингер) свободно, пока изволит НЕ ЗАМЕЧАТЬ окружающего мира. Но стоит лишь обратить на него внимание, как немедленно начинают вырисовываться контуры некой грозной, темной, непреодолимой силы. МИР – это не мираж, но факт, не просто факт, но факт всеобъемлющий, всепоглощающий. По своему бесконечный. Чем более сознание реальности мира и того, что этот мир есть реальное отрицание Я, тем более это тягостно для Я, тем более ИМ САМИМ ощущается его собственная внутренняя никчемность. Кант находит выход из этой ситуации – он игнорирует в этом мире все, что его не устраивает и оставляет лишь то, в чем находит для себя опору – ЗВЕЗДНОЕ НЕБО. Я и ЗВЕЗДНОЕ НЕБО – внешняя бесконечность как отражение внутренней, внешнее постоянство и законосообразность как отражение незыблемости собственного Я – вот все бытие, ничего более не надо!

Однако и небо чувственно, недостаточно идеально, а лучше сказать, совсем не идеально. Идеальность его только в том, что созерцание неба наименее содержательно с чувственной стороны и тем не менее оно ТОЛЬКО чувственно. Следовательно, идеализм Канта не до конца идеален, он оставляет для себя лазейку в материальном мире, Я Канта цепляется за то в этом мире, что не может обрушиться, обратиться в тлен, что у него не могут украсть, и в этом находит свое последнее прибежище. Этим оно спасается от мира земного, но не от мира вообще. Но если оно желает быть последовательным, желает до конца соблюсти закон, который себе и навязало, оно обязано отречься так же и от неба, закрыть глаза и более не видеть даже и его. Единственно, что ему остается в таком случае, так это на манер индусов бубнить вслух или про себя “ом-м-м…” или что-нибудь вроде этого. Однако и это было бы фальшью, поскольку звук, хотя бы только воображаемый есть то же связь с внешним миром. Если же оборвать и эту последнюю связь, то что же остается с Я и в Я? Ничего, кроме его собственной пустоты! Это созерцание Я своей пустоты есть чистое, идеальное, абсолютное бытие Я. И в то же время с внешней стороны, оно есть его чистое, абсолютное НЕБЫТИЕ. Таким образом абсолютный идеализм Канта есть АБСОЛЮТНОЕ противоречие между бытием и небытием Я. Это противоречие именно в силу своего абсолютного характера абсолютно неустойчиво и взрывается как раз в тот момент, в который достигается: либо Я должно уснуть или покончить с собой, либо оно должно обрушиться во вне.

Я само должно стать ФАКТОМ. – О чем идет речь? М что же, должен выстроить царство божие на земле, стать президентом, большим начальником, императором, развязать войну и одержать в ней победу и т.п.? И первое, и второе, и третье и еще многое, многое другое или хотя бы что-нибудь из всего этого. Однако во всех этих больших и малых делах земных М сам присутствует как нечто внешнее и навязывает свою личность миру посредством внешней силы. Внутреннее остается темной невыразимой потенцией, которая гонит наружу, во вне, однако не реализуется до конца ни в чем внешнем. М, даже если непрерывно расширяет пределы своей деятельности, остается в самом себе, не выходит за пределы самого себя. Поэтому во всех этих видах деятельности есть элемент бегства от самого себя, НЕСВОБОДЫ от самого себя. Потому они могут стать тягостными для него, потому он будет исступленно добиваться новых побед, подниматься на очередные ступени и ни на одной не достигнет самоудовлетворения.

Есть только одно НЕЧТО, в котором внутреннее М непосредственно совпадает с внешним – это Ж. М и Ж поистине едина суть, причем это не мертвое и фальшивое РАВЕНСТВО, это именно СУТЬ и суть ЖИВАЯ. Это значит, что каждый для другого есть то, чем этот другой должен быть или стать. Это значит, что каждый в другом реализует себя. Любовь – вот в чем ликвидируется ущербность бытия как М, так и Ж, в чем тот и другая обретают себя посредством друг друга, т.е. обретают ИСТИННОЕ бытие, в чем их противоположность порождает гармонию, а конфликт исчерпывается во всех своих аспектах. И вот в чем реализуется ИСТИНА и в чем она СОСТОИТ…

М – личность, Я, лишенное реальности; Ж – реальность, лишенная Я, личностного начала. Оба есть НИЧТО друг без друга, с другой стороны, оба заключают в себе ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ друг друга. – Неужели отсюда не ясно, что они должны делать?

С другой стороны. Если Ж действительно “ничтожна”, то чего стоит М, который не в состоянии совладать с этим “ничтожеством”? Чего стоит его мужественность, если она страшится женской слабости, не способна преодолеть женственность? Чего стоит его умопостигаемое Я, если в женской “глупости” оно видит для себя УГРОЗУ, некое зло, которому трудно или невозможно противостоять? Можно ли представить себе большего оскорбления для М, чем когда его реальность тонет, растворяется, испаряется в НИЧТО Ж? Что может быть более позорным, более очевидным признаком слабости, НЕМУЖЕСТВЕННОСТИ мужчины, как СТРАХ перед женщиной? И не на этот ли порок, если он замечает его в себе, должен направить свои силы мужчина, чтоб искоренить его? ИМЕННО и прежде всего Ж дает М шанс стать всем. При этом бог все устроил так, что Ж дает М как раз то, в чем тот нуждается, и наоборот – ко благу и счастью их обоих… Женщина ждет от Тебя силы тела и духа – дай ей то и другое, ибо как еще Ты можешь реализовать то и другое, т.е. стать ИСТИННО сильным и мудрым? ДЕЛАЙ ЭТО! Что за нелепость останавливаться перед этим шансом, обращаться в бегство и при этом утешать себя баснями о бесконечной мощи своего умопостигаемого Я?

Итак, ЛЮБОВЬ – таково решение проблемы, которую очертил Вейнингер своею тяжелой рукой. Любовь… Кто бы мог подумать…

* * *

Любовь существует на стыке между чувственным и сверхчувственным, как СВЯЗЬ того и другого. Поэтому в любви одно может легко перейти в другое или наоборот. То есть любовь может из человека сделать скотину, а может скотину превратить в человека. В любви противоположности абсолютно сходятся, поэтому сама любовь есть абсолютное противоречие – поэтому в любви поистине все возможно и жизнь достигает высшей степени интенсивности. Поэтому же любовь, с одной стороны, решает все проблемы, а с другой, сама становится некой бесконечной проблемой.

В первом приближении двойственность любви фиксируется в понятиях полового влечения и платонической любви; первое – нечто абсолютно чувственное, второе – нечто абсолютно “идеальное”, “от головы”. Казалось бы, весь интерес проблемы состоит как раз в том, в какой связи между собой находятся указанные явления, насколько они взаимообуславливают, а насколько взаимоотрицают друг друга? Однако Вейнингер не видит этой проблемы, вернее он ее решает до и без всякого обсуждения. Все, что кроме платонической любви называют любовью, есть просто “свинство”, говорит он (345). – Только горячность, с какой он делает это заявление, несколько компенсирует его банальность. Впрочем далее он становится более оригинальным, ибо пытается доказать нам, что и платоническая любовь есть так же свинство, хотя и более изощренное и утонченное, чем секс.

Здесь мы, между прочим, подбираемся едва ли не к центральному пункту всей его философии.

Первое, что делает Вейнингер, так это возносит платоническую любовь до небес, как оно и положено идеалисту. В платонической любви, говорит он, мужчина видит в женщине свой собственный идеал и т.д. и т.п. – Вейнингер произносит в связи с этим много глубоких и прекрасных слов о любви. Однако все это мало чего стоит, ибо не вооруженным глазом видно в каком кошмарном противоречии эти его прозрения находятся с его собственным взглядом на женщину. Любить “чистой, высокой свободной от желаний” любовью – кого же? Женщину, которая по Вейнингеру или глупа, как корова или (и) похотлива как сучка! Связать представление о высшей ценности и идеальной чистоте с существом, которое поистине ничего не стоит и наименее чисто! – Нельзя не признать в этом оригинальность Вейнингера, ибо еще, как кажется, не было идеалиста, под пером которого платоническая любовь предстала бы столь вопиющей глупостью.

Вейнингер, однако, прекрасно видит, в какой тупик загоняет он платонизм своей теорией. Поэтому он предпринимает попытку спасти платоническую любовь, а для этого необходима самая малость: доказать, что в этой самой любви женщина абсолютно ни при чем. Женщина, говорит он, сама по себе не очень-то красива, а “местами” даже безобразна. Мужчина находит женщину красивой, потому что любит ее; любовь здесь продуцирует красоту, а не наоборот. “Красота женщины есть ничто иное, как любовь мужчины…” (349) Женщина слишком низка, чтоб служить настоящей причиной могучих изменений в душе мужчины, какие производит любовь. Вернее предположить, что она является “только исходным толчком”, неким случайным поводом для любви, а не ее действительным объектом. “Во всякой любви мужчина любит только самого себя… свою умопостигаемую сущность, освобожденную от хлама необходимости и т.д. и т.п.” (351) “Любовь является феноменом проекции…” и т.д. (352)…”интроекция” (вкладывание) души мужчины в женщину…” и т.д. Мужчина превращает женщину в сосуд для идеи собственного совершенства и т.д.(363)

Вейнингер так уверовал в эти свои соображения, что в конце соответствующего (11) параграфа даже всерьез задается вопросом: а почему вообще мужчина любит женщину, “а не какое-нибудь другое существо”? (368) – Хороший вопрос! Это до какого же идиотизма нужно довести идеализм, чтобы вполне закономерно явились вопросы вроде следующего: почему мужчина любит женщину, а не телеграфный столб, например? Вейнингер не замечает комизма положения, в которое сам себя поставил, мало того, он его еще и усугубляет – тем, что ВСЕРЬЕЗ отвечает на поставленный вопрос, для чего сочиняет глубокомысленную басню: мужчина-де в момент сотворения каким-то образом и зачем-то удержал для себя одного все божественное, всю душу и тем самым обделил женщину. И вот в муках любви он и искупает эту свою вину перед ней… и т.п. (369)

Смею предположить: мужчина любит женщину совсем не поэтому. Мужчина действительно видит в женщине некий СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ идеал. Но почему же он связывает этот идеал именно с женщиной, а не с первым попавшимся предметом? При чем недостаточно констатировать, что мужчина почему-то любит женщину, а не телеграфный столб, ведь и среди женщин он выбирает одну-единственную или, по крайней мере, не многих. Ответ очевиден: потому что избранница хотя бы отчасти, хотя бы только внешне СООТВЕТСТВУЕТ этому идеалу. Но если соответствует отчасти и внешне, то почему бы ей не соответствовать и в значительной мере, и внутренне? А если может соответствовать и внутренне, и в значительной мере, то почему не может соответствовать абсолютно, т.е. быть действительно идеальной? Впрочем, я не настаиваю, что женщина может стать олицетворением трансцендентной идеи красоты, ибо это было бы слишком бесцеремонным покушением на кантовский идеализм. Для меня достаточно вернуться просто к здравому взгляду на дело, согласно которому женщина ДЕЙСТВИТЕЛЬНО красива в том или ином отношении и ПОЭТОМУ мужчина любит ее, а не наоборот. Любовь, конечно, ослепляет и все прочее, но должно же быть в женщине хотя бы что-нибудь – как раз то, что ослепляет, иначе с чего бы мужчине слепнуть? Словом, женщина ДЕЙСТВИТЕЛЬНО заключает в себе НЕЧТО, абсолютно необходимое для мужчины и потому она достойна любви, заслуживает любви, а если говорить о Ж – обречена на любовь.

Этот здравый взгляд на дело меняет и отношение к платонической любви. Впрочем, и Вейнингер, несмотря на свою аргументацию и сочиненную под конец басню, не очень-то верит, что ему удалось очистить названную любовь от скверны. Точнее сказать, совсем не верит. Да и как в это можно поверить? Ведь не только женщина, вообще ВСЕ вне духа материально, т.е. по определению НЕ ИДЕАЛЬНО, поэтому всякая попытка соединить идеал с чем-то внешним – будь то женщина или что угодно – есть грехопадение. Но любовь как раз и есть идеализация внешнего, попытка вынести идеал во вне. Поэтому платоническая любовь в глазах Вейнингера должна быть чем-то даже более нечестивым, чем самые низменные инстинкты, ибо в последних хотя и нет никакого идеала, но как раз поэтому нет и осквернения идеала, нет “святотатства”, а есть только “свинство”, физиология. Поэтому после того, как Вейнингер вознес платоническую любовь до небес, он должен проделать обратную операцию – низвергнуть ее на землю:

“…только заблуждение находит в любимой женщине олицетворение совершенства… (354)… Не может быть никакой иной любви, кроме несчастной… Любовь ко всякой единичной вещи, в том числе и к женщине, есть уже отпадение от идеи, вина… любовь – только трусость… (355) нравственная слабость… (356) …Сексуальность видит в женщине аппарат для онанирования… Высшая эротика (платоническая любовь) требует от женщины… чтобы любящий мог видеть в ней идеал самого себя как бы уже осуществленным… Таким образом любовь не только антилогична, она пренебрегает объективной правдой о женщине… она так же антиморальна по отношению к женщине, которой она хотела бы навязать притворство и обман, полнейшую согласованность с чуждым ей желанием. (361)” Любовь “представляет собой… безнравственность… нетерпимый эгоизм… трусость, слабость, отсутствие достоинства… страх истины…(362)” и т.д. и т.п.

Итак, платонически возлюбил – платонически согрешил – платонически раскаялся… Кажется, время подводить итоги.

Платоническая любовь вовсе не так ужасна, как кажется Вейнингеру. Это всего лишь слабость духа – неспособность шагнуть в реальность, вследствие чего движение к реальности вырождается в бесконечный уход от нее, в котором всякое единство реальностью может быть лишь бесконечной иллюзией. Жалкое и смешное здесь то, что Я цепляется за реальность, не может быть ПРОСТО самим собой и с самим собой. Зависимость от реальности – вот положительная сторона платонической любви, предчувствие, что только В СВЯЗИ с реальностью возможно истинное бытие. Однако неспособность сделать эту зависимость обратной, т.е. поставить реальность в зависимость от себя, т.е. самому стать реальным – такова отрицательная сторона платонической любви, в чем проявляется слабость духа. – Во всем этом, повторяю, нет ничего ужасного. Первые шаги всегда робки и неуверенны, в первые мгновения своего бытия все слАбо. Поэтому и первая любовь, т.е. первая попытка духа выяснить все отношение к действительности приводит лишь к тому, что он с упоением отождествляет себя с тем и или иным действительным объектом, полагает, что обрел действительное счастье здесь и сейчас. – За этим, конечно, ничего не может последовать кроме разочарования. “Стыдно”, – говорит по этому поводу Вейнингер, стыдно за слабость, за мечту о дешевом счастье, за собственное ослепление и т.п. – Верно, стыдно, но не очень. Не грех споткнуться на первом шаге и не грех утратить себя при первом столкновении с действительностью.

По настоящему должно быть стыдно, когда истину продолжают не замечать, когда она стала уже вполне очевидной, когда, споткнувшись на первом шаге, пытаются и дальше ковылять в том же ложном направлении, когда продолжают цепляться за собственную слабость, когда уже открылась возможность обрести силу. Любимая женщина оказалась всего лишь земным существом, а не ангелом небесным – ужасное открытие! Но если попытка соединить идеал с действительностью не удалась, то может быть дело не только действительности, может и с идеалом что-то не так? – Как бы не так! Идеалист на словах может вселенную обратить в прах, но изменить в самом себе что-либо хотя бы на йоту он не в состоянии. Он идеализирует и абсолютизирует не только и даже не столько свои действительные достоинства, но прежде всего свою слабость. И вот в этот момент и обнаруживается вся дурость платонической любви. Убедившись, что его идеал совсем не идеален, он, тем не менее, не расстается с ним, но пытается приблизиться к нему, удаляясь от него. Он продолжает любить свою избранницу, но старается держаться от не подальше – как бы она словом или жестом лишний раз нее обнаружила свое земное происхождение – продолжает любить из далека, из-за угла. Погоня за действительностью вырождается в бегство от нее. Жажда вырваться наружу приводит к тому, что забиваются еще глубже в себя. Страх перед реальностью, неверие в себя – и зависимость от внешнего; упертый эгоцентризм – и в то же время жалкая зависимость от какой-нибудь девчонки-кокетки или “жирной гусыни”. И вместо того, чтоб осознать это состояние, приписывает ему высшую ценность, т.е. окончательно загоняет себя в тупик. “В ней (платонической любви) проявляется истинная сущность человека”! – В ней реализуется его беспредельная способность к самообману. Только лишь эта сторона Я абсолютизируется, доводится до абсурда. “Человек всецело с самим собой”… – он всецело вне себя и вне действительности, т.е. в полном разладе с собой. “Люблю, значит существую” – в ТАКОЙ любви или ТАКОЙ любовью человек скорее хоронит себя за живо. Ясно, что это нагромождение нелепиц рано или поздно обрушится и наступит катастрофа, внешне может быть незначительная, но внутренне – сокрушительная.

Но пусть бы и катастрофа: в конце концов, здесь НЕЧЕМУ сокрушаться кроме слабости духа. Следовательно, пусть тем более эта катастрофа станет сокрушительной, может быть хоть таким путем дух идеалиста очистится от дурости, восстанет к жизни, обретет, наконец, силу? Но и опять-таки не тут-то было! Развенчав в своих глазах платоническую любовь, он порывает с ней и со всем, что ее сопровождало, со всем, кроме… собственной слабости! Он видите ли раскрывает глаза себе и миру на действительную сущность женщины, разоблачает ее ничтожество. – Пусть так, пусть она ничтожна, но не следует ли отсюда, что это ее ничто И ЕСТЬ пространство, степень свободы для ТВОЕГО бытия, твое место под солнцем, приглашение к действительной жизни?.. Ж только сексуальна, уверяет нас Вейнингер. Даже если это и так, то тем лучше, ибо это как раз то, что надо! Ж презирает платонизм, инстинктивно чувствует его ложь – МУЖСКУЮ ложь. И она освобождает мужчину от этой лжи и освобождает не словом, не теорией, но СОБОЙ, какова она ЕСТЬ и только ТАК она может разрушить эту ложь и только так эта ложь должна и может быть разрушена. Ж взывает к жизни М не действием, не словом, но фактом своего бытия.

Идеал в действительности торжествует не тогда, когда кто-то или что-то спускается с небес на землю, со всею подобающей случаю торжественностью; идеал реализуется, когда материя становится телом духа, его плотью, его абсолютной собственностью. Только в этом случае действительность перестает быть чугунной заслонкой, сквозь которую ничего не видно, но становится прозрачной пеленой, сквозь которую легко угадываются очертания Бога. Однако так и в таком качестве мужчина может обрести действительность только в женщине, только из ее рук. И она готова отдать ему действительность, т.е. СЕБЯ, ему остается просто взять…

Но для идеалиста нет ничего более невозможного, чем просто физически СТАТЬ, реализовать себя. Он уворачивается от собственного физического бытия даже и тогда, когда увернуться, казалось бы, уже нет никаких шансов. Вместо того, чтоб взять то, что само падает в руку, он отдергивает руку, одержимый идеальной брезгливостью и презрением, как раньше был одержим идеальной любовью. И как раньше он ПРОСТО ТАК, дешево надеялся обрести идеал во вне, так теперь он желает достичь его в самом себе, но опять-таки ПРОСТО ТАК, т.е. просто противопоставляя себя действительности, но не в положительном смысле, как в платонической любви, а в отрицательном – этакое платоническое раскаяние в платоническом грехе. Как сказал герой какой-то английской пьесы: разочаровавшись в своем дурацком рае, идеалист бросается воздвигать дурацкий ад. И начинается: любовь – вина – стыд – грех – смерть – нетерпимый эгоизм – ступень для искупления – высшая эротика – аппарат для онанирования – и т.д. и т.п. до бесконечности. И уж конечно во всей этой круговерти отрицания действительности, действительность ни мало не страдает, наоборот, продолжает оставаться единственной точкой опоры, явной или неявной осью, вокруг которой все вращается, т.е. чем-то единственно действительным, и в то же время абсолютно потусторонним.

Вейнингер отрицает Ж не как некое существо, а как высшее проявление и сосредоточие всего материального. При этом само материальное существование рода человеческого не является для него чем-то значимым, поэтому даже функция деторождения в его глазах не только не оправдывает женщину, но даже делает ее еще ниже. В сущности именно в этом воспроизводстве материальной жизни и заключается по Вейнингеру ее главный порок, все прочие являются лишь следствием из него. Столь радикальному отрицанию поистине нечего противопоставить. Единственное что остается, так это попытаться выяснить что оно есть, чего стоит само по себе.

Дух есть нечто автономное относительно материи – таковы самые скромные претензии вейнингеровского идеализма, как впрочем, и идеализма вообще. И вот теперь только мы выяснили, в чем именно состоит это автономное бытие духа в понимании Вейнингера.

Очевидно, что в каком бы отношении дух не выступал к действительности в философии Вейнингера – будь-то платонические любовь, грех, раскаяние, презрение и т.д. – нигде он не имеет отношения к действительности, везде сталкивается лишь с собственными призраками, вернее с призраком самого себя. Все черты и штрихи женского характера, сколь бы верны они ни были каждый в отдельности, не складываются у Вейнингера в понятие женщины, ЗНАНИЕ о ней; из кирпичиков истины, коими так богата его книга, он складывает большую ложь – некое страшилище под именем Ж…

“…Смысл женщины – быть бессмыслицей… Этим объясняется и глубочайший страх мужчины – перед женщиной, т.е. перед бессмысленным, перед манящей бездной пустоты.” (430)

Даже если согласиться с Вейнингером во всем, что он говорит о Ж, непонятно одно: почему СТРАХ, почему ТОЛЬКО страх испытывает мужчина перед женщиной? Что его так пугает? Я не говорю о том, что лишь через преодоление женских пороков – если уж она так порочна – мужчина может утвердить свою добродетель – если он действительно добродетелен, – сейчас речь о другом: чем “низкорослое, коротконогое” (Шопенгауэр) создание, какая-нибудь Таня или Маша так пугает Вейнингера, что уж в ней такого ужасного, где здесь повод для “глубочайшего страха”? Дистанция между знанием и объектом знания оказывается здесь что-то уж слишком великой и даже какой-то несуразной: то, что ясно пОнято не может быть причиной СТРАХА. Встает сомнение: действительно ли Вейнингер понял женщину, составил о ней адекватное понятие? К счастью, Вейнингера критиковать легко, как и всякого истинного философа, ибо он сам все свои открытия и заблуждения доводит до последней степени ясности, так что критику остается лишь ткнуть в них пальцем: как в его платонической любви женщина ни при чем, так и его страх, презрение и прочие чувства, которые он питает якобы к женщине в действительности имеют своим объектом отнюдь не реальную женщину. Не это нескладное (в восприятии Шопенгауэра) создание, не Таня или Маша, т.е. не конкретная женщина пугает Вейнингера, но Ж, женщина вообще, абсолютная женщина. То есть между ним и лицом женского пола стоит призрак – измысленная им самим Ж. Его отношение к женщине не имеет никакого отношения к действительной женщине, ни к какому реальному лицу женского пола. В действительности нет ничего, от чего могло бы исходить адекватное отрицание духа. Все в действительности всегда меньше духа. Только лишь если в конкретной вещи, вернее ВМЕСТО нее начинают видеть некую АБСОЛЮТНУЮ вещь – только тогда может возникнуть повод для абсолютного страха или других “абсолютных” эмоций. И вот главный вопрос: ПОЧЕМУ ЖЕ столь проницательный дух Отто Вейнингера за лесом не видит деревьев, почему он продолжает видеть абстракцию там, где налицо конкретный человек? Потому что он не хочет расставаться со своими абстракциями, потому что он сам для себя – нечто абсолютное и во всем видит только себя – даже и в том, что, как он полагает, враждебно ему. Но если дух во всем не видит ничего, кроме себя, значит он… СЛЕП! Все ИНОЕ есть для него лишь темная, непонятна, бессмысленная бездна, есть его абсолютное отрицание и в качестве такового в нем самом может вызывать лишь СТРАХ. Таким образом, вот в чем все дело: дурной идеализм АБСОЛЮТНО отрицает – что же? Мир конечных вещей, в котором нет ровно ничего абсолютного, напротив, все относительно! Однако благодаря этому именно отрицанию указанный мир перестает быть собой, становится абсолютно непреодолимой силой, абсолютным отрицанием самого духа! Если в другом дух видит только себя, то, значит, он сам для себя есть другое. Ложное отношение к миру порождает ложное отношение к самому себе, отрицание иного -самоотрицание. Абсолютное бытие духа у Вейнингера совсем не абсолютно: забиваясь вглубь себя, он не приходит к себе, но скорее разрывает с собой, порождает другое Я, собственный призрак, который, однако, им самим воспринимается как нечто совсем другое, как внешнее отрицание самого духа. Абсолютное бытие оказывается столь же абсолютным небытием. Это самоотрицание и сознается – или скорее ощущается – потом как СТРАХ, но страх этот понимается не как следствие САМООБМАНА, каковым в действительности является, а как следствие некой внешней угрозы. Вот этот-то страх, это полуосознанное состояние собственной несостоятельности и есть наиболее фундаментальная черта самосознания Вейнингера. Не потому он боится женщины, что она так страшна, он рисует себе “страшный” образ Ж, потому что боится… сам себя, не уверен в себе, не обрел точки опоры в себе. Ему нужна проекция, выражение, оправдание его собственной духовной несостоятельности; тем, другим и третьим и становится в его философии Ж. Способность познания, способность абстрагирования оказывается вывернутой наизнанку: вместо того, чтоб действительно познавать, т.е. в конкретном отыскивать всеобщее, абстрактное, он абстрактное превращает в конкретное: т.е. абстрактное понятие женщины присутствует в его сознании до всякого познания, но не как понятие, а как неосознанный априорный страх перед ней. Он затем проецирует этот страх в понятие Ж, при этом его плохо осознанной целью является опять-таки не познание, а стремление избавится, освободиться от страха, а для этого он должен себе и читателю внушить ПРЕЗРЕНИЕ к женщине. Движимый этим мотивом он и начинает формировать понятие Ж. А поскольку женщина – “тоже человек” и ничто человеческое ей не чуждо, включая все людские пороки и слабости, то ему удается легко – при его талантах – создать именно то, к чему стремился: некое абсолютное ничтожество женского пола. Таким образом, его выдающаяся способность к абстрактному мышлению, способность к познанию на деле оказалась способностью к заблуждению. Его идеализм породил ложь. Это не ошибка, это именно ложь и ложь не только как ложь понятия Ж, но ложь как состояние его собственного мышления – то, почему я и называю его идеализм дурным.

Итак, как в платонической любви он видит не объект любви, но главным образом самого себя, так и в своем платоническом презрении к женщине он видит не реальную женщину, а некое абстрактное ничтожество, плод собственных произвольных построений – свое собственное ничтожество – свой СТРАХ перед женщиной. В обоих случаях действительность – лишь внешний повод, который сталкивает дух с самим собой. И в обоих случаях он оказывается в неадекватном отношении к самому себе: в одном – влюбляется в самого себя, в другом – презирает самого себя. Иначе говоря, он не может адекватно быть с самим собой, не находит, не видит себя там, где имеет дело только с собой. Несмотря на претензию и стремление к бесконечному самоуглублению, он остается внешним, посторонним самому себе. Несмотря на претензию на автономию относительно материи, он постоянно пребывает в самой болезненной зависимости от нее. То есть он не может быть собой, не может обрести себя, не может БЫТЬ. Таким образом, несостоятельность, СЛАБОСТЬ ДУХА – такова сокровенная тайна философии Вейнингера.

Как же дух может выйти из этого состояния, как обрести силу? Его сущность и сила только в одном – в познании. Вот и в данном случае он должен понять, что отрицание его, которое, якобы исходит от Ж в действительности его собственное самоотрицание: ему не грозят никакие призраки помимо тех, которые он сам себе навыдумывает. Но познанием этого факта самоотрицание не ликвидируется, оно обретает адекватную форму и становится положительной силой духа. Сознательно отрицая себя, ограничивая себя, дух тем самым не подрывает себя, но лишь ограничивает собственный субъективный произвол, а значит обретает способность к ОБЪЕКТИВНОМУ взгляду на вещь, способность видеть вещи как они есть, т.е. способность ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО познания.

Отбрасывая от себя материю, вытесняя из себя все материальное дух начинает существовать как отрицание материи, обретает идеальное бытие – в этом положительная сторона дурного идеализма. Его дурная сторона в том, что, уничтожая материю на словах, он воображает, что уничтожает ее и на деле, а еще более в том, что он сам себе не верит, не верит в такую вот свою победу над материей. Отсюда его страдания: страхи, призраки, мания величия и глухое предчувствие собственное несостоятельности. Следовательно, недостаточно отрицать материю, необходимо также и отрицать самого себя, т.е. понять, что материя – “то же” реальность, истина, которую еще следует понять, переварить, ПЕРЕЖИТЬ и что вся эта работа еще впереди, а не позади, как думал Вейнингер, воображая, что кантовский идеализм сам по себе – абсолютная истина и решение всех проблем. – Вот эту вот иллюзию собственного абсолютизма и должен отбросить дурной идеализм, если желает избавиться от своей дурости. Он должен познать себя как нечто только лишь относительное, должен так сказать избавиться от себя, дабы не путаться в самом себе и тем самым научиться видеть реальный мир, а не мир, как всего лишь отблеск собственной реальности. Ограничивая себя таким образом, дух утверждает себя – тем что обретает способность видеть вещи такими, какие они есть, т.е. познавать их. Вот это и есть начало истинного бытия духа, начало действительного познания и только лишь пройдя по пути до конца, дух может стать ДЕЙСТВИТЕЛЬНО абсолютным.

* * *

Если же отбросить “метафизику”, то ошибка Вейнингера состоит не в том, что он полагал, что М и Ж не равны, ошибка его в том, что он так и не понял всю глубину и значение этого неравенства. Это их неравенство настолько глубоко пронизывает их бытие, что вне его (неравенства) они “не равны” даже самим себе, т.е. вне его они не могут БЫТЬ. Вейнингер полагает, что если М заключает в себе всю реальность, то Ж есть ничто, в смысле: просто пустое место. Я же полагаю, что вне отношения друг к другу М и Ж одинаково есть ничто, но даже и в этом своем ничтожестве они не равны, более того, противоположны: их бытие призрачно, абстрактно, пусто, как бытие математических знаков “+” и “-“, но это – бытие противоположностей. По Вейнингеру главный порок женщины не в том, что она такая и сякая, но в том, что она – НЕ МУЖЧИНА. Я же, не мудрствуя лукаво, встаю на точку зрения “толпы” и утверждаю, что если женщина – не мужчина, то это и хорошо, так и должно быть, в этом – не ее недостаток, но ее главное положительное определение, суть ее бытия… Если, как полагает Вейнингер, М есть НЕЧТО, а Ж – НИЧТО, то встает очередной ехидный вопрос: а почему их вообще двое, зачем нужна Ж и т.п.? С моей же точки зрения само НЕЧТО, т.е. РЕАЛЬНОСТЬ не есть атрибут ни М, ни Ж, но есть РЕЗУЛЬТАТ их отношений. То есть прежде, чем М и Ж родят ребенка, они рождают Любовь (Л) Самосознание (С), другие определения собственного бытия, словом, рождают друг друга, обретают РЕАЛЬНОСТЬ посредством друг друга. С точки зрения Вейнингера лучшее, что может сделать женщина, так это – СТАТЬ МУЖЧИНОЙ. Я же утверждаю, что сам мужчина становится самим собой лишь посредством женщины и благодаря ей. Вейнингер полагает, что “свинство” полового акта состоит в том, что женщина низводится до уровня средства, в действительности же в половом акте каждый является средством для другого и удовлетворяет себя посредством другого. Половой акт может быть лишен духовной гармонии, но чего нельзя отрицать в нем, так это элементарного физиологического равновесия, т.е. гармонии физиологической – материальной основы всякой гармонии между М и Ж. Половой акт не есть ни преступление, ни грехопадение, ни свинство и ничто другое в этом духе, он есть “всего лишь” ВЗАИМОБЫТИЕ М и Ж на уровне физиологии.

ИДЕАЛ в отношениях между М и Ж по Вейнингеру будет достигнут только тогда, “когда из двух станет одно, из мужчины и женщины – третье, Самосущее, то, что не есть ни мужчина, ни женщина.” (496) Я же утверждаю, что сей идеал не есть некая трансцендентная идея, но нечто заурядное: он достигается в половом акте и называется “оргазм”. С другой стороны, идеал этот есть само существование человечества, в котором мужское и женское начала сливаются в один поток и становятся в нем неразличимы. Вейнингер, таким образом, лишь повторяет классическую ошибку дурного идеализма: идеализирует действительность и полученный таким образом идеал противопоставляет потом самой действительности как истинное – не истинному, как “идеальное” – “свинскому”.

Итак, М и Ж во всем противоположны: у каждого из них своя правда и своя ложь, свое небо и своя земля. Однако это свое достояние каждый из них может реализовать лишь посредством другого. Жизнь и есть процесс этой реализации, процесс, в котором все ненадежно, все эфемерно, все может рухнуть в любой момент, но в каждый же момент все рождается и возникает вновь. Половая противоположность М и Ж есть причина и источник как жизни, так и смерти… Смерти…

8. Правда Вейнингера

Должен признать, что до сих пор моя критика была не вполне адекватна. До сих пор я пытался представить отношения М и Ж как источник гармонии и жизни, в то время как Вейнингер смотрит в противоположную сторону и рассматривает их как источник дисгармонии и смерти. Подойдем же к вопросу и с этой стороны.

Дисгармония в отношениях между мужчиной и женщиной возникает тогда, когда один или оба оказываются неспособны ни взять свое, ни отдать должное; или оттого, что один требует от другого то, что должен был бы дать сам. Эта простая житейская истина позволяет правильно понять Вейнингера и, более того, довести до конца его собственные мысли.

Инициирование полового акта (сводничество)- таково по мысли Вейнингера предназначение женщины, ее “роль во Вселенной”, как он выражается. Это вполне логично, если согласиться с ним, что женщина ТОЛЬКО сексуальна. Но этот вывод совсем не тянет на метафизическую глубину, несмотря на все старания Вейнингера придать ему таковую глубину. Во-первых, инициатором полового акта, как говорят, иногда выступает и мужчина. Во-вторых, половой акт не такое уж проклятие для мужчины; последний, впрочем, может испытывать скуку или даже отвращение от половой связи с женщиной, но во всяком случае эта связь для него не смертельна. То есть здесь могут быть какие угодно житейские коллизии, но еще нет действительного, бесконечного и бесконечно трагического разрыва между М и Ж, который пытается нарисовать нам Вейнингер на протяжении всей своей книги. Однако Вейнингер на правильном пути. Указанный разрыв начинает возникать и нарастать, когда сексуальность женщины обретает странное сочетание черт агрессивности и одновременно индифферентности; когда женщина становится самодостаточной как раз в тех аспектах своего бытия, в которых она менее всего может быть самодостаточной; когда НЕПОНИМАНИЕ женщиной внутреннего мира мужчины перерастает в ОТРИЦАНИЕ этого мира; когда женская ограниченность становится безграничной. Я имею в виду тот странный переворот в женщине, когда она превращается в БАБУ, странный, ибо с одной стороны, он вполне органичен женщине, с другой – глубоко ее уродует.

Женское может быть сколь угодно негативным, но пока оно предполагает мужское, оно сохраняет весь смысл и значение своего бытия. “Бабье” есть “женское”, ставшее самодовлеющим, когда связь с мужчиной становится чем-то малоценным, ничтожным в глазах женщины даром, что наполняет собой ВСЕ ее бытие. Это – кривлянье, но не как элемент флирта, или кокетства, или лукавства, но как следствие действительного отсутствия всякой основы, всякого стержня в женском характере. Это – многократная и многослойная фальшь; глубина, которая остается поверхностной, сколь бы в нее не углубляться. Никогда женщина не бывает столь искренна, вернее естественна, как в мгновения подобного кривляния, когда даже и не какие-то слова и поступки, но случайный ее взгляд или жест может выдать всю пустоту, всю тяжесть, весь хаос ее внутреннего мира; и что самое ужасное – то, что она-то сама не отличает себя от этого своего состояния, ибо оно составляет ЕЕ СУТЬ. Ее сексуальность становится, соответственно, чем-то только физиологическим, материальным, “свинским” как говорил Вейнингер. И эта нарочитая бездуховность половых отношений не только не наносит никакого ущерба бабьему духу, напротив она-то его и удовлетворяет, и утверждает – ТАКОВ этот дух. С бабьей точки зрения нет ничего нелепее, смешнее и более ненужного, чем пресловутое Я, которое таким образом становится ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО мужским и ИМЕННО ПОЭТОМУ – несостоятельным. БАБА превращает мужчину в “настоящего мужика” (кобеля, жеребца) и одновременно – в интеллектуального импотента. Сколь бы не блистал “мужик” своей физической силой, он наполняется бабьим духом. С другой стороны этот самый бабий дух – это духовность без Я, духовность, лишенная самой себя, СИЛА духа без САМОГО духа; это есть БЕЗОБРАЗИЕ духа.

Бабий дух может быть добропорядочен, но он всегда безнравственен, ибо высшая нравственность как ответственность перед собой неведома ему. Он может быть законопослушен, но при этом готов подчинится любой нелепости, лишь бы она имела вид закона, ибо высший суд – разума и совести – неведом ему. Он всегда миролюбив, но это его миролюбие, этот бабий “гуманизм” – самая благодатная среда, в которой вызревают семена вражды и войны, ибо он слеп и не способен не только решить, но сколько ни будь адекватно воспринять действительные проблемы, которые ведут к войне. Он может быть трогательно, искренне открытым и в тоже время легко прятать камень за пазухой, ибо широк он и его собственные движения ничего не стоят прежде всего в его собственных глазах. Он может быть приторно сентиментальным, но это не мешает ему при случае с живым любопытством наблюдать, как кому-нибудь сворачивают голову. Он склонен к высокопарной риторике, но равнодушно отшатывается от всякого слова правды. Словом, ни в одном из своих видимых проявлений он НЕ ЕСТЬ, ибо его суть как раз в том, чтоб гасить, топить в себе любой, сколь угодно мощный действительно духовный потенциал. Бабий дух есть небытие духа как извращенная форма его бытия. Это женщина, которой ВНУТРЕННЕ не нужен мужчина, при полной внешней зависимости от него; это вакуум, который не наполняется извне, но скорее, распространяется во вне, опустошая все вокруг себя; это Ж, которая пожирает и разрушает интеллектуальный потенциал М.

…Нет не материнство, не проституция, и не сводничество являются подлинными атрибутами Ж, – Вейнингер становится на правильный путь, но почему-то останавливается на пол дороге, несмотря на всю свою последовательность и “упертость”. Для того чтоб отношения между мужчиной и женщиной обрели характер подлинной катастрофы совершенно недостаточно, чтоб женщина была сексуальной, а мужчина не очень. Даже их взаимной ненависти друг к другу недостаточно, ибо ненависть объединяет не меньше, чем любовь, да и вообще “уравнивает” обе стороны, ставит их на одну плоскость. Необходимо, чтоб мужчина и женщина “разбежались” не просто в “разные стороны”, но, так сказать, в разные измерения. Необходимо, чтоб каждый из них хотел от другого того, что тот не может дать, без риска для жизни, а то, что он может дать, другой не мог бы взять, не расставаясь с жизнью. Чтоб они оба одним фактом своего существования исключали, вернее, ОТРАВЛЯЛИ бы друг друга; иначе говоря, чтоб они были, как и прежде абсолютно связаны, но чтоб их связывала не жизнь, но смерть. А для этого необходимо, чтобы бабье в женщине – если начать с нее – абсолютно подавило бы в ней все человеческое и даже саму возможность человеческого… И маломальский жизненный опыт, которым обладает всякий взрослый человек, и логика предыдущих рассуждений и, наконец, примеры из мира животных подсказывают, о чем идет речь: ЧЕРНАЯ ВДОВА – вот что такое Ж, вот в чем ее сущность, ее “роль во Вселенной”. Соответственно, КОМПЛЕКС ЧЕРНОЙ ВДОВЫ – вот последнее основание женского во всякой женщине.

С другой стороны, если Ж ТАКОВА, то М ничего не остается кроме как шарахаться от нее во всех смыслах и чем дальше, тем лучше. Ж не дает М ничего, но стремится взять все, включая саму жизнь. Соответственно М не должен давать Ж ничего и вообще исключить ее из своей жизни, если только последняя ему дорога. Не то чтобы жертвовать какими-то физическими усилиями или принципами, даже от самой последней своей глупости или прихоти он не должен отказываться ради женщины, ибо сколько бы ни была ничтожна эта прихоть или глупость, женщина стОит еще меньше. Не призрение и уж конечно не любовь, но “глубочайший страх” – таково должно главное, преобладающее чувство М в отношении Ж. Не пытаться ее понять, не искать смысла в ее словах и поступках, но вырвать ее как вопиющую “бессмыслицу” из своего внутреннего мира – таким должно быть интеллектуальное отношение М к Ж. и т.д. и т.п. – Все это, собственно говоря, есть ничто иное КОМПЛЕКС ВЕЙНИНГЕРА как симметричная реакция М на комплекс черной вдовы Ж.

Только теперь дисгармония между М и Ж достигает крайних пределов, а разрыв между ними становится бесконечным, непреодолимым и равно разрушительным, смертельным для них обоих. С одной стороны, материальная агрессивность насекомого, с другой – бегство даже и не от женщины, а от материальной жизни вообще, т.е. ИМПОТЕНЦИЯ, но не как следствие физической немощи, а как продуманная жизненная позиция, как принцип, как культ. С одной стороны, женщина в такой своей ипостаси, что ее легче раздавить, чем вдохнуть в нее душу, с другой – мужчина всей своей материальной никчемностью и беспомощностью как бы вопиющий, что он действительно годится лишь на то, чтоб его съели. С одной стороны, ничтожная в своей силе материя, с другой – сильный в своем ничтожестве дух. В обоих случаях – бытие, которое обязано, обречено исчезнуть.

До большей бессмыслицы довести отношения между М и Ж невозможно, дальше уже нет ничего. Вернее, Ж осталось лишь сожрать М, а потом и самой сгинуть и этим завершить гармонию – гармонию смерти. Вот этот-то крайний тупик и составляет последний вывод Вейнингера, до которого он, впрочем, не дошел, вернее, дошел не столько словом и мыслью, сколько действием – собственным самоубийством.

Вейнингер как никто другой достиг сокровенных глубин НЕБЫТИЯ, так что даже утратил возможность БЫТЬ самому. Его самоубийство – результат его бесконечной правоты и правдивости; оно яркой вспышкой осветило тупик самосознания, в котором он оказался и, прежде всего то обстоятельство, что это именно ТУПИК и что этот тупик есть следствие ЕГО понимания “женского вопроса”. Он оставил за спиной, а, следовательно, вне своего поля зрения и внимания всю бесконечность жизни – “только” в этом была его ошибка. – Ошибка, если верно, что он “оставил за спиной”. На мой взгляд, дело обстоит скорее таким образом, что ничего он “не оставлял”, что его выдавила из жизни… сама жизнь. Его абсолютное отрицание действительности есть едва ли не автоматическая реакция на абсолютную бездуховность этой самой действительности или, по крайней мере, времени, в которое он жил. Ложь его теории есть отражение той лжи, которой была отравлена сама действительность, лжи, которая ПРОЦВЕТАЛА в действительности, лжи, которую общественное сознание и прежде всего “наука” провозглашала и культивировала как ИСТИНУ. – Это, однако, последний вопрос, который я попытаюсь рассмотреть.

Заключение. Вейнингер и конец немецкого идеализма

Хазанов в цитированной выше статье, с высоты “современной науки”, т.е. крайне пренебрежительно, говорит о книге Вейнингера, что она де утратила “самостоятельное философское и тем более научное значение”. Этот отзыв свидетельствует лишь о том, что “современная наука” не в состоянии дотянуться до тех высот, до каких поднялась философия классическая, представителем коей Вейнингер, несомненно, является.

Содержание философии Вейнингера элементарно и подлинно классическое – это критика, отрицание не женщины даже, но внешнего бытия вообще. Однако таково содержание или, по крайней мере, начало ВСЯКОЙ действительной философии. В то же время столь же очевидна оригинальность вейнингеровского отрицания жизни.

Уже Фалес говорит, что мыслящему человеку безразлично жить или умереть. Однако благоразумно добавляет, что как раз потому, что это безразлично, сам-то он предпочитает жить. Еще более лукава и сократовская критика действительности. У Декарта эта критика – несколько корявых силлогизмов, у Беркли и Юма – изощренная софистика, перед коей бессильна самая строгая логика, у Гегеля – диалектика, в которой действительность столь же утверждается, сколь и отрицается, у Вейнингера это отрицание – мало того, что оно бескомпромиссно, оно суть ПЛОТЬ И КРОВЬ его собственного бытия. Для всякого истинного философа отрицание материальной жизни – всегда дело не только и не столько “философское”, “научное” но, прежде всего личное, для Вейнингера оно стало СОКРОВЕННЫМ.

Что значит сокровенным? Это значит, что необходимо подвергнуть отрицанию не Луну или Солнце, не то или это, но жизнь как таковую, материальное бытие вообще; а в этой жизни – то, что тебя прочнее всего с нею связывает – женщину; в женщине – то, что тождественно в ней тебе самому, следовательно, в конечном итоге обрушить всю силу отрицания на себя самого, точнее, на собственное материальное существование. “Я” кантовской философии, восстало в философии Вейнингера, однако, в отличие от Канта, оставило в покое вселенную, “онтологию”, “гносеологию” и прочие “ученые” темы и занялось своими личными делами и нашло себя в порочной связи с БЫТИЕМ, коему не в силах оказалось противостоять. Вернее нашло единственно возможный способ ему противостоять – отказавшись от бытия.

Античные скептики отрицали действительность на словах, чтобы тем более беспрепятственно погрузиться в нее на деле. Декарт отрицает действительность на деле, чтобы утвердить свое Я на словах. У всех философов, даже у Сенеки, воспевшем самоубийство, оставалась какая-то отдушина, точка опоры, которая позволяла им БЫТЬ, по крайней мере до поры до времени. И вот в философии Вейнингера выяснилось, что такая точка опоры – иллюзия, ложь. Вернее, дело обстоит так: либо эта точка опоры должна быть познана философией как нечто действительное, либо она должна быть отброшена как следствие человеческой слабости, непоследовательности, т.е. как нечто не философское и недостойное философа.

Вейнингер – философ и слова, и дела: то, к чему он приходит на словах, он немедленно реализует так же и на деле. Всеобъемлющему отрицанию философии, которое всегда исходит от действительности, он противопоставил всеобъемлющее отрицание действительности. Однако и такого рода отрицание многим давалось ЛЕГКО – тем, кто вовремя и благоразумно умел остановиться, умел соблюсти меру. Что значит соблюсти меру? Это значит, себя не трогать, выгородить. “Я не таков” – говорил испорченному миру очередной “муж добра” и гордо удалялся в монастырь, пустыню или еще куда-нибудь… к черту на рога. А то и вовсе не удалялся, но продолжал спокойно жить, не избегая соблазнов и приятностей мира сего. Вейнингер же оказался действительно “не таков”, вся глубина немецкой философии каким-то образом соединилась в нем с античной простотой и прямотой. Для него не прошла даром ни философия тождества Шеллинга, ни диалектика Гегеля, ни Фейербах, ни Ницше…

Однако вся эта философия прошла даром для внешнего мира. Жизнь во всей своей материальности наступала на философию и вытесняла ее на задворки бытия. Во времена Гегеля философия витала в чиновничьих кабинетах, во времена Вейнингера она “научно” выдавливалась даже с философских кафедр. Происходил исторический поворот в ходе которого мало помалу выяснялось, что глубокая связь философии и действительности во все времена есть иллюзия, что та или иная философская доктрина может стать модной, или обрести политическое значение, или просто служить развлечением для сытой и праздной “элиты”, но ни в каком случае не может быть понятой “обществом”, т.е. не может адекватно БЫТЬ в общественном сознании. Да и не только философии это касалось, точнее сказать, философии это касалось в последнюю очередь. Само понятие суверенности человеческой личности исчезало; после величайших взлетов человеческого духа общество становилось все более бездуховным, отторгало от себя все сколько-нибудь самобытное, значительное, весомое. Это было время, когда во главе великих империй становились ничтожества, со всеми последствиями для этих самых империй; когда великие революции завершались крупномасштабным воровством, когда истина попиралась “большинством голосов”, а это последнее оказывалось жертвой и результатом какой-нибудь закулисной интриги. Философ стал не нужен, стал нужен “социолог”, “политолог”, “психолог” и т.п. – вся эта армия “узких специалистов”, смотрящих на жизнь глазами ремесленников – каждый с кондачка своей специальности – и уже по одному этому обреченных на вечную слепоту. Место же философа занял ЖУРНАЛИСТ – безымянный, беспринципный, наглый, болтливый и, разумеется, продажный.

Дело обстояло, пожалуй, даже еще хуже. Не то что бы философ стал не нужен миру, философ стал САМ СЕБЕ не нужен. Философия разлагалась не только под внешним давлением, но и по внутренним причинам. Разлагалась вдохновенно, патетично иногда даже весело, словом со всем внешним блеском. Но этот-то блеск был уже подлинно химерой, причем смешной и жалкой химерой, в отличие от химер классического идеализма.

“Кто не пил вина и не любил женщин – прожил жизнь настоящим дураком”, – провозгласил Фейербах. Подумаешь, нашелся певец Вакха и Венеры. Сей певец прожил затворником в деревне и не понял главного: незавидно положение философа, который реабилитирует, разрешает все земные радости бытия, когда главные гонители сих радостей давно в прошлом, а те, кто им предается, вовсе не спрашивают мнения философа на сей счет.

Если хочешь пить и есть – ешь и пей – для этого-то зачем философия? Грех не спрашивает философию и не нуждается в ее одобрении, иначе он был бы добродетелью. Он не внемлет ни проклятиям философии, ни ее гимнам, он просто ЕСТЬ как факт, как воплощение материального в человеке. Он был, когда философия его осуждала, богословие преследовало, власть жгла на кострах, и уж, конечно, он остался, когда все внешние запреты либо существенно ослабли, либо пали вовсе, что именно и имело место после французской революции.

Поэтому реабилитация материальной жизни и критика религии – главное содержание работ Фейербаха – еще не составляет главного нерва его философии. После 30-ти летней войны во всей Европе начался процесс эмансипации государственной и частной жизни от влияния церкви и религии вообще (тот же процесс и примерно в то же время начался и в России – редкий случай, когда Россия ни на шаг не отстала от Европы). И в то же время все действительное содержание религии – ИДЕАЛИЗМ – стал перемещаться из области общественного сознания – в философию, где он и достиг в лице Гегеля высшего пункта своего развития. Поэтому не критика религии, но критика гегелевского абсолютного идеализма – вот что должно было бы стать главной целью Фейербаха, только в этом случае его критика действительно обрела бы философское значение. Фейербах это понимает, потому постоянно атакует Гегеля, но делает это спорадически, как бы по ходу дела, лишь в контексте своей критики религии. Но именно поэтому его атаки кончаются ничем, ибо между религиозным и философским идеализмом существует принципиальная разница: если второй исходит из тождества мышления и бытия, по крайней мере, идея этого тождества является неотъемлемой, органической его частью, то в основании первого лежит идея отчужденности мышления от бытия и эта идея так же является неким органическим внутренним пределом религиозного сознания, преодолеть который оно не в состоянии, не утрачивая самого себя. И у Фейербаха, поскольку он ЕЩЕ остается философом, нет иного средства борьбы против религии как противопоставить идею тождества мышления и бытия идее их отчужденности, т.е. Фейербах пытается побить религиозный идеализм идеализмом философским. Мало сказать, что идеализм вообще от этого не мало не страдает, получается что Фейербах переливает из пустого в порожнее: вся его критика религии есть не что иное, как некорректная попытка приложить философию Гегеля к относительно частному вопросу. Он ничего не может нам сказать сверх того, что или сказано, или потенциально содержится в философии Гегеля, он может лишь противопоставить друг другу взаимообусловленные и логически связанные моменты этой философии. Проще говоря, его критика религии есть всего лишь плохо понятая и “не туда” направленная философия Гегеля. Это собственно не критика, но ШАГ НАЗАД – от философии к философскому безмыслию; это начало разложения философии.

Сделав этот шаг, Фейербах должен был сделать и все другие шаги в том же направлении и не мог не сделать, ибо межеумочный результат, к которому он приходит – утверждение идеализма под покровом его критики – объективно вынуждают его к этому. И вот высшим пунктом своей философии он объявляет отказ от всякой философии, высшей философской мудростью – не философствовать вообще, высшими достоянием духа – сознание собственного ничтожества – вот главный нерв философии Фейербаха. Он становится материалистом – но КАК становится? Как обанкротившийся ростовщик становится монахом. Пожалуй, еще хуже, глупее, ибо ростовщик, по крайней мере, сознает, что утратил что-то и пытается возместить одни – утраченные – ценности другими, которых “не ест ни моль, ни ржа”. Фейербах же самую свою потерю выставляет как некое завоевание, как положительную ценность; утратив веру в бога, он уверовал в собственную пустую душу, – пустую, ибо отрицать всякое имманентное содержание духа как раз и значит воспевать его пустоту. От его философии не остается ничего, кроме сугубо риторической апологии “всего человеческого” – с этим багажом он и является к материалистам. Но материализм-то как раз никогда и не был расположен жертвовать “всем человеческим” во имя “бредней идеализма”, поэтому как раз с точки зрения материализма пышная риторика и воодушевление Фейербаха меньше всего стоят. Он похож на студента, который, устав от наук и книжной пыли, решил выпить вина, но немедленно само это желание возвел в теорию, в философский принцип и окрыленный этой НОВОЙ идеей явился в кабак… где давно уже все пьяны и никому нет дела ни до каких идей. Со своей идеей банкротства философии Фейербах оказался не нужен ни материализму, ни, разумеется, философии, т.е. никому не нужен. Банкротство философии стало его личным банкротством как философа… Говорят, что под конец жизни он начал читать “Капитал” Маркса – печальное занятие, ибо это означает, что наш студент вместо того, чтоб напиться самому – раз уж явился в кабак – стал выслушивать бредни пьяного…

Если Фейербах реабилитировал плоть, то Ницше – эта “танцующая звезда” немецкой философии – возвел ее (плоть) в абсолют и одновременно с глубокой, “сердечной” ненавистью обрушился на все действительно абсолютное (бога, идеалы, принципы и прочь.). Тем самым он довел абсолютный идеализм до абсолютного абсурда ибо если бог, идеи и прочь. в качестве абсолютного есть химера, то тело в качестве абсолютного есть трижды химера. Философия Ницше – это судороги, конвульсия, т.е. резкий всплеск жизненных сил философии, но как признак тяжелой ее болезни. Она (философия Ницше) похожа на змею, заглатывающую собственный хвост – любимый символ Ницше – которая заглотила СЕБЯ так глубоко, что, наконец и подавилась сама собой. При этом аристократизм Ницше – единственное и последнее прибежище духа в его философии – оставил как самого Ницше – ибо сумасшедшего, кончено же, нельзя считать аристократом, по крайней мере аристократом ДУХА, – так и его философию, ибо аристократизм, в отличие от философии, невозможно “просто так” сообщить, передать другому. По мере проникновения в жизнь аристократизм его философии быстро улетучивался как газ из откупоренного шампанского и в конечном итоге от нее осталась лишь кисло-сладкая жижа – подходящее пойло для недоучившихся студентов и бездарных эпигонов вроде Горького. В конце концов, она стала МОДНОЙ – худшее, что с ней могло случиться.

Поэтому Маркс поступил правильно, когда “пошел другим путем” и вместо того, чтоб философски пережевывать банкротство философии, ограничился полудюжиной – или сколько их там – “Тезисов о Фейербахе”, в которых просто предал философию анафеме. Впрочем, это, пожалуй, слишком и не совсем верно. Маркс просто отставил в сторону философию и занялся ДЕЛОМ, “революционным преобразованием действительности”, т.е. предался тому самому пьянству духа, на которое не отважился Фейербах. “Тезисы о Фейербахе” как раз и являются предуведомлением читателя об этом уже произошедшем развороте. Однако и марксизму присуще проклятье немецкого идеализма, а лучше сказать, главный его “порок” – РАДИКАЛИЗМ МЫСЛИ – свойственный всякому ЧИСТОМУ мышлению, что бы оно не мыслило. Этого-то радикализма и не простила Марксу действительность, вернее, он стал НЕ УМЕСТЕН в действительности. Сразу после Энгельса, вернее уже в лице Энгельса, который никогда не был философом и в этом смысле был беспорочен, начался кризис марксизма: в своем чистом виде он стал вытесняться на периферию общественной жизни, а с другой стороны, началось его превращение из знамени и орудия революционного класса в пособие для профсоюзных функционеров.

Итак, философия истощалась, разлагалась, вытеснялась из жизни во всех своих даже “антифилософских” направлениях и ответвлениях. Говоря словами Фейербаха, она была “охвачена решительным, всеобщим РАЗОЧАРОВАНИЕМ В САМОЙ СЕБЕ”. (т1.130)

Собственно этот процесс начался в Англии примерно лет за 100 до Фейербаха, в Англии, которая, как известно, во многих отношениях опережала на протяжении долгого времени континентальную Европу, – начался тем более легко, что подлинной философии там никогда и не бывало. Уже добродетельный Локк провозгласил высшей мудростью веротерпимость, толерантность как сегодня говорят, а лучше сказать интеллектуальную беспринципность. Все религии одинаково хороши, или, если угодно, одинаково дурны, поэтому следует оставить все религиозные распри и каждому предоставить верить или не верить как кому угодно. Только атеизм… недопустим. – Почему? Потому что атеизм есть неверие, возведенное в ПРИНЦИП. Вот эта-то принципиальность, этот, упомянутый выше РАДИКАЛИЗМ мысли, как бы и в чем бы он не проявлялся – вере, неверии, политических, научных и проч. убеждениях, – и есть главный порок, согласно Локку. Пусть убеждение будет сколь угодно искренним, оно не должно объявлять себя ИСТИННЫМ, пусть Я будет сколь угодно чистым, оно не должно претендовать на суверенность, пусть идея будет сколь угодно возвышенной, она не должна обременять собою действительность и т.п. Однако мышление, которое отказывается доводить свои идеи до абсолюта подобно игле, у которой обломано острие – она не способна колоть, а потому ни на что не годна, хотя, вроде бы и мало от нее убыло. Но зато она обрела другое ценное качество – стала безопасной в быту. Идея частного и общественного материального комфорта – вот что одержало победу над религией, философией, мышлением вообще, вот что стало ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ религией, философией, главной задушевной мыслью.

Нельзя даже сказать, чтобы эта принципиальная беспринципность была изменой идеализму будь то философскому или религиозному, скорее наоборот: Европа после религиозных войн и безумств средневековья возвращалась тем самым к своим истинным первоистокам и основам – приоритету материального прагматизма над всеми идеальными мечтаниями и исканиями – приоритету, который был фундаментом и стержнем еще античного мира и Древнего Рима в особенности. На этом материальном рационализме и прагматизме стихийно всегда держался Запад, на нем он ВОЗНИК; от этой основы он уклонился в средние века – время материальной неустроенности, и, как следствие, интенсивных духовных исканий и метаний, – на эту же основу он и начал возвращаться но уже сознательно, осмысленно, по мере того, как истощал свои силы в бесконечных религиозных войнах. Конечно античный теоретический релятивизм и религиозная “беспринципность” во многом не то, что буржуазный позитивизм, но это уже относительно частности.

Насколько континентальная Европа отстала от Англии в экономическом и политическом отношениях, настолько же она ее превзошла как в философском развитии, так и в отрицании не только философии, что уж само собой, но и самого этого “принципиального” прагматизма, принципиальной “беспринципности”, ибо и эта последняя должна быть подвергнута отрицанию, коль скоро возводится в ПРИНЦИП. Нельзя не признать логичности и закономерности этого шага, однако остается последнее затруднение: что же, в конце концов, должен ответить человек человеку на запросы духа, если таковые все же возникнут? Хоть что-то он же должен ответить; даже молчание явилось бы ответом, причем ответом содержательным. И вот последнее слово европейской мудрости: в ответ на указанные вопросы не надо ничего ни говорить, ни молчать, по крайней мере, слишком глубокомысленно, достаточно просто недоумевать и БЕССМЫСЛЕННО МОРГАТЬ:

“Горе! Приближается время, когда человек уже не сможет пустить стрелу желания своего выше себя, и тетива лука его разучится дрожать… Горе! Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя. Смотрите! Я покажу вам ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА. “Что такое любовь? Что такое созидание? Что такое страсть? Что такое звезда?” – так вопрошает последний человек и недоуменно моргает глазами. Земля стала маленькой и на ней копошится последний человек, который все делает таким же ничтожным, как он сам. Его род неистребим, как земляные блохи: последний человек живет дольше всех. “Счастье найдено нами”, – говорят последние люди, бессмысленно моргая. Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу – потому только, что им нужно тепло. Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкать на камни и на людей!…

Не будет уже ни бедных, ни богатых: и то, и другое слишком хлопотно. И кто из них захочет повелевать? Кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Нет пастыря, есть одно лишь стадо!…

“Мы открыли счастье”, – говорят последние люди и бессмысленно моргают”. (Ницше. Так говорил Заратустра)

* * *

Этот переворот, который в разных станах Европы начался в разные времена, но, в конце концов, охватил весь “цивилизованный” мир (а в наше время проникает даже и в мир “не цивилизованный”, правда не без боев и потерь), который коснулся решительно всех сфер общественной и частной жизни, – этот переворот явно слишком широк для того, чтоб охарактеризовать его каким либо политическим или экономическим термином. Нужен подлинно универсальный, “общечеловеческий” термин и я не нахожу более лучшего для него определения чем следующее: женский, точнее БАБИЙ ДУХ возобладал над мужским как в жизни, так и в философии.

Отказываюсь от попытки дать сколько-нибудь полную историческую картину этого переворота: не имею для этого ни должного таланта, ни необходимого материала. Кроме того, в связи со сказанным возникают вопросы принципиально важные, на которые необходимо попытаться ответить прежде всего.

Выше я пытался провести мысль, что Ж есть выражение и воплощение всего материального в человеческих отношениях, ту же самую мысль проводит и Вейнингер. И вот совершенно бесспорно и очевидно, что именно реабилитация материи в жизни, политике, философии, даже в религии (вспомним также и об эмансипации женщины) – в этом именно и состоит главное направление европейского развития на протяжении 19 века и оно продолжается по сей день, хотя, казалось бы, развивать уже и нечего, и некуда. Спрашивается, почему же мы не можем выразить этот процесс в терминах борьбы мужского и женского начал? В самом первом приближении и особенно для тех, кто свихнулся на “половом вопросе”, такой подход едва ли не напрашивается сам собой. Однако для тех, кто подходит к делу более хладнокровно неизбежен вопрос: каким образом мы различные сферы общественной жизни увязываем с сугубо половыми различиями в чем бы они не выражались? Не явится ли это лишь перефразировкой известных представлений на язык половых отношений – ведь, увы, весьма часто новое в философии при ближайшем рассмотрении оказывается выдумыванием новых слов для старых понятий. Не грозит ли нам нечто подобное и в настоящем случае?

Ответить на этот вопрос относительно легко: достаточно воспользоваться уже известными конструкциями марксова материализма лишь слегка модифицировав их. Материальная сторона жизни, говорил Маркс, есть основание, базис всех прочих сторон и сфер жизни. Однако в чем именно выражается эта материальная сторона, в чем она состоит? В потребности пить, есть и т.п., и соответственно производственной деятельности, полагал Маркс. Однако обе указанных потребности являются лишь частными проявлении другой потребности или инстинкта – самосохранения. Таким образом инстинкт самосохранения – вот первейший принцип материального бытия. Однако этот же принцип выражается не только в потребности пить и есть и ряде других более второстепенных материальных потребностей, но так же и в функции деторождения. При этом не следует противопоставлять в смысле важности какая из функций первичнее, достаточно сообразить, что потребность пить и есть обеспечивает бытие уже существующего поколения людей, то половая функция – бытие будущих поколений. Половой инстинкт – ничто иное, как физическая потребность в будущем. Таким образом различные материальные потребности регулируют различные аспекты временнОго и пространственного бытия людей и потому каждая из них “по своему” важна и необходима и не может быть противопоставлена другой. Однако существует отношение, с точки зрения которого половые отношения обретают ИСКЛЮЧИТЕЛЬНУЮ ВАЖНОСТЬ в сравнении с другими материальными потребностями и инстинктами.

Потребность пить, есть и т.п. потребности могут служить яблоком раздора, причиной противоречий, конфликтов, войн между людьми и народами когда обнаруживается дефицит средств существования. Однако указанные потребности свойственны ВСЕМ, одинаковы для ВСЕХ, понятны ВСЕМ и потому как только дефицит средств существования ликвидируется и даже выявляется возможность совместного и взаимовыгодного производства этих средств, общественный мир восстанавливается, а соответствующие потребности и способы их удовлетворения становятся базисом общественного единения и становления ОБЩЕСТВА. Поэтому как общественные противоречия, так и общественное единство причиной или основой для которых являются указанные материальные потребности, всегда являются чем-то локальным как во времени, так и в пространстве. Напротив того половые противоречия между мужским и женским НИКОГДА не могут быть исчерпаны, разрешены во всем их объеме. Указанные противоречия вечны и универсальны, глобальны, как во времени, так и в пространстве. Противоположность между М и Ж роковым образом стягивает воедино соответствующие половины человечества, но она же вносит бесконечный раскол в это единство. Нет другой более фундаментальной основы для общественного единства помимо той, которая полагается противоположностью полов; нет другой более фундаментальной основы для общественных противоречий за исключением той, которая полагается противоположностью полов. ВСЕ материальные различия между людьми относительны, только лишь различие между мужским и женским АБСОЛЮТНО. Голодный может насытится, раб – стать господином, бедный -богатым, принц – нищим, плебей – аристократом, рантье – пролетарием и т.п.; даже непреодолимая разница в возрасте в значительной мере относительна: известны обстоятельства, при которых старики молодеют, а молодые старятся раньше времени. Еще более второстепенные физические различия (вес, цвет волос и т.п.) и вовсе не представляют препятствий для взаимопонимания и общественного единства. Человек вообще может пройти едва ли не через любые социальные и физические метаморфозы и при этом ОСТАТЬСЯ САМИМ СОБОЙ, если только указанные метаморфозы не слишком разрушительны для его физического и умственного здоровья. Лишь разница между полами действительно непреодолима, лишь эту грань человек не может преодолеть не становясь ДРУГИМ во всех аспектах своего бытия. Правда, и природа, и люди могут, как уже отмечалось, много напутать в половой сфере, однако эта путаница (например, гомосексуализм) никоем образом не уменьшает противоположности между полами, но лишь модифицирует ее. Даже гермофрадит не “парит” над половой противоположностью, т.е. не свободен от нее, но заключает ее в себе. Даже перемена пола посредством медицины позволяет человеку, так сказать, перепрыгнуть через пропасть между полами – да и то лишь в физическом отношении, – но не ликвидировать ее.

Поэтому если вообще выводить все проявления жизни из материального, как это делают материалисты, то в самом этом материальном нет более элементарного и фундаментального отношения, чем отношение между мужским и женским. Поэтому общественное единство только тогда становится действительно и несокрушимо прочным, когда конечной его основой становится половое единство, и никакое общественное противоречие не является действительно антагонистическим, т.е. непреодолимым, неразрешимым, пока не становится средством выражения или проявления полового противоречия.

Таким образом, половые отношения стоят в одном ряду с самыми фундаментальными проявлениями материальной жизни – не бог весть какой вывод, но из него следует, что сфера половых отношений должна оказывать определяющее влияние на все прочие отношения более высшего и сложного порядка. Рискну даже высказать мысль, что классовые, национальные, политические различия и противоречия можно объяснить как следствия половых различий и противоречий.

Недостаточно, однако, констатировать вообще связь между половыми отношениями и общественными – ее существование, вероятно, никто и не станет оспаривать, пока оно утверждается в самой общей форме. Недостаточно так же констатировать какое из начал мужское или женское в донном обществе и или нации или классе в данный момент времени преобладает. Необходимо прочувствовать всю боль, всю глубину борьбы этих начал, надо понять общественное как ИНТИМНОЕ – тогда только можно понять о чем вообще идет речь. В чем же может выражаться интимность общественной борьбы? В ее БЕСКОМПРОМИССНОСТИ, точнее, в ее СУБЪЕКТИВНОЙ бескомпромиссности, в то время как объективные основания для компромисса очевидны.

Когда речь идет лишь о ВНЕШНИХ интересах, компромисс всегда достижим, по крайне мере теоретически, ибо простая идея равновесия интересов становится здесь универсальным принципом, посредством которого можно все уладить и распутать. Но когда внешние противоречия задевают противоречия внутренние, распространяются на них, подогревают их или наоборот становятся выражением их, когда противоречия общественные, внешние опрокидываются внутрь, в глубину, вот тогда обнаруживается вся неизмеримость этой глубины, фундаментальные природные, материальные различия между людьми, нациями, классами, которые так или иначе связаны с половыми различиями, особенностями, оттенками, которые, в свою очередь, могут быть сколько угодно ничтожны, даже неуловимы, и тем не менее НЕПРЕОДОЛИМЫ. Тогда общественные противоречия обнаруживают свою ВЕЧНУЮ природу подобно противоречиям половым. Они становятся неразрешимыми, каких бы масштабов абсурда не достигали; взаимопонимание между борющимися сторонами утрачиваются, хотя бы речь шла о самом элементарном, весь интеллектуальный потенциал обоих сторон становится излишним, в лучшем случае лишь средством борьбы, или даже поводом борьбы, т.е. тем, что не устраняет, а усугубляет взаимонепонимание; главное же сосредотачивается на материальной противоположности сторон. Причем речь уже идет опять-таки не о каких-то материальных интересах, речь идет о самой материальной ПРИРОДЕ борющихся сторон. Их противоположность есть нечто сугубо, бесконечно внутреннее, иначе говоря это – ПОЛОВАЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ. Конфликт становится бездной, в которую обрушивается все “общечеловеческое”, его результатами – бессмыслица, разрушение, смерть.

Таким образом, там, где общественные противоречия достигают иррациональных форм и масштабов, там мы можем заподозрить, что речь идет уже ни о каких-то экономических, политических и прочих противоречиях, а о самой материальной, т.е. ПОЛОВОЙ ПРИРОДЕ борющихся сторон. Соответственно и там, где общественное единство оказывается необъяснимо несокрушимым, несмотря на действие бесконечного ряда материальных раздирающих его факторов и сил, там мы вправе заключить, что общественное единство покоится уже не на этих самых материальных факторах и силах, а на чем-то более существенном – ПОЛОВОЙ природе этого общества.

Спрашивается однако, каким же образом раса, народ, общество может обладать какими-то половыми признаками? На это легко ответить аналогией. Подобно тому как в математике посредством 0 и 1 можно выразить (закодировать) любой, сколь угодно сложный алгоритм, подобным же образом М и Ж являют собой два принципа, два начала, комбинаторика которых, ее развитие в пространстве и во времени, определяет характер отдельного человека, класса, народа или расы, вернее, составляет СУТЬ этого характера.

Любопытно, что сколь бы ни казался на первый взгляд поверхностным этот подход (углубляться в эту тему нет ни времени, ни места), он с порога отметает некоторые предрассудки, имеющие широкое хождение, например, в сфере межнациональных отношений. Именно: казалось бы, смешанные браки ликвидируют, стирают расовые различия и теоретически можно предположить, что в далеком будущем посредством этих браков сформируется истинно “общечеловеческое” человечество, лишенное расовых, национальных различий, по крайней мере, в той степени, в какой эти самые различия обусловлены материальными, физическими различиями между расами и национальностями. Опять таки простая аналогия легко опрокидывает этот предрассудок. Мужчина и женщина рождают ребенка, но ребенка мужского или женского, а никак не среднего рода. То есть соединение мужского и женского начал не ликвидирует различия между ними, но ВОСПРОИЗВОДИТ его. Подобным образом и смешанные браки могут как угодно и в каком угодно направлении модифицировать национальный характер; в результате этого могут, в конце концов, образоваться новые нации, но следствием будет лишь то, что и межнациональные различия и противоречия обретут новые черты и формы, от чего они, однако, не сделаются менее глубокими, менее “противоречивыми”.

Вообще если допустить, что противоречие между М и Ж является вечным, т.е. чем-то таким, что любой прогресс может извратить, изуродовать, но никак не СТЕРЕТЬ, то весьма наивной представится мысль, что это противоречие раз и навсегда застревает где то на уровне частных, интимных отношений и никак не проявляется на всех последующих ступенях общественных отношений. Напротив, следует предположить, что как раз оно то и является подлинным фундаментом и генератором всех общественных противоречий в каких бы сферах – экономических, политических, межнациональных, научных и т.д. – они не разворачивались. Из этого следует, что указанные противоречия могут быть разрешены лишь отчасти, т.е. на самом поверхностном уровне, на уровне так сказать “мирного сосуществования”, но даже и этот уровень является трудно достижимым идеалом. Из этого же следует, что когда говорят, что “все люди равны, независимо от цвета кожи, разреза глаз” и т.п., то этим провозглашается лишь совершенный пустяк. Действительно неважны ни цвет кожи, ни разрез глаз, ни прочие физические признаки национальностей. Но национальности ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не равны, бесконечно не равны по своему национальному характеру, по своему мировосприятию, своему образу бытия. Национальный характер не есть некий собирательный, “художественный” образ, или ученая абстракция, это есть нечто материально определенное и столь же реальное и осязательное, как реки и горы и столь же, вернее, более фундаментальное, чем “производительные силы и производственные отношения”. Каждая нация, как и каждый отдельный человек, является рабом своей натуры и об этот-то внутренний предел, внутреннюю определенность всегда будут спотыкаться и ломать себе шею все “общечеловеческие” и интернациональные идеи и устремления. Отсюда же ясно сколь убогой иллюзией является убеждение, будто идея некоего безнационального или вненационального гражданства и политического равенства является универсальным средством решения межнациональных противоречий. Это все равно, что пытаться усмирить вулкан при помощи огнетушителя. Ликвидация классового, социального неравенства приводит не к ликвидации общественного неравенства, но лишь к тому, что это неравенство уходит в глубь и начинает формироваться на основе “природного” неравенства, которое уже никакими средствами не может быть ликвидировано – национального неравенства. Поэтому как раз там, где устанавливается “равенство перед законом” и т.п. нормы демократии, там слишком часто межнациональное неравенство обретает наиболее вопиющие черты, а межнациональные противоречия – наиболее болезненный и разрушительный характер. Следовательно, если такие общества и могут существовать и развиваться, то лишь благодаря тому, что какая-нибудь из наций, составляющих это общество, эксплуатируя в свою пользу рычаги демократии, становится ГОСПОДИНОМ над другими нациями. Следовательно, демократия – вовсе не альтернатива деспотизму, она лишь одна из форм деспотизма. Демократия же в смысле ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО и полного равенства, т.е. в том виде, в каком ее провозглашают и воспевают, попросту НЕВОЗМОЖНА.

Мне могут заметить, что излагаемая точка зрения является всего лишь еще одной попыткой подсунуть некое научное обоснование под “обыкновенный фашизм”. Отвечаю: именно эта точка зрения нащупывает ДЕЙСТВИТЕЛЬНО общечеловеческие основания под всеми национальными (и всякими прочими) различиями. Таковыми основаниями являются М и Ж, мужское и женское начала. Однако, как уже говорилось, как раз эти-то два подлинно универсальных принципа являются первоисточником всех общественных противоречий, ровно в той мере, в какой эти самые противоречия являются действительно фундаментальными. Общечеловеческое реализуются лишь посредством перманентной войны классов, наций, государств. Общечеловеческое и античеловеческое едины как жизнь и смерть. Отсюда ясно, что указанная точка зрения вообще переворачивает вверх дном, как расизм, так и интернационализм, не сокращая, впрочем, дистанции между ними…

Оставим, однако, эту тему и вернемся к философии.

* * *

Вообще-то на протяжении всей своей книги Вейнингер мало говорит об явлениях общественных, весь свой гнев и презрение он обрушивает главным образом (если не считать Ж) на философский позитивизм и базирующуюся на нем психологию. И вот вопрос: ПОЧЕМУ он обсуждает все это с таким раздражением, презрением, даже гневом? Вообще-то материалисты в его время заслуживали порки ничуть не более чем во все другие времена. Материализм не может постичь ничего духовного, не превращая его в “груду мертвых костей”, подобно тому, как он не в состоянии изучать живой организм, по крайней мере, многие аспекты жизнедеятельности последнего, не умерщвляя его. В ЭТОМ отношении материализм во все времена одинаков. Правда, в 19 веке материалисты и позитивисты со своими “манометрами и дерьмометрами” подобрались уже к самым сокровенным пределам духа, возникла даже специальная наука – психология. Но ведь и раньше имели место сходные явления и “науки”, достаточно вспомнить французских сенсуалистов или того же Локка, – ведь это же все то же самое (“душа отрицает душу”), та же мудрость только другими словами. Может быть, бесспорная и нарастающая агрессивность материализма вызвала ответную реакцию Вейнингера? Но ведь и это не ново, к тому же материализм и идеализм, в общем, во все времена были достаточно, чтобы не сказать одинаково воинственны, да и книга самого Вейнингера отнюдь не образец смирения и “толерантности”. Кроме того, агрессивность противника скорее мобилизует, чем деморализует, скорее вдохновляет, чем расслабляет, скорее взывает к жизни, чем подталкивает к уходу из жизни… Нет, ни пуля, ни удар, ни огонь не опасны и не страшны для духа. Должно было произойти кое-что другое и это КОЕ-ЧТО действительно произошло.

Всякий кто осмысленно изучал историю философии не мог не поразиться той бездне, которая разделяет материализм и идеализм. Самое удивительное, что эта бездна остается непреодолимой даже тогда, когда становится бесконечно малой. Только один пример. Известно, что у Лейбница нет ни одной специальной работы, в которой бы он изложил свою философию, что называется, от начала и до конца. Его мысли и идеи разбросаны по бесконечным письмам, писанным в разное время, разным адресатам и по разным поводам. Это серьезно затрудняет как изучение названной философии, так и ее критику. Устранить это неудобство взялся Кондильяк, предваривший свою критику Лейбница кратким изложением философии последнего. Давно не перечитывал этот пересказ, но первым моим впечатлением по первом его прочтении было то, что он великолепен. Великая редкость (особенно в наше время) чтобы философ столь добросовестно, бережно, тщательно, с таким ПОНИМАНИЕМ сути дела излагал мысли своего оппонента. Каково же было мое изумление, когда, ознакомившись затем с критикой Кондильяка, я обнаружил, что он РОВНО НИЧЕГО не понял в философии, которую взялся критиковать и которую только что столь безукоризненно изложил; не понял ни первого, ни последнего ее слова. Спрашивается, как подобное возможно? То есть как возможно, чтобы философ, в умственных способностях и степени компетенции коего невозможно усомниться, мог не понять философскую теорию? Он может не соглашаться, может критиковать, отвергать, но как он может НЕ ПОНЯТЬ? Как возможно, чтобы взаимонепонимание было столь катастрофическим, непреодолимым? Откуда, из чего возникает непроницаемая стена, между самыми мыслящими и проницательными людьми? Марксисты говорят по этому поводу, что философы де отстаивают материальные интересы своего класса, поэтому их философские взгляды несовместимы, как несовместимы интересы борющихся классов. Это объяснение если кого и может удовлетворить, то разве что самих марксистов. Если речь идет о вульгарной продажности, то как раз в случае с Кондильяком мы имеем пример безусловно честного и добросовестного стремления к истине. Если же имеется в виду, что пресловутые классовые интересы производят в мозгах индивидов некий переворот, так что утрачивается сама возможность взаимопонимания между представителями противоположных классов, то это уже пустая фразеология.

Это становится тем более ясно, если мы укажем на пример более значительный, чем приведенный только что. Известно, что целая плеяда учеников Гегеля оставила впоследствии учение последнего и перешла на позиции материализма. Никакими “интересами” указанный переворот объяснить невозможно, вернее всякое подобное объяснение будет опять-таки лишь фразеологией. Всякие намеки на продажность и “партийность литературы” и вовсе смешны. Отчасти он объясняется тем, что Гегель довел философию до некой высшей точки, до точки КРИЗИСА, так что после Гегеля “разброд и шатания” стали неизбежны. Главное же состоит в том, что образ или способ мышления названных учеников Гегеля был ОРГАНИЧЕСКИ чужд философии учителя. Они были увлечены мощным гением Гегеля, в каком то смысле стали жертвой моды – почти неизбежный этап в развитии всякого молодого человека, – однако, как только в них пробудилась потребность в самостоятельном мышлении отход от Гегеля стал неизбежен, НЕЗАВИСИМО от того насколько верна или ошибочна его теория. Их общественная деятельность и позиция, которую потом каждый из них занял в жизни – это уже вторичный продукт указанного переворота.

То есть. Наблюдая историю философии мы констатируем ФАКТ НЕСОВМЕСТИМОСТИ материализма и идеализма, который не объясняется ни степенью честности, добросовестности, ни силой ума представителей того и другого направления, ни каждого по отдельности, ни всех вместе взятых. Следовательно эта несовместимость – не результат некой умственной деятельности, она составляет НУТРО этой самой деятельности, ее собственную суть. Иначе говоря, материализм и идеализм – это не философские направления, это два противоположных СПОСОБА БЫТИЯ мышления. Всякого рода интеллектуальные построения – то, что собственно и называют “материализмом” и “идеализмом” – лишь выражают эту противоположность, т.е. являются чем-то производным и не способны ни исчерпать ее, ни, тем более, ликвидировать. Они несовместимы не как теории, не теоретически, но потому, что исповедующие их умы МАТЕРИАЛЬНО различны: перед нами в сугубо умственной сфере то же различие и противоречие, которому в физической жизни соответствует различие и противоречие между мужским и женским.

Однако если мы поспешим и скажем, что идеализм есть выражение мужского начала в философии, а материализм – женского (либо наоборот) то это опять таки будет лишь пустой фразой. Главным принципом материализма является приоритет внешнего над внутренним, идеализма, наоборот, внутреннего над внешним. Однако понятия внутреннего, внешнего, формы, содержания, идеи, материи и т.п. есть понятия более общие, чем понятия мужского и женского. Поэтому из первых можно дедуцировать последние, но никак не наоборот. Поэтому если мы наделим указанные философские направления половыми признаками с целью уяснить себе их суть, то как раз этой-то цели мы и не добьемся. Это опять будет детская игра в слова не лучше той, которой придаются марксисты, когда с целью уяснить смысл той или иной теории пытаются установить кто и сколько платил ее автору. Кроме того, это означало бы и принципиальную ошибку, ибо если понятия внутреннего и внешнего более общие чем понятия мужского и женского, то КАК РАЗ ПОЭТОМУ каждое из этих понятий ОДИНАКОВО присуще как мужскому, так и женскому. Следовательно, как материализм, так и идеализм ОДИНАКОВО способны выразить как мужское, так и женское начала.

Собственно говоря, это и видим в истории философии. Никто не усомнится в мужестве ДУХА средневековых святых, которые за веру спокойно, едва ли не с радостью шли на муки и смерть. Никто не усомнится также и в мужестве духа Джордано Бруно или Галилея, даром, что оба не были ни идеалистами, ни даже просто религиозными людьми. В обоих случаях мужество состоит не в содержании той или иной концепции, а в способности противостоять преобладающему мнению, окружающей рутине. Сами по себе материализм и идеализм так же мало обладают половыми признаками, как, например, таблица умножения. Но нужно мужество, чтоб провозгласить слово веры в среде варваров, не знающих ничего, кроме чувственных удовольствий и грубых суеверий. Не меньшее мужество требуется, чтоб отстаивать естественнонаучные истины перед лицом инквизиции. Наоборот, совсем никакого мужества не надо, чтоб присоединиться к воззрениям толпы, стать на сторону сильного. Там, где индивид с легкостью отделывается от всякой самостоятельности мысли, сливается с толпой и с каким-то даже сладострастием кастрирует собственное я – там мы можем быть уверены, что имеем дело с бабским началом в этом индивиде, неважно к какому полу он физически принадлежит. И уж тем более неважно, в чем там состоят мнения толпы и что исповедует власть, ее возглавляющая. Идея становится материальной силой, когда овладевает массой, говорил Маркс. По этой же причине она обретает пол, именно, женский, добавляю я. Наоборот, до тех пор, пока идея опирается лишь на силу индивидуального Я, пока она существует в голове философа как заряд в патроне, т.е. как нечто лишь внутреннее и выражающее субъективную энергию, интеллектуальную потенцию мыслителя, – до тех пор она остается выражением мужского начала. И опять таки неважно, в чем собственно состоит эта идея.

Итак, материализм и идеализм одинаково способны выразить материальную (т.е. ПОЛОВУЮ) природу индивида и потому на протяжении истории философии они остаются хотя и несовместимыми, но взаимодополняемыми течениями мысли. Оба развивались в одном пространстве, поочередно противостояли общепринятым мнениям толпы, делили один мир и наполняли этот мир, т.е. интеллектуальный мир человека страстью, мыслью, смыслом. Но в 19 веке ЧТО-ТО произошло. Явилось учение, отрицающее не идеальное или материальное, но саму эту попытку внести мысль и смысл в жизнь и в мир. Я имею в виду ПОЗИТИВИЗМ.

По своему содержанию позитивизм абсолютно бесплоден – да и странно, если б это было иначе – всю свою аргументацию он черпает из философии, именно, субъективного идеализма. Даже сами позитивисты (Спенсер, Милль и др.) признают, что все, что есть верного у Конта (отца позитивизма) не ново, а что ново, то неверно. Поэтому НЕ ЭТО, т.е. не учение позитивизма “как таковое” в нем интересно и по-настоящему ново. Новизна позитивизма в другом: никогда еще до позитивизма в философии не являлось такое равнодушие к мышлению, к УМОПОСТИЖЕНИЮ, в каких бы результатах оно не выражалось: умопостигаемом Я или умопостигаемом понятии материи. Интересны, подчеркиваю, не аргументы, которыми поддерживается это отрицание всего абстрактного, интересна именно эта органическая слепота и глухота к бытию духа, это положительное неприятие всего духовного, эта УХМЫЛКА, с которой наблюдают все взлеты и падения духа. До сих пор философия доискивалась до смысла бытия и вот явилась теория, единственным содержанием коей является РАВНОДУШИЕ к какому угодно смыслу. До сих пор философия существовала как оппозиция (идеалистическая или материалистическая) действительности, и вот в лице позитивизма действительность стала существовать как оппозиция философии. Это означает по моему одно: бабье начало, наконец, доросло до философии, ворвалось в философию и само свое органическое неприятие философии сделало философией, противопоставило философии. (А еще говорят, что женский ум не проявил себя в философии: позитивизм изобретен, правда, “мужами”, но с мозгами старых баб. Является, однако, вопрос: насколько слаб должен быть женский ум, чтобы даже женское мировоззрение выстраивали и “доводили до ума” мужчины? Однако, эту мысль можно и перевернуть: женский дух силен настолько, что проникает в самое Я мужчины и заставляет его жить и думать женским умом. В чем еще может выразится в наибольшей степени сила женского духа как не в том, что даже воплотившись в мужское тело он остается собой, подчиняя себе все мужское?) Не мало зла в свое время причинило мужское самосознание САМОМУ СЕБЕ именно тем, что ПРЕОБЛАДАЛО над женским: весь дурной идеализм, вернее вся дурость идеализма выросла из этого корня. И вот в 19 веке “справедливость” начала “восстанавливаться”, неравновесие – опрокидываться в противоположную сторону: даже в философии женское начало стало преобладать над мужским, уродуя тем самым и себя, и мужское.

Женщина может быть сколь угодно образована и учена, может писать стихи или решать задачки по математике, может быть гениальна в каком угодно смысле и в какой угодно сфере деятельности. Но только в одном смысле и отношении она НЕ МОЖЕТ быть гениальна: ей недоступно собственное Я как самоцель и как абсолютная ценность. Более того, ее половая природа состоит в том, чтоб дать жизнь ДРУГОМУ человеку, другой личности, ДРУГОМУ Я. Поэтому не просто бездуховность (бревно тоже бездуховно), не просто отсутствие Я составляет сущность женского самосознания, но ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ

ОТРИЦАНИЕ собственного Я – вот в чем состоит эта сущность. Это интеллект, вся сила которого состоит в отторжении себя самого, это сознание, но лишь как сознание собственной пустоты и потребности в ДРУГОМ Я – я мужа, любовника или ребенка; это, так сказать, сознающее себя бессознательное, или бессознательное, сознающее лишь собственную бессознательность, бессознательное наизнанку. Поэтому нет ничего абсурднее, чем когда такого рода, т.е. женского рода самосознание становится самоцелью, дорастает до себя как до самоцели, что и происходит в позитивизме. В качестве самоцели оно не может быть ничем кроме как положительным отрицанием самосознания как самоцели, или, говоря языком Вейнингера, отрицанием умопостигаемого Я, следовательно, отрицанием философии, вернее основания и источника всякой философии. Говоря проще, оно не может быть ничем иным, кроме как отрицанием МУЖСКОГО самосознания. В этой точке абсурд и конфликт полов достигают апогея: женское без-Я отрицает то, что только и может сообщить ему реальность – мужское Я. С другой стороны мужское Я, отторгаемое женским без-Я, становится самосознанием, сознающим лишь собственную никчемность и несостоятельность. Оно, впрочем, сохраняет весь свой интеллектуальный потенциал: оно способно сочинять стихи и решать задачки по математике, покроить космос, изобрести атомную бомбу и т.д. и т.п., но оно становится нереальным как раз в той сфере, в какой прежде всего и главным образом должно быть реальным. Женское без-Я, в котором оно должно прежде всего выразить себя, сделать своим, оказывается, не нуждается ни в каком подобном “оплодотворении”. Пустота и бесплодность женского самосознания предстают перед ним как нечто самодостаточное и самодовлеющее, в отношении чего само мужское Я оказывается таким образом столь же бесплодным и никчемным, никчемным прежде всего для самого себя ибо содержание его самосознания исчерпывается в этом случае лишь сознанием этой никчемности. Самодостаточность ничтожного женского без-Я порождает ничтожество мужского Я. Действительно, что такое это мужское Я, это сознательное, которое не в силах осознать, подчинить, переварить в себе бессознательное, распространить себя далее самого себя, которое, следовательно, НИЧЕГО не сознает или сознает лишь собственное бессилие? Это ничто иное, как бессознательное. Но не женское бессознательное, т.е. бессознательное не как начало, возможность и потребность мысли, а бессознательное как банкротство и конец мышления. То есть бессознательное как катастрофа мужского Я. Сознание в целом, т.е. как синтез мужского и женского угасает и торжествует бессознательное как результат взаимоотторжения и разложения мужского и женского. Человеку, какого бы пола он ни был, ничего не остается кроме как оставить свое Я в покое, ЗАБЫТЬСЯ и окунуться в пустоту, или если угодно, полноту материальной жизни; бесконечность духа опрокидывается в бесконечность материального прогресса к вящему торжеству позитивизма.

Итак, ни пуля, ни огонь, ни удар, но бабья бессмыслица позитивизма – вот то, что поистине убийственно для философии, то, что действительно изолирует, парализует и деморализует дух. Причем и это равнодушие и бездуховность не страшны, пока остаются некой догмой, принципом, целью, лозунгом и т.п., т.е. чем-то таким, что провозглашают, отстаивают, доказывают. Пока пустота остается пустотой МЫСЛИ – до тех пор она не пуста, до тех пор ей можно противостоять, до тех пор мышление вообще ВОЗМОЖНО, следовательно, возможны и победы или хотя бы простое БЫТИЕ духа, словом, до тех пор можно ЖИТЬ. И даже если мысль мертва, то и тогда не все потеряно ибо если нечто мертво, значит оно было живо, могло и может быть живо и т.п., т.е. и такого рода отрицание мысли есть в каком-то смысле ее утверждение. Действительная смерть духа наступает, когда бездуховность становится не просто отрицанием духа, но чем-то положительным, самодостаточным, органическим, что прет не из головы, а из самого нутра, существа человека, т.е. становится сутью бытия, фактом бытия.

Замечательно, с какой простотой и непосредственностью (так и просится на язык: с бесстыдством) позитивизм выворачивает на всеобщее обозрение эту свою суть. Конт, например, несмотря на свой “позитивизм”, и с богом готов примириться, вернее, он и не намеревался против него восставать: как его религиозность, так и его позитивизм очень аккуратны. Он признает “Высшее существо”, но таковым существом у него является человечество, потому что человечество – самое высшее, что доступно нашему познанию посредством чувств. То есть он готов приветствовать сверхчувственное, но лишь в том случае, если оно будет “дано в ощущении”. С одной стороны, бессознательная потребность в идеальном, идее бога, в конечном итоге, потребность в собственном Я как в чем-то автономном от материи. Но, с другой стороны, ИМЕННО эта ПОТРЕБНОСТЬ В СЕБЕ на каком-то инстинктивном уровне заставляет его подчиниться внешнему, искать опоры во внешнем: его “бессознательное самосознание” спешит отделаться от себя и, так сказать, лечь мыслею под факт. Вот уж поистине бабье мышление!

Спенсер – фигура более масштабная, настоящий ученый-энциклопедист, так сказать, Гегель от позитивизма (если только позитивисту может польстить сравнение с Гегелем). Но и он демонстрирует нам то же самое, правда на другой манер. Абсолютное, говорит он, существует, но оно непознаваемо.

Я и абсолютное, субъект и объект – вот вопрос, вокруг которого философия вращалась во все времена, “основной вопрос философии”, как сказал бы Энгельс. Суть в том, что невозможен НЕПРЕРЫВНЫЙ, “непротиворечивый” переход от субъекта к объекту, от знания – к объекту знания. Переход этот – своего рода сверхзадача, решением которой всегда и занималась философия. И в том, КАК та или иная философия решает эту задачу, обнаруживается собственная внутренняя природа этой философии. Материализм, например, вовсе не видит между субъектом и объектом “особого” противоречия. Противоречие, впрочем, имеется, но оно легко преодолевается теорией отражения. Материализм есть бессознательная вера в то, что сознание тоже абсолютно если не актуально, то потенциально, поэтому между ним и объективным абсолютным нет никакой пропасти; поэтому познание абсолютного есть, так сказать, “дело техники” и всю “техническую” сторону этого процесса объясняет теория отражения.

Спенсер не может согласиться с этой точкой зрения, потому что в нем НЕТ этой инстинктивной и несокрушимой веры в права и силу разума. Он не может, как Ленин, послать к черту любую философию, которая ставит под сомнение эту веру. Но зато у него есть несокрушимая инстинктивная вера в существование объективного мира, поэтому он не может пойти вслед за Юмом или Кантом; ни дуализм, ни скептицизм его не устраивают. С третьей стороны, его тем более не устраивает Гегель, диалектика которого хотя и решает вопрос об отношении субъекта к объекту, но той ценой, что вообще порывает со “здравым смыслом”, с обычной формальной логикой, и уж конечно, с “опытом и практикой”. То есть, Спенсер слишком разумен, для того, чтоб следовать за фанатичной и слепой верой материалистов; но он не на столько уж “принципиально” логичен, чтоб пожертвовать здравым смыслом ради логики, т.е. последовать за несокрушимой логикой субъективистов и примкнуть к тому или иному лагерю субъективного идеализма. Наконец для него уж совершенно неприемлема диалектика Гегеля, которая требует от него некоего сверх усилия мысли и для решения указанной выше сверхзадачи предлагает некое сверхрешение, которое не может быть ни общепонятным, ни общепризнанным. Все перечисленные направления философии слишком уж интеллектуально героичны для Спенсера. Во всех них разум слишком уж явно заявляет о себе: в одном, не считаясь с простейшими аргументами, заявляет свое абсолютное право на весь мир, в другом считается ТОЛЬКО с самим собой и потому отрекается от мира, наконец, в третьем направлении в диалектическом порыве преодолевает пропасть между миром и собой, но тем самым сам себя ставит в некое исключительное, абсолютное положение и требует от Спенсера уже поистине непостижимого подвига: отречься от себя и от мира и именно этим диалектическим приемом вернуть себе и мир, и собственное Я. Во всех трех случаях вполне очевидна ПРЕТЕНЗИЯ разума на самого себя, но КАК РАЗ ЭТО неприемлемо для Спенсера. Нет в нем этой органической претензии, этой потенции, наоборот, ему, как и Конту, органически свойственно ожидать этой потенции от внешнего мира, от ощущения. Его разум плодотворен, но он должен быть оплодотворен из вне -“потоком ощущений”. Без-я как основа научного мышления – вот сущность философии Спенсера. Его мышление нельзя назвать бабьим (оно слишком систематично и дисциплинировано для этого), но уж женским-то точно. И мы должны понять всю научную значимость этого рода мышления: только оно-то по сути и может быть действительным фундаментом науки, если только под наукой иметь в виду некий “корректно” развивающийся и практически плодотворный процесс. Напротив того, пресловутое Я философов вечно уводит человека от “нормальной” жизни и “нормальной” науки и гонит его в стан то революционеров, то святых, то грешников, то мучеников, – обязательно в какую ни будь крайность. В противовес этим метаниям безумцев и гениев: “Посредине мы поставили стул свой: одинаково далеко как от сытых свиней, так и от умирающих гладиаторов” (Ницше) – вот лозунг позитивизма, вот в чем его “блеск и нищета”.

Итак, сила позитивизма не в том, что он обладает какой-то интеллектуальной мощью – как раз этого-то и нет, наоборот, сила его в том, во-первых, что для него вообще не существует философии, САМОЙ ПОТРЕБНОСТИ в философии; позитивизм – это интеллектуальная пустота, ставшая самодостаточной. Во вторых, и это главное, сила его в том, что ЗА ним и ПОД ним: он лишь гребень на поверхности волны, которая поднимается из глубин самой жизни, он лишь формальное выражение одного из последних принципов жизни – женского начала. Наталкиваясь на эту волну, на эту пустоту ума, сознавшую себя в качестве последней мудрости, дух обрушивается сам в себя, становится частным мнением, едва ли не причудой, странностью отдельных лиц, все духовные искания – личным, частным делом, т.е. утрачивают свой действительно духовный характер. Материальное в этом случае не противостоит духовному, но просто-напросто подавляет его, вернее топит в себе. Только для пустых голов ЭТО ничего не значит, для философа ЭТО – смерть духа, влекущая за собой страдания даже и не духовные уже, но нравственные и физические. Сама личность философа становится жертвой этого процесса.

* * *

Юношеский максимализм, последовательность и принципиальность Вейнингера не были следствием его незрелости, они провоцировались, разжигались беспринципностью, безобразием, нарастающей бессознательностью, АНТИсознательностью реальной жизни. За сравнительно короткий период времени, менее, чем за столетие, времена переменились: Кант был общепризнанным философом, Вейнингер, ставший на позиции Канта, ИМЕННО ПОЭТОМУ стал изгоем. ВРЕМЯ его сделало изгоем. У него не было шанса себя выгородить, некуда было отступать. Вернее, он отступал до последнего. Ни Фейербах, ни Ницше с их апологией материальной жизни были для него не приемлемы, их идеи могли казаться ему чем-то вроде измены, предательства философии – таковыми они, в сущности, и были; диалектика Гегеля так же представлялась ему, вероятно, очередным лукавым компромиссом между философией и действительностью, а потому – так же неприемлемой. – Какой компромисс и какая гармония, когда все духовное либо дезертировало перед материальным, либо спасалось бегством, либо предавалось духовному пьянству; речь шла уже об элементарном самосохранении духа. Гегель – шампанское, коим угощается победитель, Кант – кусок черствого хлеба, коим довольствуется побежденный, Кант – вот кто еще мог удовлетворить запросы духа – таковы стали эти запросы. Поэтому Вейнингер отступает в самые глубокие тылы немецкого идеализма – к философии, в которой с наибольшей ясностью была выражена идея РАЗРЫВА между духом и материей, т.е. к Канту. Достигнув этого последнего предела, он начинает обратное движение – наступление на действительность и доводит это свое дело до логического конца.

Сократ тоже кончил жизнь самоубийством, но умер легко, так как не отделил еще себя от мира; средневековые святые легко могли принять мученическую смерть, потому что наоборот, были слишком далеки от мира. Для Вейнингера невозможной была ни та, ни другая легкость. Он бесконечно далек от мира как средневековый святой, но зло внешнего мира он сознавал как свое собственное, личное зло и это намертво привязывало его к миру. Как и древний грек, он пребывал в органическом единстве с миром, но не в единстве красоты и гармонии, но единстве безобразия и ненависти. Античный грек созерцал, разинув рот, звездное небо и себя самого воспринимал не иначе как посредством этого неба. Средневековый человек углублялся в собственную душу и внешний мир воспринимал лишь через себя самого. – В обоих случаях существовал центр тяжести, к которому все сводилось, на котором все держалось. Вейнингер понял мир в себе и себя в мире, однако, все фазы философского тождества с действительностью, эротического заигрывания с нею, беспощадного ее утверждения в ущерб духу – все эти стадии уже были пройдены предшествующей философией и немецким идеализмом в частности. На долю Вейнингера выпало последнее действо: действительность должна восторжествовать во всем своем дерьме, а дух должен умереть и не в борьбе с внешним миром – это было бы слишком хорошо! – а от себя самого, на задворках жизни, как умирает, перегрызая себе жилы, смертельно раненый зверь. Вейнингеру предстояло нечто большее, чем поразить мир какой-нибудь великой теорией: ему предстояло умереть в соответствии со своей теорией. Он должен был умереть как Сократ, но не в гармонии, а в абсолютной дисгармонии с собой и с миром; вынести мучения, кои могут выпасть на долю святого, не зная при этом утешения от сознания собственной святости. Он должен был взять на себя все то ЗЛО, которое способно причинить человеку мышление и отвергнуть все те радости, которое оно способно ему доставить, – отвергнуть, ибо все эти радости были бы фальшью, ложью в его положении, следовательно, были бы изменой и себе, и философии. Раз уж философия оказалось загнанной в тупик, раз уж она сама в себе уже воспроизвела этот тупик, то единственное, что она еще могла сделать, оставаясь собой и дабы остаться собой, так это самоликвидироваться; раз уж так сложилось, то и это темное дело кто-то должен был на себя взять. Разумеется, его мог взять на себя только истинный философ – тот, кто не задумается собственной кровью дописать последние строки своей философии. Вейнингер не увернулся от этой миссии и довел дело немецкого идеализма, т.е. теперь уже СВОЕ ЛИЧНОЕ дело – ибо чьим то еще оно уже не могло БЫТЬ – до конца. Его книга свидетельствует, что он – философ, его смерть – что он философ ИСТИННЫЙ…

* * *

Одному нужно иметь 700 любовниц, основать или разрушить империю, и т.п., и все это для того, чтоб доказать себе и другим, что он есть НЕЧТО, другому – достаточно БЫТЬ САМОМУ. Иной, прожив жизнь, в старости и болезнях страшится умереть, ему все еще что-то нужно, хотя у него уже и нет сил что-то взять, другой умирает в начале жизни, ибо не нужно ему уже ничего. Один захлебывается пустотой жизни, дугой отказывается ее хлебать. Один, испробовав все и вся, томно воздыхает: все де суета сует, другой с самого начала кладет предел этой суете. Один пытается изменить себе даже когда уже и нет сил на это, другой отказывается изменить себе, несмотря на то, что взамен может получить весь мир и он полон сил и энергии, чтоб ВЗЯТЬ его. Об одном говорят: прожил долгую счастливую жизнь: о другом – неудачник, недоросль. Обыденное сознание не в силах понять смерти второго, потому что не способно понять и жизни первого… Один есть НИЧТО, даром, что обыденное сознание придерживается на этот счет иного мнения. Вейнингер есть поистине НЕЧТО и совершенно неважно, что по этому поводу говорит обыденное сознание… бессмысленно моргая.